Текст книги "Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая"
Автор книги: Анатолий Знаменский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 44 страниц)
14
Ничто так не проясняет сущность человеческую, как время и – власть, если таковая даруется человеку.
Сергей Сырцов, молодой человек с дородным, барственно-пухловатым, округлым лицом, женскими мягкими губами и острым, пронзительным взглядом, в свои двадцать пять лет делал головокружительную карьеру. От природы неглупый и смелый человек, в меру циничный (и так «хорошо» и этак «не плохо»), он считался в Ростово-Нахичевани неплохим работником. Но старые, опытные подпольщики знали Сергея как «болтающегося» меж двух стульев человека, желающего быть «при политике» и все же относительно легко выпутывающегося из сложных перипетий. Он прислонялся без особых колебаний к большинству, какое бы оно ни было. Вступал в партию он как большевик, а после Февральской революции горячо выступил «за примирение с меньшевиками и коалицию» (за что получил звание правого коммуниста), но по брестскому вопросу выступил прямо против Ленина, поскольку Ленин на какое-то время был в меньшинстве, и определился в «левые».
Он стал самым левым из «левых», но при этом ему очень везло. Еще в ссылке он близко сошелся с одним видным «межрайонцем», а на Каменском съезде «влез в душу» московскому представителю Мнадельштаму и стал после этого одной из популярнейших партийных фигур на Дону. На I съезде Советов Донской республики его избрали заместителем Подтелкова, так что по преемственности (и в связи с болезнью Ковалева) Сырцов оставался теперь во главе той группы, которая олицетворяла бывший совнарком Дона.
При взгляде на его самодовольное, несколько напыщенное лицо Ковалев с грустью подумал, что самое худшее, что может себе позволить буржуазная бюрократия – протекционизм, стало по странной случайности уже проникать и в советский обиход. Да. Только этим и следует объяснять высочайшие полномочия этого юнца...
Ковалев, выехавший дня через два после тяжелого вечернего разговора у Миронова в Урюпинскую для проверки фактов, очень скоро понял, что с продкомом Гольдиным, психически неуравновешенным человеком, у него никакого разговора не состоится. Тот кричал разные глупости, вроде того, что «спустим с казачков шкуру за девятьсот пятый годок!», как будто «нагаечники» не скрывались нынче за линией фронта, а мирно дожидались расправы дома, балакая о том о сем на общих собраниях! Хорошо уже то, что он. Гольдин, подсказал Ковалеву, как скорее найти самого товарища Сырцова, который, оказывается, прибыл из штаба фронта по делам в Воронеж, а потом спустился даже в Лиски... Поезда ходили «ни трех ногах», Ковалев добирался целую неделю.
С Сырцовым они были знакомы с весны прошлого года, по Ростову, вместо проводили съезд Советов. И Сергей обрадовался Ковалеву, бросился даже обнимать. Но тут же отпустил, испугавшись слабости и худобы старого своего товарища по ЦИКу.
– Хорошо воюете, братцы мои, прямо молодцы! – потирая руки после внезапного смущения, улыбаясь и разбрызгивая вокруг шумную радость, скалил прекрасные, ровные зубы Сергей. – Молодцы! Я краем уха слышал, что твое представление к награде Блинова орденом уже принято! Так что в скором времени готовьтесь. Миронову тоже выпадает кое-что...
Ковалев сидел за столом, медленно разматывая с исхудавшей шеи старый пуховый шарфик, расстегивая петли полушубка, а Сырцов с молодой горячностью брал листки бумаги из кипы на правом углу стола и, прочитывая из них главное, откладывал налево:
– Вот! В ЦК шлем одни победные реляции! Кхе... Телеграфно, вне всякой очереди. «...Семь станиц во главе с Вешенской подняли восстание против Краснова, перебили офицеров. 5 января 1919 года станичный сбор Вешенской постановил послать делегатов в полки для переговоров по поводу перемирия с красными! Семь полков постановили послать делегации к Миронову для выработки условий сдачи оружия...» Каково? – сверкал глазами Сырцов. – А вот еще некоторые частности: «На фронте 8-й армии к 23 января сдалось 3000 казаков, взято 31 орудие, 115 пулеметов, 3 броневика...» Ну и так далее... Что скажешь?
