Текст книги "Трагедия капитана Лигова"
Автор книги: Анатолий Вахов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 43 страниц)
Негр, забравший ребят в детскую, появился на пороге гостиной. Лигов приказал ему:
– Давай мне пальто! И готовь обед получше. Сегодня у нас новоселье.
– Может быть, осмотр «Надежды» отложим? – спросил Клементьев. – Ваше…
Лигов рассердился:
– Я прошу вас, Георгий Георгиевич, никогда о моем здоровье не беспокоиться.
Он торопливо, точно опасаясь, что его могут задержать, натянул пальто, взял трость и первый вышел из дому. Друзья переглянулись. Северов пожал плечами и тихо шепнул Клементьеву:
– Никогда еще не видел его таким вспыльчивым и резким. Идемте.
Клементьев задержался. Тамара схватила его за руку: – Ты, кажется, его обидел.
У нее были встревоженные глаза. Георгий Георгиевич прижал ее голову к своей груди и успокоил:
– Все будет хорошо! Ну, хозяйничай, дорогая. Боцман у тебя есть. Посмотрю, как ты обед приготовишь. Смотри, я привередлив.
Он шутливо погрозил ей пальцем и вышел. Тамара бросилась к окну. Долго она смотрела вслед уходящим мужчинам. Они шли рядом и о чем-то с увлечением говорили. «Кажется, все обойдется», – облегченно вздохнула Тамара.
Она отошла от окна, остановилась посредине гостиной, осмотрелась. Гардины на окнах серы от пыли. Потемнели и потрескались обои, мебель расставлена как попало. Коричневый с большими бордовыми цветами ковер на полу лежит криво. Голубые глаза Тамары внимательно перебегали с предмета на предмет. С чего же начать, за что браться? Этот вопрос она задала себе впервые в жизни. «Как странно, – подумала Тамара, – и неожиданно меняется жизнь». По ее губам скользнула растерянная улыбка. Еще вчера она у себя дома не знала никаких забот… «У себя дома», – оборвала она мысль и почувствовала, как вспыхнуло ее лицо, сжалось сердце. Что это? Может, она жалеет о случившемся? Нет, нет. Того дома у нее больше нет… Жаль мать, она не понимала ее, свою дочь… Отец… торговал ею, как дорогим товаром. Хотел продать подороже. У нее навернулись слезы. Тамара подняла взгляд на икону, мерцавшую потемневшей бронзой в переднем углу, перекрестилась. «Боже, ты не осудишь меня. Нет, я никогда больше не буду так думать о родителях, но и никогда к ним не вернусь».
Из детской донесся плач – поссорились братья. Тамара поспешила на шум.
2
– Настя, а Настя. – Костлявая рука теребила за плечо девушку, лежавшую на нарах. – Ну очнись ты, горемычная. Конец пришел великим мучениям нашим. Слава тебе, господи!
В голосе женщины не слышалось ни радости, ни облегчения. Она печально смотрела на осунувшееся лицо девушки. Вот уже вторая неделя, как в море была похоронена следом за отцом мать Анастасии Сухоедовой. Анастасия все это время не произнесла и трех слов. Она долгими часами лежала неподвижно с закрытыми глазами и беззвучно плакала.
Все пассажиры самого нижнего трюма парохода «Сибирь» посочувствовали Анастасии, оставшейся одинокой, и тут же забыли о ней. У каждого переселенца на Дальний Восток были свои тревожные думы о будущем житье-бытье на «зеленом клине» [27]27
Зеленый клин – так переселенцы называли Дальний Восток.
[Закрыть], свои горести и заботы. И только Анна Ивановна Кошкарева принимала в ней участие, но ей никак не удавалось отвлечь девушку от тяжких мыслей.
Анастасия жила в другом мире, в том, из которого ушла с отцом, с матерью в поисках лучшей жизни. Вот и сейчас она видела перед своими глазами далекую курскую деревушку, их покосившуюся избу с протекающей крышей, занавоженный двор, ветхий сараишко, в котором грустно мычала вечно голодная Пеструшка…
Все это теперь было далеко-далеко отсюда. И зачем отцу нужно было все это разорить, распродать? Анастасия вспомнила, как добирались до шумной Одессы, где у отца из кармана были вытащены последние гроши, как попали на «Сибирь». Мысли путались… Отец и мать погибли от лихорадки в Желтом море, а вместе с ними погибли и мечты о счастье в далеком краю.
