Текст книги "За землю Русскую"

Автор книги: Анатолий Субботин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 55 страниц)

Глава 17
Васена

Поздней осенью добрался Ивашко в Новгород. День был холодный и ветреный; низкие облака сыпали мелкой, похожей на туман, колючей изморосью. Слезливо щурились окошки изб. Жидкая, как опара, черная грязь тускло поблескивала на стланых мостовых, заполняя собою все выбоины.

Еще березы не сбросили с себя пожелтевшую листву, когда Ивашко узнал от Данилы об отъезде Александра Ярославича. Пока жил на займище, не верилось, что пусто на княжем дворе. Теперь чужим он показался ему. Мозглым воем скулит ветер под застрехами теремов, безнаказанно обнажает гордые клены и тополи. Опавшие листья узорным ковром устилают мощенный тесаными пластинами двор – ровный, как пол в горнице, шелестят под ногами на резных крыльцах притихших теремов.

Яков Полочанин, которого оставил Александр в Новгороде смотреть за хоромами, схватился за бороду и с изумлением уставился на Ивашку, когда тот появился на княжем дворе.

– Откуда пожаловал, молодец, где пропадал?

В годы, что прошли со дня смерти Любаши, белый снег осыпал бороду Полочанина. Не садится он теперь на коня. Стар стал. Не узнать в нем бесстрашного ловчего княжих охот, что, бывало, скакал впереди всех в поле, загоняя волчью стаю, или по следу красного зверя.

Ивашко рассказал Полочанину о встрече своей на Шелони с Семенком, о том, как обманул его поп.

– Не случись близко займищанина Данилы, не видать бы мне Новгорода, – закончил Ивашко.

Выслушал его Яков, позвал в хоромы.

– Располагайся как дома, молодец, – сказал. – Поживешь, а там, может, и князь будет.

Провел Ивашко в хоромах ночь, а когда рассвело – отправился на Ильину улицу, в кузню к Никанору.

Безлюден Новгород. Дождь ли разогнал жителей по теплым углам или иное что, но ни встречного, ни поперечного не увидел на пути. Пока Ивашко шел мощеными улицами, нога ступала крепко, в переулках же и на Ильиной хоть в ладье плыви. Скорее бы холода! Скует мороз осеннюю непролазную грязь, прикроет снегом, и оживет, заиграет зимним весельем Новгород. А нынче Ивашко по черному разливу непогодной осени еле добрался к Никанору.

В открытые воротца кузни слышно поскрипывание коромысла и громкие вздохи мехов у горна. Над золотом углей бьется жаркое синеватое пламя. Увидев Ивашку, кузнец опустил мех, уставился взглядом на гостя.

– Ивашко! – будто не веря тому, что видит его, воскликнул он. – Жив молодец?!

– Жив, – широко ухмыляясь, откликнулся Ивашко. – Весь перед тобой.

– Откуда ты? Уж не из Переяславля ли?

– С Шелони.

– С Шелони?! – еще больше изумился кузнец. Горка огруженных к поддувалу углей потемнела; еле шает, поблескивая внутри ее, замирающий огонек. – Какая нужда загнала тебя на Шелонь?

– По лету, перед походом на шведов, был я на Шелони со словом княжим, а остался не своей волей. Хворь маяла.

– Уж не огневица ли?

– Огневица не тронула, острый кончар проколол вот тут, – Ивашко приложил к груди ладонь. – Недруг хитростью обошел. Лежал я после – ни рукой, ни ногой не мог ворохнуть, а вот поправился, силы накопил. Ехал в Новгород – тешился думой, что все горе мое перегоревано, а приехал… Нет в Новгороде ни князя, ни дружины.

– В Переяславле Александр Ярославич, – вспомнив, что и он виноват в уходе Александра из Новгорода, хмуро вымолвил Никанор. – Обиду он принял… Ждем Ярославича на Новгороде, да не дождемся пока. Сам-то, Ивашко, ты надумал что-либо? – спросил Никанор, помолчав.

