Текст книги "За землю Русскую"

Автор книги: Анатолий Субботин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 55 страниц)

Глава 24
Стрелецкая потеха

Недели за две до великого поста Переяславский полк воевод Домаша и Кербета достиг рубежа Псковской земли на Суболическом[49]49
  Ливонский берег.


[Закрыть] берегу Чудского озера. Полк привел Кербет, воевода Домаш остался в Пскове, с князем. В погостах и рубежных городках после бегства меченосцев от Пскова жили новгородские ратники и карелы.

Белая равнина озера, раскинувшись в стороны, уходит в непроглядную даль. С запада к самому берегу подступает лес. Он покрывает окрестные холмы. Избы погоста до того занесены снегом, что издали кажется – и погост и все вокруг замерло в глухом снежном омуте. Только дымки, которые вьются над крышами, показывают, что избы обжиты, что в них есть люди.

На некрашеном столе ендова с медом, хлеб, нарезанный ломтями, холодная дичь. У стола – Кербет и Василий Спиридонович. Изба, где сидят они, просторная, с широкими лавками; тесовый пол выскоблен и выметен чисто. Опечек, залавочник, столбушка – вымыты с дресвой добела. На широкой, сбитой из глины и выбеленной известью печи, свесив вниз голову, будто прислушиваясь к тому, о чем говорят у стола, лежит белый, как лунь, старец; на лавке – в кути – молодица. Она прядет лен. Крутнув ладонями веретено и вытянутыми пальцами поддерживая его на нити, молодица далеко и высоко отводит руку. Веретено жужжит, кружась, как волчок. Левой рукой молодица точно и расчетливо тянет волну из бородки кужля. Тонко вырезанная на прялке «берегиня» венчает сказочными цветами солнечный круг[50]50
  Детали народной резьбы по дереву.


[Закрыть].

– Скоро спадут холода, молвил мне Александр Ярославич, – рассказывает Кербет Спиридоновичу. – А как спадут холода, выйдем в поле, поищем рать меченосцев.

– Не рано ли, воевода, начинать поход? – усомнился Спиридонович. – Лыцарская рать в Юрьеве, бишь в Дерпте по-ихнему. Город окружен валами и тремя острогами. Осилим ли?

– О том и я сказывал князю, Василий Спиридонович, – ответил Кербет. – Не нам, мол, идти к Юрьеву, а ждать, когда весною меченосцы придут к нашему рубежу. В зимнем походе, в глубоких снегах, возы с хлебом и другим припасом не поспеют за войском. Александр Ярославич взглянул на меня да и молвил: потому, что глубоки снега, лыцари и не ждут нас. Легче искать их. От жданья, сказал, кровь стынет, а добра нет. Начнут поход лыцари, не приведется ли взять битву не к нашим выгодам, а там, где укажут меченосцы.

– Начнем поход, где встретим лыцарей? Что о том молвил Александр Ярославич?

– Не открыл он мне своих замыслов, – ответил Кербет, – но молвлю: не будем силу пытать у стен города.

Беседа продолжалась долго. Скоро зажигать лучину. Спиридонович спохватился.

– Нацеди-ко медку, молодушка, – попросил он молодицу. – Ендова высохла.

Молодица отставила пряслицу, обернула белые рукава рубахи. Кербет, глядя на нее, покрутил ус. Она скоро вернулась, неся перед собой полную ендову.

– Испейте нашего медку, осудари! – сказала, кланяясь воеводам. – Не стар мед, да чист. Сами борти искали, по своему обиходу варили.

– Как тебя звать, молодица? – спросил Кербет.

– Анной, – улыбнулась она. Ее круглое румяное лицо с зачесанными назад волосами, прикрытыми шитым повойником, раскраснелось, как опаленное.

– Жена мужняя аль вдова?

– Мужняя. Мужик-от в ватажке… На озере рыбу ловят для войска, а дома я да батюшка-свекор, – повела она глазами в сторону печи. – Стар он, по старости не ходит на озеро.

– Стар, а чужие разговоры любит послушать, – Кербет снова покрутил ус. – Очей не спускает с нас.

– Не слушает он, осударь, – улыбнулась Анна. – Глухой. Рядом молвишь слово – не поймет.

