Текст книги "За землю Русскую"

Автор книги: Анатолий Субботин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 55 страниц)

Глава 12
Мстиславов дуб

На улицу Ивашко вышел вместе с Гаврилой Олексичем. Звал Олексич Ивашку с собой в хоромы к Катерине Славновне.

– Ладная моя Катерина, Ивашко, – улыбаясь, хвалил Славновну Олексич. – И меду хмельного ендова и слово приветливое найдется у нее для дорогих гостей. – Не знаю ее, Олексич, как же идти без зову?

– Придешь – не обидится, тебе же на радость шепнет словечко. Один живешь, а что за жизнь одному… Сосватает тебя Катерина – хочешь девицу красную, хочешь лебедушку молодую… О твоем счастье хлопочу, не отказывайся!

– Нет, Олексич, может, в другой раз.

– Полно! Уж не нашлось ли в Новгороде голубки чернобровой, не присушила ли молодца?

– Никого у меня нет… Иди, Олексич, чай, заждалась тебя Славновна.

Расстались у моста. Ивашко постоял на берегу. Напомнила ему река Шелонь Данилову поляну, займище… Как-то живет займищанин? Небось ищет он теперь борти в борах. А Олёнушка?.. Давно ли, кажется, вместе с нею искали в бору зверя и птицу. Рядом жили… Далеко она теперь. Поглядеть бы, спросить: помнит ли о братце? Взглянуть бы на Шелонь снова. Знает ее Ивашко зимнюю, под снегом, и разлившуюся мутным весенним половодьем. Теперь река в берегах. Вот и обрыв, откуда-то издалека-издалека доносится песнь:

 
– Стоит во поле липинка,
под липинкою бел шатер…
 

Не затихла песнь в ушах, а перед глазами не Данилова поляна – овраг у Нутной. Ивашко усмехнулся, вспомнив, как упала там Васена, как взглянула в лицо ему, когда нес ее на руках… Потом встретил Васену в хоромах лучника Онцифира. Смутилась девушка. Слова не молвила. Видел Ивашко Васену и в хороводе на Буян-лугу… Прошла мимо, опустила глаза.

Не хочется Ивашке думать о Васене, а думы сами идут. Не по себе дерево подрубил, не по себе пиво сварил. От невеселых дум и на сердце горько.

На Буян-лугу людно. Скрипят качели, смех и шутки у забав скоморошьих. И Ивашко явился нынче на Буян-луг не в лаптях, не в посконной рубахе. Сапоги у него синего сафьяна с высокими каблуками, полы у кафтана обшиты серебром. Осмотрелся – не видно лица знакомого. На полюбовном кругу борцы ходят. Поглядел – не стало веселее на сердце. Молодушки окружили Омоса, потешает он их сказками да прибаутками. Ивашко прошел мимо, не остановился. На берегу Волхова в горелки играют: будто цветы расцвели белые, голубые, алые девичьи летники.

За Рогатицей, ближе к устью ручья, разрослась густая зелень ракитника, а на самом устье раскинул богатырские лапы Мстиславов дуб. Сказывают, посажен этот дуб князем Мстиславом еще в те дни, когда мастер Петр строил собор Николы в Дворищах. В ту пору будто бы на устье и дальше, по ручью, шумела роща березовая. Роща давно погибла; не осталось и людей в Новгороде, которые помнят ее. Но дуб стоит. Среди зелени ракитника вознес он гордую свою грудь.

Ивашко пробрался через ракитник к дубу и остановился, пораженный открывшимся зрелищем.

Впереди – раздолье Волхова. День тихий, многоводная река так спокойна, что смотришь – и кажется: ничто не способно всколыхнуть ее застывшего лона. Напротив, через реку, темнеют стены Детинца. Золотые шеломы святой Софии, поднимаясь над стенами, как бы сливаются с ними в одной величественной и нераздельной силе. Даже дубки и липы, зелень которых скрывает с непроезжей стороны ограду Детинца, и те будто извечно стоят тут.

От причала на перевозе в Неревском конце отвалила ладья. Забирая против течения, она шла к этому берегу. Ивашке видно, как всплескивают, ударяясь о воду, крылья весел. И при каждом всплеске их над водой дрожат белые искорки брызг. Отражая голубую твердь, река выглядит такою же бездонной, как и небо, раскинувшееся над нею.

