Текст книги "За землю Русскую"

Автор книги: Анатолий Субботин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 52 (всего у книги 55 страниц)

Глава 29
На русском берегу

Войско подошло к устью Узмени. Впереди открылась необозримая ледяная гладь Чудского озера, на которой, как бы сторожа горло Узмени, темнеет бор Вороньего Камня.

Князь Александр делал все, чтобы убедить меченосцев в слабости своих полков, в том, что он страшится битвы. Сторожи, шедшие позади войска, наблюдали за движением рыцарей. Гонцы передавали, что ливонцы недалеко, идут по следам. Александр торопил воинов. «Пусть в отходе полков наших рыцари видят бегство, пусть спешат, ищут битвы», – говорил он.

Солнце светило по-весеннему, но лед на озере был крепок. Не задерживаясь на ливонском берегу, новгородцы по льду перешли Узмень.

Русский берег, куда переправилось войско, острым мысом круто поворачивал на восток. Сосновый бор, начинаясь на холме мыса, тянулся берегом Чудского озера до оврага, рваной подковой огибал обширную, покрытую редкими голыми кустами равнину и на горловине Узмени снова подступал к берегу. За оврагом, в глубине равнины, бор, а впереди ровное, покрытое снегом, ледяное поле Узмени – Теплого озера.

В то время, когда на масленице ходили к озеру, Александр Ярославич приметил и оценил выгоды русского берега для встречи с меченосцами. Хитрость удалась. Отступая, новгородское войско вело за собой крестоносцев.

За Узменью, на вражеском берегу, задымили костры; оттуда доносился шум и воинственные клики. В это время Александр, остановив полки, объезжал с ближними воеводами выбранное им место для встречи с рыцарской ратью. Для расположения чела войска Александр указал берег глубокого, засыпанного снегом оврага, отделяющего от бора прибрежную равнину.

– Станет чело впереди оврага, а на равнине раскинем тверди, то-то будет потеха лыцарям, – сказал он и велел рубить лес.

Срубленные на опушке лохматые ели, со ссеченными наполовину длины сучьями, воины волокли на равнину и сплошным рядом, ершами, складывали на снег, вершинами к Узмени. Острые, как копья, сучья переплетали кольями. Забросанные рыхлым снегом тверди легли колючим препятствием на пути врага.

Позади чела, среди редких кустов на берегу оврага, Александр велел поставить возы и там же валить деревья, как на твердях.

Ночь. Лениво порошит снег. Осмотрев место предстоящей битвы, Александр сошел с коня. Он сел на срубленное дерево, неподалеку от пылавшего костра. Вокруг расположились воеводы.

– Меченосцы ищут победы, – начал он. – Утром войско их перейдет Узмень. Искусны в бою лыцари, жестока будет сеча, но отступать ли перед врагом?

– Куда отступать, княже? – подал голос Сила Тулубьев. – Некуда нам отступать… Будем биться с лыцарями, оградим от нашествия ворогов города и веси наши.

– Хорошее слово молвил Сила, – снова начал Александр. – Отступая, мы привели к Узмени вражьи полки. Примем их боем. А теперь помыслим, как обратить хитрости меченосцев на их же головы? Меченосцы, как и встарь, на Омовже, нападут свиньею, клином острым. Не изменят они себе. В голове свиньи – железный лыцарский полк. Он ударит в чело…

– Укажи, княже, стать в челе моему полку! – вскочив с дерева, на котором сидел, нетерпеливо выкрикнул Сила Тулубьев.

– Не новгородцам, а псковичам стоять в челе, княже, – хмуро взглянув на Тулубьева, заявил Иван Колотилович. – Много зла причинили Пскову латинские меченосцы, нам первым и биться с ними.

– Всем полкам, где указано будет, стоять крепко и сохранять выгоды наши, – произнес Александр, успокаивая своих воевод. – Ведаю, все рады первыми встретить врага, но наипаче того забота: не дать меченосцам расстроить войско.

Умолкнув, Александр окинул взглядом расположившихся около костра, на сваленных деревьях и прямо на снегу, на охапках веток своих воевод. Он как будто выбирал среди них достойного, кому доверить честь первому принять на себя бой железного рыцарского полка.