– Да очнись, милая. – Кошкарева покачала головой, повязанной рваным выцветшим платком, из-под которого выбивались седые волосы. – Совсем ты, доченька, заплошала. Слышь, все уже на землю ушли.
– Что? – Анастасия оторвалась от своих дум и села на нарах, привычно нагнув голову, чтобы не удариться головой о верхнюю палубу. – Что, Анна Ивановна?
– Ну, слава тебе господи, – перекрестилась старая женщина. – А я-то уж тревожилась, не захворала ли ты. Собирайся. Уходить пора.
– Куда? – Девушка осмотрелась, и в ее глазах появилось изумление.
Она как будто впервые видела трюм, в котором провела несколько месяцев. Он показался ей просторным и тихим. Не слышалось ни стонов, ни ругани, ни детского плача. Только сверху доносились грохот да приглушенный гул.
«Неужели конец мучениям?» – подумала Анастасия и стала собирать свои пожитки. Анна Ивановна помогала ей. Все уложилось в небольшой узелок. Подхватив его, девушка поспешила за Кошкаревой, уже поднимавшейся по скользким ступенькам деревянного, на время сколоченного трапа.
Вступив на палубу, Анастасия рукой заслонила глаза от яркого солнца и жадно вдохнула чистый, пахнущий морем воздух. После темноты трюма и спертого воздуха свет и простор вызывали головокружение.
– Пошли, пошли, – торопила Кошкарева девушку, которая с любопытством рассматривала зеленеющие горы, окружающие бухту Золотой Рог. Сколько раз она слышала это название, и в ее воображении бухта рисовалась похожей на рог Пеструшки, только позолоченный.
Анастасия спустилась за Кошкаревой в шаланду, качавшуюся на волне у борта парохода. Здесь было тесно от людей, узлов, сундуков. Кое-как примостившись у мачты, Анастасия с интересом смотрела на высокого китайца. Сильно упираясь крепкими загорелыми ногами в палубу, он работал одним веслом, вращая его на железном пеньке, вделанном в корму. Девушка никогда не видела, чтобы так гребли. Весло будто вертится на одном месте, а шаланда идет к берегу все быстрее и быстрее. И показалось Насте, что она одна на этом странном суденышке и увозит ее далеко-далеко этот гребец с узкими черными глазами на широкоскулом бронзовом лице. Она встретилась взглядом с китайцем, и тот, улыбнувшись, что-то крикнул ей веселое, приветливое. Но это испугало Анастасию, она крепче прижала к себе узелок, отвернулась…
Переселенцев поселили в бараках, что стояли недалеко от Семеновского базара, на берегу Амурского залива. Потянулись однообразные, тоскливые, похожие друг на друга, как листья одного дерева, дни. В бараки приходили чиновники. Однажды даже заглянул врач. Все обещали скоро отправить переселенцев на постоянное место жительства, но шли дни, а ничего не менялось. Последние скудные гроши, так бережно хранимые, иссякли, и переселенцы стали искать заработка: кто грузчиком на шумном базаре или в порту, кто дворником: или землекопом. Владивосток рос, чуть ли не каждый день закладывались новые дома, склады, магазины. В порту строились новые пристани.
Анастасия бродила по городу, по Семеновскому базару. Она уже не удивлялась ни китайцам с веселыми звонкими голосами, которые танцующим шагом носили на длинных бамбуковых коромыслах широкие корзины с зеленью, рыбой, хлебом, ни вежливым, тихим японцам, ни корейцам в их ослепительно белоснежных одеждах. Казалось, что они все время думают о чем-то очень важном и недоступном для остальных. Но больше всего девушке нравилось бывать на берегу Амурского залива за базаром, где приставали рыбацкие шаланды, лодки, с них выгружали изумрудную скумбрию, пахнущую огурцами корюшку, диковинных крабов, грозно шевелящих клешнями, мелких рачков-чилимов, которые в кипятке становились красными, пучки морской капусты, блестящей и прохладной…
Анастасия ждала, когда семья Кошкаревых поедет в деревню. С ними собиралась и она. Девушка прижилась в семье переселенца, помогала Анне Ивановне по хозяйству… Но все сложилось иначе. Наступила осень. Дождей не было, стояли ясные солнечные дни, и лес, или, как тут называли, тайга, что окружал город, стал еще красивее, чем летом. Точно костры, пылали клены, черными гроздями висел виноград под багровыми шершавыми листьями, сладкими стали продолговатые зеленые ягоды кишмиша. Однажды Анастасия так увлеклась сбором винограда, что вернулась в барак только к вечеру. Кошкаревых на месте не оказалось. Оглядевшись, Анастасия заметила, что барак пуст.
