Текст книги "Трагедия капитана Лигова"
Автор книги: Анатолий Вахов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 41 (всего у книги 43 страниц)
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
1
– К моему большому сожалению, я вам ничем полезен быть не смогу, – сухо сказал Корф, выслушав просьбу Ясинского, и поднялся, давая понять, что прием окончен.
Владислав Станиславович сидел в кресле, уцепившись руками за подлокотники, нагнувшись вперед и опустив плечи. Его оплывшее лицо подергивал тик. Коммерсант морщил лоб, что-то силился сообразить, но в мозгу билось одно слово: «Разорен, разорен…» Наконец Владислав Станиславович понял, что сказал генерал-губернатор, и, повернув голову, снизу посмотрел на Корфа.
– «Аргус» – моя шхуна, – с трудом выговорил Ясинский.
– «Аргус» и товары в его трюмах пойдут на уплату векселей, которые выдал Тернов по вашей доверенности. – Корф пододвинул к себе лист бумаги со столбиками цифр. – Фактически «Аргус» не принадлежит вам уже два года. Вы слишком доверились проходимцу.
– Боже… – закачался в кресле Ясинский.
Высокие окна кабинета заливал прозрачный солнечный свет. Блики, веселые, радостные, играли на полировке стола. Свет этот раздражал Ясинского, он прикрыл глаза, простонал:
– Боже!..
Корф потерял терпение, ударил по кнопке серебряного звонка. На пороге вырос секретарь. Корф указал на коммерсанта:
– Проводите господина Ясинского.
Забыв попрощаться, Владислав Станиславович зашаркал к дверям.
«Поделом», – подумал Корф о Ясинском и, сев снова за стол, взялся за перо. Утром он утвердил смертный приговор Стардсону, а сейчас писал донесение и прошение в Петербург. Приход Ясинского прервал его. Он обмакнул перо в чернила и задумался. До каких пор он будет просить об усилении охраны морских границ? Почему так беспечно относится столица к этому краю? «Нет, я не прав, – подумал Корф, и по его лицу скользнула усмешка. – Генеральный штаб разрабатывает план обороны русского Тихоокеанского побережья от предполагаемого нападения Англии и Китая. О Японии забыли. А вот кто действительно опасен!» Корф был уверен, что скоро японцам станет тесно на их островах, и они вступят на материк, и не как робкие переселенцы, а как солдаты-завоеватели. Они хозяйничают уже в Корее, держат в своих руках торговлю, а мы всем и во всем уступаем, не защищаем своих интересов. Даже здесь, во Владивостоке, иностранных дельцов больше, чем русских. Голландец Де-Фриз держит торговлю, его соотечественник Купер скупает земли, немец Бриннер ищет серебро и золото, датчане наживаются на телеграфе. Когда же русские станут настоящими хозяевами своего края? Русских почему-то преследуют одни неудачи. Вспомнился Лигов, затем мысль перешла на Клементьева. «Георгий Георгиевич успешно ведет свое предприятие. Ну, дай-то бог. Надо помогать. Пиратскую шхуну «Блэк стар» передам ему. Заслужил он и награды». Корф вновь обмакнул перо и продолжал свое прошение в Российское общество рыбоводства и рыболовства: «Отважный мореходец Клементьев показал себя умелым китобоем и патриотом Родины. Честь Отчизны для него превыше личного обогащения. Прервав промысел, он на своем судне нес крейсерство в здешних водах. Я вношу в общее собрание предложение наградить господина Клементьева за его полезную деятельность золотой медалью общества».
…Ясинский, покинув генерал-губернатора, шел по Светланской улице. Он отвечал на приветствия встречных знакомых и думал – они не знают, что здороваются с нищим. Ощущение своей беспомощности, незначительности гнало его все дальше и дальше, пока он не оказался у заведения Адели Павловны. В последнее время он стал здесь частым посетителем.
Несмотря на ранний час, заведение было открыто. У входа Ясинского подобострастным поклоном приветствовал швейцар, у лестницы на втором этаже встретила Адель Павловна, благоухая духами.
– Владислав Станиславович, – всплеснула она руками. – Как я счастлива вас видеть. Прошу, прошу в кабинет. Там прохладно, спокойно. У вас усталый вид. Все дела, дела.
– Да, да, дела, – бормотал Ясинский, следуя через залу за Аделью Павловной.
