Текст книги "За землю Русскую"

Автор книги: Анатолий Субботин

Глава 25
На великом торгу

Страшно было Ивашке, когда на княжем суде оговорил его боярин Стефан, но по справедливости судил князь; принял боярин кару за облыжье. С того дня Ивашко повеселел. Ходит он по Новгороду не оглядываясь, прямо смотрит в лицо людям, не опускает глаза.

После кулачной потехи на Буян-лугу Ивашко не встречал Василия Спиридоновича. Хоть и ласков был после боя Спиридонович, но далеко стоял он от Ивашки. Впору ли было тогда гулящему молодцу назвать другом богатого торгового гостя? А нынче? Нынче на Ивашке кафтан дружиничий, нынче ровня он гостю. Не стыдно Ивашке на Великом торгу потолкаться в шумной толпе.

Прошел Ивашко мимо торговых рядов, спустился вниз, к вымолу, и там, у Волхова, нечаянно набрел на Спиридоновича.

Гости из дальнего Поморья привели в Новгород ладью с рыбьим зубом, мехами белых и черных лис. Ивашко остановился, послушал, как торгуется с ними Спиридонович; берет он за себя все, что есть на ладье.

– До вечерен возьму товар ваш на возы, – сторговавшись о цене, сказал Спиридонович поморцам. – Идите на Нутную, мой двор там всякий укажет.

У вымола покачиваются на волне ладьи готских гостей. Ивашко собрался было повернуть к ним, но Спиридонович, узнав его, окликнул:

– Поздороваемся, витязь! Не забыл, как на Буян-лугу играли?

– Не забыл, – усмехнулся Ивашко.

– Одолел ты, но зла на тебя не таю. Приходи в хоромы мои, приму гостем.

– Спасибо! И у меня нет зла, – сказал Ивашко. – По дружбе встретились, полюбовно.

На лугу, близ Корыстного ряда, старый Лугота с гуслями. Его окружила шумная ватажка повольников. На пути к торгу Ивашко и Спиридонович задержались около игреца.

– Стар гусельник, а гусли его будто выговаривают струнами, – послушав, молвил Ивашко.

– Стар, – согласился Спиридонович, – да стать молодая. Давний житель на Новгороде Лугота. Люди сказывают, было время, когда у Луготы кудри вились; на быстрых ушкуях с ватагой повольников ходил он и по Сухоне, и по Кубине, волоками, реками дальними; ходил в Хлынов, за Югру, до Каменного Пояса. Послушаем, что сказывает!

Еле касаясь пальцами струн, Лугота говорил протяжно, нараспев:

 
Гой вы, молодцы-молодчики,
удалые ребята новогородские;
не старую быль стародавнюю,
я сказал бы вам песню новую,
что о тех краях, о тех краинах, —
о дальней стороне полунощной.
Сказал бы я, что видел сам,
что видел сам, о чем слыхивал;
да страшусь – по времени ль
слушать вам песнь удалую?
А и как вам славы искать,
а и как вам рати складывать?..
 

– А ты молви, Лугота!

– Почто, я не скоморошина, не мне гулящие головы тешить.

– Завел сказ – досказывай! – шумит ватага.

– Аль гуселюшки не звенят?

Огромным пчелиным роем гудит и шумит Великий торг. Близко, за шеломами Николы, высится Ярославова звонница. На ней, под зеленым шатром крыши, славный вечевой колокол.

– Сам-от, Лугота, не в поле воевал, а с лягушами в болотине, – наступает на гусляра ватага. – Фу-ты, нуты, ножки гнуты; мы-ста, да я-ста – славу-де славили.

– Не занять ли нам, ребята, у того, у Луготы, силушки?

Взбунтовал Лугота молодецкую кровь. Упрямится он, а можно ли оборониться от удалой ватаги! Ухмыляется гусляр в седую бороду.

