Текст книги "За землю Русскую"

Автор книги: Анатолий Субботин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 55 страниц)

Глава 23
Дым коромыслом

В великом смятении живет боярин Стефан Твердиславич. Уехал Андрейка на Ладогу, кажется, зачем бы теперь боярину тревожить себя? Между тем думы, как комариный зуд, липкие, как смола, не дают покоя. Сон потерял боярин.

Втихомолку шепчутся холопы о боярине – речи их злые, насмешливые. Окул начал как-то сказывать о том, что говорят в людской, Стефан Твердиславич разгневался, прогнал с глаз. Показалось – не чужую, свою речь передает. Нынче Стефан Твердиславич сам спросил у него:

– Что-то молчишь, Окулко? Слыхал аль нет, о чем радеют людишки?

Окул упал в ножки.

– Не вели казнить, осударь-болярин, вели молвить!

– Сказывай!

И краснел и бледнел боярин от того, что услышал. Зверем лютым называют его холопы, мерином величают. Стефан Твердиславич сам знает – строг он. Велел Окулу все сказывать, но… Боярин вдруг вскинул брови.

– О чем мелешь, пес?

– Истинно, осударь. Дура-карлица несусветное баяла. Не твои светлые оченьки хулила, а так, по дурости, туды-сюды языком…

– Вспомни!

– Ефросиньюшка, бает, болярышня-то наша, убивалась да ревела.

– Что случилось с болярышней, о чем ревела она? – боярин поднял на Окула сухие глаза. – Сказала дура?

– И что ей сказать, осударь? Ефросиньюшка тихо живет, а дура-то карла про нее: убивалась-де болярышня, слезы лила, залетного соколика вспоминаючи.

– Ну! – у боярина перекосился рот.

– Врет карла, – быстрее, скороговоркой засеменил словами Окул. – Богатырь, бает, тот сокол на Новгороде… И все-то пустые слова у дуры. Ведомо всем, о ком кручинится болярышня, рядом живет ее кручина: светлый болярин наш забыл дорожку в девичий терем.

У боярина отлегло от сердца. Поначалу хотел было поучить карлу ременницами, но скоро передумал.

– Ефросинью навещу ужо… А дуру-карлицу… Велю: нынче же снаряди в дальнюю вотчину, в поруб там ее, на чепь… И ты, пес, знай, за длинный язык не помилую.

Снарядил Окул подводу, увезли дуру, но боярин не успокоился. Вечером не навестил терем. Собрался было и вдруг подумал: как да померещится ему печаль в глазах Ефросиньи? Стефан Твердиславич сам страшится своего гнева.

В тревожных думах прошла ночь. Солнце встало, а боярин не выходит из горницы: хворым сказался. Пусть, мол, что надо кому, передают через Окула. На четвертый день вышел Стефан Твердиславич на двор: отправился к вечерням, а после вечерен заглянул к куму Лизуте и пировал там до утра. Под ручки его домой привели. Проснулся в пятом часу пополудни. Долго лежал один, пытаясь вспомнить, что с ним было вчера, рано ли от кума в свои хоромы вернулся? В голове шум, будто не в горнице у себя боярин, а на Великом торгу. Увидел на столе торель с кислой капустой. Должно быть, Окул поставил. Знает пес, что хорошо боярину на похмелье. Стефан Твердиславич подвинул к себе торель, поел. В хоромах так тихо, что кажется, пробеги таракан – тараканий топ будет слышно.

Боярин широко, со стоном, зевнул, перекрестил рот; потянулся, приходя в себя, поскреб ногтями грудь, заросшую жестким, как болотный мох, серо-зеленым волосом.

– Окулко! – позвал.

Не затих в переходах голос, Окул уже в горнице; сломил перед боярином спину.

– Где пропадаешь, пес? – заворчал на него боярин. – Небось на поварне с сокачихами[24]24
  Поварихи.


[Закрыть] лясы точил?

– Тут я, за стеночкой был, осударь-болярин.

– То-то… – боярин помолчал, пожевал губами. – Говори-ко, что без меня в хоромах сталось?

Окул согнулся еще ниже: на дай бог рассердить нынче Стефана Твердиславича! Рассердится – падет в голову ему тогда все выпитое и съеденное накануне, все гостевое и хмельное… Начал сказывать. Боярин слушал, мотал головой. Но вот услышал и поперхнулся.

– Ну-ну, – с трудом выдавил. – Видели?