У буфета он задержался, и Мишель быстро подал ему рюмку коньяку и ломтик лимона в сахаре:
– Прошу-с.
Стало как будто легче. Теперь можно и в кабинет, отдохнуть и забыться.
В кабинете был приятный полумрак. Ясинский смотрел на белое, похожее на маску лицо Адели Павловны, ничего не понимая. Она говорила, говорила:
– Только с вами, Владислав Станиславович, я отдыхаю. Вы поймите меня. Правда, ваше дело не сравнить с моим, но у меня столько хлопот, беспокойства. – Адель Павловна рассчитывала получить у коммерсанта финансовую поддержку на расширение своего заведения и старалась задобрить Ясинского, польстить ему: – Поделитесь своим секретом, как вы выбираете себе таких умелых помощников, как Федор Иоаннович. Милый человек, щедрый, остроумный. Все мои девочки от него просто без ума.
«О ком она это болтает?» – подумал, стараясь вернуться к действительности, Ясинский.
– Простите, кого вы так щедро расхваливаете?
– Я просто отдаю должное, – Адель Павловна сделала изящный жест, – Федору Иоанновичу, вашему доверенному.
Ясинскому показалось, что пол, а вместе с ним и кресло пошли кругом. Он хотел оборвать Адель Павловну, но не мог. Спазм сжал его горло. Адель Павловна заметила изменившееся лицо Ясинского:
– Наверное, ждете его с хорошими вестями. Я тоже его жду. Для него у меня письмо из Америки.
Ясинский уставился на Адель Павловну непонимающим взором: «Тернову письмо из Америки?»
– И знаете, от кого? От американца, что был в начале зимы.
– Письмо из Америки? – выдавил Ясинский. – Я сейчас принесу его. Передайте, пожалуйста, Федору Иоанновичу. – Адель Павловна, опахнув коммерсанта запахом жженых волос, скрылась за портьерой.
Ясинский ждал ее, не шевелясь, напряженно прислушиваясь. Вот и шаги Адели Павловны.
– Я не ошибаюсь – это американские марки? – протянула она пакет.
Ясинский взял пакет, увидел обратный адрес, кивнул:
– Американские.
– Чем же вас угощать? – продолжала Адель Павловна. Ясинский молчал. У него перед глазами марки на конверте заволакивались туманом, ширились и начинали бешено крутиться, пока не обращались в вихрь тумана. Молчание коммерсанта Адель Павловна расценила по-своему: – Как всегда! Самое лучшее! Она исчезла. Ясинский надорвал конверт, достал письмо. Прочитав несколько строчек, он вскочил, опрокинул кресло и все еще с письмом в руках вышел на улицу, быстро направился домой.
«Меня обманули. Тернов с Джиллардом. Мои шхуны у Джилларда».
Ясинский сел за письменный стол и начал быстро писать: «Мистер Дайльтон!..»
Через час Владислав Станиславович позвал горничную и протянул девушке конверт: – Немедленно сдайте на почту! – Слушаюсь, Владислав Станиславович! Ясинский запер за ней дверь кабинета, достал из своего погребца бутылку коньяку и налил большой бокал…
…В доме Ясинских собрались обедать. Стол уже был накрыт, а Владислав Станиславович все еще не выходил из кабинета. Госпожа Ясинская приказала горничной:
– Позови хозяина. Вечно он опаздывает. Горничная осторожно постучала в дверь:
– Владислав Станиславович, барыня просят к столу. Кабинет ответил молчанием. Горничная постучала вновь – все та же тишина. «Спят, будить придется». – Горничная повернула ручку и открыла дверь.
– Владис… – Девушка не договорила, широко открыла от ужаса глаза и медленно попятилась назад, размахивая перед лицом руками. Побледневшие губы шептали:
– Не надо, не надо…
Откуда-то сверху вытаращенными глазами на нее смотрел хозяин. Голова его неестественно свесилась на правое плечо…
2
К началу осени Тамара поднялась с постели. Здоровье ее быстро поправлялось. Она уже помогала Насте по хозяйству, но больше времени проводила с сыновьями Северова. Мальчики росли бойкие, живые, немного угловатые. Сказывалось отсутствие материнского влияния. Алексей Иванович, занятый заводом, мало уделял внимания и учению сыновей.