Девушка в смятении выбежала из барака, бросилась в соседний, но там мало что узнала.
– Уехали по деревням, – сказал ей старик с трясущейся головой, живший при бараках сторожем. – А куда кто – бог их ведает. Земля здесь просторная, тайга густая. Разве сыщешь к своим дорожку? Эх, девушка, девушка, незадача у тебя вышла!
Ужас охватил Анастасию. Куда деваться, что делать? Полночи она провела в слезах на своей жесткой постели, одна в пустом бараке. Утром сторож напоил ее чаем, сказал:
– Одной ютиться тут не позволено. Узнает начальство – и-и… – Сторож махнул рукой. – Надо тебе в прислуги идти.
– Не возьмут меня, – прошептала Анастасия, – темная я, неграмотная…
– Девка ты видная лицом, гладкая, возьмут. – Старик осмотрел ее так, как будто впервые увидел. – Пойдем-ка! Бери свое тряпьишко.
Он привел Анастасию на базар. Несмотря на ранний час, лавки уже были открыты и около их дверей и над небольшими витринами висели образцы товаров. На открытых лотках горками лежала рыба, шевелились крабы, зеленели овощи. Тут же дымились переносные печки, на которых в котлах варились лапша, уха, моллюски. Уличные повара-китайцы били в медные тарелочки, зазывая клиентов. Желающие покушать присаживались на высокие, с узким сиденьем табуретки и, держа в руках фарфоровые пиалы, ловко ели двумя палочками. Около входа на базар, на Пекинской улице, стояли в ряд молодые и старые женщины, девушки и подростки с такими же, как и у Анастасии, узелками.
– Еще одна, – зло сказала чернявая женщина с вьющимися волосами, падавшими на лоб. – От этой деревенщины скоро деваться будет некуда.
– А ты помалкивай, – прикрикнул на нее старик. – Каждой кусок хлеба надо. А она сирота. Грех обижать.
– Сирота, – фыркнула женщина, оправляя на себе поношенное розовое платье, явно с чужого плеча. – Да эта сиротка годится…
Слова женщины точно грязью облили Анастасию. Она покраснела. На глазах выступили слезы. В шеренге женщин послышались смешки. Анастасия готова была бежать, но ее удержал за руку старик:
– Плюнь ты на дрянь эту. Становись вот сюда.
Он пристроил Анастасию в конец шеренги, порылся в кармане и, достав две медные монетки, протянул девушке:
– На харчи тебе! Коли тебя не возьмут сегодня, приходи – переночуешь.
– Спасибо, дедушка, – прошептала Анастасия. Губы ее дрожали, она готова была вот-вот расплакаться. Сторож похлопал ее по плечу:
– Ну-ну… слезы-то сдержи. От них и так земля соленая. Он ушел. Анастасия стояла не шелохнувшись, боясь насмешек. Невысокая молодая женщина добродушно спросила:
– Откуда? Как звать-то? Анастасия ответила. Та вздохнула:
– А я из Тамбова. Вот уж год маюсь.
Анастасия искоса взглянула на соседку и совсем упала духом. Женщина показалась Анастасии очень красивой. В ушах у нее голубели дешевые сережки, а голову покрывал цветной платок.
Соседка с голубыми сережками была разговорчива. Она то рассказывала о себе, то расспрашивала. Анастасия отвечала машинально, думая свою тяжелую думу. «Если меня сегодня не возьмут в прислуги, утоплюсь, – говорила она себе. – Пойду к маме, к отцу».
Она не замечала, что по ее лицу бегут слезы. Вдруг до ее подбородка дотронулось что-то холодное, неприятное. Анастасия услышала женский, чуть хрипловатый, но ласковый голос:
– О ком, красавица, слезы льешь?