– Видели, осударь. Ходит Ивашко по Новгороду на всей воле.

– Почто не взяли его?

– Не взяли, осударь-болярин. В силе он.

– В силе… – Лицо боярина потемнело. – Как ты смог вымолвить этакое? Кто видел холопа?

– Якунко с Тимком, воротные сторожа. Рогожи с торгу несли.

– По полусотне ременниц им, а ты… – будто не зная, какое наказание придумать холопу, боярин умолк.

Не дожидаясь, что молвит в гневе Стефан Твердиславич, Окул еще ниже сломил спину и скороговоркой, словно боясь, что не успеет сказать все, о чем надо знать боярину, зачастил:

– Идет он, осударь-болярин, холопишко твой Ивашко, в кафтане дружиничьем, на себя не похож… Насилу признали.

– Что ты молвил? – боярин поднял брови. – В дружиничьем кафтане? Ну-ну!

– В дружиничьем, осударь. И Тимко, и Якунко – оба видели.

То, что Ивашко ходит в Новгороде в кафтане дружиничьем, до того поразило боярина, что он покрестился на образ. Хоть и князь Александр, но ведь и он не о двух головах. Перед черными людьми и холопами старые князья заступали вотчинников. Так и Александр поступал прежде. Когда брали на поток хоромы Бориса Олельковича, не бояре – княжая дружина усмирила буйство.

– Окулко! – позвал боярин. – Узнай, как сталось? Проведай на княжем дворе. Врут Тимко с Якунком – побрани холопов, правду молвили – прощаю, что раньше им дадено. Суда у князя спрошу.

Сказав это, боярин повеселел. Он огрудил пальцами на торели остатки капусты, положил в рот.

– Офонаско Ивкович не заглядывал в хоромы? – спросил.

– Был, осударь. И вчера, и нынче поутру наведывался.

– Ну-ну, о чем сказывал?

– Приму, молвил, меха и воск, а торг буду вести с осударем-болярином. Наведаюсь-де ввечеру.

– Наведается, ишь ты! Не укажешь ли мне, внуку Осмомыслову, ждать Офонаску, за стол сажать в гридне? Обошел он меня, а я по слабости по своей терплю. Явится ввечеру – велю со двора гнать.

Не первый год боярин Стефан ведет торг с торговым гостем Афанасием Ивковичем. Упрямы оба, прижимисты. В торгу Стефан Твердиславич слово с плеча рубит, Ивкович слово кладет мягко, будто соглашаясь с боярином, а цены не прибавит. Скуп, ох, скуп Стефан Твердиславич, а Ивкович, бывало, на запись да на бирки долговые увозил из боярских клетей и меха, и воск, и лен. На слово боярина о том, чтобы гнать Ивковича, Окул покашлял в кулак.

– Воля твоя, осударь, – поклонился. – Не открою ворот гостю; укажи, что молвить ему?

– Молви… Плут Офонаско, из плутов плут. Нет у меня к нему нужды. Немецким гостям в Готский двор отдам и меха и воск.

Сказал боярин и довольно усмехнулся. Словно бы видит он, как явится ввечеру к хоромам Афанасий Ивкович, Окул выйдет к нему навстречу и скажет, что велено. Рассердится Ивкович, ох, рассердится, а уйдет от боярских хором с тем, с чем пришел. Боярин не изменит своего слова: велит звать иноземных гостей. Они рады будут взять и меха и воск по той цене, какую скажет боярин.

На улице моросит дождь. Слышно, как за оконницей, в вершинах тополей, шумит ветер. «В этакую непогодь, пожалуй, не придет Офонаско», – подумалось Стефану Твердиславичу. Почему-то стало жаль, что не придет, не услышит от Окула боярского слова. Явятся в хоромы иноземцы, по своему обычаю они колпаков не сломят, не поклонятся боярину, а так себе, мотнут головой. «По-людски-то небось слова не молвят, стошнит от их речи», – поморщился боярин, будто теплого квасу испил. Опорожнят клети, и меха, и воск, и лен свезут к себе, а вроде и не было торгу. Ни голоса на них не повысишь, не обругаешь. Бывало, с Ивковичем… Неделю ходит гость на боярский двор, покуда напишут ряду. В этаком-то торгу есть на чем отвести душу.