Тамара Владиславовна стала их учительницей. Каждый день она занималась с ними дома, а затем уходила на прогулку в лес или на берег моря. За Сонечку молодая женщина была спокойна: Настя следила за девочкой лучше самой матери.
– А куда мы сегодня пойдем? – спрашивал Иван, складывая тетрадки.
– В Душкино, – потребовал Геннадий. – Там церковь строят.
– Нет, сегодня мы далеко не пойдем. – Тамара подошла к окну и посмотрела на бухту, точно покрытую чешуей, которую рвали гребни небольших волн.
– День сегодня ветреный. – Тамара следила за мелкими облаками, которые, догоняя друг друга, проносились над долиной.
Где-то между стеклами пробивался с тонким свистом ветерок, навевая тоску. Тамара распахнула форточку, в комнату ворвался шумный, остро пахнущий морем и сухими травами ветер, перебрал ее пушистые волосы, сбросил со стола листок бумаги, зашелестел страницами открытой книги, распахнул дверь в столовую и исчез.
– Ух, какой! – Иван спрыгнул со стула, подбежал к окну, подставил ветру свое смуглое лицо.
– Сквозняк. Закройте двери! – крикнула Тамара и захлопнула форточку.
– Гулять, гулять, – настойчиво повторял Иван. Геннадий молча, задумчивым взглядом просил Тамару о том же.
– Хорошо. Вы видели, как делают бочки? – хитрила сама с собой Тамара. Ей хотелось быть у самого моря, у воды, следить за волнами, которые набегают на берег, омывают осклизлую, чуть позеленевшую пристань завода, и думать о том, что, быть может, какая-то из этих волн встретилась с «Геннадием Невельским».
Вторые сутки, как суда подняли якоря в бухте Гайдамак и ушли с полными трюмами ворвани и уса. Ушел с ними и Северов, чтобы купить необходимое оборудование для завода. Тамара Владиславовна осталась хозяйкой затихшего предприятия. Рабочие завода вновь, обратились в крестьян, ушли в село помогать в уборке хлеба, корейцы с Ен Сен Еном строили фанзы для приехавших семей. Корейцы селились вверх по реке, в стороне от поселка, своей колонией.
На заводе было тихо, и только из сарая на косе доносились с утра до вечера визг пил, стук молотков, шуганье рубанков. Бочонков под ворвань требовалось много. Работа в бондарной не прекращалась. Там был веселый неунывающий Устин Григорьевич Кошкарев. Тамаре он сначала не понравился: маленький, с тощими, точно выщипанными усами и бородкой. Но стоило взглянуть в его умные зеленые глаза с добрыми морщинками вокруг, и забывалась неказистая внешность. Тамаре нравились встречи с этим пожилым человеком. Решила она побывать в мастерской и сегодня.
– Вот видите, какие вы нелюбопытные, – выслушав ответ мальчиков, укоризненно погрозила она пальцем. – Даже не знаете, как бочки делают. Человек должен знать как можно больше, а особенно о том, что его окружает. Ну, сначала обедать, а затем надевайте курточки и пойдем на косу. Сейчас мыть руки.
Мальчики убежали на кухню с веселыми криками:
– Настя, Настя, скорей кушать. Мы идем бочки смотреть!
Тамара улыбкой проводила мальчуганов. «Скоро вот и Сонечка так же будет бегать, – шевельнулось в ней радостное чувство, но тут же покачала головой: – нет, еще долго ждать. Ждать!» Как часто приходится ей ждать. Молодая женщина посмотрела на бухту и нахмурилась.
По тропинке к дому поднимался Абезгауз. Как аккуратен этот немец. К столу является всегда точно. И хотя он был любезен, но разговаривать с ним Тамаре было в тягость. Сторонились его и дети. Петер делал вид, что не замечает отчужденности, подолгу засиживался, рассказывал о своих плаваниях, курил. «И зачем Георгий предложил штурвальному столоваться у нас? – недовольно подумала Тамара, но тут же ей стало стыдно: – Господи, кажется, я становлюсь несносной. А где же ему, больному, столоваться. Не у рабочих же».
Опираясь на трость, вырезанную из орешника, Петер шел медленно, задумчиво. Торопиться было некуда, а подумать есть о чем.
