Текст книги "За землю Русскую"

Автор книги: Анатолий Субботин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 55 страниц)

Глава 20
Перед походом

Княгиня Прасковья Брячиславовна носила последние дни. Беременность изменила ее. Княгиня подурнела. На щеках исчезли красившие их круглые ямочки, губы поблекли, под ввалившимися глазами и на верхней губе рыжими неровными пятнами обозначились густые тени. Все это придавало озабоченную выразительность и какую-то непривычную строгость ее похудевшему лицу.

Прасковье Брячиславовне исполнилось восемнадцать лет. Почувствовав, что понесла, она испугалась. Но постепенно, по мере того как приближались роды, в молодой княгине просыпалась женщина. Все полнее, ощутимее переживала она радость первого материнства, когда и стыдно того, что есть, и гордость переполняет сердце. Любовь к мужу полно и неотделимо слилась в ней с любовью к тому, не появившемуся на свет существу, которое носит она и ради которого готова принять муки и счастье материнства.

Редко-редко Прасковья Брячиславовна показывалась теперь из терема. Она стала осторожней, оберегалась резких движений, всего, что могло испугать ее. Александр, появляясь в тереме, обнимал ее, целовал в губы… Лишь в одном изменился: обнимая, не поднимал на руках, не кружил, как прежде, по горнице.

Княгиня смущалась, краснела от стыда. Радость ли князю видеть ее – тяжелую, в широком летнике, нерасторопную…

Как ни оберегала Евпраксеюшка молодую княгиню от всего, что могло бы ее потревожить, но беспокойные вести с Ладоги не миновали терема. Терялась мамка: чей язык в хоромах болтлив? Она сердито ворчала, когда княгиня просила открыть ей правду.

– Что я скажу тебе, осударыня? – нахохлясь и отводя в сторону глаза, твердила она. – Знаю столько, сколько и ты… Память у меня разбило.

– Всегда так-то: как не хочешь молвить, так у тебя и памяти нет.

Для Евпраксеюшки княгиня – дитё малое. Какою была в Полоцке, в девичьем тереме, такой и осталась.

Вечер скоро. Бывало, об эту пору дружинники песни играли, забавами тешились, а сегодня – ни песен игровых, ни забав. «Неужто поход?» – думает княгиня. Тревожнее начинает биться у нее сердце. Ждала Александра – не пришел. Будь она не тяжелой – не горевала бы, не тревожилась. А тут как останется она одна в тереме?

Страшно Прасковье Брячиславовне. Разлилась бы слезами горючими, да стыдно. И Евпраксеюшка – увидит слезы на глазах – пристанет. «Опомнись, осударыня! – скажет. – Глупой бабе впору реветь ничего-то нёвидя, а ты княгиня».

В сумерках уже, когда Прасковья Брячиславовна перестала ждать мужа, Александр, шумно хлопнув дверью, вбежал в светлицу. Княгиня ожидала увидеть тревогу на его лице, а он весел, как всегда; кафтан на нем в пыли, лицо потемнело от загара, глаза искрятся так, словно совершил он что-то такое, что должно радовать и его, и весь княжий двор.

– Прости, лада, опоздал, не навестил днем, – заговорил он, обнимая княгиню. – Дел много нынче… А ты? О чем грустишь? Печаль вижу в глазах твоих.

– Не спрашивай! – княгиня, как бы ища защиты от грозящей ей нежданной беды, прижалась к Александру. – Страшно мне.

– А ты не страшись! Хочу, чтобы ты дала мне сына, чтобы рос он сильным и смелым, достойным своего имени.

– Не о том я, – княгиня отстранилась от Александра. – Не о себе… Идешь ты в поход с полками.

– Я – князь, Параша, – поняв горе княгини и положив руки на плечи ей, сказал Александр. – Неужто хочешь, чтобы я сидел в тереме, когда враг идет на Русь?

– Нет, – закраснев, княгиня опустила глаза. – Останусь я… Одна.

Она не вытерпела, на глазах у нее снова показались слезы. Припав к мужу, она стояла так, пряча лицо на его груди.