Вспомнил Стефан Твердиславич Ивковича и пожалел: не погорячился ли давеча, велев Окулу не открывать ворот гостю? «Плут, Офонаско, – думает боярин. – Обманет. По своей цене возьмет добро, но зато хорош будет торг». Подумал так Стефан Твердиславич, и лицо у него посветлело, на губах показалась улыбка. Не оборачиваясь к Окулу, который застыл около двери, крикнул:

– Окул ко!

– Что повелишь, осударь?

– Ввечеру… Придет Офонаско – пусти. Не век, молвлю ему, за моей спиной, моим добром торг торговать.

Отпустив Окула, боярин посидел неподвижно, затем, зевая и потягиваясь, нехотя, словно бы по нужде неотложной, всунул в сапоги ноги и надел домашний кафтан. Пригладив ладонями остатки волос, подошел к дубовому ларцу на лавке, в переднем углу, вложил ключ в пружинный замок и надавил. Достав из ларца долговые Грамоты, Стефан Твердиславич положил их перед собой и начал перекладывать, как бы сличая одну с другой; потом принялся вслух, по складам, разбирать их. Были в ларце у боярина грамоты торговых гостей из Великого ряда, из мучного и обжорного. Горсти «бирок» в боярском ларце; на «бирки» даны железные крицы ремесленным людям.

По прошлому лету, собираясь на ладьях за море, брал Афанасий Ивкович у боярина Стефана на долговую грамоту меха и серебро весом, полста гривен. Рядились – в полузимье вернет он боярину полста и еще пять гривен и бочку мальвазеи заморской. Дал Ивкович в срок, как положено, пять гривен и мальвазею, а долговую грамоту не покрыл.

«Мягок я, – держа перед собою грамоту Ивковича, вздохнул боярин. – Добра у меня не счесть, а прибыль от торга гостям да гридям. Явится Офонаско – пригрожу, велю нести долг».

Глава 24
Княжий суд

Все изменилось в жизни Ивашки. Сбылось то, чего в думах не чаял. Надел он кафтан из синего сукна, обшитый по вороту и полам серебряной тесьмой, пояс кожаный, наборный, шапку с высокой тульей… Увидел бы Ивашко в этом наряде себя – не узнал бы.

Все дальше уходит из памяти старое. В потехах воинских на княжем дворе учился Ивашко копье метать, учился мечом владеть и пускать стрелу. Если и вспомнится старое, то кажется ему теперь: не приснилась ли жерновая клеть, не во сне ли ковал его цепью рыжий Якун. И впрямь так думалось бы Ивашке, если б не память о Конуше. Не в силах он забыть булькающий кашель работного холопа. Как живой стоит Конуша перед Ивашкой: худой, с воспаленными от пыли и недуга глазами, в жесткой, как луб, посконной рубахе с разорванным рукавом на плече. Еще в Новгороде, когда жил у Никанора, слышал Ивашко, что не пережил Конуша холопства; сложил он кости вскоре, как ушел из клети Ивашко.

Грустно становится от горьких дум. Но вдруг раскинется перед глазами поляна в бору, река под обрывом. В осиннике, около бортей или на мятой пашне, оторвется от дела Данила, позовет Ивашку. Из бора выбежит Олёнушка. Хочется Ивашке подойти к ней, а она скрылась.

– Не догнать тебе меня, братец, – слышит ее голос. И не догнать. Будто не касаясь земли, мчится Олёнушка.

Вспомнит – и родным кровом кажется Ивашке займище; и Шелонь ближе ему дальнего Лач-озера, и бор вокруг поляны дороже резных хором.

Навестил Ивашко кузницу на Ильиной, но не застал дома Никанора. Аниса Мардальевна приветливо встретила молодца, расспрашивала о том, как жил он, уйдя из Новгорода; и всплакнула она над судьбою Ивашки и поахала. От Мардальевны Ивашко узнал, что уехал Никанор на Мшагу, в Медвецкий погост, за железными крицами к тамошним домникам.

На пути к княжему двору задержался Ивашко на Великом мосту. У вымола играют красками ладьи готских гостей. У одних ладей нос и корма как лебединые шеи, у других как чудища невиданные. Словно баюкая, покачивает их легкой волной старый Волхов.

– Давно ли, молодец, вернулся к Новгороду? – неожиданно прозвучал сзади Ивашки насмешливый голос. – Соколом вроде взлетел, не пора ли вороной сесть?

Якунко! Встряхнул Якунко за плечами куль с рогожами, ощерил рот, ухмыляется в лицо Ивашке.