И вот положил он на колени гусельки, пробежал пальцами по струнам. Зазвенели струны серебряным говором, словно галочья стая поднялась над Волховом. Притихли ватажники.

Рокочут струны. То как гром они, то дождиком теплым разольются. Играют струны славу Великому Новгороду. Под перебор их начал Лугота:

 
Было то, ребята, во времечко не селюшное,
собрались во поход витязи хоробрые,
во далекие края, во дальние.
Прощалися витязи с Нов-Городом,
с церквами – соборами, с старым Волховом.
Лесами шли,
волоками шли,—
реки быстрые путь указывали.
Позади сторона Обонежская,
позади и Заволочье...
А леса стоят непроходимые;
за теми лесами Югра-река.
А за Югрой той самоядь живет,
за той самоядью – край полунощный,
где земле конец.
А в краю полунощном люди не хаживали,
сороки-вороны не летывали.
Над лесами глухими, над озерами
ходят тучи, тучищи черные
Навалит одна – векши падают,
бель пушистая, будто град наземь;
другая туча поднимается —
падают малые веверочки;
третья идет – не дождем плеснет —
черными куницами.
Из четвертой тучи – младые оленцы...
По земле идешь, все по россыпи,
по россыпи, да по каменью;
а каменья те алмазные,
смарагды самоцветные.
 
 
Придет молодец из Нов-Города,
из Нов-Города, со святой Руси,
не чрез полста лет, не чрез полтысящи,
подымет он клады великие:
все каменье ему откроется,
все тучи к нему собегутся...
И будет витязю слава и честь!
Великому Нов-Городу – слава!
А и мне, гусельнику,– слава!
А и тем, кто слушал,– слава!
По чаше меду сыченого,
крепкого меду, стоялого.
 

Ждут Спиридоновича поморские гости. Пора завершать торг, свои товары показывать. Ивашку манили скоморошьи забавы на Гулящей горке. Расставшись с ним, Спиридонович по дороге к хоромам задержался на Козьей бородке, за Ярославовым дворищем. Людно там, как в велик день.

– Не торжище ли нынче на Бородке? – спросил.

– Милостивец наш уходит из Новгорода, на грехи наши огневался.

На паперти у Успения – Прокопко-юродивый; за плечами у него кошель, набитый каменьями, в руке посох.

– На вольный дух, на Обонежье ухожу, – трескуче, потрясая посохом, выкрикивает он. – Прощайте, люди добрые! Тошно мне на Новгороде от вонищи суздальской. Пряжьё напекли – зуб не берет. Потрогай-ко, – Прокоп повернулся кошелем к бабе, стоявшей у паперти. Уголком платка, повязанного сверх повойника, она утирала глаза. – Гати мостят тем пряжьём.

– Угодник наш, – взвыла баба, ощупав камни в кошеле у юродивого. – На кого останемся без твоей заступы?

– Поднимется буря, угонит вонищу, – прорицающе возгласил юродивый. – Не станет Новгороду зла от суздальцев – вернусь.

Спиридонович готов был посмеяться над тем, что увидел и услышал на Бородке, но сдержался. Засмейся он – пуще прежнего начнется шум. У Ярославова дворища, перед вечевой звонницей, откуда ни возьмись, Омоско-кровопуск навстречу.

– Мир на пути, удача-молодец! – завел он, преградив путь. – Бойко идешь, легко ношу несешь. Не вороны ль каркают на Софийской?

– Отстань! – Спиридонович отмахнулся, как от овода. – Свои воробьи у Успения на Козьей бородке хуже ворон.

– А, я удача-молодец, сказочку припас, послушай!

– Брешешь аль нужное?