Евпраксеюшка всплакнула. Князь покинул терем, но простое и ясное ощущение жизни, которое принес он, не исчезло. На губах у княгини показалась улыбка – она выдавала и смущение, и радость.

– Время почивать, осударыня, – приблизясь к княгине, сказала Евпраксеюшка. – Пора! Покоя нам нету, – вздохнула, точно и в самом деле не знала ни в чем покоя. – Сборы да разговоры… Не поехать ли тебе в Городище, осударыня, от хлопот-то здешних? Хорошо там… Весна во всей красе своей раскрылась; тихо, спокойно. Тополь, береза, липа – все-то в зелени; вечера черемухой пахнут…

– Давно ли, мамка, ты не пустила меня в Городище с Сашенькой, – сказала княгиня, не сдерживая улыбки. – Стращала дорогой дальней.

– Полно, осударыня, как это стращала? По ранней весне, по бездорожью было, какая уж езда… Нынче-то подсохло, шажком поедем, не тряхнет. Вели, осударыня, в утре собирать поезд.

– Нет, мамка, подождем. Выступят полки, проводим Сашеньку, тогда и в Городище…

– Не знаем, когда Выступят, а тебе беспокойство.

– Потерплю… И не беспокойство мне здесь. Будем одни – делай что хочешь, не поперечу.

Готовя поход, Александр стремился как можно скорее закончить сборы. То же советовал ему и воевода Ратмир. В ополченском полку старые воины рассказывали молодым о битвах, в которых встречались с врагом, учили молодых владеть топором и копьем, щитом отражать противника. Александр торопил, никому не давал покоя. Он выступил бы немедленно, если бы не нехватка телег и лошадей обозных. Места, где придется идти войску, малолюдны, на зажитьях не найдется хлеба; и хлеб и толокно на «мешанину» надо везти с собой из Новгорода.

Александр указал быть подводам из ближних волостей: с Шелони, со Меты, из Бежичей. И о том указал грамотами: гнать из тех волостей в большой полк посошных ратников – по одному от двух десятков сох. Были бы посошные одеты, обуты, здоровьем крепки. Тиунам указал строго-настрого выполнять повеление, не щадя животов. А если где – в вотчинах ли боярских или в вольных погостах – будут противиться, не медля слать с вестью о том гонцов в Новгород.

В самый разгар сборов прискакал в Новгород гонец из Заильменья: не поднимается волость, не шлет ни подвод, ни посошных ратников.

Федор Данилович, выслушав гонца, спросил:

– Что говорят ослушники?

– То, болярин, не в пору-де идти в дальний поход. Сенокос настал и хлеба зреют.

– Кто первый начал и не дал посошных?

– Правитель вотчинный болярина Водовика. Подвод и посошных не дал, а, сказывают, на тех, кто охочие были из вотчинных, надел колодки. Глядя на вотчинных, противятся и вольные смерды.

Александр в гневе сжал кулаки. Молча подступил он к гонцу, и не миновать бы тому княжего суда, если б не вступился Федор Данилович.

– Не суди гонца, княже, не его вина, – сказал он.

– Не сужу… Пусть так! – резко, скороговоркой произнес Александр. Плотно сведенные брови показывали, что гнев его не остыл. Помолчав, он заговорил все же более спокойно – Войско наше малочисленно, а враг силен; о своем ли доме пещись? Зло, учиненное в Заильменье, – позор и измена. По обычаям нашим, измена карается казнью. Но не того хочу я. Ждать некогда, начнем поход послезавтра. Воины – охочие и посошные – станут под стяг, обозы пойдут за войском…

– Что велишь, княже, сказать ослушным? Не напомнить ли им о воле твоей и Великого Новгорода?

– Справедлив твой совет, болярин, – согласился Александр. – Олексич! – он позвал витязя, стоявшего ближе к двери, позади гонца. – Возьми десять конных отроков молодшей дружины и не медля иди в Заильменье. Воля тебе гнать на Новгород подводы и посошных… Кто сказан в войске и не идет любом, пусть идет нёлюбом!