На берегу, позади Ивашки, послышались девичьи голоса. Ивашко оглянулся. Близко, совсем близко от него девушка в алом летнике, на голове венок… Васена!

– Здравствуй, добрый молодец! Один на берегу, не любо, знать, тебе гулянье… А может, ждал кого?

– Н-нет, – промолвил. – Не ждал.

– Так ли?

– Не ждал, – повторил Ивашко. – Любуюсь на Волхов…

– Ой, тебе ли, княжему дружиннику, в стороне, скрываючись, веселье искать? – упрекнула Васена. – Не собрался ли куда?

– Не знаю, – сорвалось слово, а какое – и не подумал.

– Может, на ушкуях в Заволочье? – улыбнулась насмешливо.

– Нет.

Ивашко справился с неловкостью неожиданной встречи. После того, что сказала девушка об ушкуях, он даже рассердился на нее.

– Смеешься ты… Чем я повинен? – спросил.

– А ты не смеялся надо мной в тот день, на торгу, – сказала Васена и вдруг, покраснев, опустила глаза. – Встретила когда тебя. Смешной казалась.

– Не смешной, а…

– На том спасибо, если правду молвил.

– Васена!

– Ой, и зовут как – вспомнил… За то, что из беды выручил, я не сержусь, а нес когда – боялась.

– Чего?

– Не уронил бы…

Васена убежала, догоняя подруг.

Глава 13
На Великом мосту

Утром Андрейка побывал у батюшки. Стефан Твердиславич ласково его встретил: обнял, потом, отступив, полюбовался на статного молодца, словно не верил, что перед ним сын, Андрейка. Вырос тот за прошедшую весну, загорел, возмужал.

– Слышно, Ондрий, гонцом ты с Ладоги от Семена Борисовича? – спросил Стефан Твердиславич.

– Да, батюшка. Поклон велел передать тебе Семен Борисович.

– Ну-ну, ишь как! Зрю на тебя и дивлюсь – витязь витязем. Встретил бы на улице – не признал. Небось гнал коня, рад, что в Новгороде?

– Спешил и коня гнал… Наказ о том был от воеводы. – Что слышно на Ладоге? У нас досужие языки плетут, будто свейское войско на рубеже, поход будто собирают свей?

– О том и на Ладоге слух, батюшка. Посол свейский у воеводы…

– Не гость ли торговый заместо посла? – усмехнулся Стефан Твердиславич.

– Не гость, лыцарь свейский. Шел он к Новгороду, да ладью в бурю разбило на порожках. Следом за мной будет он в Новгороде.

Стефан Твердиславич помолчал. Из того, что сказал сын, следовало: грозит Новгороду беда шведского нашествия. Но боярин не показал тревоги. «Может, правда, а может, зря судачат на Ладоге», – думал.

– Как тебя князь Александр принял, Ондрий? Знает он, чей ты? Спрашивал?

– Сам я о том молвил.

– Сам… Ну-ну. Пусть ведает, не повольник, не худой смерд перед ним, а витязь из рода Осмомысловичей. Стар, Ондрий, наш род на Великом Новгороде, не раз Осмомысловичи проливали кровь за святую Софию и за вольности наши. Не безродному воину, а тебе, Осмомысловичу, воевода Божии велел ехать гонцом на Новгород. Не вспоминал ли обо мне князь Александр?

– Была речь. Умен, сказал, и славен твой батюшка, да не той дорогой идет, – ответил Андрейка, смутился и опустил глаза.

– Ишь ты, – довольный тем, что услышал, сказал боярин. – Дорога у меня своя. Не глуп Александр, помнит.

– Звал меня на княжий двор, – продолжал Андрейка.

– Не в свою ли дружину? – встревожился боярин.

– О дружине не сказывал, гостем звал.

– В княжей дружине нам, Осмомысловичам, не место, – задрав бороду и глядя сверху вниз, вымолвил боярин. – Довольно того, что ты в полку Божина, воеводы на Ладоге. Семен-то Борисович беден, но род его стар, в полку у него быть тебе не зазорно. А коли в хоромы гостем звал князь Александр – иди. У меня с ним свои счеты, а ты молод… Случится поход – ближе к княжему стягу будешь. Долго ли в Новгороде гулять наказывал Семен Борисович?