Против Александра, около самого костра, воевода Чука. Он держит над жаром намокшие рукавицы и так поглощен своим делом, словно не слышит ничего и не видит вокруг. Отблески пламени отсвечивают на кольцах его кольчуги. Вот он повернул лицо. Взгляд его встретился со взглядом князя. И хотя Чука не промолвил ни слова, Александр понял, чего хочет от него воевода.

– Стоять в челе тебе, брате, – громко и неожиданно для всех произнес Александр. Услышав это, князь Андрей вздрогнул; густая краска смущения и радости залила его лицо. – Тебе и воеводам Кербету и Чуке, – добавил Александр. – Вам и начинать бой.

Чука не шелохнулся. Спокойствие его как бы выражало, что он заранее знал слово князя. По храбрости и умельству пешего боя мало супротивников суздальцам, кому же и ныне, как не им, начинать битву и принять на себя первые копья железного рыцарского полка. Князь Андрей вскочил, шагнул было к брату, словно хотел обнять его, но сдержался.

– Спасибо тебе, брате! – только и смог вымолвить он, поняв, что, отпуская его в чело, Александр простил ему хвастливые пьяные речи, которые наговорил молодой князь на пиру в Пскове.

– Стойки в пешем бою суздальские полки, – как бы объясняя причину решения своего поставить в чело суздальцев, сказал Александр. – Стойки и мужественны, – добавил он. – И о том ведаю: переступив Узмень, рассечет чело лыцарская железная свинья. Пусть все будет так, как желают лыцари, к чему привыкли они, побеждая в битвах. Пусть и ныне, начиная бой, верят они в победу над нами, как верили в нее после битвы на Лутсне с переяславцами. Поможем их вере, и в том будет хитрость наша. Разорвав чело, лыцари не повернут коней, не навалятся всею силою направо и налево, как умеют и как задумано ими. Спутается клин свиньи, потеряет голову, очутясь среди возов и древесищ, приготовленных нами позади чела. Лыцарским коням впору будет коим ноги ломать, коим, прорвавшись сквозь возы и древесища, ломать шеи и себе и всадникам, валясь в овраг. Полкам суздальским стать перед боем так, чтобы лишь малое число воинов находилось в темени чела. Пусть не задерживаются и сильнее горячат коней лыцари. Замешкается в возах и древесищах голова свиньи – тогда суздальцам всею силою, справа и слева, начать бой. Багор сбросит лыцаря с коня, а с поверженными, чтоб не портить лат, добро управляться засапожниками.

– Будем биться, княже, как умеем, – отозвался Чука. – Пешцы наши бывали в битвах с конным войском. Сядем на голову свинье.

– Пусть изведают меченосцы силу оружия нашего, – дополняя то, что сказал Чука, промолвил Александр. – Но не чело, други, решит исход битвы, а полки правой и левой руки и засадный. Там окажи свое мужество, Сила! – Александр улыбнулся в сторону Тулубьева. – И ты, Спиридонович!

Полку воеводы Тулубьева и карелам князя Тойво Александр велел быть правой рукой, полку Василия Спиридоновича и псковичам Ивана Колотиловича – левой. Воеводе Тулубьеву велел стать в укрытиях на мысу у Чудского озера, Спиридоновичу – в борах на Узмени. Дружине и секирникам указал стоять в засаде, за мысом, на льду Чудского озера, в стороне Вороньего Камня.

– Закроем все пути меченосцам, – указав, что делать воеводам, заключил Александр решение свое к бою. – Будем биться так, чтобы не уйти лыцарям ни в боры, ни к своему берегу, иссечем войско их, некому было б нести весть о побоище в Юрьев, то бишь в Дерпт по-ихнему. Тому лишь пощада наша, кто сложит оружие, примет плен. Тяжкий день предстоит, пусть отдыхают воины, но сторожи держите крепко, зорко смотрели бы они вперед, чтоб не врасплох встречать меченосцев, не им бы будить нас.

Глава 30
Ночь перед битвой

Ночью в войске никто не спал. Мутные облака сыпали редкий, по-весеннему ленивый и, казалось, теплый снег. Далеко впереди, на льду Узмени, конные сторожи. Они наблюдают за вражеским берегом и за тем, не прошел бы кто через Узмень непрошеный.