Молодица принесла из угла под полатями светец, поставила его к передней лавке, недалеко от стола; положила на лавку, за светец, беремя нащепанной лучины и позвала свекра.

– Батюшка, посвети воеводам!

По движению губ, по жесту, каким молодица показала на светец, свекор понял ее.

– Посвечу, – откликнулся. – Не тяжело… Посвечу.

Он опустил на приступок ноги. Потом слышно было, как кресал огонь. Скоро в светце вспыхнула лучина, осветив избу желтоватым дрожащим светом. Запахло тонким, щекочущим ноздри дымком березы. В сенях скрипнули половицы. Открылась дверь, и в избу хлынуло облако морозного пара. Из него выступил кто-то облепленный снегом, в тулупе и меховой шапке. Старик поднялся навстречу.

– Снежищем-то тебя загваздало, осподи! – сказал он. – Как из сугроба вылез. Постой, опахну!

Он смахнул снег со спины и плеч вошедшего. Тот снял тулуп, положил на полавочник шапку, предварительно хлестнув ею о косяк, чтобы сбить снег. В свете лучины на вошедшем сверкнули железные кольца кольчуги, надетой поверх кафтана.

– Садись, Володша! – пригласил Спиридонович, узнав гостя. – Испей меду, теплее станет.

– Не так холодно, как снежно на улице, – сказал Володша, садясь ближе к столу.

В обросшем бородою, высоком и статном воине не легко было узнать прежнего Володшу Строиловича. Осенью, явившись с вестью из Пскова в Новгород, Володша до похода жил на княжем дворе. Князь Александр не забыл того, как перед битвой у Пскова Володша Строилович готовил выступление псковичей против меченосцев, указал легкие подступы к городу и храбро сражался в битве. На походе Александр Ярославич поставил Володшу сотником лучных стрельцов в полку Спиридоновича.

Нацедив чашу, Володша выпил мед и заел куском дичи.

– Где побывал, Володша? Не жалуются ли на глубокие снега да на безделье твои лучные молодцы? – спросил Спиридонович, когда Володша принялся за еду.

– И псковичам и новгородцам не привыкать к снегам, Василий Спиридонович, – ответил Володша. – А побывал я на стане у карелы… Поспорили мы с князем Тойво.

– Ладен ли спор? – насторожился Спиридонович. – Карелы друзья нам.

– Князь Тойво моих ратников унизил, Василий Спиридонович, – объявил Володша. – Сказал он: нет стрельца метче карела. Карел-де в вороний глаз стрелит; снимет стрелою векшу с дерева – мех не попортит. Меткие стрельцы, карелы, ведаю, но обидно, Василий Спиридонович, хвастовство. Вот и молвил я: новгородцы и псковичи не хуже карелы кладут на тетиву стрелы. Поговорили так и поспорили.

– Чем спор решился? – голос Спиридоновича все еще звучал строго.

– Завтра выберем стрелецкое место и выйдем с лучниками лучшими из лучших. Тойво своих, я своих. На том будет и суд спору.

– Добро задумали, – похвалил Володшу молча слушавший его рассказ Кербет. – На ту потеху и я пошлю своих умельцев… Славу сказывают за этакой спор.

– К стрелецкой потехе и я не прочь, – усмехнулся Спиридонович. – Потеха – не брань. Каюсь, иначе думал.

…К утру в трубе сильнее заскулил ветер. Точно волчья стая обложила погост. Ветер поднял снег. Каруселью закружилась в поле метель.

Володша, проснувшись, накинул на плечи тулуп и выглянул на улицу. От того, что увидел, замерло сердце. Не ветра испугался он, не снега, а подумал: отложит воевода потеху.

– Вьюга играет? – спросил Спиридонович, когда Володша вернулся в избу.

– Играет, – сердито буркнул Володша. – С ног валит. Чую, не выйдет Тойво на потеху.

– И впрямь! Ветер забросит стрелы куда ни попадя.

– Не страшна воину непогода, Спиридонович, – вмешался Кербет. – Страшна она тому, кто в избе сидит. На озере ветер силен, шальную стрелу занесет в мету; выйдем в бор, там ветер не будет помехой.