Клементьев, привыкнув к флотскому порядку, никогда и на «Геннадии Невельском» не запирал своей каюты. У него не могло возникнуть и мысли о том, что на судне может быть вор. Моряки жестоко расправляются с теми, кто нарушит закон честности на судне. Воровство на корабле – дело неслыханное. Этим и хотел воспользоваться Абезгауз. В Корее, а затем в бухте Счастливой Надежды и дважды в Гайдамаке, когда Клементьев съезжал на берег, он тайком побывал в каюте капитана, обыскал ее, перебрал все бумаги в столе, заглянул даже под постель, но, чертежей китобойца нигде найти не мог. Тысяча долларов, обещанная Джиллардом, не давала ему покоя.
И вот, придя к выводу, что чертежей на судне нет, – Абезгауз не знал, что в каюте был потайной сейф, – Петер решил заняться поисками в доме Клементьева. Для этого он и сказался больным, когда китобои готовились выйти в Японию с грузом ворвани и уса. Как ни уговаривал его Георгий Георгиевич пойти в Нагасаки, где есть хорошие врачи, он отказался, доказывая, что ему нужно немного побыть на берегу и тогда сердце успокоится.
– Пойти сейчас с вами – значит, быть может, пойти в свой последний рейс, – заявил он капитану.
И Клементьев уступил. Проводив суда, Абезгауз стал обдумывать, как лучше проникнуть в дом. «Чертежи должны быть там, – думал он. – Не мог же капитан оставить их во Владивостоке».
Петер выжидал удобный момент, когда в доме никого не будет. Он представился в этот ветреный день.
Тамара пообедала наскоро и при штурвальном сказала Насте:
– Одень мальчиков. А я пойду накормлю Сонечку. Абезгауз был рад, что жена капитана не приглашала его.
Держась за грудь, Петер вышел из дома и сел на скамеечку под ильмом. Прикрыв глаза, он прислушивался, как в доме идут сборы. Ветер шумел в ветвях дерева над его головой, нес с моря глухой гул и запах водорослей. «Опять надвигается шторм». Абезгауз видел это по солнцу, слишком белесому, по шуму моря, по ветру, в котором уже ощущалось дыхание далекой бури.
– Вы бы не курили, Петер Оскарович, – послышался голос Тамары. – Сердце от табака хуже разболится.
– Дурная привычка. – Абезгауз бросил на землю окурок сигары, тщательно растер его. – Спасибо за внимание, Тамара Владиславовна.
«Хороша капитанша», – штурвальный дерзко смотрел на молодую женщину. Тамара вышла из затишья, и ветер набросился на нее, облепил тонкую фигуру платьем, сорвал с головы легкий газовый шарф и за плечами надул его парусом.
– Ох и ветер, – засмеялась Тамара, борясь с норовившим улететь шарфом. – Ребятки, за мной!
И она побежала вниз по тропинке навстречу ветру. За ней с веселым криком неслись мальчики.
Абезгауз сделал вид, что задремал. Теперь в доме была только Настя.
Эта девушка не сидела на месте. Она все время что-то делала, гремела посудой и напевала непонятные Петеру протяжные песни. «Как же войти в дом, – думал штурвальный, – осмотреть две комнаты Клементьева? Если найду чертежи, сейчас же уйду отсюда». Злоба поднялась у штурвального против капитана. Гибель Ингвалла не сорвала промысел. Клементьев сделал гарпунером негра. Неслыханное дело! Нет, Лига не простит Клементьеву.
Звяканье ведра и всплеск воды оторвали Абезгауза от мыслей. Он открыл глаза и увидел Настю, простоволосую, с подогнутым подолом, открывавшим белые полные ноги. Лицо девушки раскраснелось. Она мыла пол в доме. И вот, выплеснув горячую воду, подбежала к бочке. Отодвинув крышку, она заглянула внутрь и воскликнула:
– Пустая!
Бочка ответила глухим эхом, Настя повернулась к Петеру, хотела что-то сказать, но, вспомнив о его болезни, махнула рукой и побежала к реке. Едва Настя скрылась за маленьким обрывом, как Петер шмыгнул в дом. На ходу он сунул в зубы сигару: «Если застанет, скажу, что искал спички».
Вот и комната Клементьева, кровать, на стене барометр, ружье и патронташ, портрет Лигова. На столе – стопка книг, лоции на английском языке, чернильница и нож для разрезания журналов. Абезгауз открыл единственный ящик письменного стола, перелистал бумаги. Чертежей не было. Петер перебрал книги, закрутился по комнате, и ему стало жарко. Неужели он не найдет эти проклятые чертежи, неужели тысяча долларов пройдет мимо его рук?