– Коротки мои думы, Никаноре. Не вернется князь в Новгород, уйду в Переяславль.

Кузнец взялся за коромысло, качнул мех. В горне зашумело пламя.

– Осенью-то бездорожье на путинах, зима скоро, – снова оставив дутье, сказал он. – Дорога на Переяславль не ближняя, за Тверью, может статься, рыщут ордынские конники, а то и свои воровские люди, ладно ли будет идти одному? Другое бы я посоветовал.

– Твоему совету рад, Никаноре.

– Коли рад, так послушай. Живи-ко ты, молодец удалой, зиму на Новгороде Великом. С княжего двора не гонят тебя, а руки дела запросят – приходи в кузню. Дождешься весны, тогда и будем думать, куда искать путь.

Осенняя непогода затянулась. Настасьин день справили, а и реки еще не встали. То дождь моросит не унимаясь, то целый день хлюпает тяжелыми шлепками мокрый снег, прибавляет воды. В Волхове поднялась мутная волна; взглянешь, не отражается в ней, как в летнюю пору, голубая твердь неба. Ручьи по овражкам, пересыхавшие летом, вздулись, шумят. На дорогах – черный кисель, в низинках колеса телег вязнут по ступицы. В эту слякотную осеннюю пору ни пройти никуда, ни проехать.

Ивашко остался в Новгороде. Протомился он с неделю на княжем дворе и, не выдержав, перебрался в кузню на Ильину. Веселее и легче стало. Никанор, как и в первую зиму, учил Ивашку хитрому кузнечному ремеслу, учил бить молотом и ручником, калить железо.

Не пришлось встретиться Ивашке на Новгороде и с Василием Спиридоновичем. На преображеньев день Василий Спиридонович ушел с ватажкою на Двину, на торг с двинскими боярами, задержался там.

– Двинские боляре ведут торг дорогими мехами, – сказал Ивашке Никанор. – Есть у них меха бобровые, чернокуньи, голубые лисьи, черные лисьи с серебряным дымом. Есть на Двине жемчуга скатные, изделия из рыбьего зуба… На торгу в Висби ганзейские и франкские гости высоко ценят двинские изделия. Не выберется Спиридонович с Двины плавом, вернется санной путиной.

В субботу Никанор засветло погасил горн.

– Клади молот, Ивашко, – сказал.

– Не рано ли, Никаноре? Солнце еще не село.

– Не рано. Пойду нынче на Лубяницу, к старосте Онцифиру. А ты, коли охота да воля, проводи меня. У меня дело к Онцифиру, а ты Васену повеселишь.

– Как же мне идти, Никаноре, незваному?

– Аль не хочешь показаться на людях?

– Нечего мне сказать у Онцифира.

– О чем спросят, то и скажешь, – усмехнулся Никанор. – Помню, был ты у Онцифира, мед пил из рук Васены. Не болярин староста Онцифир, а слава его велика на Новгороде. Васена одна у него. Умна и хороша девица. Пойдешь со мною – не потужишь.

– Уволь, Никаноре.

– Воля с тобой, не тащу силом.

Ивашко опустил глаза. Как сказать Никанору, что не безродному молодцу искать свою судьбу в хоромах на Лубянице. Неровня гость хуже чуженина. А Никанор не унимается.

– Томишься ты, Ивашко, – говорит. – Голову повесил. А удалому ли молодцу с тоской знаться! Гляжу вот я на тебя, и спросить хочется: всю ли ты правду о себе поведал? Все ли сказал о том, что сталось на Шелони?

– Не спрашивай, Никаноре! – промолвил Ивашко так решительно, что кузнец пожалел: не обидел ли молодца неловким словом. – Худого я не мыслю и дела худого за мною нет. Сам не пойму, так все хитро обернулось. Радость была у меня, Никаноре, и страшно мне ее потерять.

– Не пойму, в чем твой страх, Ивашко, – сказал Никанор и подошел ближе. – Не о том ли горюешь, что отстал от княжей дружины? Вижу, горько тебе, а ты не думай так, не на век. Не своей виной отстал. Будешь жить – будут и радости впереди и дни светлые.