– Не мне, а тебе, Василий свет Спиридонович, судить о том. – Омос сдвинул на затылок колпак, открыв прыщеватый, в рябинках, лоб. – Хожу по городу, в белые, черные хоромы заглядываю, что надо примечаю. Слушай – не перебивай! Омос говорит – ума набираться велит. Однова-недавно, не вечером, не поутру, ходил молодец по городу, на красных девиц, на молодок-лебедок поглядывал, а заветной не видел. Не вывелись ли на Новгороде девицы-красавицы, не выцвели ли их очи синие, русые косы не развились ли? Шел молодец по улице Редетине да ненароком заглянул на паперть ко Власию. И встретилась тут ему красна девица. Очи у той девицы звезд ярче, сама что статна, что повадлива. Загрустил добрый молодец. Не знает, не ведает, кто была девица, в чьем дому живет… Люба ли сказочка, Василий Спиридонович?

– Открой, кто она? – спросил Спиридонович.

Омос хитро прищурил глаза, смотрит на гостя.

– Может, и знаю, а близко не стоял. Зелен куст – не обожжен. Слыхал, как сорока стрекочет, гостей ворожит, так и язык у Омоса. Живет девица в болярских хоромах, а не болярышня, не вдова она и не жена мужняя. По-иному бы молвил, да молчу.

– Не скрывай, скажи!

Спиридонович сорвал с себя пояс, протянул Омосу. Ремни на том поясе из белой сыромяти, тонкие, как сафьян.

– Не надо мне твоего добра, Василий Спиридонович, – засмеялся Омос. – Сказку поведал тебе, а за сказки дань не берут. Что сказал, то сказано, а больше не спрашивай! Придет час – скажу, а может, сам встретишь пригожую, без моей присказки узнаешь.

Шла с торгу Васена. Лесную дичь брала она для батюшки в Охотному ряду. Только стала спускаться по косогору к овражку и – ах! – поскользнулась. Упала и – на беду – коленом о камень. Хотела вскочить, а нога как в огне. Ни встать, ни шагу ступить.

– Загляделась, молодушка! Не остереглась на косогоре.

Близко стоит молодец, скалит зубы.

– Загляделась, да не на тебя, – рассердилась Васена. – На насмешки горазд, а в глазах слепота куриная.

– Не сердись, молодушка, не со зла смеюсь.

– Не рано ли молодушкой величаешь?

Молодец притих. И в самом деле, как не приметил он девичью косу, не признал, что на косогоре внизу упала не молодушка, а девица красная.

– Прости, девица, обознался, – сказал. – А что смеюсь, так уж больно резво ты руками взмахнула, будто лететь собралась.

– Самому бы так-то…

– Может, упал бы, да рядом не стоял. Дозволь, помогу!

– Сама обойдусь.

– Ой ли! Не волк, чай, не съем.

И впрямь, не страшен молодец. По одежде – дружинник княжий. Боль утихла. Васена сама готова теперь смеяться над своей бедой.

– Не волк, а не ведаю, кто ты.

– Люди зовут Ивашкой…

На один только миг поднялись темные ресницы, Ивашко увидел серые, ясные, как день, глаза. И от того ли, что не ждал этого взгляда, или его испугали сдвинувшиеся к переносью тонкие девичьи брови, но он неловко умолк. Впервые видит девушку, а кажется ему – знает. Что-то непонятное, недосказанное почудилось Ивашке в ее взгляде. И не передать, как случилось, что Ивашко подбежал к Васене, поднял на руках, перебежал через овражек и, не опуская, поднялся на высокий берег. Так легка казалась ноша, что и день и ночь шел бы с нею – не утомился.

– Ой, почто так-то!

Васена закрыла рукавом лицо. И сердиться хочется на дружинника, и смешно ей.

Ушла… Не оглянулась.

Глава 26
Не сказка – быль

Оборол Онцифир хворь. От Васены узнал он, что являлся в хоромы Омоско-кровопуск, заговор шептал, водою с наговоренного уголька брызгал. Онцифир так рассердился за эту весть, что в краску вогнал дочь. Не жалует лучник ворожбецов. Долго ворчал на Васену, а потом, когда успокоился, велел истопить баню.