– Быть так, как воевода Кербет молвил, – согласился Спиридонович. – Как рассветет, поищем поляну.

…Белое покрывало снега закутало вековые ели. На поляне снег глубок, только черный обгорелый пень, точно замерзший великан, тоскует в одиночестве. Близ полудня поляна ожила. Собрались лучные стрельцы Новгородского полка Василия Спиридоновича, переяславцы и карелы. Отоптали дорожку к черному пню, воевода Кербет отмерил шаги: лететь стреле сто локтей. Князь Тойво затесал на пне мету и обвел середину углем – перстень, «вороний глаз».

Уговор положили: и новгородцы, и карелы, и переяславцы ставят стрельца по выбору своему; каждый из выбранных положит на тетиву по три стрелы. Тот победитель в потехе, чья стрела поразит круглый перстень в середине меты. Отстреляются трое и не коснется ничья стрела перстня, выйдут еще трое по кличу: у кого рука легка и глаз меток, выходи помериться искусством стрелецким!

Спиридонович метнул жребий. Первая стрела досталась переяславцу, вторая карелу Ивайнену, третья новгородскому лучнику Осипу Скоромничу.

Воевода Кербет хлопнул в ладоши и крикнул:

– Переяславского полку стрелец Евтифий Истома, тебе место стрелецкое.

Евтифий выбежал к опушке, на стрелецкое место. Он в легком кафтане, будто вокруг не снег, а зеленый луг. Пал на колено, наложил стрелу. Запела стрела и вонзилась в мету. Три стрелы наложил на тетиву Евтифий, все стрелил в мету, но «вороний глаз» не оперился.

– Карельской дружины стрелец Ивайнен, тебе место! – возгласил Кербет.

Ивайнен – в меховом тулупчике и треухе. Скользнул он на бегу, словно на лыжах. Пал на колено. Легка и тонка стрела камышовая! Обтер ее, согревая, положил на тетиву. Три стрелы пустил Ивайнен – все в мету, но «вороний глаз» цел.

– Новгородского полку стрелец Осип Скоромнич! – позвал Кербет.

Скоромнич вышел не спеша, вперевалку. Лук и стрелы у него своими руками деланы, по своей силе натянута тетива. Первая стрела Скоромнича тронула краешек перстня. Он бросил на снег шапку, припал к кибити. Рядом с первой в мете – вторая. И после третьей – цел «вороний глаз».

Утоптан снег на поляне. Кому холодно – греются плечо о плечо, хлопают рукавицами. Прикидывают стрельцы глазом мету, примеряются. Не легко за сто локтей положить стрелу в черный перстень.

Вышел вперед воевода Кербет, поднял руку.

– Кто, стрельцы-молодцы, искусен стрелу целить, чей глаз меток, чья рука верна – выходи на круг, по совести, полюбовно, за честь свою постоять.

Выступил переяславец в тегилее и шишаке. Борода в кольца свилась, в руке лук и три стрелы оперенные. Встал перед Кербетом.

– Дозволь, осударь-воевода, пустить стрелочку. У себя в борах и под Берендеем веверицу собирал, птицу на лету метил.

– Как зовут тебя, молодец, где жительство?

– Зовут Кипреяном, Михайлов сын, а живу на Ровдогоре погосте.

– Стрели, да не позорь Переяславля!

Вышел князь Тойво.

– Дозволь мне, воевода, стрелить!

– Стрели, князь. Глаз и руку свою сам ведаешь.

После Тойво встал перед Кербетом отрок: ни бороды у него, ни усов. И в тегилее он тонок и худ; лоб до самых бровей скрыл овчинный колпак. В руке лук и стрелы.

– Дозволь стрелить, осударь-воевода! – молвил.

Кербет молча осмотрел молодца.

– Не впервой ли, паробче, лук в руке держишь? – спросил насмешливо. – Где рос?

– На займище, близко Великого Новгорода, а лук держу не впервой, стрелу на волю не целил.

– Твой стрелец, Василий Спиридонович, тебе и слово, – Кербет позвал Спиридоновича. – Дозволишь?