Проводив Никанора, Ивашко закрылся в клети, лег на сенник. Толпятся в голове у него думы беспокойной ватажкой. Скользнет одна, а на смену притаилась другая. Не думы – колючий осенний дождь, что шумит в непроглядной тьме по тесинам крыши. И постель жестка Ивашке; словно не сенник под ним, а кленовая доска старого била. «И почему остался, не послушал Никанора? – спрашивал себя Ивашко, припоминая, о чем говорил кузнец, когда звал на Лубяницу. – Испугался встречи с Васеной?» Ивашке представился овраг у Нутной, весенняя гололедь… Вспомнилось, как нес на руках девушку. В думах о Васене Ивашко забыл и поляну в бору и то, как жил там. Вдруг вместо Васены встала перед ним Олёнушка. Далеко она, но образ ее казался таким светлым и близким, что Ивашко повеселел. Как рукой сняло тоску с сердца. Он и сейчас хотел бы думать о Васене, но Олёнушка неотступно стоит перед его взором. И кажется ему, что не Васену, а ее, Олёнушку, нес он на руках через овраг у Нутной; ее видел в облике Васены, и оттого Олёнушка становилась еще дороже и ближе ему.

Не слыхал, как скрипнула калитка, пропуская Никанора. Не заходя в хоромы, кузнец толкнул дверь в клеть, где спал Ивашко, и окликнул:

– Эй, Ивашко, проснись-ко!

– Никанор?

– Я. Отгадай, кого встретил на Лубянице?

– Наверно, того, кто был у Онцифира.

– Не отгадаешь, – засмеялся Никанор. – Поклон принес тебе. Не поленись-ко, молодец, привстань да высеки огонь, тогда и скажу.

Ивашко нашарил огниво, ударил сталью по кремню и, когда затлел трут, зажег жирник.

– Кому нужда поклоны слать мне?

– Тому, кто тебя помнит, – Никанор поставил жирник выше, на полавочник. – Так дело было: сидим мы с Онцифиром, кладем слово за слово, вдруг крыльцо скрипнуло. Васена, думаю. Не видно было ее в горнице. А шаги вроде тяжелы для нее. Входит. Вижу – гость. Перекрестился он в красный угол и молвил: «Встречай, Онцифире!» Смотрю – глазам не верю.

– Незнакомый?

– Знакомый! Гость новгородский Василий Спиридонович.

– Спиридонович? – повторил Ивашко. – Вернулся с Двины?

– Вернулся. Хорош, сказывает, был торг у него с двинскими боярами. Весною, как сойдет лед, собирается Спиридонович со своими товарами за море, на торг в Висби. А тебя помнит. Услыхал, что в кузне ты у меня, обещал навестить.

…Рад был Ивашко встрече со Спиридоновичем. Как будто появление в кузне торгового гостя вернуло Ивашке то, что знал он в Новгороде. Вспомнили они весну, первую встречу свою на Буян-лугу; вспомнили и о том, как бывали на торгу и на гуляньях, как в княжей потехе камешки метали.

– Минет зима, откроются реки, пойдем, Ивашко, со мною на Готланд, – сказал Спиридонович. – Себя покажешь и людей посмотришь.

– А что скажет Александр Ярославич, когда вернется в Новгород? – спросил Ивашко. – Одна вина тяжка, а две вины он не простит.

– Александр Ярославич не рассердится за то, что уйдешь в Висби, – успокоил Ивашку Спиридонович. – С дорогими товарами будем за морем, в обратный путь возьмем то, что нужнее нам. Вернемся, спасибо услышим от Ярославича за хороший торг.

Зима. Снежные сугробы намело, что остроги городовые. На бойких улицах дороги укатанные, а в переулках темнеют лишь тропочки к избам. На перекрестках торчат из снега черные кукиши головней, указывают – не сбиться бы пешему с пути в сугроб.