Тут он вспомнил о комнате Северова, бросился в нее. Но и гам ничего не нашел. Чтобы успокоиться, закурил сигару, отбросил горящую спичку в сторону. Она упала под штору, спускавшуюся с окна. Маленький язычок пламени жадно лизнул шелковую легкую ткань и быстро побежал вверх, весело затрещав. Абезгауз сделал движение притушить огонь, но тут же резко повернулся и вышел.
– До свиданья, – сказал он, когда вернулась Настя. Девушка поставила на землю ведро, улыбнулась открыто, дружески:
– Ужинать приходите. Жареными кабачками угощу, кисель будет с рисовой кашей. – Настя всплеснула руками: – Ох, надо к Ен Сен Ену сбегать за рисом.
Она скрылась в кухне, а Абезгауз медленно зашагал к заводу.
В бондарной мастерской приятно пахло свежей стружкой. Тамара сидела у широко открытой двери и смотрела, как Устин Григорьевич ловко набивает обруч на только что собранный бочонок. Молоток в его руках весело приплясывал по шляпке. Обруч ровно оседал, а клепка, только что похожая на растопыренные пальцы руки, сходилась, щели между ней исчезали, и бочонок становился круглым.
– Как ловко вы работаете, Устин Григорьевич, – похвалила Тамара. Бондарь принял похвалу как должное:
– Кто как умеет, тот так и бреет!
Мальчики выбирали из стружек обрезки клепки, кубики, дощечки, строили крепость. Тамара то поглядывала на море, то на работающих бондарей. В распоясанных рубашках, с расстегнутыми воротами, они казались силачами, и только пот на лицах да время от времени тяжелый вздох говорили, что рабочие к концу дня устали.
– Много в день приходится делать бочек? – интересовалась Тамара. – Мне кажется, что вы торопитесь.
– Прозеваешь, так и воду похлебаешь! – усмехнулся Кошкарев, и в его голосе появились новые нотки, прозвучавшие для женщины не то укором, не то вызовом. А молотки стучали, переговариваясь, шаркали рубанки, стучали топоры… Тамара почувствовала себя лишней, но уходить не хотелось, и она, бессознательно отыскивая путь к дружбе с бондарем, поделилась своей думой, о которой еще не говорила мужу: – С будущего года я хочу учить грамоте ваших ребятишек. Пустите их? Бондарь поднял голову, отыскал зелеными глазами взгляд Тамары. Он как бы молча спрашивал ее: «Серьезно ли ты это говоришь или только ради забавы надумала?» Тамара Владиславовна волновалась, но выдержала взгляд.
– Нельзя, чтобы детишки безграмотными росли.
– Слышал я, что кухаркиных ребят до ученья нынче не допускают. А стало быть, и наших.
– Мы здесь построим школу, – уверенно произнесла Тамара. – Будем детей учить читать, писать, считать.
– Ученье – лучшее богатство, – задумчиво проговорил Кошкарев и уже с прежней усмешкой продолжал: – Умный водит, а неуч сзади ходит.
– А вы учились, Устин Григорьевич? – спросила Тамара, но Кошкарев не успел ответить. В дверях появился один из бондарей, только что выкатывавший бочонки в соседний сарай. Он кричал:
– Пожар… горит…
– Что? Где? – Кошкарев выпрямился, отбросил долото и молоток. – Где?
– Дом капитана…
Тамара не помнила, как она очутилась на косе. Она увидела дом, из окон которого вырывались языки пламени, они лизали стены, крышу и, сбиваемые ветром, ползли по сухому смолистому дереву красными змеями.
– Соня-я-я, – закричала Тамара. Она бежала, не разбирал дороги, через кусты, спотыкаясь, падала. – Соня-я-я…
– Возьми ее! – крикнул Кошкарев высокому бондарю, бежавшему рядом с ним. – Придержи!
Сильные руки остановили Тамару. Устин Григорьевич с неожиданной легкостью исчез впереди. К пожарищу спешили из землянок, от корейских фанз, впереди всех бежала Настя, прижимая к себе глиняный горшок с рисом.
– Боже, боже! – Настя ничего не могла сообразить. Она задыхалась от бега, жадно глотала воздух. Ее глаза видели только огонь, огонь, который разгорался все сильнее: «Соня, там Соня».