Анастасия ладонью торопливо утерла слезы. Перед ней стояла пожилая, очень худая женщина в черном бархатном пальто, застегнутом на большие синие пуговицы. Шею закрывал пышный ворот шелкового желтого платья, подол которого чуть приоткрывал носки желтых ботинок на пуговицах.
– Смотри на меня, – приказала дама, и в ее голосе было столько власти, что Анастасия сразу же покорилась.
Женщина не опускала сложенного зонтика, концом которого она продолжала поддерживать подбородок Анастасии. Девушка смотрела на нее как завороженная. Худое, с впалыми щеками лицо дамы было густо покрыто пудрой и румянами. Брови и ресницы подведены.
– Новенькая? – спросила дама, ни к кому не обращаясь.
– Новенькая, – едва буркнула соседка Анастасии.
– Ты мне нравишься, красавица, – тем же ласково-покровительственным тоном сказала женщина, когда закончила расспрос Анастасии. – Мишель, ты согласен со мной, что это воплощение самой молодости и невинности?
– О, Адель Павловна, вы, как всегда, правы, – ответил бархатистый мужской голос, и тут вперед выступил низенький полный человек с белой бородкой. На нем была фуражка с зеленоватым околышем и пальто с бархатным воротником. Мишель все время передергивал плечами, точно ему было холодно. Он так осмотрел Анастасию, что она съежилась.
– Хороша душечка, хороша, простовата, а ля деревня, но свежесть, свежесть, – он потер руки. – Вы, Адель Павловна, всегда неотшлифованный алмазик найдете. Что значит вкус и глаз.
Мишель был прав. Рано развившаяся семнадцатилетняя девушка привлекала своей молодостью, здоровьем. Старенькое ситцевое платье обтягивало грудь, обрисовывало линии крутых бедер, стройных ног. Карие, широко открытые глаза Анастасии смотрели доверчиво и жалобно. Совсем светлые густые волосы, заплетенные в длинную косу, открывали чистый, высокий лоб. Маленький рот и узкий подбородок делали смуглое лицо очень привлекательным.
– Правда, носик чуть того-с… – начал Мишель, но Адель Павловна перебила его:
– Это даже пикантно.
Анастасия съежилась под взглядом прищуренных потускневших глаз барыни, как она уже про себя называла Адель Павловну.
Девушка все время прижимала к себе узелок, губы ее пересохли, лицо пылало. Адель Павловна кивнула, и ее оранжевое перо на шляпе, описав большую дугу, метнулось к Анастасии так неожиданно, что девушка испуганно отпрянула.
– Ну, ну, дикарочка. – Адель Павловна похлопала ее зонтиком по плечу. – Никто тебя не хочет обидеть. Я беру тебя в услужение… Я всегда помогаю бедным девушкам. – Последние слова она произнесла громче и строже, бросив сердитый предостерегающий взгляд на зашептавшихся женщин. – Иди за мной, девочка! Ну что же ты стоишь, пойдем!
Анастасия растерянно посмотрела вокруг себя, бросила взгляд на женщин и проговорила:
– Я иду, барыня, я иду.
Она с трудом сдерживала себя, чтобы не разрыдаться. Мишель потер руки. Он бочком подошел к Анастасии.
– Благодари судьбу, дурочка. Адель Павловна ниспослана тебе богом. Идем!
Анастасия робко пошла следом за Аделью Павловной. Ее глаза видели перед собой узоры прошивки на черном пальто барыни. «Как у батюшки на ризе», – мелькнуло у Анастасии воспоминание о попе из далекой родной деревни…
И снова вспомнились родной дом, пароход, отец, мать… Анастасия не видела окружающего, не заметила, куда ведут ее барин и барыня…
Очнулась она в низкой, но просторной кухне с огромной плитой, заставленной кастрюлями. У плиты в грязных белых куртках работали два китайца. Воздух был насыщен запахом вкусного жаркого, тушеных овощей, кипевших супов. Анастасия судорожно глотнула слюну. Голод напоминал о себе все настойчивее. Адель Павловна крикнула:
– Михаил!
Из дальнего угла кухни, от широкого стола, заваленною продуктами, подошел низкорослый человек в засаленном фартуке. Он только что разделывал мясо, и в его окровавленных руках был длинный блестящий нож, с которого на кирпичный пол падали яркие капли крови.