На открытой равнине, впереди твердей и за твердями, горят костры, но в борах, где расположились в укрытиях полки правой и левой руки, нет огней. Издали кажется, что тут, на равнине, собралось все русское войско.

У тлеющей колоды, на охапке еловых лап, брошенной на снег, отдыхал Ивашко. Не отрывая глаз смотрел он на бегающие огоньки. Вот раздался легкий треск. Из щелки, будто просеченной острым ножом на тлеющей поверхности колоды, вырвался язычок яркого пламени, а рядом зашипела обуглившаяся древесина, потемнела, и вместо пламени со свистом, точно из надутого сухого бычьего пузыря, когда проколешь его, показался белый рожок дыма. Тревожные проносились мысли в голове витязя. Вспомнилось прошлое – чистое приволье Лач-озера, страшная боярская клеть, Олёнушка… В эту ночь, перед битвой, как-то особенно горько было сознавать, что не нашел ее; даже вести о ней не услышал. А искал он всюду. И на пути, когда шли походом к Пскову, и зимою, на Пскове. Побывал он в Запсковье, на Полонище; ходил на Мирожу, в Медведев монастырь; искал на Крому, в Застенье… Казалось, не погибла она, близко где-то.

Промелькнул в памяти образ Васены, но лицо ее, как всегда, когда бы ни думал о ней, покрывалось туманом и уходило все дальше, дальше… Поздно, ах как поздно понял Ивашко, кто люб ему! Ведь казалось, нет никого лучше и краше Васены, в думах о ней искал счастье, и вдруг Олёнушка… Стройная, как елочка на подлесье, с темными вьющимися волосами, черными глазами, скрытыми под длинными густыми ресницами, какой знал он ее на займище, взяла себе его думы.

– Что не весел, витязь, опустил буйную? Зову тебя – не дозовусь.

От неожиданности Ивашко вздрогнул. Рядом Спиридонович. Редко видел Ивашко его на походе.

– Старое вспомнилось, Василий Спиридонович, – сказал.

– О матушке родной аль о красной девице?

– Матушки нет у меня… Ни матушки, ни родителя. Мал был, когда сиротою остался, не помню.

– Вутре битва, не по времени тревогою жить, – промолвил Спиридонович. И не понять: утешает он или укоряет Ивашку.

– Не страшусь битвы, – тихо, словно про себя, сказал Ивашко. – Вспоминается, что случилось на займище… На Шелони… Не легко и знать о том, Василий Спиридонович.

– А ты не сдавайся, не снимай шапку тоске, – сказал Спиридонович. – Вернемся в Новгород – поглядим… Авось найдем, что желаешь.

– Не найти, – помолчав, вздохнул Ивашко. – Знаю о том – не найти, а вот чудится – жива Олёнушка. Смелая она, Василий Спиридонович. Ночь ли, непогода ли, зверь ли лесной – ничего не страшится. Нет лучника, который сравнился бы с ней в стрелецком умельстве; легче и хитрее ее в бору никто не подойдет к красному зверю…

Ивашко умолк. Показалось, не слушает его Спиридонович: смотрит он в сторону и улыбается чуть.

– Не слушаешь ты, Василий Спиридонович, – сказал Ивашко. – Свои у тебя думы.

– Да. Есть у меня дума, Ивашко. Ждет меня в Новгороде жена молодая. Недолго жил с нею, а счастье узнал великое… Но, слушая тебя, не о себе думал. Метко стрелу пускает Олёнушка, молвил ты, а так ли метко, чтоб поспорить с искусными умельцами?

– Поспорила бы, – ответил Ивашко, не понимая, почто спрашивает о том воевода.

– Росла она на займище, в борах?

– Да.

– Не мастер я загадки загадывать, Ивашко, – продолжал Спиридонович. – Было бы в Новгороде да случись на пути Омоско-кровопуск, хитрую загадал бы. Перед масленицей, на рубеже, поспорили новгородцы с карелами: кто метче стрелу стрелит? Была потеха стрелецкая. Побил всех в стрелецком умельстве князь Тойво: три его стрелы перстеньком пали в «вороний глаз». После Тойво выбежал молодой новгородец, Володшиной сотни. Три стрелы в сердечко Тойвина перстенька стрелил…

– Хорош стрелец, – похвалил Ивашко.