– Владычная вотчина в Зашелонье упрямится, княже, – сказал Данилович. – Богата вотчина, близ тысячи смердов-половников там, да кабальные смерды, да холопы…

– Олексич не пойдет за Шелонь, тебе решать с владычными, болярин Федор, – перебил Александр речь Даниловича. – Нет времени у нас на долгие споры. Владычные вотчины сильнее болярских, и то, что положено с них по указу моему и Новгорода, – взыщи.

Глава 21
Хитрость Федора Даниловича

Боярин Якун Лизута от изумления не знал, что подумать, когда ближний холоп сказал ему о приходе княжего боярина. Первой мыслью Лизуты было сказаться хворым, избежать встречи с Федором Даниловичем, но, подумав, отверг мысль о хворости. Не таков боярин Федор, чтобы поддаться на глупый обман; небось он разузнал уже от холопов все, что надо ему знать о владычном боярине, когда явился сюда.

В другое время Лизута не тревожился бы встречей с княжим боярином, волен он говорить с ним, волен молчать, но теперь, когда князь собирает поход, когда все концы новгородские сложились в одну речь и эта речь поставила князя главою над войском, выше совета господ, теперь Лизута не желал распри. Он велел холопу подать домашний кафтан; накинув его на себя, пошел навстречу гостю.

Вечер еще не наступил, но в гридне, куда боярин Якун ввел Федора Даниловича, горели свечи. Лизута усадил княжего боярина на почетное место, велел нести на стол праздничные серебряные чаши. Пригубив чашу, Данилович хитро завел речь о походе против свеев. Нарочно, чтобы поласкать слух владычного боярина, пожаловался на медлительность сборов, на то, что мало запасено железного оружия и кольчуг, что охочим людям и посошным ратникам, кои приходят в полк, под стяг княжий без рогатин и топоров, доведется идти в поле с ослопинами.

– И силен и удал ратник, а с ослопиной противу свейских копий не выстоять, – вздохнув, произнес Данилович. – И собираемся долго… Выступим, бог даст, недели через две. Авось, к тому-то времени свей не приступят к Новгороду, в пути встретим. Ох, – снова вздохнул Данилович, – невеселые речи сказываю тебе, болярин Якун, да нет иных-то. Изорвется кафтан, как его ни латай, прорехи пялятся хуже бельма. И по времени поход не в пору: сенокос в разгаре… Люди говорят: «В сенокос-от день год кормит».

Речь Федора Даниловича лилась так сокрушенно и убедительно, что Лизута даже растерялся немного. Он готов был заподозрить княжего боярина в том, будто нарочно тот говорит неправду, если бы не успокаивали искренний и правдивый взгляд боярина Федора, откровенное и простодушное выражение его лица. Не выдавая себя, Лизута с гордостью думал: хвастал князь перед советом господ и перед вече храбростью, а как в поход идти, у нас, у верхних людей, ищет помощи.

– Слышно, вяло собираются ратники, – посетовал Лизута, сочувствуя княжему боярину.

– Да, – подхватил Данилович. – И к тебе я затем нынче, болярин Якун… Совет и помощь зело надобны.

– Мне ли советовать, болярин? – прищурив по привычке глаза и устремив на Даниловича пытливый взгляд, сказал Лизута. – Княжие воеводы хитры в войсковом деле, им ли не ведать, как собирать полки.

– Не в том нужда к тебе, болярин Якун, иное у меня… Из ближних вотчин болярских нет подвод с хлебом войску. Тебе, владычному болярину, поторопить бы нерадивых.

– За то, что есть в вотчинах, боляре-вотчинники каждый сам за себя ответчик; ни воли моей, ни власти над болярскими вотчинами у меня нету.

– Знаю о том, Якуне. Вотчинники – каждый за себя ответчик перед Великим Новгородом и перед войском. А ну как задержат подводы, не сталось бы худа после?

– И худо будет, моей вины в том нет.

– Не мне, болярин Якун, искать твои вины, – суше произнес Данилович. – Не мне бы говорить о горьком.

Не все ближние вотчины на Ильменье и на Мете дали подводы, а чей пример был? Не сладко, ох не сладко молвить! Зашелонская вотчина святой Софии, Якуне. Вотчина велика, многолюдна, а ни подвод оттуда, ни посошных. Будто не слыхали у святой Софии ни воли Новгорода, ни указа князя.