У Спиридоновича, когда он увидел лучника, потемнело лицо. Хотел прогнать дерзкого: юн, по всему видно, не гож. Но вспомнил: по уговору, тот из полка стрелит, кто первым выйдет охотою и слово скажет. Взглянул на Володшу. Усмехается Строилович, будто рад стрельцу. Нахмурясь, с сердцем, махнул Спиридонович рукавицей: пусть стрелит!

Первым вышел на стрелецкое место переяславец Кипреян. Три его стрелы в мете, а черный перстень не тронут.

Положил на тетиву стрелу князь Тойво. Вырвавшись из-под руки, осою зазвенела она, ужалила края перстня. Три стрелы метнул Тойво – все они – венчиком – в «вороньем глазу».

– Метко целил, слава стрельцу удалому! – возгласил Кербет славу.

– Слава! – разнеслось эхом.

На стрелецком месте новгородец. Пал на колено, положил стрелу. Поразила оперенная «вороний глаз» в сердцевину перстня, меж стрел Тойво. Вторую стрелил – расщепила стрела первую, третью – стрела в стрелу.

Поднялся отрок, лицо его залилось кумачом.

От изумления воевода Кербет не сразу слово молвил. Ждал он – пустит отрок стрелы мимо меты, а стрелы у молодца, как заколдованные, одна к другой льнут.

– Уж не ворожбец ли ты, паробче? – усмехнулся Кербет. – Не видел я глаза зорче, не знал стрелы метче… Слава стрельцу!

– Слава!

Отрок стоит как вкопанный, не шелохнется. Опустил голову, щеки пылают, будто стыдно ему славы, стыдно переяславского воеводы и Василия Спиридоновича: того стыдно, что смеялись над ним, что нехотя пустили на стрелецкое место?

– Как тебя зовут, молодец? – спросил Спиридонович.

– Олёнко, – ответил, не поднимая глаз.

– Чем промышлял, живучи дома?

– И бортями и на ловищах… Сирота я, воевода.

– Телом ты не силен, а стрела верна, – похвалил Спиридонович. – Скажу о тебе, Олёнко, и о стрелецком умельстве твоем князю Александру Ярославичу. Не в борах промышлять с твоим умельством, а быть отроком в дружине княжей.

Глава 25
Веселая масленица

Весь февраль простоял студеный и снежный. Бездомные метели и вьюги толкли сухой снег, укладывали его в сугробы, заметали дороги. По ночам ветер высвистывал отчаянные волчьи песни: то хохоча дико и безумно, то скуля, как плакальщицы, тонко и жалобно. По небу плыли стада мутных туч. Казалось, не будет конца непогоде. Но неожиданно холодный ветер сменился теплым, полуденным. Прошел еще день, и небо сбросило с себя унылые рубища. Погода установилась. Все выше и выше поднималось солнце; чувствовалась близость весны, но снег не таял, – он полыхал нестерпимым блеском, споря своей белизной с барашками легких облаков.

В эти дни на Пскове справляли масленицу. На устье Псковы налили ледяную гору, катались на ледянках. На льду Великой, супротив Кутней стрельницы и Смердьих ворот, – забавы кулачные; бьются молодцы стенка на стенку полюбовно. По улицам ходят ряженые. С песнями, с грохотом трещоток, биением в сковороды, на высоких, как тын, дровнях, веселые головы возят по городу соломенную бабу.

Масленица!

Русская, буйная, широкая!

Сегодня в гридне у князя Александра Ярославина гости – ближние дружинники, воеводы и псковские мужи. Новгородские полки, отразив по первому снегу за рубеж войско меченосцев, не ушли к себе, остались зимовать в Пскове. Войско меченосцев на зиму заперлось в Дерпте. Обе стороны готовились к битве.

Людно в княжей гридне. Пировать бы масленицу по-веселому, да время тревожное. Мало смеха, мало и веселых речей.

Дважды обошла круговая чаша, когда Александр молвил:

– Широка русская масленица, други, полны чаши на пиру, но за чашами меду пенного не забыть бы, что пируем масленицу не на Новгороде, а в гостях, на Пскове. Велик пир справили мы у стен псковских, по обычаю русскому провожали незваных гостей… Не пенились чаши на том пиру, а кружились у гостей головы. Бежали они от Пскова, заперлись за валами и острогами Юрьева. Ждут весны, чтобы выступить новым походом. Приспело и нам, други, решать, как встречать гостей?