– Так-то! Знать, не складна сказка.

– Складна, да к чему она?

– К тому, что юн отрок. Ни бороды у него, ни усов. Сиротой сказался, а зовут его Олёнком.

Ивашко вскочил, толкнул впопыхах ногою колоду. Пламя вспыхнуло ярче.

– Олёнком, – повторил он шепотом. – Правду ли ты молвил?

– То молвил, что слышал из уст отрока.

Внезапная догадка и поразила и испугала Ивашку. Олёнушка… Неужто и впрямь, как на займище: она рядом где-то, знает и видит все, а сама не сказалась.

– Юн отрок, – между тем продолжал свой рассказ Спиридонович, – не в походе быть бы ему, а сидеть дома, за спиной у родителя. Нынче Володшина сотня в сторожах на Узмени, а коли привела судьба – встретишься.

Александр не велел ставить шатер; коротка ночь, сон не ложится на веки. Отпустив воевод, он остался один у костра. Вокруг, на снегу, темнеют густо набросанные ветки ельника. Те, что лежат ближе к огню, оттаяли, пахнут прелой хвоей и смолью. Мука, дольше других воевод задержавшийся у костра, был неразговорчив; с полуночи и он ушел на стан суздальских ратников. Брат Андрей тоже коротает ночь со своими воинами.

На душе Александра тревожно. Ночь и бор скрывают стан войска. Утром меченосцы перейдут на русский берег и начнут битву. Александр не думал сейчас ни о поражении, ни о жестокости предстоящей сечи. Он давно готовился к битве с железными рыцарями, и теперь час этой битвы приближался.

Меченосцы – суровые воины; если что и можно поставить в вину им, так это заносчивость их и самонадеянность. Они жестоки и непримиримы. Воинское искусство свое ставят так высоко, словно ни в западных, ни в иных землях нет ему равного.

Где бы ни бились меченосцы, они неизменно начинают битву, нападая свиньею, как прозвали русские ратники клинообразное построение рыцарского железного полка. Александр не сомневался, что и на этот раз меченосцы останутся верными себе и поступят именно так, как поступали всегда. Поле битвы, которое избрал он, как нельзя лучше отвечало выгодам новгородцев. Перейдя Узмень, рыцарские полки окажутся на равнине, позади их останется запорошенная снегом гладь озера. Каждое движение вражеской рати будет открыто воинам Александра, тогда как сами русичи скрыты бором, невидимы.

Все, что делали меченосцы на подходе к Узмени, соответствовало желаниям Александра. Казалось, он предвидел все, что обеспечивало успех его войску в предстоящей битве. А если меченосцы разгадали его замысел? Устоят ли русские полки под напором рыцарской железной свиньи? Не устоят – много прольется крови. Александр старался представить себе все, что могло случиться в битве. И самое тревожное, горькое чувство, какое переживал он, был не страх встречи с сильным и храбрым противником, даже не опасность поражения, а страх того, что меченосцы, разгадав его замысел, не примут боя; не переступив Узмень, повернут вспять и уйдут к Юрьеву, под защиту городских стен. Дать врагу безнаказанно уйти с поля, избежав битвы, – что может быть позорнее!

Некоторое время Александр прислушивался к шуму и крикам, которые ветер доносил с того берега. Нет, не к уходу готовится войско крестоносцев. Оно торжествует победу. Пусть! Тем беззаботнее перейдут крестоносцы Узмень…

Лицо князя снова омрачила тревога. Перейдя Узмень, не оставят ли рыцари сильные сторожи на озере? Тогда потерпевшее поражение на русском берегу войско их сможет бежать с поля. Пополнив силы, меченосцы станут угрожать новым походом. Быть ли тому? Затем ли он вел полки, чтобы дозволить латынянам и впредь безнаказанно тревожить русские рубежи? Пусть крестоносцы кровью своей ответят за преступные свои замыслы, за те беды, кои принесли они Руси.

Александр позвал отрока.

– Найди, паробче, воеводу Василия Спиридоновича, – сказал он. – Передай: глядел бы он на Узмень. Пойдут лыцари да оставят сторожи – хватал бы он те сторожи, чтобы не нашли крестоносцы вольного пути на свой берег.