В избах топят печи. Днем и ночью белым туманом виснет над городом дым, а в ясные утренники над избами тонкими, стройными столбами дым поднимается высоко к небу, будто подпирая его студеную, по-зимнему бледную синеву. Кружево обындевелых лип, «берез, тополей так тонко и хрупко, что тронь его мимоходом – и оно зазвенит, рассыплется морозной пылью.

В праздники на холме за Власием зимнее гулянье с катаньями. Стрелою мчится с холма к Волхову ледянка, выскользит на лед, и по ровному полю его несет седоков до того берега. А свернет ледянка с накатанной дорожки – не успеешь моргнуть – перевернется она копылками вверх. Рыхлый снег глубок, еле на свет из него выберешься. Шум, смех, веселые крики вокруг. Щиплет щеки морозный ветер, леденит дыхание. Но разве придет кому-либо охота жаловаться на мороз!

Любят на Руси студеную зиму, да и как не любить ее! Чем крепче мороз, тем громче скрипит снег под полозьями, тем ярче щеки румянятся, громче разносятся в сизые дали голоса вольницы. Внизу, на льду Волхова, разметена дорожка, как ручеек. Темной, скользкой холстинкой вытянулась она по снежному лугу чуть ли не на полверсты. Разгонится молодец и – с разбегу – на лед.

Скользит ледяная дорожка под ногами. А мороз сердится, того и жди – ущипнет щеку белыми рукавицами. Но молодцу все нипочем; шапка набекрень, шуба наброшена на одно плечо. Жарко!

Ивашко на льду. Мимо скользит ледянка.

– Приставай, Ивашко! – доносится оклик.

На ледянке Василий Спиридонович. Рядом с ним Васена.

– Узнаешь молодца, Васена? – спрашивает Спиридонович. – Лето и осень пропадал в борах на Шелони, смерть обнимала его, а молодец удал, вырвался.

– Узнаю. – Это сказала Васена. От мороза порумянела она, темные ресницы опушены инеем.

– Зову молодца с собой за море, а он упрямится; на море, говорит, не бывал, воды много, страшно.

– Ой ли, – улыбнулась Васена. – А мне-то казалось – ни воды, ни огня не страшатся княжие дружинники.

– Дружинники рядом с князем, – потемнел Ивашко. – А я… Бью молотом в кузне у Никанора.

– Вернется Ярославич – не обойдет тебя, – сказал Спиридонович. – А за море сходишь, цена тебе вдвое.

– Худой помощник буду за морем, Василий Спиридонович. Ни торг торговать, ни слова там не смогу молвить.

– О том и не прошу тебя. Путь дальний, не знаешь, кого встретишь; кому шапкой поклонишься, а с кем копьями переметнешься. Доведется копья да мечи брать, тут уж лучше тебя нет помощника. Не упрямься! Посоветуй ему, сестрица! – Спиридонович попросил Васену.

– Коли за тем дело, изволь, братец, – смеясь, как и Спиридонович, сказала Васена. – Но мне ли советовать? Поклонюсь ему и попрошу… За братца прошу, молодец!

Васена встала перед Ивашкой и, чего не ожидал он, низко-низко поклонилась.

– Упрям, – смеется Спиридонович. – Мои слова мимо ушей у него, а твоего совета, сестрица, может ли ослушаться?

Ивашко смутился. Кровь прилила к лицу. Взглянул на веселую, улыбающуюся Васену, на Василия Спиридоновича и не утерпел, улыбнулся сам.

– Не вернется зимою князь – сяду с тобой на ладью, Василий Спиридонович, – сказал. – Погляжу море.

Глава 18
Распутья

Тревожно в Новгороде Великом. Ливонские рыцари, разорив Изборск, вступили в Псков. В дружбе с ними псковские и новгородские переветы. Князь Александр, как уехал после распри с вотчинными боярами в Переяславль, с тех пор вести не дает о себе, и не знает никто, вернется ли он на зиме в Новгород. На Покров прошел слух, что ливонские меченосцы собирают новый поход.