– Что изволите, Адель Павловна? – неожиданно гонким, как у ребенка, голоском спросил повар. Анастасия с удивлением посмотрела на одутловатое, блестевшее лицо повара, лишенное всякой растительности.
– Вот тебе судомойка… – начала барыня, но тут же, взглянув на небольшие смуглые руки Анастасии, прижимавшие к груди узелок, решила: – Нет, горячая вода испортит ей кожу. Пусть чистит овощи. Я принесу старые перчатки.
Повар молчал. Он скользнул взглядом по Анастасии, тыльной стороной руки, в которой держал нож, отер пот со лба. Он не удивился, не проявил никакого любопытства или интереса к появлению девушки. Только повара-китайцы, с грохотом передвигавшие кастрюли и помешивавшие в них длинными черпаками, часто поглядывали на хозяйку и Анастасию, коротко переговаривались. Адель Павловна продолжала:
– Пусть привыкнет эта дикарочка. Болтать меньше. Звать ее… – тут барыня сжала свои тонкие губы, зажмурилась на секунду и, вновь тряхнув головой, произнесла: – Звать ее Люси! Вот так.
Анастасия подумала, что барыня забыла ее настоящее имя, и начала:
– Меня зовут Анас…
– Я лучше знаю, как тебя звать, – резко перебила ее Адель Павловна. – Не смей мне больше возражать. Слышишь? Не смей! – Она дробно застучала зонтиком по плечу девушки. – Тебя будем звать Люси! Слышишь, Люси, ну-ка, повтори! Анастасия вздрагивающими от испуга и обиды губами тихо произнесла:
– Люси…
Она тут же возненавидела это имя, чужое и, как ей казалось, оскорбительное. Покорность девушки понравилась барыне, и она уже мягче добавила:
– Будь умницей и послушной. Тебе у меня будет хорошо. Так Анастасия оказалась в заведении мадам Загорской. Что это было за заведение, она не знала до того дня, когда ее впервые позвала к себе на второй этаж сама хозяйка, заставила выпить какой-то сладкой густой темно-красной жидкости, от которой перехватило дыхание, а желудок точно опалило огнем, а затем приказала переодеться в нарядное синее платье.
До этого же вечера Анастасия, или, как ее все звали в кухне, Люси, работала на кухне, выполняла поручения повара Михаила, который ни о чем ее не расспрашивал, ни о чем с ней не говорил. Он все время молчал и сосредоточенно думал, но это не мешало ему работать и следить за другими: подгонять хилого мужичонку, топившего плиту, носившего воду и помои, покрикивать на двух старых судомоек и двух китайцев-поваров.
Девушка часто замечала на себе добрые и как будто жалостливые взгляды судомоек и поваров, но не задумывалась над этим. Она была довольна, даже счастлива своей жизнью, отдыхала от обрушившихся на нее напастей. Работа не утомляла ее, привыкшую к тяжелому деревенскому труду. Еда была вкусная и досыта. Анастасия пополнела, расцвела, стала так хороша собой, что однажды вбежавший на кухню Мишель, увидев ее, остановился пораженный, вскинул свои реденькие брови, потер ладони:
– Боже, какой розанчик, боже! Ну, розан, розан!
Он с улыбкой рассматривал Анастасию. Она зарделась, а Мишель, засеменив к ней, ущипнул ее за щеку и, залившись смешком, убежал.
– Тьфу, – плюнула ему вслед одна из судомоек. – Поганка!
– Затихни! – прикрикнул на нее повар. – Взашей выгонит! Та покорно смолкла.
Немного привыкнув к окружающему, Анастасия пыталась узнать, что происходит за стенами кухни. Она приглядывалась к лакеям, которые прибегали сверху за блюдами, прислушивалась вечерами к музыке и шуму, который доносился со второго этажа до поздней ночи, но ничего понять не могла. «Видно, у барыни бывает много гостей», – думала она.
Окна кухни выходили во двор и, кроме сарая, в котором стояла серая лошадь, возившая дрова и воду, и вечно вывешенного для просушки белья, она ничего не видела. Однажды Анастасия вспомнила о добром старике, стороже из бараков для переселенцев, и решила сходить к нему, рассказать, как ей хорошо живется, поблагодарить его за помощь. Анастасия сказала о своем намерении повару. Михаил посмотрел на нее, помолчал и наконец пискнул:
– Нельзя! Барыню надо спросить!