За чашами пенными речь Александра прозвучала неожиданно. Не легка загадка. Воеводы искоса поглядывают друг на друга, как бы спрашивая: что сказать князю?

– Переступим рубежи, – подал голос Гаврила Олексич и замолчал, точно опасаясь, что кто-нибудь поднимется и попрекнет: скоро-де решил Олексич, послушал бы других. Но так как никто не отозвался, Олексич продолжал тверже – По зиме, пока снега не развело распутицей, выйдем к Юрьеву, разобьем пороками стены города, иссечем латинское войско. Вторым Копорьем станет меченосцам Юрьев.

– Горячо твое слово, Гаврила Олексич, страх горячо, – отозвался Сила Тулубьев. – Выйдем к Юрьеву, легка ли станется битва у городовых стен?

– В глубоких снегах труден путь войску, а пройдем – во славу ли прольем кровь? – поддержал Тулубьева воевода Домаш.

– Ждать весны, воеводы? – недовольный тем, что услышал, выкрикнул Гаврила Олексич. – Сложить нам руки и почивать? Сами-де придут ливонцы, почто искать их! Тихи воеводы, ох тихи! В Пскове и на рубеже большой силой стоит наше войско…

– Войско велико, не ошибся Олексич, – с усмешкой, как, бывало, унимал он споры на торгу, сказал Василий Спиридонович. Он, оставив на рубеже воеводу Кербета, утром нынче прибыл в Псков. – Станем полками у Юрьева, а стены в Юрьеве крепки, размечем ли их? Я молвлю: не у стен Юрьева биться нам с ливонцами, а в поле.

– В Копорье и Пскове у стен их били, – не то возражая Спиридоновичу, не то напоминая о недавней битве, промолвил псковский боярин Иван Колотилович. После изгнания меченосцев из Пскова Колотилович посажен псковичами в тысяцкие.

– Не все войско ливонское сидело во Пскове, болярин, – с прежней усмешкой ответил Спиридонович. – Сидел во Пскове передний полк, да сторожи, да дружины изменников-переветов. С железным полком лыцарским ни в Пскове, ни в Копорье мы не переведались. А как началась битва у псковских стен – набат звонили у Троицы, на улицах псковичи бились с вражескими воинами. Небось памятуешь о том, Колотилович? Юрьев – не Псков. Не зазвонят набат в Юрьеве.

– Все рады в поле биться, а выйдут ли меченосцы из города? О том молви, Василий Спиридонович! – сказал Олексич.

– Позовем, да коль хитро – выбегут. За поражение свое, принятое у Копорья и Пскова, злы лыцари, а злоба – не честь и не храбрость. Голову она дурманит. Дурманная-то голова не поопасится, с завязанными глазами около пролуби ходит.

– Хитро, ой хитро молвил новгородский воевода! – неожиданно выкликнул слушавший спор князь Андрей Ярославич и засмеялся. – Заодно поведал бы, где пролубь припас меченосцам.

Юное, с еле пробивающимся пушком бороды лицо князя Андрея раскраснелось; глаза искрятся, сверкают задором и смелостью. Впервые привелось быть в походе Андрею Ярославичу, и теперь после выпитого меду все ему нипочем, все кажется легким и исполнимым. Не труды похода, не жестокая битва с сильным врагом представляется ему, а игра да потеха. Увидят меченосцы русские полки и – бегут из Юрьева, как бежали из Пскова. Андрей готов идти в битву хоть наутро. То, что Александр медлит, советуется с воеводами, – сердило княжича. И сейчас не над Спиридоновичем смеется он, а над медлительностью Александра, над осторожностью, с с какой Александр готовится к походу. Андрей не смотрел на брата, но чувствовал – Александр недоволен им. Но он, Андрей Ярославич, тоже князь, и его слово – княжее слово. Чтобы показать свою независимость, то, что не Александром, а великим князем Ярославом поставлен он воеводою Владимирского полка, Андрей похвастал:

– Новгородским воеводам впору торг торговать, не к спеху поход им. Суздальские полки возьмут на щит Юрьев.