– Могу порадоваться, – сказал Ковалев. Внимательно оглядел торжествующего Сергея и добавил, как бы размышляя: – Порадоваться, конечно! И не только тому, что хорошо воюют наши армии, а и тому, что, значит, хорошую память мы с тобой оставили по себе на Дону в апреле, если теперь казаки с такой охотой к нам переходят! Конечно, мобилизация есть мобилизация, но вот отведал народ красновской каши и – больше не хочет. Говорят, при Ковалеве, Подтелкове и Сырцове лучше было! Меньше и хлеба выгребали, и с-под нагана в полки не гнали, одним словом – своя, Советская власть!
Сырцов несколько не того ожидал, куда-то в сторону его повело рассуждение бывшего председателя Донского ЦИКа. Он засмеялся:
– Да брось ты, Виктор Семенович! Конечно, какое-то зерно в твоих словах можно усмотреть, но... главное не в том! Главное, набили вашим казачкам зад, вот и весь секрет, если хочешь знать! А не было бы Красной Армии, так они б и до Москвы поперли, не остановились!
Ковалев с удивлением перевел дыхание. Погладил вытянутые под столом, гудевшие от усталости ноги в тесных валенках и несогласно покачал головой:
– Давай не будем спорить хоть по самым простым вопросам, Сергей Иванович. Когда Фицхелауров нажал до Балашова, там паровозы у нас, у Сиверса и Киквидзе, на дыбы становились, взрывались, летели под откос... Убыль в частях была страшная! Но казаки не пошли из границ Дона, и все. Остановились. Те, что были в белых... Но ты скажи лучше, кто же им теперь набил зад?..
Сырцов понял вопрос, тоже усмехнулся:
– Хочешь сказать, что те же самые казаки, только красные? Но у Краснова их семьдесят тысяч. А у нас?
– Не семьдесят у Краснова, а шестьдесят. Десять тысяч у него мобилизованных крестьян, иногородних из Астраханской и Воронежской губерний.
– А у нас? Кто-нибудь считал?
– У нас от Балашова, через Царицын и до Торговой – тысяч сорок пять, не больше, но – добровольцы! Это ж надо понимать. Качество другое! Ну, и в Кубанской армии, бывшей Автономова, тысяч пятнадцать донцов, хотя я, правда, не считал... Все, кто был на турецком фронте, так у него и застряли. Получается: баш на баш, даже численно. Не говоря, как я уже сказал, о качестве. А теперь, когда по пять – семь полков в день сдаются, перевес на нашей стороне, безусловно... – Ковалев снял полушубок и потер ладонь о ладонь. – А не напоил бы ты меня чайком с дороги, Сергей Иваныч, а?
Сырцов смутился, ответил скороговоркой, что через часок будет обед. Спросил, с чем хорошим к нему пожаловал комиссар 23-й мироновской. Ковалев папаху, лежавшую на столе, придвинул ближе худыми, бледными пальцами.
– Приехал я узнать, Сергей Иванович, на какое конкретное число вы тут планируете общедонское контрреволюционное восстание, – вдруг сказал он хмуро и вполне серьезно. – И тогда уже без всяких переходов в плен и прочее! На какое число, зачем и почему? Что за такую директиву вы дали по округам и станицам? И почему вы ее не сочли нужным обнародовать, хотя бы для сведения, нам, фронтовикам? Как-то нехорошо. Люди воюют, а вы у них за спиной отменяете Советскую власть?
Возникло затяжное молчание. Сырцов нахмурился.
– Н-да... – И после некоторого раздумья: – Вы же старый большевик, Виктор Семенович. По моему, с девятьсот пятого? Тем более... (он соглашался, что разница в стаже у них большая). Том более вы должны знать о таком понятии, как партийная дисциплина и подчиненность.
– По Уставу. Одновременно с таким понятием, как демократический централизм! Отчетность за смысл директивы! А я вот собираюсь писать в ЦК по поводу вашей головотяпской деятельности, заведомой провокации народных волнений...
Сошлись брови над слабым мальчишеским переносьем Сырцова. Даже стал как бы старше возрастом Сергей. Сунул кулаки в карманы черной кожаной тужурки и встал.
– Товарищ Ковалев. Неужели вы думаете, что столь важные директивы – мое личное творчество? Хорошо зная вас лично, могу сказать: директива разработана и дана по установке Реввоенсовета Республики и лично товарища Троцкого... И она будет неукоснительно выполняться! Вот, – Сырцов выдвинул ящик стола, достал несколько бумажек, скрепленных с угла проволочным зажимом. Отыскал нужное. – Вот, все глубоко обдумано, товарищ Ковалев... «Принимая во внимание, что большая часть Донской области по самой природе своей враждебна социалистической власти, отдельные сочувствующие тонут в море темной, невежественно-буржуазно-казачьей массы...» «Трудовое революционное казачество» больше существует как агитационная формула, чем на самом деле... Предоставить самой массе, однородной в экономическом отношении, строить местные органы власти было бы оши-боч-но!» Разве не ясно?