Через лакея он передал просьбу девушки Адели Павловне. Та немедленно явилась сама, ласковая, заботливая, немного обиженная.
– Что, Люси, тебе у меня не нравится? Чем я тебя обидела? Почему ты хочешь уйти? – Она ласково смотрела на девушку, гладила ее густые, заплетенные в косы волосы. Анастасия повторила свою просьбу.
– У тебя хорошее сердце, милая, – закивала Адель Павловна. – Обязательно надо сходить к старичку. Но знаешь, не сегодня, не завтра, а на той недельке. Мы с тобой вместе пойдем. Пусть твой старичок увидит, у кого ты служишь. Хорошо, милая?
Анастасия не смогла противоречить и даже обрадовалась, когда хозяйка сказала, что они захватят для старичка гостинцев.
– А сейчас, – заключила Адель Павловна, – пойдем со мной.
Они прошли в каморку Анастасии, что была около кухни, и тут барыня развернула принесенный с собой узел. В нем оказалось темно-синее платье.
– Примерь-ка, дикарочка, – предложила Адель Павловна. Анастасия покорно выполнила ее приказание. Платье было впору, но стесняло Анастасию тем, что открывало руки, плечи.
– Ох, хороша, – закатив глаза, говорила Адель Павловна. – Шик! Ты, Люси, станешь львицей, если послушно будешь вести себя…
За этими словами Анастасия уловила что-то страшное, но не поняла их и тут же забыла, потому что хозяйка бесцеремонно стала поворачивать ее:
– Вот декольте мы сделаем поглубже. Это сейчас модно. Анастасия прикрыла грудь руками, но Адель Павловна грубо отбросила ее руки:
– Дурочка-дикарочка, это же…
Она не договорила, посмотрела на ноги девушки и решила завтра же подобрать ей туфельки. Когда хозяйка ушла, Анастасия упала на свою постель и залилась слезами. Странная забота хозяйки о ее туалете пугала девушку.
3
Федор Иванович Тернов, или, как он теперь отрекомендовывался при знакомстве, коммерсант Федор Иоаннович Тернов, был лишен музыкального слуха. Но это не мешало ему в минуты хорошего душевного расположения бубнить только ему понятные мелодии. Вот и сейчас, повязывая галстук перед зеркалом, он что-то напевал. Тернов был доволен и собой, и своей жизнью. Все неудачи, огорчения, тяжелый труд китобоя, страх перед полицией – все осталось далеко позади и никогда не вернется. Впереди широкая, как океан, залитый солнцем, жизнь и богатство.
Тернов самодовольно усмехнулся. Нагнувшись ближе к зеркалу, он щеточкой пригладил усы, ставшие пышными, и бородку, подстриженную клинышком. Федор Иоаннович стремился быть похожим на франта, которого он увидел в каком-то иностранном иллюстрированном журнале. Лист с рисунком щеголя лежал перед зеркалом, и коммерсант, часто поглядывая на картинку, пытался сделать себе точно такой же пробор. Тернов казался живой копией модной картинки. Тот же длинный сюртук, жилет, из кармана которого повисли густой гроздью золотые брелоки, узкие черные брюки в светлую полоску, высокий крахмальный воротничок и черный, ловко повязанный галстук.
Тернов прошелся по маленькой каюте, поскрипывая новыми туфлями. Его высокая широкоплечая фигура пополнела за последние годы, и Тернов считал, что нужно немного похудеть. Одно огорчало Федора Иоанновича: его маленькие, глубоко сидящие глаза. Но тут что-нибудь изменить он был бессилен. Барышням, конечно, нравятся большие глаза, подумал он, но ему плевать, что им нравится. Тамара будет его. Еще обрадуется, что из старых дев вызволит. А Ясинский…
Тернов остановился у иллюминатора. Шхуна «Аргус» шла вдоль Чуркина мыса, покрытого густым лесом. Но Федора Иоанновича не трогали ни багровые языки клена и виноградных зарослей, ни золотившиеся дубовые рощи, ни голубовато-зеленые вечно свежие пихты, ни узкая белая, как облачко, полоса прибоя у подножия скал. Он машинально отметил, что чайки садятся на воду, а это значит – будет хорошая погода и шторма ожидать не приходится. А впрочем, пусть будет и шторм, ему сейчас безразлично. В этом году он больше в море не пойдет.