Ужас, страх за ребенка придавали Насте силы, и она бежала, срывая кожу и ногти на окровавленных ногах. Вот и дом. Еще десять шагов, в лицо жарко дышит огонь. Настя на мгновение остановилась. Люди от нее были еще далеко.
Не оборачиваясь, не раздумывая, Настя выпустила из рук горшок и ринулась в пылающие двери кухни.
Кошкарев первым достиг пожара. Он, шумно дыша, подбежал к старому ильму и остановился, не зная, что делать.
– Соня-я-я! – донесся до него истошный крик Тамары, и Устин Григорьевич ринулся к двери, но навстречу ему из огня выбежала Настя. На ней горело платье, волосы превратились в какую-то сухую черную осыпающуюся корку. Лицо вздулось, а глаза…
Настя сделала шаг, второй и повалилась на землю. Из ее обгорелых рук выкатился сверток, прожженный во многих местах. Из него доносился плач ребенка…
3
«Геннадий Невельской» и «Надежда» входили в бухту Гайдамак. Прошло немногим больше месяца, как они покинули ее, а как здесь все изменилось. Осень тронула первыми мазками своей кисти долину, склоны сопок. Золотились, пылали пурпуром листья на деревьях, пожухла трава.
Северов и Клементьев были на мостике. Георгий Георгиевич стоял за штурвалом. Моряки обменивались редкими словами, с нетерпением ожидая встречи с дорогими людьми. Поездка в Нагасаки была удачной. Выгодно сбыто китовое сырье, в трюме «Надежды» лежит оборудование для завода. Кисуке Хоаси во всем помогал, и друзья не раз вспоминали его на обратном пути добрым словом.
– Наведается к нам этот хитрущий японец, – говорил Северов. – Вот посмотрите, приедет.
– Пусть! – пожал плечами Клементьев. – У нас секретов нет!
Он приник к переговорной трубке, сказал в машину:
– Самый малый!
«Геннадий Невельской» миновал вход в бухту, и перед взорами моряков открылся дальний берег, завод, склады… Оба искали глазами дом…
– Что такое? – вскричал Клементьев, сжимая рукоятки штурвала. – Где дом?
Северов смотрел на берег в бинокль. Там стояла толпа встречающих. Георгий Георгиевич побледнел. Северов устало от пережитого за несколько секунд напряжения сказал, передавая Клементьеву бинокль:
– Все на берегу. Тамара с дочкой на руках, мои мальчики…
Георгий Георгиевич, схватив бинокль, придерживая штурвал одной рукой, разыскал на берегу Тамару. «Какое у нее усталое лицо. Почему она так странно одета? В каком-то чужом пальто…» Он взглянул на то место, где стоял их дом, и увидел груду черных обгорелых бревен: «Пожар был!»
– Кажется, был пожар. – Клементьев пытался сохранить спокойствие, но голос его был глух.
Над «Геннадием Невельским» поднялся белый султан приветственного гудка, за ним – второй, третий. С берега доносились крики, люди махали руками, платками. Клементьев о тревогой осматривал завод, склады, бондарную мастерскую. Все цело.
Китобоец потерял ход и стал на якорь. Клементьев и Северов, за ними Мэйл и Ходов прыгнули в спущенную шлюпку, и она полетела к берегу.
Тамара ринулась навстречу, но Кошкарев, стоявший рядом, удержал:
– Сейчас они будут. Дайте мне Соню.
Тамара послушно передала девочку бондарю. Шлюпка ткнулась в песок, и из нее прямо в воду спрыгнул Клементьев, бросился к плачущей Тамаре. Целуя ее, он спрашивал:
– Что случилось?.. Пожар?.. Как произошло?.. Все целы?.. Тамара ничего не могла ответить. Она, прижавшись к мужу, удерживала слез. Он гладил ее по голове и говорил: – Не надо, ну успокойся, все будет хорошо. К Северову подбежали дети:
– Папа, папочка, а у нас был пожар!
Алексей Иванович, обхватив сыновей, закружил их:
– Я вам какие подарки привез! Настоящие ружья.
Мэйл стоял около шлюпки рядом с Ходовым, раскуривавшим трубку, на его лице было недоумение: «Где же Настя?».