– Велел скорее быть на Ладоге.

– Ия так мыслю, Ондрий; долго гулять на Новгороде не время. Сегодня и завтра конь отдохнет, а послезавтра благословлю в путь. Охота тебе – не неволю сидеть в хоромах, посмотри людей, себя покажи… Дозволяю пойти на княжий двор, но блюди себя, как подобает блюсти Осмомысловичу… Не якшайся с безродными. До осени живи на Ладоге, а в мясоед позову. Оженить пора тебя. Невесту я присмотрел, болярина Никифора Есиповича дочка. Годами постарше она тебя, да так-то лучше; ума больше и одна она у родителя. Велики вотчины у Есиповича – и близко, и в Бежичах, и в Обонежье; ладно будет, коли с нашими-то сольются.

Невесел вышел Андрейка от родителя. Не гневен нынче Стефан Твердиславич, слова обидного не промолвил; осталась бы у Андрейки радость от встречи, не вспомни батюшка о мясоеде да о невесте. Видал Андрейка дочку боярина Есиповича. Богат и именит боярин, слов нет, но кто не знает, что дочка у него перестарок, рябая ликом…

От батюшки Андрейка направился было к себе в терем, но передумал, вышел за ворота. Скользкая мостовая блестит мутными лужицами. Не вернуться ли в хоромы? Нет, страшно вернуться. Кажется Андрейке – ждет его в хоромах рябая девка. Обнимет, станет слова шептать…

Горька воля батюшки, а как поперечишь? Кому молвить о неожиданном своем горе? Разве князю?.. Князь Александр молод, немногими годами старше Андрейки, поймет. Вступится он в Андрейкину беду, попросит батюшку. Как ни горд и ни своенравен боярин Стефан Твердиславич, все же и ему не легко будет отказать князю. Не любит боярин суздальцев, а давеча сказал – умен Александр.

Андрейка побывал на торгу, обошел все ряды, поглядел на скоморошьи забавы на Гулящей горке… Нет на сердце радости. Не лучше ли было остаться в хоромах, проведать Ефросинью… А что скажет батюшка? Не жалует он дружбу Андрейкину с Ефросиньей; узнает, что виделись, осердится. Идти на княжий двор, но и там рады ли будут?

Под вечер уже Андрейка очутился на Великом мосту. Опускалось солнце. Огромное, ярко-оранжевое, замерло оно над дальними рощами, золотя края облаков. Они то расстилались широкими светлыми равнинами, то играли сказочными теремами, зубчатой бахромой частоколов. А внизу, отражая и небо и облака в своей глубине, привольный Волхов. Легкий туман, будто рассеянный дым костра, поднимается над водой и медленно-медленно плывет вдаль, теряясь за излучиной. На мысу у ручья, в конце Буян-луга, сторожа покой вольной реки, возвышается Мстиславов дуб.

Андрейка остановился на мосту. Словно впервые видит он сегодня и Волхов, и каменные стены Детинца, и блистающие на закатном солнце шеломы святой Софии. Рядом с Андрейкой молодец в дружиничьем кафтане. Опустив руки на перекладину перилец, ограждающих мост, он, как и Андрейка, любуется на Волхов, на яркий закат, ны золотящиеся, сказочные облака.

Мимо идут люди. Не заметил Андрейка, как позади него оказался верзила в крашенинном, прорванном на локтях зипуне. Он осклабил рот, обнажив черную прогаль на месте передних зубов, и толкнул Андрейку.

– Сторонись! – крикнул насмешливо. – Васька Сухой идет.

Андрейка пошатнулся от толчка. Не задержись он вовремя за перила, свергнулся бы вниз, в темную воду реки.

– Цепок, – Сухой дохнул перегаром в лицо Андрейке. – Железную рубашку надел, жаль, не искупался в Волхове.

– Пошто пристал к молодцу, Васька? – вступился за Андрейку дружинник. – Идти бы тебе, куда шел.

– Батюшки родные, не приметил молодца, – насмешливо осклабился Сухой. – Не отдал поклона.