– Проходи! – коротко бросил Ивашко. – Где сяду, тебя не спрошу.

– Так ли? Как бы не достала болярская рука.

У Ивашки сжались кулаки. Якунко кожу готов содрать с холопа, лишь бы угодить боярину. И за свои, и за чужие обиды летел бы сейчас хвост боярский с моста в Волхов, да не пристало княжему дружиннику шум поднимать; и без того собрался около круг зевак.

В тот день до вечера не выходил Ивашко из дружиничьей избы; не легко было ему забыть встречу с Якуном. Напомнил холоп о длинных боярских руках, может, и вправду так. Не обережет от боярина кафтан дружиничий.

Опасливо взглянул Ивашко на воеводу Ратмира, когда тот спросил:

– Что не весел, паробче? Чем обижен?

– Обиды не знаю, – начал Ивашко и запнулся. Ратмир посмотрел на него; голос воеводы прозвучал строго и требовательно.

– Пристало ли, паробче, княжему дружиннику скрывать свои думы? Скажешь, – может, помогу, совет дам.

Рассказал Ивашко воеводе о своей встрече на Великом мосту.

– Достанет меня рука болярская, не миновать тогда цепей железных и Волхова, – закончил он.

– Не пустой ли твой страх, Ивашко? – рассмеялся Ратмир. – Брось кручину! Твоя честь – честь дружины, а обида дружиннику – князю обида. Дружиничий кафтан, Ивашко, легок, но дороже он болярской шубы. Не упадешь сам, никто не столкнет тебя. Знает болярин Стефан уставы и обычаи дружиничьи, не поднимет руку, и ты забудь обиды. Покаркает ворон на своем суку и умолкнет.

В воскресенье, после обеден, Александр Ярославич принимал иноземных гостей и судил суд на дворе у святой Софии. Он сидел на покрытом красным сукном высоком княжем месте; ниже его место посадничье и владычных бояр. Позади князя воевода Ратмир, боярин Федор Данилович и ближние дружинники. На Александре шитая золотом корч[25]25
  Плащ, знак княжеского достоинства


[Закрыть] с золотою пряжкой на плече, под корчью алый кафтан с золотою тесьмой и золотой пояс. Весеннее солнце ослепительно играет на броне и шеломах дружины, на золотых поясах новгородских торговых гостей.

Гости из Висби, которые осенью и зимой вели торг в Новгороде, собираясь плыть в свою землю, сегодня прощались с князем. Один из них – высокий, статный, в широком, черном, опускающемся до земли плаще, обращаясь к Александру, долго говорил о выгодах, какие имели гости в Новгороде; говорил о благополучии торга, о справедливом торговом суде тысяцкого.

– Ни притеснений, ни обид не знали мы на вашей земле, король Александр, – говорил он. – Честно и на веру торговали с нами новгородские гости на меха и на серебро весовое и чеканное, на куны и ногаты; пошлины брали в меру. Если останется милость к нам Великого Новгорода и твоя, король Александр, осенью снова придем мы в Новгород ладьями из Висби. В том, чтобы не стало утеснений нашему торгу, просим дать твою грамоту.

– Новгород Великий даст грамоту, – выслушав иноземца, сказал Александр. – Как твое имя, гость?

– Генрих Христиансен, Генрих из Висби, так зовут меня на Готском дворе и на торгу.

– С каким товаром придешь осенью к Великому Новгороду, почтенный гость? – спросил Александр.

Гость замялся, как будто что-то мешало ему сказать о товарах, какими собирается он торговать в Новгороде. Отвечая, ниже склонился перед князем.

– Привезем вино фряжское, сукна ипские и лангемаркские, украшения из стекла и все, что производится в нашей земле и в земле франков и германцев.

– Мы ценим ваши товары, гость. Так ли судит Господин Великий Новгород? – Александр обратился к посаднику и боярам.

– Великий Новгород принимает иноземных гостей с малыми пошлинами, – сказал первый владычный боярин Якун Лизута.

– Так и я молвлю, – продолжал Александр. – Великий Новгород принимает гостей из Висби и других городов иноземных; воля им на торгу новгородском продавать свои товары нашим ли гостям или гостям из Византии и из-за Хвалынского моря[26]26
  Каспийского.