Моряков обступили рабочие, расспрашивая о рейсе, о Японии. Отвечал Ходов, а Мэйл выбрался из кольца встречающих и увидел Ен Сен Ена, торопившегося к берегу. Джо пошел ему навстречу.
– Альён хасимника! – первым протянул руку кореец.
– Гуд дэй! – ответил на пожатие негр и тут же по-русски сказал: – Настья…
Ен Сен Ен метнул в сторону взгляд, оглянулся, нет ли кого поблизости, чтобы выручить его из тяжелого положения. Мэйл, не выпуская руки Ен Сен Ена, спросил:
– Где Настья?
Ен Сен Ен поднял голову и посмотрел в лицо Джо:
– Большое несчастье… – Он остановился.
– Говори! – потребовал Мэйл. – Говори!
– Загорелся дом капитана… – начал Ен Сен Ен и, повернув от берега, повел Мэйла к землянкам.
Они шли медленно. Ен Сен Ен, боясь взглянуть на Мэйла, рассказывал о случившемся. День стоял осенний, прохладный, но Ен Сен Ену было жарко и душно. Тяжело рассказывать человеку о постигшем его несчастье.
Мэйл смотрел прямо перед собой. Лицо его точно застыло. Он оборвал корейца:
– Где Настья?
– Там! – Ен Сен Ен указал на крайнюю землянку, и Мэйл побежал. Женщины, возившиеся у землянок, провожали его сочувственными взглядами и вздыхали:
– Бедный… лучше бы она умерла…
Джо сразу увидел Настю. Она сидела на скамеечке у дверей землянки, в ватной тужурке с чужого плеча, положив руки на колени. Ноги были в старых сапогах, голова повязана синим платком.
Вся ее поза выражала настороженность ожидания и обреченность. Глаза Мэйла остановились на Насте. Исхудалое, поднятое кверху лицо девушки было в багровых рубцах и пятнах. Глаза… глаза… Мэйл зашатался. Глаза, веселые, озорные и ласковые, в которые так любил смотреть он, затягивала красноватая пленка. Мэйл положил руку на губы, чтобы не закричать от боли, от жалости, от любви…
Настя неторопливо повернула в его сторону безбровое лицо и тихо спросила:
– Кто тут?
Голос ее был прежний, такой дорогой, близкий.
– Кто здесь? – Бледные губы слабо шевельнулись. – Почему молчите?
Голос Насти вернул Мэйла к действительности. Он видел прежнюю Настю, любимую, родную.
– Я, – Мэйл подбежал к ней. – Я, Настья.
– Джо! – в страхе и отчаянии закричала девушка и отшатнулась от него. – Уйди… не надо… уйди… не смотри!
Она закрыла лицо руками, но Джо отнял их:
– Настья…
Она отталкивала его, пыталась вырваться из его объятий, а он крепко прижал ее к себе.
– Настья… Настья…
– Уйди… Джо… – шептала девушка, обессилев. – Я слепая… Джо…
Но он не выпускал ее из рук, целовал, что-то говорил, мешая русские и английские слова. Но в этом сумбуре Настя слышала любовь, и сердце ее верило, что это не слова утешения, не жалость, а любовь, что сильнее всего, сильнее даже смерти.
Тамара рассказывала о пожаре, нервно сжимая руки. Она вновь переживала ужас, овладевший ею во время пожара. Георгий Георгиевич с болью смотрел на усталое, взволнованное лицо жены. На нем появились первые, едва заметные морщинки. Он, не стесняясь окружавших их моряков и рабочих, привлек к себе Тамару и ласково провел ладонью по ее щеке:
– Дорогая моя…
Молодая женщина прижалась к его груди и заплакала, но теперь это были слезы облегчения. Клементьев осторожно приподнял край одеяла, в которое была завернута Соня, и, всматриваясь в нежное лицо дочки, в белесые, едва заметные брови и маленький вздрагивающий ротик, подумал о Насте.
– Где же Настя? – Он оглянулся, отыскивая девушку взглядом. – Где она? Лежит?
– Оправилась Настя, волосы отрастут, а вот глаза и доктор не вернет, – горестно проговорил стоявший рядом Кошкарев. – Не вернет. Душу ей надо лечить. Негра-то она любит. А как он на нее теперь посмотрит?