Коммерсант с удовлетворением почувствовал, что он сейчас крепко, очень устойчиво стоит на палубе, а под ней, под его ногами, – трюм, полный пушнины, китового уса, моржового клыка… Не осталось ни одной бочки спирту, ни одного фунта сахару, муки, дроби, пороху, ни одной безделушки, никакого хлама, которыми был забит трюм «Аргуса» весной…
Перед глазами Федора Иоанновича пролетели картины торговли с инородцами: где торговля, а где ловкость. Он фыркнул, вспомнив, как на Охотском побережье споил все стойбище водкой, настоянной на зелье, и увез все имущество, даже с мертвых снял меховые одежды, как это уже было на острове Беринга. Там он пристрелил четырех алеутов и, забрав пушнину и свои товары, ушел к устью Колымы и здесь обменивал на золото и соболей котлы, домашнюю утварь, женские украшения, украденные в чукотском стойбище.
Тернов гордился собой, своей ловкостью и бесстрашием. Что же, он успешно спорит с американцами. На Чукотке какой-то Томсон предлагал даже войти в компанию. Тернов ответил неопределенно, но пообещал на будущий год встретиться с купцом в Беринговом море. В бухте у Черных скал он подружился со Стардсоном. И опять вспомнился Ясинский… К черту Ясинского! Тернов ему больше не приказчик. Хватит, послужил для этого поляка. Нет, он больше не позволит Ясинскому собой командовать. Злорадство отразилось на обветренном лице Тернова, и руки сжались в кулаки с такой силой, что он почувствовал боль от впившихся в ладони ногтей. У Тернова достаточно денег, а выданные векселя и доверенности сделают Ясинского покорным, уступчивым. Если же он начнет артачиться, то тогда…
Стук в двери прервал мысли коммерсанта. Вахтенный, приоткрыв дверь, сообщил:
– Входим в бухту Золотой Рог!
– Знаю. Пшел! – Тернов осторожно, чтобы не испортить прически, надел котелок, полупальто и, взяв трость, вышел на верхнюю палубу, поднялся на мостик. Его помощник, старый шотландец, умело вводил шхуну бухту. Перед глазами открывалась панорама города.
– Станешь на рейде, – не смотря на шотландца, говорил Тернов. – На берег отпусти всех. Оставь вахтенных. На борт до моего возвращения никого не пускать.
– Корошо! – кивнул шотландец, не выпуская из зубов трубки. – Я есть на борту!
Тернов искоса взглянул на своего шкипера, на его медно-красное лицо с редкой вьющейся серой бородой. Три года назад Федор Иоаннович подобрал его, избитого, в Петропавловске, в с тех пор шотландец преданно и честно служит ему, выполняет все приказы Тернова, и все же коммерсант ему не доверял, как не доверял никому. «Все до поры до времени честные люди, – подумал он, – пока не увидят, где больше платят». Поэтому он сказал шкиперу:
– Я скоро вернусь!
– Корошо!
Но вернулся Тернов только на рассвете, и то тайком.
Через час после того, как «Аргус» бросил на рейде якорь, Федор Иоаннович, солидно взмахивая тросточкой, неторопливо поднимался по Суйфунской улице от бухты к особняку Ясинского. Шел он, закинув голову, не обращая внимания на прохожих. Какой-то нищий в отрепьях обратился к нему:
– Подайте рабу божьему!
– Пшел! – сказал, точно наотмашь ударил, Тернов и повернул к парадному крыльцу Ясинских. Он дернул за ручку звонка, который глухо отозвался в глубине дома. Из него не донеслось никакого звука. «Дома, что ли, никого нет, – подумал Тернов. – Может, Владислав Станиславович всей семьей поспешил на берег, заметив приход «Аргуса», и мы разминулись дорогой?»
Щелкнул запор, и дверь отворилась. Швейцар старик на вопрос Тернова о хозяевах ответил:
– У себя-с. У себя-с в кабинете Владислав Станиславович, барыня изволят болеть.
Федор Иоаннович хотел спросить о барышне, но удержался, «Не пристало много говорить с лакеями», – подумал он. Скинув полупальто, сняв котелок, осторожно поправил пробор, оглядел себя в зеркало и легко поднялся по лестнице. Разбитная горничная с помятым лицом, выбежавшая в гостиную навстречу, хотела о нем доложить Ясинскому, но Тернов остановил ее:
– Не надо. Я сам побеспокоюсь.