[Закрыть]. От нас везут к себе, в Висби, Любек и иные города, готские гости – лен, воск, меха… И ведомо тебе, почтенный Генрих из Висби, что наши товары ценнее тех, какие сулите вы привезти в Новгород. Не слышу я о товарах, какие потребны нам больше, чем вино фряжское и сукна. Нет в ваших ладьях изделий железных и медных. Новгород Великий желал бы иметь их.

– О, король Александр! – воскликнул Генрих из Висби. – Не требуй от нас того, чего привезти мы не сможем.

– Трудно везти изделия, Новгород примет железо, медь, олово и другие металлы в слитках и крицах.

– Не можем, король Александр. Ведомо Новгороду и тебе, что законы наши запрещают везти на Русь металлы и изделия из них.

– Ваши законы нам ведомы, но хорошо ли, что ваши ладьи идут к нам с тем, в чем мы меньше нуждаемся? Будут на ладьях металлы и изделия из них, торгуйте ими за хорошую цену. Ни Готский двор, ни вы, гости, не слушаете нашего голоса.

– Не по нашей вине, король Александр, – с поклоном ответил Генрих из Висби. – Торговали бы мы и железом, и медью, и изделиями, но христианнейшие короли шведов, датчан и франков, властители земель германских и братья Ордена рыцарей-меченосцев чинят препятствия торгу. За кусок металла, обнаруженный в ладье, у гостя берут все товары и имущество, а самого подвергают смерти. Интердикт святейшего римского отца отлучает непокорного гостя от церкви, осуждает его на вечные муки. Мы рады торговать и железом, и изделиями, но законы наши и католическая церковь связывают эти желания. Не суди нас, король Александр! Милость божия и удача – привезем осенью и меди, и железа; привезем столько, сколько можем укрыть в ладьях.

– Будет так – торговать тебе, гость, и товарищам твоим в Новгороде беспошлинно, в том наше слово; а за сукно и за вино фряжское меньше дадим льна и воску на ваши ладьи…

Молча, провожаемые сотнями глаз, удалились иноземные гости со двора святой Софии. Когда шум, вызванный уходом гостей, затих, вперед выступил пристав княжего суда и выкликнул:

– Челобитчик Фома-котельник! Выйди и сказывай свою челобитную!

От толпы отделился заросший бородой тяжелый мужик в длинной холщовой рубахе, подпоясанной плетеным поясом. Рукава рубахи засучены по локоть. Следом за котельником вышел верзила саженного роста, с длинными спутанными волосами, которых словно никогда не касался гребень. Остановясь рядом с Фомой, он уставил взгляд куда-то вперед, мимо княжего места, и ухмыльнулся, показав темную прогаль на месте трех передних зубов. «Васька Сухой», – прошелестел над толпой шепот.

– Жалоблюсь, княже, на Ваську, – заговорил Фома, показав на своего соседа. – В позапрошлое воскресенье бились мы с ним на Буян-лугу, полюбовно бились. Я хоть не верзила стоеросовая, как он, а кулак держу крепко. В бою выкрошил я ненароком Ваське три зуба передних, а вчера, на торгу, напал он на меня… По голове бил и словом худым обозвал. За голову ему прощаю, а за худое слово прошу заступы, княже!

– Кто твой послух[27]27
  Свидетель.


[Закрыть], Фома? – не дожидаясь, что скажет Александр, спросил боярин Лизута.

– Игнат-гвоздочник, – Фома показал на Игната, стоявшего в толпе. – Видел он бой и то, что вчера было.

– Говори свой послух, Игнат! – предложил Лизута.

– Все так и было, как сказал Фома, – подтвердил гвоздочник. – Охальник Васька. Сказывали мы перед боем Фоме, не связывался бы со стоеросиной…

– Васька добрый звонец на звоннице у святой Софии, – вымолвил Лизута. – Есть ли, молодец, на твоей стороне послух? – спросил он Сухого.

– Нет, – продолжая ухмыляться, ответил Сухой. – Мало ли толкнет кто кого или обзовет словом…

– Толкал его, бил на торгу? – Лизута показал на Фому. – Ругал?

– Толкал и ругал, – шире осклабился Сухой, чувствуя в вопросах боярина не гнев, а защиту.

Александр молча, из-под нахмуренных бровей, смотрел на челобитчика и стоявшего рядом с ним Сухого. Фома сказал правду. Васька охальник, кто не знает этого на Великом Новгороде? Но за то, что никто не может, как он, делать переборы искусного софийского звона, в милости Сухой у владыки архиепископа. Владыку огорчит осуждение звонца, недаром боярин Лизута напомнил об его умельстве.