Высоко играет над шатровыми крышами вешнее солнышко. Золотистою паутиной лучи его цветут на голубых и зеленых шеломах церквей и соборов. По небу плывут легкие облака. Вон то, что над Николой в Дворищах, похоже на скачущих всадников, а то, что над Молотковым, как ладья легкоструйная. Кажется Онцифиру: мчится ладья далеко-далеко, за леса и горы, к бурному морю Русскому[28]28
  Древнее название Черного моря


[Закрыть].

Онцифир постоял на крыльце, любуясь на галок да голубей, что вьюном вьются вокруг шатровых звонниц. Подумал вслух:

– Откуда ее пропасть-непропадимая развелось птицы на Великом Новгороде?!

В передней стене бани темнеет узкая, как ладонь, щель волоковой оконницы, закрытой изнутри полозком. В предбаннике, куда вошел Онцифир, его обдало теплом. Он прикрыл дверь. С надворья показалось темно: еле-еле различил на лавке дежу с квасом. Липовый ковш, уцепившийся крючком рукоятки за край дежи, плавает поверху. Онцифир зачерпнул ковшом, попробовал. Ах, матёр квасище! Старалась Васена для батюшки. На лавке, рядом с дежой, припасен веник березовый, чистовый. Онцифир снял и повесил на кляпчик, торчавший в стене, епанчу, скинул рубаху, забрал веник… Тяжелая, сбитая из сосновых пластин дверца скрипнула на подпятках. Онцифир пригнулся, шагнул внутрь бани.

От ржаной соломы, раскинутой мягким ковром на полу, медовый дух, как от омета. Онцифир вытянул в темноте руку и ощупью, как ходит слепой, добрался к красной стене; там он нашарил зарубку полозка, оттянул его.

Сквозь туго натянутый сухой бычий пузырь в баню проникла струя желтоватого света. Возможно стало различить полок, гору каменки и около кадь с водой, нагретой брошенными в нее раскаленными камнями. Камни еще не успокоились, они издавали то глухой рокот, то протяжно всхлипывали. Онцифир болтнул ладонью воду. Добра! Взял шайку, зачерпнул ею и, как бы невзначай, плеснул воду на каменку. Зачерпнул еще и еще…

Столб пара – огня жарче – с шипением и свистом вырвался вверх, ударил в потолок и, оседая, цепко схватил в объятия лучника. Жар так плотен, что казалось, стены баньки не выдержат его напора. Вот-вот банька, под всхлипы каменки, оторвется от земли, взлетит в необъятную высь и лопнет там, как пузырь, устлав соломой и щепою двор. Онцифир похлопал себя по бедрам, потер грудь, руки. Тело его покрылось потом, стало легким, будто десяток-другой годин свалилось с плеч. Растомясь с жару, Онцифир прилег на полок, намочил веник и вдруг с такой силой начал хлестать им себя, словно хотел избавиться этим от жаркой пытки.

– Ну-ка, твари! – приговаривал он. – Проваленные лихоманки… Ох, дойму вас!

Хлестал до тех пор, пока у самого не захватило дух. Кажется, не сошел он, а скатился с полка. После первого веничка хорошо отдохнуть на ржаном ковре. Буйно клокочет в жилах кровь. Дышишь – надышаться нельзя.

Крепок пар, но Онцифиру он впору. Кажется ему тот пар теплым ветерком, что дует в Петров день из-за Ильменя. Еще поддал на каменку, поднялся на полок, и снова гуляет, обдавая жаром, чистовый веник.

Но вот и у Онцифира недостало терпежу. На соломе пришел в себя. Не натешился ли паром, не пора ли честь знать?..

Дотянулся, нащупал скобу, толкнул дверцу. Огненною тушей вывалился в предбанник. Постоял, вздохнул во всю богатырскую грудь, подвинулся к деже, взял ее за ушки и, приподняв, отпил через край. Иному кому на этом бы и конец бане, но Онцифиру мало; несыто зудит у него спина.