На Готском дворе торговые гости из Любека и Бремена отказались платить пошлины. На суде у тысяцкого при Иванской гостиной братчине любечане и бременцы жаловались на невыгодность для них торга в эту осень: свои-де залежались товары и новгородцы мало продают – цены высоки на все.

В совете господ оправившийся после боя на Софийском вече кончанский староста Славненского конца Никита Дружинин сказал:

– Немецких лыцарей ждут любечане и бременцы. На Готском дворе толкуют: придут лыцари – беспошлинно будем торговать в Новгороде; на колени встанет и поклонится нам Господин Великий.

– Пустые твои слова, Никита! – обрывая Дружинина, прикрикнул владычный боярин Лизута. – При дедах и прадедах не знали того, чтобы Господин Великий Новгород на коленях стоял перед иноземцами.

– Отворим ворота лыцарям, встанем на колени, – возразил Лизуте Сила Тулубьев. – В Пскове лыцари, недалеко.

– Встанем… Уж так-то встанем, – подхватил речь Тулубьева Никита Дружинин. – Князю Александру сказали: не люб, уходи! А кому вести войско, как придет беда? И ремесленные, и торговые, и все городовые люди желают Александра. О том бы я молвил, боляре: не пора ли засылать послов в Переяславль?

– Чай, и без послов не заказана Ярославину дорога на Новгород, – насупив брови, точно слова Дружинина обидели его, отозвался Лизута. – Новгород зла ему не чинил.

– Справедливо, Якуне, – поддержал Лизуту Стефан Твердиславич.

– Не ты ли, болярин, слово держал перед Новгородом супротив Ярославича? – воскликнул Дружинин, возмущенный речами вотчинных бояр, старавшихся свалить на Александра вину за распрю. – Не ты ли кричал: «Пора Александру на Переяславль! Не люб!»

– Потише, помолчал бы ты, Никита, – пристал к спору боярин Водовик. – Не к году распря. Говаривали прежде: кто старое помянет, тому глаз вон!

– Горько слушать правду, болярин? – насмешливо бросил Дружинин, косясь на Водовика.

– Старое, как было, прошло и быльем поросло, – начал снова Лизута. Он держал себя так, будто никогда и не помышлял о распре с князем. – Никак забыл ты, Никита, кто помог Александру собрать войско на свеев?

– Уж не ты ли, болярин Якун? – спросил Дружинин. – Животы надорвал от смеху Новгород, глядя на твою помощь.

– Не о пустом ли спор, боляре? – сокрушенно покачал головой и привстал с лавки Стефан Твердиславич. – Старых обид не перескажешь, а почто вспоминать их? Все ждем Александра Ярославича, да гордынею вознесся он перед Новгородом, не идет.

Замолчав, Твердиславич неторопливым взглядом обвел сидевших на лавках бояр. Мигали, дрожа, оплывшие от жары и духоты свечи. Сохраняя достоинство свое, Твердиславич опустился на место и сложил на животе руки.

– Хитро ты молвил, болярин Стефан, – нарушил молчание Сила Тулубьев.

– Не хитрость, правду молвил, – откликнулся Твердиславич.

– Не помолчать ли о правде-то? – Тулубьев насмешливо воззрился на Твердиславича. – Открыл бы ты, в чем гордыня Александра?

– А ты не догадлив? – выше поднял бороду Твердиславич. – В свейском походе легкая слава досталась ему, о том и сказываю. Врасплох налетели новгородцы на свейский стан, да и мало их было, свеев-то. Нынче грозят Новгороду не свей, а лыцари-меченосцы. Сила их не в пример свейской. Вот и сужу: не страшно ли Александру встретиться с лыцарями? Не потому ли сидит он в Переяславле?

– Что-то в походе на свеев не встречал тебя в поле, болярин, – припомнил Тулубьев.

– Не воевода я, на что мне поход! Ондрий мой на Неве кровь пролил…

– Не добром поминаешь сына, Стефане, коли хулишь битву, – поднялся Тулубьев. – Я видел Невскую битву, видел и след свейского копья принес. Вот, – Тулубьев распахнул шубу и поднял рубаху, показывая рубец. – Бились мы со свеями с утра до вечера, а ты, болярин, грязью кидаешь в ту битву. Не вернется Ярославич на Новгород, вперед скажу, поклонимся лыцарям.