– Получается, по-вашему, что Советская власть... принесена на Дон на штыках? А почему же все-таки Каледин застрелился? И... что же дальше? Расстреливать будем всех... или – как?
– Почему?.. Часть, особо опасных, конечно, придется ликвидировать, некоторых выслать... Расселить... Отнять лишний инвентарь и скот, подавить спесь. Одним словом, рас-ка-зачить!
Ковалев стал медленно бледнеть.
– Получается... Ленин, по-вашему, не совсем прав был, когда подписывал июньский декрет в прошлом году? Там – я дословно помню – сказано: «Трудовому казачеству совместно и на равных правах с проживающим на казачьих землях трудовым крестьянством предоставляется право организации Советской власти – войсковых или областных, районных, окружных, станичных и хуторских Советов!» Не так ли?
– Времена-то изменились, – сказал Сырцов. – Кабы не Краснов, не кровь вслед за этим декретом... Не зверство поголовное!
– Но... послушай, Сергей!.. Ведь казаков на Доку, Кубани и в других десяти казачьих областях не менее шести миллионов! Да и потом, их часто просто не отличишь от простых крестьян. Они и есть простые крестьяне, только обремененные военными поборами, службой и – спесью! А? Что вы придумали?
В ушах вдруг возникла мелодия недавно слышанной, понравившейся ему песни «Трансвааль, Трансвааль, страна моя, ты вся горишь в огне...». Тревожная, роковая музыка.
Сырцов, сидевший над открытым ящиком стола, сказал небрежно:
– Ну а что – крестьяне? Крестьяне тоже, если разобраться, собственники и враги социальной революции! Опора наша в деревне – только одно батрачество. Так учит товарищ Троцкий, и это, наконец, бесспорно!
– Странно. Вы оставляете за собой свободу мнений даже по тем вопросам, по которым приняты спецрешения Центрального Комитета. А нам отказываете в праве оспаривать лично ваши точки зрения, как непогрешимые. Почему?
– Когда мы оспаривали ЦК? – горячо и как-то по-детски возмущенно вскрикнул Сырцов.
– Ну как же. По Бресту, например. И вот теперь, по крестьянскому вопросу в целом! Да и декрет июньский тоже ведь не без ведома ЦК... Ты же понимаешь?
Сырцов смотрел с недоумением, сцепив зубы.
Говорить было не о чем. Ковалев встал, ваял свой полушубок со спинки стула, долго надевал, не попадая сзади в рукав. Добавил, как бы между делом:
– Все же учти, что вопрос этот – огромной политической важности. Никто не вправе его решать единолично. Затребуй постановку его на ЦК. Лучше будет. Я со своей стороны буду писать обо всем Ленину. Такая моя обязанность, как члена партии... Кстати, где Дорошев?
– Ипполит вторую неделю лежит в тифу...
– Понятно, – кивнул Ковалев. – Вот вы и подобрали время. Тот в тифу, этот на фронте, третьего заслали в командировку...
Хотел уже распрощаться, как в приемной возник шум, двери с грохотом распахнулись, и на пороге возникла длинная, нескладная фигура – скелот с костяным лицом и провалами глазниц. Охлюстанная, оборванная по низу кавалерийская шинель болталась словно на колу, в левой руке грязная, прожженная у костров буденовка-богатырка, под мышкой правой – облезлая головка инвалидного костыля с торчащим войлоком. Зубы тоже торчали напоказ, неровные, прокуренные, со щербиной, и три-четыре волоска почти не существующих усов.
Сзади виновато разводил руками молодой канцелярист. Дескать, вот видите, не смог сдержать. Фронтовик!
– Кто из вас будет... Сырцов? – угрожающе прогудело в воздухе, точно над головой пролетел крупнокалиберный снаряд. У скелета был бас, превосходный, ораторский, которым сподручно потрясать любую площадь, запруженную народом. У Ковалева на время даже заложило уши.
Сырцов поднял голову, не понимая, что за чудище вперлось в неурочный час. Сапоги крепкие, но сто лет не видавшие ни ваксы, ни щетки. Шинель, верно, еще с июля четырнадцатого года не снималась с плеча. Кожа на лице присохла к мослам, глаза глядят из-под навеса черепа, как из подземелья, в углах рта лошадиная заедь...