– Не пойму, что ты молвил, болярин, – поежил плечами Лизута. – Не пойму, кто во владычной вотчине мог нарушить указ?

Приветливость окончательно исчезла с лица Федора Даниловича. Взгляд его потемнел, в голосе, когда боярин заговорил, прозвучали жесткие нотки укора.

– О том, кто нарушил, ближе тебе ведать, болярин.

– Мне ли?! – Лизута протестующе повысил голос. – Слово легко молвить, Федор Данилович, а я, как и ты, далек от вотчин. Ближние владычные попы вершат вотчинные дела святой Софии. От них, от ближних попов, и мне горе. Легче мир со свеями положить, чем сговориться с чернецами. От души каюсь, болярин, страшусь их.

Огоньки, сверкнувшие в глазах владычного боярина, когда он говорил, казалось, выражали и недоумение тем, что услышал он от княжего боярина, и скрытое торжество над ним. Собираясь на владычный двор, Федор Данилович заранее представлял хитрые речи владычного боярина. Гибок у Лизуты язык, отведет беду. И то тревожило Федора Даниловича – не нашлось бы среди верхних друга и союзника врагам Руси; по злобе на князя не послал бы кто гонца на рубеж сказать, что делает князь, с какими силами и когда выступит из Новгорода. Потому-то Данилович и говорил Лизуте о долгих сборах и о тревоге за удачу похода.

– Ия страшусь того же, болярин Якун, – будто поверив в искренность слов Лизуты и соглашаясь с ним, промолвил Федор Данилович. – Хитростей и темных дел страшусь, – добавил он. – Слушок есть, – Данилович понизил голос, как бы делясь тайной, – побывал-де в Новгороде чужой поп… От ливонских краев. Посетил, сказывают, этот поп владычный двор. Не привелось тебе видеть его, болярин Якун?

Лизута вытер потное, раскрасневшееся лицо. Пристальный взгляд Федора Даниловича, каким тот, словно бы ненароком, следил за каждым движением владычного боярина, не предвещал добра и мира. Данилович не назвал имени чужого попа, но Лизута догадался, что говорит княжий боярин о попе Семене, приходившем в Новгород из Риги с грамотами Нигоцевича. В памяти Лизуты воскресло серое, выцветшее лицо попа, вспомнились его неторопливая речь и голос… Тоненький, с хрипотцой. Лизута доверялся ему, и владыка принимал Семена. Нынче попа того нет в Новгороде. Лизута полагал, что Семен благополучно ушел в Ригу, но слова княжего боярина навели на сомнения. «Неужто люди Даниловича переняли Семена? – думал владычный боярин. – Что знает Данилович о попе?» Как ни верен и ловок Семен, но можно ли поручиться, что на княжем дворе, перед боярином Федором сможет сохранить тайны? Видел ли Данилович грамоты владыки и бояр Нигоцевичу? «Не видел», – тут же уверил себя Лизута. Иначе не намеки на «чужого попа» услышал бы он от княжего боярина, а прямое и резкое слово. Все же Лизута решил в разговоре с Даниловичем быть осторожнее и сговорчивее.

– Доходил и ко мне слух о чужом попе, – промолвил он. – А видеть, если и был он, не привелось. Мало ли бродит их, безместных, пропитания для ради! А когда ждут, болярин Федор, на княжем дворе подводы и посошных из вотчины святой Софии? – заминая речи о попе, спросил Лизута.

– Завтра ополудни.

– Боюсь, успеют ли, а к вечеру будут.

Федор Данилович знал о попе Семене только то, что услышал о нем от Ивашки. Ивашко, не найдя захожего попа в Новгороде, после того как увидел его на Буян-лугу, пришел к Даниловичу и сказал о встрече с «чужим попом» на займище у Данилы, о том, что поведал ему после о попе Данила. Федор Данилович побранил Ивашку за опоздание с вестью. Искали Семенка Глину в городе и на путях – не нашли. От Федора Даниловича не укрылось, что сейчас напоминание о гонце Нигоцевича встревожило владычного боярина, стал он покладист и иными словами, чем раньше, заговорил о подводах и о посошных. «Замаран хвост у болярина Якуна, – подумал Данилович. – Не зря приходил поп».