– Сделаю, как велишь, княже.

– Иди!

Мысли Александра перенеслись в Новгород. Боярин Федор писал недавно, что в Новгороде тихо. «Старые вотчинники молчат, не чинят преград». И о том писал Федор Данилович, что взял он за княжий двор все вотчины Нигоцевича, указал рубежи вотчинные; смердов и холопов обложил данью. «Кроме нигоцевичевых, взял я, княже, за тебя вотчинку на Мете покойного болярина Стефана Твердиславича. Вымер род болярина, и наследников у него нету. Хороша и людна вотчинка. В совете господ боляре молчали, а владыка Нифонт благословил писать грамоту. Добро бы, княже, и на Пскове отписать за княжий двор вотчины боляр-переветов…»

Вспомнив о грамоте боярина и о том, что писал он о княжих вотчинах, Александр повеселел. «И в том прав Федор Данилович, – подумал он, – что советует поискать вотчин на Пскове». Будут отписаны за княжий двор вотчины псковских бояр-изменников, еще громче и требовательнее станет голос князя на вечевой степени и в Грановитой палате.

Что делает княгиня? «В горнице с мамкой Евпраксеюшкой смотрят наряды и узорочья», – подумал Александр и, усмехнувшись своей думе, собрал разбросанные около ветки сырого ельника, бросил их на костер. На минуту огонь как бы потух. Ветки расправились на жару, зашипели. Потом среди густой зелени смолистых игл показались струйки белого дыма. Дым становился все плотнее, гуще. Наконец яркими красными язычками прорвалось пламя. В темную глубину ночи взвился столб искр. Но обгорели иглы, и пламя исчезло.

На какие-то мгновения возник перед Александром образ Любаши – его первой любви. Ах, как любила его Любаша! Любила неч задумываясь, не желая ничего иного. Много времени прошло с той поры, изменилась жизнь, изменился и сам он… Нет, не время предаваться грусти. Настанет утро, и поле огласится звоном оружия, кликами сражающихся. Твердым надлежит быть, быстрым в решениях. Ему и войску его сказать ныне: быть ли в Новгороде ливонским меченосцам. Не быть! Александр стряхнул грусть, навеянную памятью о Любаше. Князь он и воин, ему стоять перед врагом и ему первому бросить в бою копье.

Ветер раздул костер. С шумом вспыхнули просохшие на жару ветки ельника. Пламя осветило серебро шелома и обветренное, обожженное весенним солнцем лицо Александра. На щеке у него, под левым глазом, точно старый рубец, обозначилась полоска копоти. В спутавшейся бороде застряли еловые хвоинки.

Александр собрался было встать, размять ноги, но, взглянув на костер, снова замешкался. В струйках дыма, теряющихся в глубине бора, неожиданно возникло девичье лицо. Чье оно? Лицо это чем-то напомнило Любашу. Те же глаза, тот же чистый высокий лоб, яркие губы… Где видел ее? В Новгороде или во Пскове?

Уже и костер догорает в протаявшем на снегу ложе. Давно исчез из глаз незнакомый образ, но Александр не в силах его забыть. Чье лицо вызвала память? И не было, кажется, сейчас иной, более неотложной заботы, чем эта нежданная, так непрошено возникшая перед ним.

– Пора, княже, – раздался рядом голос Чуки.

– Пора? – вскочил Александр. – Идут… крестоносцы?

– Крестоносцы на своем берегу, на озере тихо, – невозмутимо, будто стоял он не на берегу Узмени в ожидании битвы, а на княжем дворе во Владимире, промолвил Чука. – Полки тебя и слова твоего ждут.

– Иду. Вели подать коней!

Александр занес ногу в стремя. Конь покосился на костер и фыркнул, вздрогнув всем своим телом. И тут Александр вспомнил… Видел девицу на Новгороде, когда смотрел боярышню-уведёнку. Дочь лучника Онцифира… Имя ее не запомнилось.

– Пойдем к новгородцам, Чука, к полку Василия Спиридоновича, – сказал. – Спросим, видят ли они Узмень?