Он недвусмысленно оглядел горничную в кружевном переднике и наколке. Ее черные глаза в бархатных ресницах смотрели ответно горячо. «Хороша, – оценил Тернов, улыбаясь девушке, вспоминая алеуток и чукчанок, что забирал к себе на шхуну. – Эта никуда не уйдет. Скоро буду здесь хозяином».
Он осмотрел гостиную. Все на своем месте – и ковры, и рояль, и картины, и бронза. Тернов постучал в дверь кабинета и, услыхав голос Ясинского, нажал на ручку, вошел, плотно прикрыв за собой дверь.
– Федор… – Ясинский полулежал на диване с раскрытой книгой. Отбросив ее и сдернув с переносья пенсне, он поднялся навстречу. – Иванович… Когда прибыл, где «Аргус»?
Ясинский, не пожимая протянутой руки своего доверенного, схватил с этажерки подзорную трубу, подбежал к окну и, растворив его настежь, стал осматривать бухту. Он долго не мог найти шхуны. Тернов видел, как у Ясинского дрожали руки. Он стал рядом с ним и навел подзорную трубу; «Аргус» попал в окуляр.
– Вижу, вижу, – заговорил Ясинский. – Цела, хорошо выглядит. В штормах были?
– Были. Но бог милостив, оградил от несчастий в шторме, но не помог в торговле, – сказал грустным тоном Тернов.
– А? Что? – Ясинский отвернулся от окна, Тернов прикрыл его – тянуло холодом. – Что же так? Ну, рассказывай, рассказывай, Федор Иванович, и как это я проморгал твой приход!
– Прошу прощения. – Тернов уселся в кресло, а Ясинский продолжал стоять. – Я – Федор Иоаннович!
Тернов считал, что имя «Иван» – позорное, оскорбительное.
– Хорошо, хорошо, ну говори, что привез. – Ясинский уселся напротив Тернова. Федор Иоаннович внимательно присматривался к своему хозяину. Было в нем много нового. Говорил он как-то торопливо, спотыкался, задумывался, да и в движениях было что-то суетливое, чего раньше Тернов не замечал… «Эге, стареет», – с удовольствием отметил Тернов на лице Ясинского новые морщины и мешки под глазами.
– Так вот, – начал Тернов, доставая из кармана бумаги. – Коммерция была тощая нынче. Американцы разбаловали инородцев. Соболя перебивают щедрой платой, за песца вдвое дают больше нашего. Бога молил выручить свое, прибыль тоже есть. Старался угодить вам, Владислав Станиславович. Но доход слабый, не ровня прошлому. Вот, извольте посмотреть…
Он развернул бумаги и пододвинул отчет Ясинскому. Владислав Станиславович поймал пенсне, висевшее на тонкой золотой цепочке, закинутой за правое ухо, нагнулся над бумагами. Тернов несколько секунд следил за выражением лица хозяина, потом осмотрелся. На столе по-прежнему стоял ящичек с сигарами. Тернов неторопливо взял одну, обрезал и закурил, удобнее откинулся на спинку кресла, продолжая наблюдать за Ясинским.
«Смотри, смотри, – говорил про себя Тернов, – всего не увидишь». Он вспомнил, как трудился над этим отчетом, вспомнил тюки с пушниной, спрятанные за штабелями китового уса и моржового клыка, за тюками оленьих шкур. Завтра, если не сегодня, Ясинский обязательно побывает на шхуне, но ничего не увидит. Тернов улыбнулся, но тут же спрятал улыбку в усы и бороду. Один из членов команды подкуплен Ясинским, чтобы следить за доверенным и по приходе доложить хозяину обо всем рейсе, о торговле и обмене. Но эти «глаза» Ясинского давно стали «глазами» Тернова и доложат Владиславу Станиславовичу так, как хочет он, Федор Иоаннович.
Медленно шло время. Наконец Ясинский оторвался от бумаг, посмотрел на Тернова через пенсне.
– Такого неудачного рейса у меня никогда не было! – воскликнул Ясинский. Он сорвал пенсне, навалился грудью на стол. – Это же разорение!