Тамара тихо сказала: – Настя в бреду все его звала. Ребенок у них будет. Для Георгия Георгиевича это было неожиданностью, но он ни на мгновение не усомнился в Мэйле и громко спросил:
– Где Настя, где наша сестра? Верно, Тамара, Настя теперь наша сестра? Она всегда, всегда будет с нами. Где она?
– В моей землянке. – Взгляд умных зеленых глаз бондаря потеплел.
– Пошли, друзья!
Все двинулись от берега за капитаном. Но едва они вышли к землянкам, как Кошкарев, шагавший рядом с Клементьевым, сделал спутникам знак остановиться, не шуметь.
От землянки Кошкарева к реке шел Мэйл, он осторожно вел Настю и что-то тихо говорил. Девушка доверчиво опиралась на руку негра. Джо вел Настю к берегу реки, к тому месту, где Настя камешками разбивала в воде отражение луны…
4
Поздней осенью китобои вернулись во Владивосток. Трюмы заполнили бочонки с ворванью и кипы уса. Перебрались во Владивосток Тамара с дочкой и Настей, Северов с детьми. Снова шумно и оживленно стало в доме на склоне сопки. Клементьев немедленно отправил «Надежду» в Нагасаки. Дела задержали Георгия Георгиевича в городе, и он намеревался нагнать шхуну в море.
Петер Абезгауз вечером направился в «Зеленый попугай». Это был один из самых дешевых и подозрительных кабачков, где собирался всякий сброд – спившиеся матросы, торговцы наркотиками и контрабандой, доступные за гроши женщины.
Фердинандо Пуэйль, около недели ожидавший во Владивостоке судно капитана Клементьева, с большим трудом разыскал штурвального. Просмотрев, когда тот сошел с «Геннадия Невельского», испанец долго бродил по берегу. Но когда начал накрапывать дождь, он не выдержал и подошел к трапу. Нахохлившийся вахтенный, занятый свертыванием папиросы, хмуро выслушал Пуэйля и ничего, кроме имени штурвального, не поняв, махнул рукой в сторону города:
– Нет немца… Давно с борта ушел. – Но, заметив, что испанец его не понимает, перешел на дикую смесь иностранных слов: – Абезгауза ноу, ноу… Мию штурвальный… А куда делся, так год дэм его знает…
Пуэйль все-таки понял, что Абезгауза нет на китобойце. Кивком поблагодарив вахтенного, он направился в город. Осенний вечер наступил рано. Было холодно. Пуэйль ходил из кабачка в кабачок, время от времени согреваясь стопкой вонючей, но дешевой и крепкой рисовой водки.
Уже отчаявшись встретить в этот вечер Абезгауза, испанец хотел вернуться в гостиницу, как его внимание привлек шум, доносившийся из переулка. Опытным ухом испанец определил, что рядом кабачок. Завернув за угол, он оказался перед тускло освещенными окнами «Зеленого попугая».
Пуэйль вошел в низкую залу. Свет нескольких керосиновых ламп бессильно боролся с клубами табачного дыма и кухонного чада. Гул голосов, звон посуды, нестройное пение и визгливый смех женщин оглушили Пуэйля. Но все же он решил здесь посидеть, согреться и немного выпить. Пробираясь между столиками, отыскивая свободное место, он услышал, как кто-то по-немецки грубо выругался, и обернулся на голос. У стены за совершенно свободным столиком сидел, мрачный человек, видимо моряк.
Пуэйль, взглянув на моряка, от неожиданности прищелкнул языком. Да это же Абезгауз! Моряк выглядел именно так, как его описывал Джиллард. Те же бакенбарды, те же сердитые серые глаза в бесцветных ресницах.
Отстранив женщину, которая стояла перед ним, Пуэйль шагнул к столику и сказал по-английски:
– Добрый вечер, герр Абезгауз!
Моряк удивленно поднял рыжеватые брови, долго и вопросительно смотрел на Пуэйля, пытаясь вспомнить, встречались ли они когда-нибудь. Потом отпил из стакана и продолжал молчать.
– Можно присесть? – указал Пуэйль на свободный табурет.
Абезгауз молча кивнул и принялся за трубку, которая лежала на столе рядом с бутылкой вина, уже наполовину пустой. Пуэйль присел к столу, отыскивая глазами официанта. Но к нему уже, извиваясь между столиками, бежал человек в грязной синей куртке. Пуэйль заказал бутылку рому и закуску.