Глава 31
Утро

Отлогий мысок, сломанной подковой врезавшийся в озеро, напоминает волнистый снежный сугроб, накиданный зимними вьюгами. Дальше, на берегу, темнеет бор. В ночной мгле нос мыска выглядит голым, но, присмотрясь, можно различить на нем выступающие из-под снега верхушки зеленых вересков и спутанную паутину ивняжника.

Время близко к рассвету. Мутное небо, не унимаясь, сыплет мелким снежком. Вражий берег утих. Кажется, что и лес, и озеро, и все вокруг успокоилось в предутреннем сне.

Неожиданно на самой оконечности мыса, около вересков, показался ратник. Отряхиваясь или стараясь согреться, он размашисто похлопал себя рукавицами и остановился, вглядываясь в сгустившуюся предрассветную мглу. Длинный, стеганный на кудели тегилей и лохматая баранья шапка делали фигуру его необыкновенно тучной и неворотливой.

– Что видно, Лукмашка? – раздался голос, исходивший откуда-то, словно бы из самой глубины снежного бугра.

– Темно, не разберу. Тихо будто.

– Скоро светать станет. Теперь гляди в оба!

– Может, твои глаза зорче, Емеля?

– Погляжу…

Из снежной норы у вересков показался еще ратник. Он так же высок, как и Лукмашка, но у этого на голове шишак, поверх кольчужки накинут нагольный тулуп. Когда ратник повернулся к ветру, полы тулупишка распахнулись. Поглядев на озеро, он проворчал:

– Не разберу ничего, темень.

– А вдруг через Узмень-то крадется чужое войско? – тревожным шепотом предположил Лукмашка. – Не пора ли к воеводе?

– Постой, начнет светать – усмотрим. Костерочек бы теперь впору, Лукмашка, самый бы махонький.

– Лежанку бы тебе, Емеля, на сторожу, то-то бы! – рассмеялся Лукмашка.

– Не привык я к лежанке, не в хоромах жил, – хмуро отозвался Емеля.

– Сказывают, за буйство тебя судил князь?

– Судил, но не за буйство, а за то, что волю я свою заступил, – ответил Емеля.

– От кого?

– От ключника нашего, правителя вотчинного. Много он крови чужой выпил, не счесть, сколько мук от него претерпел народ. Теперь-то нету злыдня.

– Убрали?

– Сгиб. Пожар был в ту ночь в вотчинном острожке. Душилец не выбежал из огня.

– Не ты ли ему в том помог? – усмехнулся Лукмашка.

– Может, помог, может, нет… Забыл. В колодках привели меня в Новгород. Ждал – скажут: надевай, Емелька, камень на шею. Погулял ты на усадьбе вотчинной у болярина Водовика, испей теперь» Волхова! Так бы и сталось. Голодный, в колодках стоял я у княжего двора, суда ждал… А тут… Не судьба, знать, мне пить Волхов. Увидел меня Савва, отрок княжий. Как ходили на Неву – встречал его на походе и в битве. Спросил он, за что терплю наказание, а потом молвил: «Не вешай, Емеля, головушку! В Волхов путь долог, авось минуешь». Молвил так и ушел. Ласковое слово его было, а мне, Лукмашка, не принесло оно утешения. От колодок да от дальней ходьбы кости у меня ломило, очи свету не видели. Но, гляжу, вернулся Савва, и вместе с ним сотник Устин. Остановился сотник поодаль, посмотрел на меня и сказал: «Жаль, Емеля, губить такого молодца, как ты; по росту да по силе в секирники гож». Не понял я тогда его слов, а Савва, как услышал, что молвил сотник, подошел ко мне и шепнул: «Жив будешь».

– И жив, – сказал Лукмашка. – Не последний воин ты в секирном полку.

– Да. Князь судил меня, но Душильца не вспомнил. Ждал я камня либо другой горькой беды, а вместо того Александр Ярославич велел мне идти к Устину и наказал: «Ростом ты люб сотнику и кровью горяч… Прими секиру, мужеством воина сними вину. На том прощение тебе и воля».

Александр Ярославич объехал войско. Он говорил с воинами о предстоящей битве, указывал, что делать полкам при встрече с врагом, как ставить щиты, биться пешим воинам с конными; велел держать наготове не только мечи, топоры, секиры и копья, но и багры, коими впору-де валить с коней закованных в тяжелую железную броню рыцарей.