– Ждать велишь завтра, болярин, подводы из владычной вотчины? – спросил Федор Данилович, будто не придав значения тому, что сказал он о Глине.

– В ночь нынче выйдут, – ответил Лизута. – А тех, кто не выполнил княжий указ и повеление владыки, разыщу…

Глава 22
Домники

Олексич велел дружинникам, которых брал с собой в непокорную волость, седлать коней. Строгий наказ Александра Ярославина не давал времени на сборы. Перед тем как Олексичу и сопровождавшим его отрокам выехать со двора, воевода Ратмир осмотрел сбрую на конях, ладно ли сидят кольчуги, не заржавели ли копья.

– Не велик поход, – сказал он, – да, не ровен час, и на малом споткнется конь. А ты, Олексич, помни: охочих молодцов и посошных возьми с собой в Новгород, ослушников остепени, взыщи с каждого, что положено. – Все исполню, осударь-воевода, – обещал Олексич. – И к тебе слово, паробче, – Ратмир поманил Ивашку, стоявшего у стремени оседланного коня. – Подойди! Ты на Шелони жил, ведаешь места тамошние.

Строгий взгляд его, устремленный на Ивашку, был так неприветлив, что молодец смутился, не зная, за какую вину сердит на него воевода.

– Бывал и на Шелони, и в борах, – молвил.

– Вместо тебя в Заильменье Олексич возьмет другого отрока, – указал Ратмир. – А тебе, паробче, – взгляд воеводы стал добрее, – идти на Мшагу. На Мшаге, близко Шелони, погост… Запомни – Медвецкий. Живут в том погосте железные мастера, домники и искусные кузнецы. К ним тебе путь.

– По твоей воле, осударь-воевода, – услышав последние слова Ратмира, обрадовался Ивашко тому, что доведется увидеть Шелонь.

– Скажешь мастерам на погосте указ княжий, – не слушая Ивашку, продолжал воевода. – Указал-де князь Александр Ярославич немедля слать в Новгород железные крицы и все оружие, какое сковано – копья и рогатины, топоры и ножи – все везли бы. Успеет ли к походу оружие со Мшаги – с тебя спрос. И о том молвишь: не велел-де Александр Ярославич из погоста ихнего брать посошных ратников, – стояли бы мастера при своем деле. Из Новгорода пойдешь на Ракому, оттуда Шелонь рукой подать.

…Стоявшая недавно еще сырая, дождливая погода сменилась теплыми сухими днями. Временами на небе собирались синие грозовые тучи, громыхал гром. Но, прошуршав по траве и зеленой листве деревьев тяжелыми, как орехи, дождевыми каплями, тучи рассеивались, не успев даже смочить пыль на дороге.

Солнце стояло высоко, когда Ивашко добрался к Медвецкому погосту. Он ожидал увидеть чуть ли не городок, а вместо городка – полтора десятка изб кривым посадом разбросались по крутому берегу Мшаги – лесной, красноводной реки.

Рубленные из сосновых кряжей, почерневшие, обожженные студеными зимними ветрами и летним солнечным зноем, избы подслеповато щурятся волоковыми окошками на свет божий. Вдоль улицы зеленеют густые завесы рябин и черемух. За дворами, прячась в оградах, наливается вишенье. Стаи воробьев, шумно, как вода на порожках, вспархивают и перелетают с места на место, виснут гроздьями в зеленой листве. У околицы, при въезде на улицу, зеленым шатром раскинулся старый дуб. Могучий ствол его покрыт зарубками и ссадинами. И гулянья веселые, и хороводы девичьи, и мольбища стародавние – все перевидал дуб. Вокруг него – ровная, утоптанная лужайка. В тени, на брошенном чурбаше, сидит плечистый, крепкий на вид старик. Он прилаживает к косью косу-горбушу. Две готовые косы лежат рядом, на земле.

Ивашко спешился. Ведя в поводу коня, подошел к старику.