– В чем дело, товарищ? Подождите там, мы еще не кончили!
– А вы не кончите добром! – гаркнул скелет. – Вы на перекладине кончите, в намыленной веревке! Три дня я до вас добираюсь, большое р-ру-ко-водство! Ленина ранили отравленными пулями, гады, и блукаете промеж трех сосен, а? И вас еще искать надо по железным дорогам?!
«Ну и ну! Что за тип? Псих, вероятно?» – насторожился Ковалев.
– Кто вы такой? – невозмутимо спросил Сырцов.
– Я – Овсянкин, командир продотряда Донецкого округа, на территории 8-й армии! Член партии!
– Я вас арестую тем не менее, – сухо сказал Сырцов.
– Попробуй, с-сопляк! – сказал Овсянкин и скакнул на костыле ближе, – Меня весь Петроградский Совет знает, и лично Дзержинский! И Калинин! А ты, сволочь, не знаешь, так вот скоро будешь знать! Ты Зимний брал?! – лицо вошедшего перекосилось от некой голодной ярости. Он был болен, определенно. Сырцов и Ковалев переглянулись. Ковалев подвинул вошедшему стул. Тот сел, широко раскинув огромные сапоги с полупустыми голенищами: ноги ниже колен были словно палки, колени – вроде машинных шарниров.
– Спокойнее, товарищ, – сказал Ковалев, покашливая.
– В Москву еду! – пробасил Овсянкин в его сторону и начал закуривать из кисета. Медленно сыпал дрожащими пальцами дрянную махорку на обрывок газеты, согнутый лодочкой. Они ждали. А человек понемногу успокаивался, входил в норму.
– Вы что тут мудруете? Почему на простой люд хвост подняли? Кто вас кормить-то через год будет? – громко спросил он, гляди уже вновь на Сырцова.
Становясь более терпимым, Овсянкин рассказывал о методах и приемах заготовки хлеба в северных станицах Донецкого округа. И были эти «методы» разительно похожи на те, о которых сообщал с Верхнего Хопра «нелегальный» ревкомовец Долгачев... По словам Овсянкина, сам он строго придерживался инструкции, оставлял на прокорм в каждой семье по тридцать фунтов месячной нормы на каждую живую душу, зерна размольного или круп-пшена, также и семенное, и некоторые отходы вроде озадков для птицы и свиней, если таковые были в хозяйстве. И в этом был дальний расчет и порядок, дабы не убить вовсе производительную силу крестьянского двора на будущий год. Но следом за ним, оказывается, проходил новый продотряд некоего комиссара Марчевского и добирал остальцы, прибегая к многочисленным запугиваниям и расстрелам.
– Обращал всех в какую-то непонятную веру! – жестоко кашляя и вновь загораясь неистовством, басил Овсянкин, глядя почему-то на Ковалева в упор.– Не знаю, какая у него вера, но только – не советская! Подымает отряд, гад, и улыбается: «Пройдем ныне Карфагеном по гадючьему гнезду скрытой контры в районе хуторов Митькиных и станицы Пятиизбянки!» А сказать точно: ни пятнизбянцы, ни митькинцы не дали ни одного штыка белым, все до одного в красной Донецко-Морозовской дивизии, у Мухоперца! Стоят стеной под Царицыном с прошлого года, обороняют нашу твердыню от красновских банд, их еще Ефим Щаденко мобилизовал и сагитировал! Такое дело, мужички. Хотел я встретиться лично с этим Карфагенщиком, потолковать и пристрелить как бешеную собаку, но... перевели его на днях председателем ревтрибунала куда-то в верхи, кажется в станицу Урюпинскую. Теперь глядите, каких он вам дел со своим Карфагеном и там наворотит!
– А где... куда делся Герман? – вдруг но на шутку встревожился Ковалев, оборачиваясь к Сырцову. Герман же там, в Урюпине!
– В тифу, увезли в Балашов... Все у нас в тифу, людей подходящих при всем желании не найдешь! Трудно! развел руками Сырцов.
– Да люди бы, конечно, нашлись! Добрые большевики, кабы вы позорных директив не давали, Сырцов! Вот что я тебе скажу! А так – кому охота в невинной человечьей крови мазаться? Я вот тоже ухожу, терпеть считаю подлостью! По болезни испросил отпуск и еду в Москву, к товарищу Ленину, и расскажу я ему там про вас всю правду, и погляжу, чего от вас после останется, сатанаидлы!