С дежою впереди себя вошел он в баню. Выпрямился, голова еле-еле не трогает теменем матицу. Опрокинул на себя половину дежи. Липко сковал тело ледяной квас, на груди, на руках, ощерясь, заершился волос… Подхватив под уторы дежу, Онцифир плеснул остальной квасище на каменку.

Баня точно остыла. Каменка издала тихий стон, будто всхлипнула она от страха. Стон этот усиливался, рос, и вдруг, обезумевший от липкой студеной влаги, вырвался пар. Нет, не пар! Раскаленные добела камни обрушились на Онцифира.

Но хитер лучник. Он припал к полу, переждал первую струю. А жар крепнет, заполняет собою все – рукой не шевельнуть, слова не молвить.

Железо гнется в квасном пару. Натянуть лук – стрела у ног падет, – кибить в пару, как тесто, не держит тетиву.

Тут-то Онцифир и схватил веник. Со страстью, что есть сил, принялся хлестать и плечи, и лопатки, и бедра…

Будто кожу сдирает веник, но Онфицир не сдается. Сползет с полка, отойдет на соломе, и снова рука тянется к венику.

А и то баня! После нее будто снова родился Онцифир. В глазах у него голубой огонь вспыхнул, морщины на лице разгладились; рушником натерся так, что кровь рада брызнуть.

Жизнь живовать да песни играть Онцифиру Доброщаницу на Великом Новгороде!

Глава 27
Гости

Ввечеру пришел к Онцифиру кузнец Никанор. Принес он наконечники к стрелам. Поздоровавшись, Никанор свалил на пол тяжелый кошель, сказал:

– Любуйся, Онцифире, на твою охоту даю.

– Ох, хвастаешь, Никаноре! Все вы, кузнецы-хитрецы, на язык тароваты. Недаром колдунами зовут вас.

– Колдовство наше в руках да в умельстве, – ответил Никанор. – Жаль, не обучен, похвастал бы перед тобой. В кузне у горна стою, у горна-то стуку много, вестей мало слышно. А к тебе не впервые за порог ступил.

Никанор сказал правду: нет нужды хвастать ему своими изделиями. Кто сумеет сковать и закалить перо тоньше и легче, чем он? Остро и гибко перо, звенит оно при полете; в кость ли, в железо ли ударит стрела – перо не согнется. Кует Никанор и топоры боевые и шестоперы… На что уж светец – Никанор согнет его так искусно, что только в праздники жечь в нем лучину. Вяжет Никанор и кольца к броне. Мелко и ровно тянет колечко, подбирает ряд к ряду, как бисером шьет.

Онцифир не спеша перебрал наконечники. Каждый осмотрел, ни в одном не нашел изъяна. Никанор, посмеиваясь, наблюдал за лучником. Ищи, мол, ищи, знаю, что принес: не чужие – свои руки делали. И то, что лучник не навалом взял его изделия, радовало кузнеца. Онцифир пересчитал все, убрал и тогда лишь молвил:

– Мало куешь, Никаноре! Две недели не был, а принес меньше полутораста. Шумит ли горно в твоей кузне? Много нынче надо оружия, того и жди – приведется отбивать врага.

– Откуда враг? О чем толкуешь, Онцифире?

– Ты никак и впрямь не слышишь ничего у себя в кузне, – усмехнулся Онцифир. – Не по-нашему так-то, Никаноре, не по-ремесленному.

– Слышу, да не прислушиваюсь. Орда далеко. Не князья ли чьи зарятся на Новгород аль сами собираемся походом? Было так-то при удалом Мстиславе… Шуму давно не стало.

– Да, Никаноре, тихо живем, молчим, не звоним вече. Князь молод, по молодости-то любы ему пиры да ловища; нападет враг, кто поведет полки новгородские? Не того ли ждать, что приведется искать поле не у рубежа, а на Гзени[29]29
  Река на западной окраине Новгорода


[Закрыть]?