Не успел Андрейка понять, что задумал Сухой, как тот, отступив, взмахнул кистенем. Дружинник извернулся, вовремя отпрянул в сторону. Кистень, ударясь о перила моста, раздробил перекладину, и в тот же миг, оглушенный кулаком дружинника, Сухой пошатнулся, упал и соскользнул с моста. Снизу донесся всплеск.

– Туда и след псу, – промолвил дружинник. Он снял шапку и вытер пот. – Как в битве, кистенем надумал играть.

– Не видел я, как он подошел, – словно оправдываясь, промолвил Андрейка, удивляясь ловкости, с какой дружинник уклонился от кистеня и сам оглушил Сухого.

– Боя искал он, – сказал дружинник. – А тебя видел я на княжем дворе, когда прискакал ты с Ладоги.

– Кто ты? – спросил Андрейка. – Век не забуду, что заступил меня.

– Заступил, обороняя себя. Кистень-то в мою голову метил, – усмехнулся дружинник. – А каков род мой – у батюшки своего спроси, авось помнит Ивашку.

Глава 14
Совет господ

В Грановитой палате собрались на совет верхние люди; сидят молча, ожидая выхода владыки.

От долгого ожидания ко сну клонит Стефана Твердиславича. Как ни старается он сохранить на лице выражение достоинства и сановитости, а палата нет-нет да и задернется перед глазами рыжим туманом. Неподалеку от Твердиславича, ниже его, боярин Водовик. Голова у Водовика склонилась набок, рот открыт, ноги в сафьяновых сапогах вытянуты вперед. Всхрапнет он, пожует губами во сне и снова обвиснет.

Два черных попа ввели под руки владыку. Поднялись вверх черные крылья владычной мантии, благословляя совет. Твердиславич очнулся от дремы. Вначале он различал впереди только зелень «скрижалей» и яркие, точно огоньки, струи «источников» на мантии; потом, как из тумана, выплыли перед глазами сморщенные, будто выточенные из сухой коры, старческие двоеперстия. Под сводами палаты прозвучал тонкий, высокий голос владыки:

– Благодать и мир да пребудут с вами, мужи нову-городстии! Во имя отца, и сына, и святаго духа!..

– Аминь, – ответил за всех первый владычный боярин Якун Лизута. Он появился в палате вслед за владыкой.

Служки зажгли восковые свечи.

– Владыка архиепискуп недужит нынче, мужи, – опускаясь на свое место, рядом с местом архиепископа, нарушил молчание Лизута. – Благословил он мне, болярину своему, начать совет.

– О чем совету быть, болярин Якун? – спросил Никифор Есипович. Лицо его с выдавшейся вперед редкой бородой выражало не то недовольство, не то удивление тому, что услышал он от владычного боярина.

Лизута ответил не сразу. Он помолчал, как бы ожидая, о чем еще молвят верхние? Но так как никто из бояр не открыл уст, Лизута привстал и заговорил:

– Есть тревога, Никифоре, у Великого Новгорода. Иноземные гости, что сидят на Готском дворе, жалуются на пошлины наши, – молвил и прищуренным взглядом обвел палату. – И на то жалуются, – продолжал, – обегают-де нынче на Новгороде сукна ипские и лангемаркские, мало берут соленой рыбы и мальвазеи. Мало-де и своих товаров дают новгородцы на иноземные ладьи. В клетях у новгородских торговых гостей много воску, льна и мехов дорогих – всего, в чем нуждаются иноземцы, но гостиное добро не идет на торг; новгородские гости сами собирают ладьи в Висби. И болярство вотчинное, чьим умом и силою славен Великий Новгород, тоже запирает ворота перед иноземцами. Ломятся от богатой дани с вотчин болярские клети, но добро из клетей идет не на торг, а житым людям да гостям новгородским. Правда, ох правда, мужи, в жалобах иноземцев, – вздохнул Лизута. – Милостивы мы к своим. Иноземцы за воск, за лен, за железные крицы дают серебро и дорогие товары, а мы, по неразумию своему, отдаем добро житым людям и гостиным по долговым грамотам. Давно ли слышали на княжем суде, как князь Александр винил гостей из Висби за то, что не везут они на торг в Новгород железа и меди. Все мы слышали княжее слово и молчали, не молвили, что и сами не даем железа на иноземные ладьи, браним иноземцев. Болярин Стефан намедни, – Лизута остановил взгляд на Стефане Твердиславиче, – чуть ли не боем выгнал иноземных гостей со своего двора.