Сырцов проглотил тугой комок, но промолчал. А Овсянкин взял свою обгорелую, оборванную буденовку и сгорбился, опустив огромные кисти рук с этой буденовкой между колен.
– Литер дайте! Чтобы мне по товарнякам не мыкаться! – устало рявкнул он, не поднимая головы. – За тем и шел!
Сырцов смотрел из-за стола, что-то соображая. Спросил тихо:
– А вы, товарищ Овсянкин... сам-то из... казаков? – спросил даже как-то подавленно, будто не замечая сидевшего здесь Ковалева.
Овсянкин вскинул голову, перестал болтать буденовкой меж колен.
– Откуда? Я – иваново-вознесенский, текстиль-наладчик, был еще в девятьсот пятом в Совете. Вместе с товарищами Любимовым и Арсением работал. Вот были люди, учили нас уму-разуму! В окопах уж в большевики пошел, в Волынском полку! А чего вы спросили? Конечно, не казак я, простой солдат, имел с германской боевые награды! И с казаками встречался, неплохие народы, наши, русские тоже! Литер вы мне обеспечьте, дело партийное, товарищ Сырцов. А ежели не верите, то – вот...
Полез глубоко за пазуху и достал, показывая на отдалении, не доверяя в чужие руки, партийную маленькую книжечку.
– Прошу оказать содействие для проезда в ЦК партии, – настойчиво повторил Овсянкин, и на этот раз голос был абсолютно спокойный и от этого неумолимо требовательный.
Спрятал билет за пазуху, огладил застежки шинели дрожащей, растопыренной ладонью и засмеялся – вполголоса, как-то сдержанно и вместе с тем напряженно, что-то уберегая в себе.
– Казаки! Казаки, скажу я вам, они – разные! Вот помню одного, и не рядового, а даже с белым погоном! И чубчик был небольшой, прямо сказать, невыдающийся. Но так он, братцы мои, рубанул жандарма на Невском, что чуть не всю левую сторону проспекта кровью забрызгал, нехристь! За то мы, волынцы, и другие пролетарии из-за Старой Невки и с Гончарной потом эту полусотню донцов на руках несли до самого Таврического дворца! Точно. А барышни, которые из гимназии, цветами их забросали, этих казунь из 1-го сводного! Февраль был, все цветы из магазинов растрясли. Вот вам и казаки. Другое дело – генерал Краснов! То же самое, что Колчак, и даже хуже!
Сказал в заключение, как бы перебрасывая мосток от прошлых воспоминаний в день нынешний:
– Молодой ты, Сырцов, а все же должен понимать: революцию-то делали за-ради простого народа, хоть рабочего, хоть и сельского!
Ковалев засмеялся. На душе отлегло, и он сказал Сырцову, через стол, доверительно:
– Ну что? Литер-то до Москвы придется все же товарищу дать?
ДОКУМЕНТЫ
Директива ЦК РКП (б) о «расказачивании» России
29 января 1919 в.
Циркулярно. Секретно.
Необходимо, учитывая опыт гражданской войны с казачеством, признать единственно правильным самую беспощадную борьбу со всеми верхами казачества, путем поголовного их истребления.
– Провести массовый террор против богатых казаков, истребив их поголовно, произвести массовый террор по отношению ко всем казакам, принимавшим какое-либо прямое или косвенное участие в борьбе с Советской властью. К среднему казачеству необходимо применить все те меры, которые дают гарантию от каких-либо попыток с его стороны к новым выступлениям против Советской власти.
– Конфисковать хлеб и заставить ссыпать все излишки в указанные пункты. Это относится как к хлебу, так и ко всем сельскохозяйственным продуктам.
– Принять меры но оказанию помощи переселяющейся пришлой бедноте, организуя переселение на Дон, где это возможно.
– Уравнять пришлых иногородних с казаками в земельном и по всех других отношениях.
– Провести разоружение, расстреливать каждого, у кого будет обнаружено оружие после срока сдачи.
– Выдавать оружие только надежным элементам из иногородних. Вооруженные отряды оставлять в казачьих станицах впредь до установления полного порядка.
– Всем комиссарам, назначенным в те или иные казачьи поселения, проявить максимальную твердость и неуклонно проводить настоящие указания.
Центральный Комитет постановляет провести через соответствующие советские учреждения обязательство Наркомзему разработать в спешном порядке фактические меры по массовому переселению бедноты на казачьи земли.
Секретарь ЦК РКП(б) Я. Свердлов[50]50
ЦПА, ф. 17. оп. 65, д. 35, л. 216.
[Закрыть],