– Полно о худом-то загадывать, Онцифире, – возразил Никанор. – Князь Александр молод, да умом гибок. Не ты ли сказывал прежде, что не жить Новгороду в отколе от земли Суздальской, что князь суздальский – опора Руси, опора городовым людям противу болярства вотчинного? Почто ныне загодя винить Александра? Смел он, мужем оказал себя в суде княжем и в городовых делах.

– Войско решает битву, Никаноре. Смел Александр, а одною смелостью обороть ли вражью хитрость?

– За Александром сила суздальская. Ярослав даст помощь, – сказал Никанор. – Не велишь ли выступить противу?

– Нет, не велю. Но тою ли думой, как мы, живет Новгород? Есть супротивники, кои не дружбы ищут с суздальцами, а распри. Суздалю я не супротивник. Нам, людям ремесленным и гостиным, люба единая Русь, торг вольный. Везли бы наши изделия во Владимир, в северские и иные города, а оттуда к нам то, в чем наша нужда. В совете господ твердят: хранит-де Новгород свои вольности, не желает быть под княжей рукой. А спрошу у тебя, Никаноре: где, в чьих хоромах вольности новгородские? Не у нас ли? Ой, нет! Вольности новгородские за семью замками у боляр-вотчинников. Верхним людям страшны сильные суздальские князья; тем и страшны, что сильны они, несговорчивы, не склоняются перед старым болярством. На торгу досужие языки, – Онцифир понизил голос, – о том толкуют, будто, как встарь, вотчинные боляре ведут тайные разговоры с ливонскими лыцарями. Правда ли это – не ведаю, но дыму без огня не бывает. Ищут вотчинники помощи у лыцарей, у папистов противу суздальских князей, а по пути ли с папистами нам, ремесленным? Не по пути. Не того ищем. Нам люба Русь. Не в отколе от нее стоять Новгороду, а вместе быть. Отколется Новгород от Руси – жди после: сядут на Волхове лыцари ливонские аль свейские, римские попы господами войдут в дом святой Софии, нарушены будут вера и обычаи наши. Не лыцари, так Литва съест Новгород. Чирьями сидят на шее у ремесленных и смердов свои вотчинники, а придут лыцари – горшим вередом сядут.

– Может ли быть так-то, Онцифире, что сговорятся верхние люди с лыцарями? – спросил Никанор.

– Дозволим – сговорятся. Мало среди них честных мужей, кои крепко, как вон Сила Тулубьев да кончанский Дружинич, думают одну думу с городовыми людьми. Но беда – не имениты Дружинич и Сила, не старого они роду. Далеко сидят в совете господ. Не скажем, Никаноре, мы своего слова, дадим волю верхним, будет с Новгородом то, что сталось с ливью, эстами и летголой. Ремеслу нашему придет конец, торговый суд скажут не у тысяцкого в Опоках, а на Готском дворе.

Синеют в окошке вечерние сумерки. В горнице стало темно. Никанор собрался уходить, когда заскрипели ступеньки крыльца.

Вошли двое. Передний – под матицу головой, в чуге, другой – в дружиничьем кафтане.

– Буди здрав, Онцифире! – сказал передний. – Что-то нынче в потемках сидишь, ни жирника, ни лучины не теплится.

По голосу Онцифир узнал Василия Спиридоновича. По родителям в свойстве приходится ему молодец.

– Не знал, что поздние гости отворят дверь в горницу, – ответил Онцифир. – Нам-то с Никанором и невдомек, что у добрых молодцов в темноте волосье встает дыбом.

– Знаю, скажешь: прежде жили богатыри, – засмеялся Спиридонович. – Слыхано о том, Онцифире.

– Как же не слыхано, когда о том весь Новгород ведает?