– Бог на помочь! – поздоровался.

Вблизи старик показался Ивашке еще жилистее и крепче, чем издали. Должно быть, в молодости он обладал богатырской силой, да и теперь, по тому, как ловко руки его обращаются с молотком, набивая кольца на пятку косы, видно, что силой и ловкостью поспорит он с молодыми.

– Спасибо на слове! – не поднимаясь с чурбаша, громко ответил старик. Он опустил косу, поправил узенький ремешок, перехватывающий кольцом волосы, и спросил – Откуда бог несет, витязь?

– Из Великого Новгорода?

– К нам, на погост, аль проездом?

– К вам… С наказом.

– Уж не за данью ли? – спросил старик и потер узловатым пальцем заслезившийся глаз. – Рано, молодец. Хлеба и льны зелены, по зиме давали дань крицами… Уж не мало ли дали? – усмехнулся. – Не забывают нас данью: крицы, меха, хлеб даем. За данью в пору, молодец, ходят. Слыхано ли, чтобы в летнюю страду…

Ивашко чувствовал себя неловко под нахмуренным взглядом жителя. Переступив с ноги на ногу, он сказал:

– Не за данью я…

– Так ли? Впрямь, не за данью? Велико ли слово твое?

– Велико. Войско собирает князь Александр Ярославич.

– Охти-и! – вырвалось у старика, и глаза его уставились на Ивашку не то с изумлением и страхом, не то с любопытством.

В солнечном блеске вдоль улицы прошумел вихорек. Точно заяц внезапно порснул. Вихорек пошумел, листвою у дуба, качнул, обнажая, березку по ту сторону пути и, вскинув желтый столб пыли, облачком рассеялся за околицей.

– Не Орда ли идет к Новгороду, не татаровье ли? – спросил старик.

– Нет, не Орда. Орда далеко. От Варяжского моря враг.

– От варягов?..

– Заморские свей переступили рубежи Руси. И римские попы с ними. Не добра ждать. Князь сказал поход.

Со старых огнищ над Мшагой тянуло жарким и сладким запахом цветущей ржи. Старик снял с головы ремешок, разгладил ладонями волосы.

– Так-то, – прикрывая вновь ремешком волосы, заговорил он. – По делу слово сказано, по делу и ответ. Мы руду варим, кричное железо куем. Доброе наше железо! И топор из него хорош, и перо к рогатине.

– На княжем дворе знают о вашем ремесле, житель, – в похвалу домнику сказал Ивашко. – В том и наказ мой: везти вам немедля в Новгород, на княжий двор, рогатины и топоры, наконечники к копьям и стрелам – все, что сковано. За то, что дадите оружие, даст плату казна княжая, и не сказано на ваш погост ни подвод, ни посошных ратников.

Не успел старик молвить в ответ что-либо, как из-за угла крайней избы, задрав хвост, вылетел на улицу гнедой конь-стригунок. Он помчался прямиком к дубу, но на полпути свернул в сторону. Следом за коньком, сверкая босыми пятками, бежал белоголовый парнишко в холщовой – до колен – рубашке, босой. Старик, с которым говорил Ивашко, окликнул:

– Путко, брось-ко пыль пылить, бежи на слово!

Парнишко остановился. Увидев незнакомого витязя, он оробел. В синих, с яркими золотниками в глубине зрачков, беспокойных глазах его отразилось любопытство.

– Карько-то… В капусте был, – промолвил он, словно оправдываясь.

– В капусте… Ишь, он! Добро, что согнал. А теперь бежи к Старостиной избе, скажи тамо: гонец княжий прискакал на погост. Скажи, пора-де набат бить, народ скликать. А ты, молодец, – подождав, пока Путко не отбежал дальше от дуба к середине посада, старик сказал Ивашке, – пойдем в избу! Коню твоему сенцо пожалую с наших лугов, тебе – хлеб-соль и кваску нашего изопьешь. Квас у нас не городской, и кисел и сытен. Пойдем, первая с краю моя-то изба; та, со ставешками.

– Спасибо!

– Будешь сыт, тогда и спасай! Покуда соберутся люди – отдохни у деда Левоника.