Как ни противились верхние вотчинники тому, чтобы отправить послов во Владимир, но вторжение на Русь ливонских рыцарей, захват ими Пскова, а особенно слух, что замышляют ливонцы весною поход на Новгород, образумили бояр. Да и как противиться, если все улицы и концы городские сложились одной речью: «Пора звать князя Александра; без помощи суздальской не оборонимся от лыцарей». В середине зимы совет господ снарядил во Владимир владычного боярина Якуна Лизуту и боярина Силу Тулубьева. Чтобы не зазорно было Великому Новгороду идти с поклоном, дали послам грамоты не в Переяславль, к Александру, а к великому князю.

Ярослав Всеволодович принял грамоты, послам велел отдыхать и, покуда не позовет их, осмотреть церкви и монастыри во Владимире.

Через неделю Якун Лизута и Сила Тулубьев снова сидели в княжей гридне. Ярослав долго говорил с ними, сам указал на опасность, какой грозит Новгороду поход меченосцев, и обещал дать на княжение сына.

– Князь Олександро в Переяславле, – сказал он. – Позову его и спрошу. Не воспротивится, захочет принять поклон Великого Новгорода, молвлю: иди в Новгород, оберегай землю Новгородскую. Когда будет князь к Новгороду, грамотою своею повещу владыку и совет господ, а вас, мужи, и людей ваших не держу больше. Хорошо у нас – будьте гостями моими, пойдете в обратный путь – в том ваша воля.

В беседе с послами Ярослав ничего не требовал от Новгорода, ничего не просил взамен обещания дать сына; не сердился и не вспоминал о старых обидах. Доброта князя встревожила Лизуту. Ни прежде, в княжение Ярославово на Новгороде, ни после, при князе Александре, боярин не имел мира с Ярославом Всеволодовичем. Кому-кому, а уж владычному боярину пора знать, что доброта и согласие в сношениях с Новгородом не в характере владимирского великого князя. Об опасениях своих Лизута сказал Тулубьеву. Тот, хотя и верил Ярославу, все же перед отъездом из Владимира молвил:

– Взять бы нам, Якуне, путь к Новгороду через Переяславль. Князь Александр в Переяславле, попытать бы у него – примет ли слово Великого Новгорода?

Лизута поморщился. Прищурив глаза, покосил ими вокруг, будто опасаясь, что кто-либо, кроме Силы Тулубьева, услышит его, и сказал:

– Добро бы так-то, Сила. Александр, чаю, послушает слово Новгорода, но как идти к нему? Грамоты наши писаны во Владимир. Будем на Переяславле, не станется ли то обидой князю Ярославу?

Из Владимира послы новгородские, взяв прямой путь, выехали на Дмитров.

Вскоре после масленицы в Новгород прибыл гонец князя Ярослава Всеволодовича. В грамоте, которую привез он, Ярослав писал владыке и совету господ, что дает он на княжение в Новгород своего сына Андрея Ярославича.

«Переждем распутицу, – писал он, – и как установится путь, князь Андрей выедет в Новгород; с ним будет и дружина его. А князь Александр не хочет идти на Новгород…»

Молча слушали бояре грамоту Ярослава, когда Лизута читал ее в Грановитой. Владычный боярин не скрывал своего удовлетворения тем, что вместо строптивого и упрямого Александра будет князем в Новгороде Андрей Ярославич. С Андреем, казалось Лизуте, легче ладить верхним людям. Не все сыновья Ярослава строптивы, как Александр. Андрей, сказывают, к делам не прилежен. Дать ему спокойное житье, сняв бремя забот и дел княжих, он и рад этому. А будет Андрей смирен да послушен боярству вотчинному, то и останется на Новгороде, как старый Мстислав, до скончания живота. Окидывая взглядом сидевших на лавках бояр, Лизута видел, что и старый Водовик, и Никифор Есипович, и Стефан Твердиславич, и другие вотчинники с посветлевшими лицами слушают грамоту. Им, как и Лизуте, любее Андрей.