– Придет час, и нынешние скажут слово.

– Скажут, да что толку, ежели слово их придется не ко времени. Не в обиду молвлю, Василий Спиридонович: будем мы – ремесленные да гостиные – по запечьям сидеть, дождемся лиха. Не приметим, как склонит голову Новгород перед латинами. Вотчинники и при папистах останутся вотчинниками, а на нас, ремесленных, да на гостей торговых колодки наденут. Бориско Нигоцевич выйдет на степень с гривной посадничьей на груди. Пора, молодцы новгородские, вам поиметь заботу.

Онцифир подождал ответа. Спиридонович молча сидел у стола, склонив голову. Горькие слова лучника задели его за живое. Онцифир достал с полавочника жирничек, высек огонь. Когда вспыхнул свет и озарил горницу, лучник усмехнулся:

– Что-то гости молча сидят, не на хозяина ли гневаются? Скажу-ко Васене, медку ендову нацедила бы; говорят, где мед, там и языку воля.

Он постучал в тесовую перегородку и крикнул дочери, чтобы принесла мед. Вернулся к столу, поправил светильно жирничка. Спиридонович поднял голову.

– За речь твою спасибо, Онцифире, – сказал. – Слыхал я о том, что ты поведал… Ну, что ж, придет час – постоим.

Никанор, когда вспыхнул жирничек, поднял глаза на Спиридоновича, потом перевел взгляд на пришедшего с ним дружинника. Смотрит тот на Никанора, улыбается, словно рад встрече.

– Ивашко! – узнал Никанор.

– Я, Никаноре. Ждал, признаешь аль нет.

– То-то, ждал… Помню молодца у себя в кузне, а нынче он в дружине княжей. Что же ты на Ильину, в кузню к Никанору, дорожку забыл?

– Был, Никаноре, не застал тебя.

– Слышал от Мардальевны и не знал, правду молвила, посмеялась ли…

В горницу вышла Васена. Она поставила перед гостями мед, поклонилась:

– Не побрезгуйте хлебом-солью!

Ивашко забыл, о чем спрашивает его Никанор, о чем сам говорил с ним. Лицо его вспыхнуло так густо, словно стыдно молодцу чего-то, и он сам не знает чего, и не может вспомнить свою вину. Она! Упала в овражке, ее нес на руках… «Васена», – сказал Онцифир. Кажется, нет в мире звучней и красивей имени. «Васена… Весна красная». По тому, как поднялись и задрожали ее ресницы, Ивашко догадался – узнала его девица, помнит встречу…

– Из твоих рук, сестрица, мед слаще сахара, – улыбаясь девушке, сказал Спиридонович. – Пей, Ивашко, порадуй молодую хозяйку. Румяней и краше Васены не встретишь на всей Лубянице.

– Полно, братец! – тонкие брови Васены сдвинулись к переносью, кровь гуще прилила к лицу.

– Не красней, девица, – выпил и опрокинул на стол чашу Никанор. – По совести и по правде молвлю: не обознался Василий Спиридонович. Скоро ли вот кашу позовешь пировать да не красною девицей, а молодою княгиней велишь себя величать?

Ни жива ни мертва Васена от вольных речей, а батюшка весел, смеется:

– Кашу пировать мы не прочь, Никаноре, – говорит. – Была бы честь по душе да гость по товару.

– Этакой товар не залежится, – Никанор подмигнул молодцам на Васену. – Не далеко, чаю, придется гостя искать, не за синим морем… Да небось и есть чернобровый на примете…

Никанор не договорил, а девушки уже нет в горнице.

Ивашке казалось, что Васена скрылась из-за него; сердится она, не хочет видеть охальника. Больно думать об этом. Ивашко пожалел, зачем он пошел с Василием Спиридоновичем к Онцифиру. Позвал Спиридонович, а он не отказался. Лучше бы не знать, где живет девушка, не знать ее имени, не знать, кто она…