Стефан Твердиславич даже приоткрыл рот, слушая Лизуту. Он готовился поддакнуть куму, сказать, что у него, как у всех верхних людей на Новгороде, много в ларце долговых грамот и бирок гостей новгородских. Не пора ли вотчинному боярству брать за товар серебро, а не долговые записи. И сказал бы о том Стефан Твердиславич, но, услышав, что Лизута назвал его имя, – забыл обо всем, что думал. В жар бросило боярина.

– Не о том ли твердишь, кум, что не волен я над своим добром? – насупив брови и подавшись вперед, перебил Твердиславич гладкую речь Якуна Лизуты. – Были у меня гости с Готского двора, слышал я их речи. Рта мне не дали раскрыть. Только заикнулся о цене – они перемигнулись по-своему и с поклоном: возьмем-де, осударь-болярин, и воск, и меха, и другое добро по твоей цене… Не по мне, славные мужи, торг с иноземцами, – сказал и, как бы ища сочувствия себе, оглянулся на бояр. – Не по мне. Не гнал я иноземцев, не ругал их, а ворота перед ними велел открыть холопам. Подобру пришли гости, подобру и ушли.

– А меха и воск, Стефане, ты отдал Афанасию Ивковичу, – усмехнулся на слово Твердиславича Есипович.

– Отдал, Никифоре, – подтвердил Твердиславич. – Побранил его и со двора велел гнать, а отдал.

– За серебро отдал-то?

– За толику серебра и за грамоту долговую.

– Горяч ты, Стефане, – примирительно произнес Лизута. – Нынче что скажем, мужи, о жалобе иноземных гостей?

– Не торговали иноземцы на Новгороде без пошлин, Якуне.

– Слух был, будто двор святой Софии и ты, болярин Якун, приняли иноземцев, дали им воск и железо кричное, – поднявшись и выступая вперед, неожиданно промолвил боярин Сила Тулубьев. – Ладно ли так, мужи? Чаю, князь Александр не спуста намекнул о железе и меди гостям из Висби. Немцы и свей хвалятся железными умельцами, а железных изделий своих на Русь не дают. По совести ли, боляре, везти нам железо на ладьи иноземные?

– В торге всяк волен, – побагровев и махая руками, Лизута остановил Тулубьева. – Пора бы тебе, Сила, ведать о том.

– Прости, болярин, худородного! – Тулубьев, подражая Лизуте, схватился за поясницу. – По худородству-то своему не пойму гнева твоего на правду.

– Не о правде толк, а не дело ты молвил. Как бы совету нашему за малыми делами больших не обойти.

– Велишь снять пошлины с иноземцев?

– Пекусь не о пошлинах, а почто иноземных гостей гнать со двора без торгу! – выкрикнул Лизута.

– Как же оно, Якуне, – не вытерпел, снова подал голос Стефан Твердиславич. – Не ослышался ли я? Не твое ли слово было, что в торге всяк волен?

– Мое. Что молвил я, то и молвил. К выгодам дому святой Софии даны на готские ладьи железные крицы. Иная у совета господ забота нынче: даст ли Господин Великий Новгород льготы гостям иноземным, послушает ли их жалобы?

– И отцы и деды брали пошлины, как стоит Новгород.

– И торг был.

– Не перечит совет господ торгу, а пошлины… Какие брал Новгород с иноземных гостей, таким и быть.

– О том и я молвил, мужи, – всем своим видом стараясь показать, что слово его – слово совета господ, начал Лизута. Он понял, что верхние люди не против торга с иноземцами, но пошлин не снимут без воли веча и князя. – Решим, как молвили, и запишем в грамоты. Еще малое слово есть у меня, мужи: книжника, прибывшего в Новгород от владыки митрополита, князь Александр Ярославич выгнал из Нередицкого монастыря и грозил изгнать из Новгорода. Не сталось бы в том обиды митрополичьему двору? Примет ли княжий грех Великий Новгород? Терпел Новгород беды от Всеволодова и Ярославова княжения, князь Александр характером пошел в деда…

– Не чтит ряды Александр Ярославич, – поддержал Лизуту чей-то угодливый голос.