– Владыка благословил меня прочитать сю грамоту, мужи новгородские, – закончив чтение, сказал Лизута. Он свернул ее, положил перед собой так, что княжая печать низко опустилась со стола на длинном витом шнуре. – Примет ли Господин Великий Новгород во князи себе Андрея Ярославича? – закончил Лизута и умолк, ожидая ответа.

Мигали свечи, освещая насупившиеся лица бояр. Тихо. Не ворохнется никто. Лизута начинал уже терять терпение, когда послышался голос боярина Водовика:

– Что думает владыка о князе Андрее, Якун? – спросил он. – Молод княжич, не избалован. Коли станет жить в мире…

– Не Андрея просили, будучи во Владимире, я и болярин Якун, – перебивая Водовика, громко сказал Тулубьев. – Юн княжич Андрей, приведется вести рать, будет ли удачлив в битве, как Александр? – добавил он.

– А я не молвил бы против великого князя Ярослава, как болярин Сила, – произнес Лизута. Он даже привстал немного, как бы показывая тем, что в Грановитой палате нужно слушать его слово, слово первого владычного боярина. – Не раз, мужи, дивились мы уму Ярославову, чаю, не смеха ради и нынче он думал, посылая на Новгород Андрея Ярославича.

– Прежде, болярин Якун, не слыхал Новгород похвал твоих Ярославу, не заступал ты его! – выкрикнул Никита Дружинин.

– Не я заступаю, а Великий Новгород, – ответил Лизута на слова Дружинина.

– Великий Новгород молвил слово свое о князе, болярин Якун. Новгород звал Александра.

– Звал, да возгордился Александр, не принял поклона. – Лизута сказал и пренебрежительно, сверху вниз посмотрел на своих противников. – То молвлю: не время, мужи, и не место спорить с волей великого князя. И владыка благословил назвать князем Андрея Ярославича.

– Против Андрея нет речи, Якуне. По мне – так: с княжим гонцом, который привез грамоту, и отписать нашу грамоту Ярославу, – подал мысль Водовик.

– Писать грамоту легко, а не пришлось бы после локти кусать. Примет Новгород князем Андрея Ярославича, закроет дорогу Александру, – стоял на своем Дружинин.

– Уж не сказать ли, Никита, Ярославу, что не хочет Новгород его воли? – поморщился на восклицание Дружинина Стефан Твердиславич.

– Моя речь не против воли Ярослава, болярин, – ответил Дружинин. – О том думаю: не грамоту писать нынче, а слать новых послов во Владимир, просить Ярослава отпустить в Новгород князя Александра. Ведает Александр обычаи наши и горазд в ратном деле…

– Не тебя ли, Никита, послать во Владимир? – насмешливо крикнул Якун Лизута, перебивая Дружинина.

– Почто меня? Послать большое посольство – и от боляр, и от торговых гостей, и от ремесленных братчин…

– Повремени-ко, Никита! – поднялся не вступавший до того в спор боярин Никифор Есипович. – Большому-то посольству в ворота не въехать и не выехать. Сборы будут долги. Не лучше ли на том решить: молвил владыка быть Андрею Ярославину князем на Новгороде, о том и нам молвить. Встретим Андрея дружбой, а чтобы прилежен был Новгороду – в жены ему дадим новго-родку. Не беден Новгород Великий невестами, не зазорно княжичу, только бы порадел…

– После скажем о том, Никифоре, – остановил Есиповича Лизута. – Будет Андрей люб Новгороду – и о жительстве его подумаем. Не пристало, мужи, совету господ перечить воле княжей да владычной. Может, Силе да Никите, по молодости их, непонятен старый обычай, но нам ли его рушить? Примем князя, поглядим… Не к лицу хулить Андрея, не зная его, не к лицу и брань с Ярославом.