– На Великом торгу, при многих людях, толкал Васька Фому и словом худым обругал, в чем сам вину принял, – сухо произнес Александр. – За те обиды платит Васька Фоме полтретья гривны. И по указу нашему быть так всем обидчикам на Великом Новгороде.

– Ладно ли, княже, о Ваське, отпустить бы, – прикрыв рукой рот, чтобы не слышно было в толпе, промолвил Лизута.

– Суд сказан, болярин. Велим приставу княжего суда исполнить.

Лизута недовольно нахмурил брови, отвернулся. Васька Сухой бросил исподлобья растерянный взгляд в сторону князя и отступил в толпу. Он не ожидал осуждения себе и еле сдержался, чтобы не крикнуть что-либо злое и непотребное; сверкавшие на солнце позади княжего места копья дружинников заставили его вовремя прикусить язык.

Время приближалось к вечерням. Александр готов был подняться и покинуть место суда, но из толпы бояр выдвинулся вперед Стефан Твердиславич. В лисьей шубе и шапке из черных куниц, он тяжело пыхтел, отдуваясь от жары. По пылающему гневом лицу боярина катился пот. У Лизуты при виде рассерженного кума округлились глаза: не вымолвил бы в сердцах Стефан Твердиславич неположенное…

– На твой суд, княже, – начал боярин. Он стоял и говорил так, словно заранее знал – не посмеет Александр перечить ему, именитому вотчиннику. – На молодца того, – сверкавшим перстнями пальцем Стефан Твердиславич показал в сторону княжих дружинников.

– В чем тебе обида, болярин Стефан, от моей дружины? – спросил Александр.

– В том, княже, – лицо Твердиславича зацвело багряными пятнами. – Жил на моем дворе холоп, непокорный из непокорных, Ивашко именем. По своей воле принял он кабалу. Холопы мои сыто живут и обид не ведают. Пошел тот непокорен Ивашко с возами на Великий торг и сгиб. Пропал, змей. Грамоты давали о нем по волостям… А нынче, зрю, стоит он в твоей дружине, княже, в броне и сбруе. Обида мне в том, и на ту обиду жалуюсь!

Стефан Твердиславич склонился, опустив к земле руку.

То, что сказал он, прозвучало настолько неожиданно, что боярин Лизута, как ни быстр и хитер он умом, не сразу понял, о чем речь. Людей на Софийском дворе полно. Сотни пытливых глаз смотрят на Александра, ждут, что решит он. Александр с бесстрастным, точно каменным лицом, выслушал челобитную, не улыбнулся, не повел бровью. Бояре перешептывались между собой, у всех одно в думе: велик соблазн учинился для холопов.

Ивашке не видно лица князя. Он понял из слов боярина, какая грозит беда. Стоит не шелохнувшись. Увидеть бы воеводу Ратмира. Но Ратмир близко к князю, не обернулся. «Бежать», – подумал и вздрогнул Ивашко. «Нет», – отверг он трусливую мысль. Стяг княжей дружины целовал он на верность и правду и не нарушит целование. Из жерновой клети, от тяжкой жизни холопьей бежал он; нечего было ему жалеть, а теперь… Пусть судит князь…

– Холопишко-то, болярин Стефан, что признал ты, здесь будто? – услышал Ивашко голос Лизуты.

– Вот он, – Твердиславич показал на Ивашку.

– Есть ли у тебя послух, болярин? – снова спросил Лизута. Пользуясь молчанием Александра, он говорил по своему праву первого владычного боярина. О послухе же спросил потому, что, по обычаям княжего суда в Новгороде Великом, без послуха – свидетеля не чинится суд.

– Есть послух, – ответил Твердиславич, уверенный в правоте своего челобития.

– Позови!

– Якунко! – Твердиславич поманил из толпы воротного сторожа. – Иди и свидетельствуй!

Якунко рыжий выдвинулся вперед и остановился позади боярина.

– Правду свидетельствуй, послух, – предупредил Лизута.

– Почто врать, болярин. Вот он, холопишко наш, – Якун показал на Ивашку. – По зиме, на святках, схватил было я его на торгу…

– Грозил он худым словом болярину?

– Грозил.

– Хитер и злобен непокорен, – махнув на послуха, молчи, мол, сказал Лизута. – Суди, княже!

Снова взоры всех обратились на Александра.