– Почто хвалишься перед битвой, княжич? – взглянув на Андрея, хмуро проворчал сидевший рядом с ним, не принимавший до того участия в споре воевода Ерофей Чука. – Не похвальбами, а делами своими ищут победу витязи.

– То витязи, Чука, а не гости торговые, – выкрикнул Андрей. Он привстал было, но пошатнулся и тут же сел на свое место. Вдруг показалось ему, что лица всех, кто сидит перед ним, отодвинулись, перед глазами поплыл туман. Потом из тумана выступило лицо Чуки. Оно близко-близко и такое же спокойное, каким видел его Андрей в начале пира. Андрей почувствовал: кто-то положил ему на плечо руку.

– Выдь из-за стола, Андрейка! – громко прозвучало над ним. – Мед осилил тебя. Завтра разбужу. За слово глупое прощения попросишь у моих воевод. Заупрямишься – отошлю к батюшке. Олексич, проводи князя Андрея в его горницу!

Кто молвил? Кто приказывает ему, князю? Ах, это брат… Александр. Андрея охватила досада. Хотел крикнуть, что не властен Александр сказывать свою волю сыну Ярослава, но не крикнул, только промычал что-то и уронил на стол голову. Потом подняли его… Рядом раздался чей-то смех. Смеются над его слабостью. И сквозь этот смех в самое ухо Андрею кто-то шепчет: «Не пристало витязю пьянеть от чаши хмельной». Андрей рассердился. Он крикнул так громко, что, казалось ему, заглушил криком шум пира: «Не пьян я. Не страшна мне чаша… Завтра выступлю со своим полком на Юрьев…»

Тихо стало вокруг. И гридня исчезла.

– На Юрьев идти не страшно, княжич, – говорит кто-то рядом. Кто молвил? Ах да-а… это Олексич. Олексич хорошо сказал на пиру, речь его понравилась Андрею.

– А что… Что страшно? – спросил.

– Страшно отвечать князю Александру Ярославичу, – Олексич почему-то не засмеялся, будто не в шутку слово молвил.

– Ия князь… – начал было Андрей, но тут ему представилось разгневанное лицо брата, его глаза под сурово опущенными бровями. Оно живо напомнило Андрею лицо отца. И говорит Александр, когда разгневается, как отец, и взгляд у него, как у отца… Андрей увидел, что он не на пиру, а у себя в горнице. Свеча горит на столе. В горнице только он да Олексич.

– Охмелел ты, княжич, – говорит Олексич. – Наговорил невесть что… Огневался на твои речи Александр Ярославич.

– Что… я молвил?

– Не время вспоминать о том. Почивай!

Наступали сумерки. Звезд еще не видно, но над Запсковьем высоко-высоко заблудился в синем просторе одинокий серпик месяца. На дворе толпятся воины. Оттуда доносятся смех, шум, веселые выклики.

Оставив Андрея, Олексич не пошел в гридню к пирующим; он миновал переход и выбрался на дворовое крыльцо. Там оказался сотник Устин. Подставив студеному ветру непокрытую голову, Устин стоял возле перилец и смотрел на забавы воинов.

– Устин! – позвал Олексич. – Аль и тебе показалась тяжела пенная?

– Не чаша тяжела, Олексич, – оглянулся Устин. – На ногах я крепок. Любуюсь на потеху молодецкую… Эй, Васюк! – вдруг крикнул Устин. – Не позорь княжих секирников! Удал молодец, – Устин похвастался перед Олексичем.

– О ком речь?

– Новгородец наш, Василий Сухой… Охальником жил на Новгороде, а явился в секирный полк – стряхнул старое. С псковичем Антошем Лосковым борется… А перед Антошем трех молодцев на спину положил.

Олексич узнал Сухого. Доброго слова не слыхал о себе Сухой на Новгороде, стоеросом звали, а нынче Устин его хвалит. В толпе воинов, окружавшей борцов, видно Савву, Игната-гвоздочника, Лукмашку… Лукмашка пришел из Русы. Ростом он ровня Сухому и силы доброй. По одному отбирал Устин ратников в секирный полк. Все они высоки, под стать своему сотнику, силачи. Устин гордился их удалью.