– Настал час, други мои, – говорил он воинам. – Латинские крестоносцы конно и пешо идут по льду озера к нашему берегу. Они преследуют нас, верят тому, что мы бежали, устрашась силы их. И пусть верят. На погибель им это. Мы не опустили мечей, не бежали перед латинами, а к выгодам своим отошли сюда, за Узмень, и готовим встречу им, какой не ждут. Не страх и не слабость покажем в битве, а силу великую, удаль русскую! Пустим на берег, окружим, постоим за Русь, за землю отцов и дедов наших. И не ждать лыцарям пощады, возьмем войско их на щит, гибель обретет оно…

Громкие голоса воинов заглушили речь Александра.

– С тобой мы, княже!

– Не посрамим земли отчей и имени своего!

И, словно устрашась кликов новгородцев, побледнела ночная тьма. Над белой равниной озера задымился легкий туман. Солнце еще не встало, когда у дальнего берега Узмени показалось войско крестоносцев. Черною несокрушимой силой идет оно, точно готовясь затмить собою свет грядущего дня, заполонить воды и землю, истребить все, что встанет на пути.

Горе русичам! Не ушло их войско, задержалось на рубеже – примет оно тогда позор и смерть вдесятеро горшие, чем приняло вчера, в битве на Лутсне.

В голубоватой дымке тумана можно стало различить с русского берега острый клин железного рыцарского полка. Закованные в броню, в рогатых шеломах и шеломах-бочках, с крестовиной спереди, с закрытыми броней мордами коней, словно невиданные страшные чудовища, поднявшиеся из ледяных глубин озера, приближаются железные всадники.

Ветер качнул вершины деревьев и испуганно зашептался с ними. Бор на мысу и вокруг поросшей редкими кустами поляны на берегу Узмени кажется безлюдным. Тихо в русском стане. Войско крестоносцев близко к берегу. Передние рыцари подняли щиты и опустили копья к бою.

На бугре, у опушки бора, который тянется от Узмени по берегу Чудского озера, стоит Александр. Взгляд его устремлен на приближающееся по льду Узмени войско крестоносцев. Вслед за железным полком показались ряды пешцев; идут вольные немецкие и датские латники, за ними холопьи полки. Лица латников открыты. Копья, боевые топоры, тяжелые самострелы в руках воинов играют холодным устрашающим блеском. Справа и слева пешие полки ограждены конными рыцарями – по одному и по два в ряд. Войско крестоносцев так многолюдно, что, когда голова его достигла русского берега, задние полки терялись далеко где-то в зыбкой дымке нерассеявшегося тумана.

Позади Александра князь Тойво и ближние дружинники, впереди которых воевода Гаврила Олексич. Александр стоит опираясь на меч, лицо его спокойно, оно лишь порозовело от тянущего с озера резкого утреннего ветерка. Князь Тойво рядом с Александром кажется еще ниже ростом; если бы не борода и усы, то нельзя было бы и признать в нем зрелого по годам, мужественного воина. Широко расставив ноги, Тойво будто врос в снежный пух, глубоко покрывающий землю. Олексич еле сдерживает нетерпение. Он то приподнимет к глазам ладонь, всматриваясь в приближающиеся рыцарские полки, то повернется к своим дружинникам. Кажется, вот-вот с уст его сорвется боевой клич и, забыв обо всем, даже о близости князя, молодой воевода ринется навстречу черной силе, надвигающейся с озера…

– Пора, княже, – приблизясь к Александру, произнес он. – Вели начать… Пора!

– Нет, Олексич, рано, – не оглянувшись на воеводу, остановил его Александр. – Далеко от лыцарей тверди, пусть идут меченосцы ничего не страшась.

– Не сдержим, иссекут они суздальцев, кои там, в челе нашего войска, – Олексич показал рукой. – Крестоносцам и конца нет.

– Конец свой найдут они в битве, – перебив Олексича, строго произнес Александр. Приподнял руку и быстрым, едва уловимым движением опустил забрало. Постоял еще так. Дождавшись, когда передние конники рыцарского железного полка, вытянувшись на берег, подступили к твердям, не повышая голоса, сказал, обращаясь к Тойво – Настало время, брате, потешить тебе лыцарей. Перейми их на твердях, окажи умельство в стрелецком искусстве! Вместе с тобою велю пускать стрелы и конным лучникам.