– Не сносить головы удалому, – вздохнул кто-то в толпе. – Изопьет воды со дна Волхова.

– Неужто скажет то Ярославич? – усомнился и сказал громким шепотом Фома-котельник.

– Скажет. На боляр погляди, глазищами-то зрят…

– Жаль молодца! – громко, так, что все слышали, высказал свое сочувствие Ивашке Игнат-гвоздочник.

В этот самый страшный для Ивашки час Александр усмехнулся.

– Как сказано тобою, болярин Стефан, имя молодцу? – спросил он Твердиславича.

– Сказывал я… – начал было издалека Твердиславич, но, взглянув на спокойное, строгое лицо князя, заспешил – Ивашко, княже. Из моей обонежской вотчины. Рос непокорец вольным, по охоте своей кабалу и холопство принял.

– В дружине моей ты его опознал?

– Вот он, – еще раз показал на Ивашку боярин, но Александр не обернулся.

– В княжей дружине нет холопов, болярин Стефан, – произнес Александр и отвернулся от боярина. – Ведомо ли о том Великому Новгороду? – спросил он, повысив голос.

– Как стоит Новгород, не бывало холопей в дружине княжей, – отерев пот, подтвердил слова князя Твердиславич.

– Как думают боляре?

Лизута только было собрался открыть рот, чтобы ответить князю, но перебил Никифор Есипович.

– Вольные люди в дружине, – сказал.

– Правду ты молвил, болярин, – одобрил Александр Есиповича. – Высоко место дружинника, под стать болярскому. Ведомо, чаю, о том болярину Стефану? И о том ведомо: обида дружиннику – мне, князю, и всей дружине обида; наипаче горька она, что слово свое болярин Стефан сказал по гневу, без послуха.

– Не глух ли ты, княже? – забыв и место и степенство свое, выкрикнул Твердиславич. – Не повторить ли послуху моему, что сказано им, аль другого позвать?

– Один послух свидетельствует на суде княжем, мне ли напоминать тебе, болярин Стефан, обычай старый Великого Новгорода, – отчетливо выговаривая каждое слово, произнес Александр. – Позвал послуха, а послух тот – холоп твой. Забыл ты, болярин Стефан, что, по обычаям и грамотам судным Великого Новгорода, в княжем суде холоп не свидетельствует против вольного; наипаче же не свидетельствует, когда сказывает не свое слово, а слово болярина своего. Этот молодец, коего ты винишь, болярин Стефан, по слову моему взят в дружину. А кто принял броню и копье, целовал крест и стяг дружины на верность Великому Новгороду и всей Руси, тот не холоп. Стяг дружины снимает холопство. Силою взят был молодец в твою кабалу, почто нынче упрямство тешишь? Почто звал послуха-холопа противу отрока дружины княжей, почто облыжье твое на дружину? Я, Александр, князь новгородский, сужу тебя, болярин Стефан: за облыжье, за обиду дружине – платить тебе, болярину Стефану, десять гривен серебряных в казну новогородскую; приставу княжего суда велю исполнить суд мой накрепко.

Александр поднялся. Сопровождаемый дружиной, пошел со двора.

– Что скажем мы, боляре? – первым пришел в себя Лизута, проводив глазами князя.

Молчание. Стефан Твердиславич как стоял, так и замер с растопыренными руками и открытым ртом; не успел даже разгневаться он. Лизута продолжал. Окинув взглядом притихшую толпу бояр, снова спросил:

– Справедлив ли, боляре, суд сказан?

– По старым обычаям и грамотам молвил князь Александр, Якуне, – высказал мнение свое Никифор Есипович. – Вольно болярину Стефану рушить обычай.

– Не о том судишь, Никифоре, – перебив Есиповича, задыхаясь и тяжело ворочая языком, вымолвил Стефан Твердиславич. – Не мне горек суд. Как стоит Новгород, не знал он того, что довелось узнать нынче ему, Господину Великому.

– То-то Новгород и кричит «славу» Ярославичу, – довольный решением княжего суда, усмехнулся Никита Дружинин.

– Не к тебе ли, Никита, в науку пойти… Мне, внуку Осмомыслову? – Твердиславич опалил взглядом Дружинина. – Не у тебя ли спросить совета?

– Полно, болярин! – насмешливо улыбаясь, ответил Дружинин. – Мне ли, худородному, советовать.

– Не время словами тешить себя, боляре, – прекращая спор, поднялся со своего места Лизута. – Вечерни скоро.