В гридне, когда Олексич вернулся туда, давешний спор утих. Князь Александр спрашивал у псковичей – Ивана Колотиловича и Володши – о ближних путях из Пскова на Юрьев, об озере на рубеже.

– От Юрьева к озеру, – услышал Олексич голос Александра, – коль идти прямо, где будет достигнут берег?

– На Узмени, княже, – ответил Колотилович. – Близ Вороньего Камня.

– А где Теплое озеро?

– Узмень люди называют Теплым озером. Идет она от Чудского озера до Талабского[51]51
  Псковское.


[Закрыть], что подступает к Пскову.

– Широка ли Узмень и крепок ли лед? – спросил Александр. – Замерзает ли она, если зовут ее Теплым озером?

– Ино место на Узмени версты на две от берега до берега, ино на семь верст считают. Мелка вода на Узмени; когда лето – тепла, по то и зовут Узмень Теплой. А замерзает Узмень раньше Чуди и Талабского, лед крепок… О сю пору на нем город руби с валами и стрельницами, – ответил за Колотиловича Володша.

– Лесные ли места на Узмени по русскому берегу?

– Разно, княже. От устья Желчи – по берегу Чуди и на мысу близ Вороньего Камня, где починается Узмень, там боры, а к Талабе – низкий берег… Болот много и места не лесные. Береза там, осинник да ива. Жилье редко встретишь.

– К Вороньему Камню хаживал ты, Володша?

– Бывало, хаживал. Перед походом ливонским ладьями шли на Омовжу, к Юрьеву. У Вороньего Камня сушили весла. Отмель там, галечник, а на островишке бор. И не сказать, княже, сколько живет на островишке ворон – тьмы темь. Поднимутся – небо закроют. Корму вороньего на островишке много. Погонит ветер волну, она и плеснет рыбу… Далеко, на галечник. Вода уйдет, а рыбе некуда. Тут и кормится птица. Жительства на Вороньем Камне нет. Избенка там стояла в бору на ловище Олфея Сенковича с Желчи… А после ливонского похода пропала и та избенка.

– Городок бы срубить на Вороньем-то Камне, княже, – посоветовал Иван Колотилович. – Мимо Камня путь к Омовжи и на Желчу и на Теплое озеро, к Пскову.

– Поглядим место, Колотилович, – сказал Александр. – По болотам на русском берегу, пока снег да лед, чаю, пройдет конь?

– Родителя моего братан попом живет в погосте на Желчи, – привстав и неловко, точно боясь, что его обличат в неправде, сказал Филипп Соломнич. – Ходил я на погост, там с брательниками двоюродными на ловищах бывал у Узмени. Брательники искусны на лыжах; и на Вороний Камень и куда велишь – все тропки им ведомы.

– Далек ли, Соломнич, путь к погосту?

– На добрых конях в день осилим. Завили вьюги путину, а в борах слежня осталась и приметы есть.

– Добрый совет, други, услышали мы от Соломнича, – промолвил Александр, обращаясь к воеводам. – Пора на озеро посмотреть, пути знать к нему. Не по веселой бы масленице дальние снега мять, да времени мало, пировать некогда. В утре завтра пойдем на Узмень. Идти со мной Олексичу… Кровь у него горячая, авось остынет в снегах, – усмехнулся Александр, намекая на то, что говорил Олексич на пиру. – Идти и тебе, Чука, и тебе, Домаш, и тебе, Спиридонович… Володша с Филиппом Соломничем путь укажут. На Желчи поищем братанов Соломнича. Тебе, Сила, – Александр повернулся к Тулубьеву, – с Иваном Колотиловичем быть во Пскове, блюсти войско и город.

– Идти бы и мне с тобою, княже, поглядеть на Узмень, – поморщился Сила Тулубьев, недовольный тем, что велено ему оставаться на Пскове.

– Ия рад видеть тебя с собою, болярин, – сказал Александр, – да войску глаз нужен. Пусть люди на Пскове празднуют масленицу как положено, не рушьте веселья их.