– Может, княжие, может, иные чьи люди в моей вотчинке на Маяте, в Заильменье, кабана заполевали и лужок вытоптали, – не разобрав, о чем говорят в палате, подал голос Водовик. – Искать с кого, не знаю.

– Ох! – насмешливо вздохнул Сила Тулубьев. – Изловил князь зайца в лугах болярина Водовика, то-то горе Великому Новгороду.

– Не о лужках, не об охотничьих забавах быть слову совета господ, – боясь, как бы в мелких спорах не забылось то, о чем сказал он, строго произнес Якун Лизута. – Поклонимся ли, мужи, старыми вольностями нашими перед князем? На вече у святой Софии молчали мы, не сталось решения и грамот не писали…

– На вече слово черных людей, а слово Великого Новгорода в совете господ, – хмуро, сердясь на Лизуту за давешнюю обиду, не обращаясь ни к кому, молвил Стефан Твердиславич. – Не нам, верхним людям, рушить старый обычай.

– Истинно молвил, Стефане, – одобрил речь Твердиславича Никифор Есипович. – Болярством старым и святой Софией славен Новгород, Господин Великий. Без болярских вотчин не было б торгу, не по что стало б идти на Новгород иноземным гостям. Мои вотчинки, кроме ближних, и в Бежичах, и на половине Обонежья, а на вече мой голос рядом с крикуном, у коего всего добра язык да воля.

– Не своим ли богатством и вотчинами, болярин, думаешь заступить Великий Новгород? – заслоняя Есиповича, спросил у него Сила Тулубьев.

– Заступлю. Не приду у тебя молить подмоги. В твоих-то вотчинках, Сила, на уповоде обернешься, а мои в год не объехать.

– То-то и не люб тебе князь Александр! – выкрикнул Тулубьев. – Не от врагов иноземных, а от князя, от дружбы с Суздалем заступаешь Новгород.

– Ну-ну, полно, Сила! – вступился за старое боярство Стефан Твердиславич. – И мне, как болярину Никифору, люб вольный Новгород, Господин Великий, а вам, чьи вотчинки свились на сорочьем хвосте, как и гостиным людям и ремесленным, люб союз с суздальцами.

– Нам люба, болярин, Русь великая, – выпрямясь, как бы с высоты роста своего громко произнес Тулубьев в ответ Твердиславичу. – Нам любо, чтобы все русские города и люди русские сложились в одно слово, чтобы не вотчинами боляр своих возносились земли русские друг перед другом, а торгом русским, силой воинской и единой волей…

– А головой над Русью сел бы суздальский Ярослав! – оборвав Тулубьева, крикнул Лизута. – Что ж, мужи, послушаем Силу, поклонимся худыми вотчинками нашими и Великим Новгородом Ярославу!

Тишина. Будто туча грозовая поднялась над Грановитой. Коротка и насмешлива речь Лизуты, первого болярина владычного, но сказал он то, что горше всех бед тревожило сердца верхних людей новгородских. Казалось, вот-вот разразится буря. Много горьких слов будет сказано, много обид выплеснется. Ни мира, ни дружбы не знать после. В этот миг владыка, казалось безучастно слушавший речи бояр, вдруг приподнялся. Черные попы подхватили его под плечики. Подняв костыль, владыка троекратно стукнул им о пол.

– Довольно, мужи новугородстии, бесов тешить! – громко и отчетливо прозвучал в тишине палаты его тонкий и высокий голос.

– Твое слово и твоя воля, владыка, – воспользовавшись тем, что владыка повременил, прежде чем продолжать свою речь, начал было Лизута, но тут в палате появился взволнованный, запыхавшийся служка. Он, не задерживаясь, пробрался к Лизуте и что-то шепнул. Боярин изменился в лице.

– Не опознался ли ты, отроче? – спросил.

– Истинно, болярин. Еле забежал вперед, чтобы поведать.

Лизута отстранил служку. Волнуясь и глотая слова, он произнес:

– Мужи новгородские, князь Александр Ярославич жалует на совет.