Над вершинами бора, позади русского стана, показалось солнце. Оно было огромное и багряное. Косые, не греющие лучи его, скользнув по обнаженной снежной целине, бесчисленными огоньками вспыхнули и заиграли на железе брони и оружии крестоносцев.

Когда передние рыцари достигли твердей, забросанных снегом колючих ершей сваленных древесищ, кони, шедшие до того ровно, путаясь в ершах, зло вздыбливались, прядали в стороны, падали на колени. Ряды всадников смешались. Снег на твердях закраснел от крови. В это время на чистое поле между твердями и кустами, скрывавшими чело русского войска, выбежали карелы. Вслед за ними с правой и левой руки показались конные новгородские лучники. Они сомкнули строй перед задержавшейся на твердях головой рыцарской свиньи. И в то же мгновение сотни стрел железными осами взвились в воздухе навстречу меченосцам. Стрелы со звоном бились наконечниками о броню, вонзались в шеи, бока, ноги коней, сломанными стрекозами падали наземь.

Ослепив стрелами рыцарей, лучные стрельцы так же внезапно скрылись в борах, как и появились. Этот бой и явился началом битвы. Никто из стрельцов не пал на поле. Движение меченосцев стало медленнее. Тверди и горячий дождь метких стрел изломали и нарушили казавшийся несокрушимым клин железного рыцарского полка.

На поле, на той стороне его, где, скрытый чащей бора, стоял полк левой руки воеводы Василия Спиридоновича, под замешкавшимся лучником споткнулся конь. Всадник спешился. Рыцарь в рогатом шеломе, преследовавший лучника, устремился на пешего. Ах, не уйти лучнику от беды! Рыцарь близко, тяжелое копье его вот-вот настигнет и поразит отрока. Да и не бежит стрелец. Он припал на колено, поднял лук и, наложив на тетиву стрелу, замер. Рыцарь понукает коня. Снег у опушки глубок, грудью разваливает его конь. На поляну из-за ближних кустов выбежал секирник Василий Сухой. Подняв секиру и что-то крича, он спешит к лучнику.

Поздно! Не пронзит копье отрока – конь затопчет копытами. Но вот, кажется в самый последний миг, стрела лучника сорвалась с туго натянутой тетивы. С визгом всверлилась она в узкую щелку на лице рогатого шелома, поразила в глаз меченосца. Словно обессилев под невыносимой тяжестью лат, рыцарь откинулся на спину коня. Копье его, падая, все же коснулось пером отрока. Конь поднялся на дыбы, стряхнул с себя всадника. Тот не смог высвободить ногу из стремени; миновав раненого лучника, вися головою вниз, буровил снег.

Высоко задирая ноги, проваливаясь в сугробах, Сухой настиг рыцаря, взмахнул секирой. Освободившийся от седока конь скрылся между деревьями. Сухой поспешил к отроку.

Лучник лежал вверх лицом, вытянувшись на снегу, но был жив. Когда Сухой наклонился над ним и окликнул, отрок открыл глаза.

– Счастье твое, паробче, что стрела метка, – сказал Сухой. – Промимь стрелочка – не подняться бы тебе. Зверем шел лыцарь. Кричал я, звал, а ты оглох будто, не слышал. Не бежал-то неужто нарочно?

– Не знаю. Страшно было, когда он близко с копьем…

– То-то. Ноги, поди, не несли с перепугу. И в том удача – стрела не улетела на ветер.

– Я птицу стрелю в глаз.

– О-о! Ловок…

Сухой поднял раненого и на руках перенес к бору, где, ожидая своего часа, стояли секирники. Уложив отрока на охапку еловых веток, брошенную на снег около догоревшего костра, снял с себя овчинный тулуп.

– Лежи! – укутывая раненого, сказал он. – Не поддавайся страху, не погибнешь. Княжие секирники мы, не оставим. Как тебя по имени-то?

– Олёнко, – прошептал отрок.

Обессилев от боли, он вытянулся и закрыл глаза.