Текст книги "За землю Русскую"

Автор книги: Анатолий Субботин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 55 страниц)

Глава 38
Суд

Командор фон Балк с небольшим числом воинов вырвался из города и бежал. Псковские и новгородские переветы-изменники, сражавшиеся рядом с меченосцами, перебиты, а кто живы – переловлены. Пленены в битве боярин Нигоцевич и посадник псковский Твердила Иванкович.

Посадника Твердилу схватили дружинники Гаврилы Олексича. Не в лисьей шубе, не в златотканом кафтане, не в броне, а в старой дерюге, наброшенной поверх рубища, как последний холоп, плыл он в ладье к Псковскому озеру; на воде и схватили Твердилу. Нигоцевича и сотника Нежилу пленили воины Силы Тулубьева. Ох, кипятился боярин! Кричал он, ногами топал: как-де смеет подлая чадь позорить его, боярина, старого посадника новгородского!

Воевода Сила Тулубьев, признав боярина, подошел к нему и насмешливо поклонился:

– Буди здрав, Борис Олелькович! Из каких краев, с каким делом пожаловала твоя милость к нашему войску?

– Не зубоскаль, Сила! – хмуро буркнул Нигоцевич. – Милости у тебя не прошу; воеводой ты стал нынче, да мне-то глядеть тошно на твое воеводство.

– Думал я, Борис Олелькович, живучи в дальних краях, разучился ты поносить чужую честь, ан нет! Не к добру наука. Волен я казнить тебя, как изменника-перевета, но не буду… Князь Александр и войско новгородское пусть увидят именитого вотчинника во здравии.

– Не искал и не ищу видеть князя, и встречать его нет мне нужды! – выкрикнул Нигоцевич. Он выпятил грудь, высоко поднял голову и глядел на Тулубьева так, как, бывало, глядел на него, младшего боярина, в Грановитой. – И о каком ты князе сказал, Сила, не пойму.

– Полно, болярин! – остановил Нигоцевича Тулубьев. – Не первый год знает Новгород, да и ты, князя Александра Ярославича.

– Не ему ли велишь бить челом?

– Зачем велеть – сам поклонишься.

– Не поклонюсь.

– Характер тешишь, Борис Олелькович, – глаза Тулубьева строго и взыскательно смотрели из-под нахмуренных бровей. – Почто боем ты шел, поднял меч противу Великого Новгорода? Утрись стыдом, болярин! С ливонскими латинами шел ты, а не ливонец и не латин по корню. Отчизну свою забыл, честь потерял; в холопьих сенях стоял у лыцарей.

Сила Тулубьев отвернулся от Нигоцевича. Сперва, как увидел его, Сила подумал было: не с повинной ли явился боярин. А «повинную голову меч не сечет» – вспомнил воевода старую пословицу. Потому-то и обратился он к Нигоцевичу без вражды, шутливым словом. Но Нигоцевич как был, так и остался врагом. Не по нужде и принуждению принял измену – по черной совести, по дружбе с меченосцами. Не хотелось больше Силе ни говорить с ним, ни видеть его. Велел он воинам крепко держать боярина и всех, кто схвачены в его дружине.

…Новое утро золотится над Псковом. В городе потушены пожары; схоронили воинов, павших в битве, убрали тела врагов.

В церквах и монастырях звонят колокола. Лихие звонцы стараются каждый по-особи, звонят с хитрыми переборами, по-праздничному. Разбит враг, ясный день занялся над Псковом. Еще осталось горе, не на всех лицах высохли слезы, а на Гремячей горе кружится хоровод девичий, льются песни голосовые. Невдалеке от хоровода, взявшись за опояски, пробуют силу и ловкость свою Володша Строилович и Филипп Соломнич. Будто и не был в бою Володша, будто не звонил Соломнич набат у Троицы, не поднимал псковичей. Вчера сидел в Пскове командор фон Балк, давал волю свою городу, а сегодня нет во Пскове ни фон Балка, ни его воинов. Трусливо, спасая себя, бежал командор. Сегодня даже юродивый Васенька и тот спутанную бороду расчесал, вериги закрыл новой рубахой… Не грозит никому Васенька, песен не бранит игровых. Ходит он и так весело посматривает, будто готов сам ввязаться в веселые игрища.

В первом часу пополудни колокола зазвонили еще громче; напевнее и хитрее заиграли переборы подголосков. Звонят у Троицы, у Спаса на Старом торгу, у Егория в Печках; звонят в Мирожском и Медведевом монастырях… Стараются звонцы от всего умения – словно огромная, ликующая песнь разливается над городом, над всеми концами его…

– Князь… Александр новгородский.

– Он… Ярославич.

– Невский… В собор к Троице идет, – из уст в уста передается на улицах.

– Ой, девоньки! Сказывают, не видано нигде молодца пригожей Александра-князя… Глазком бы взглянуть!..

В бехтерце и шеломе, но без копья и меча, едет Александр впереди дружины. Конь под ним идет шагом. «Слава!» – несется клич. Он то утихнет немного, то разнесется и разольется с новой силой.

На дворе у Троицы – помост, крытый сукном, вокруг помоста старые дружинники с Гаврилою Олексичем. Под «славу» и приветственные крики Александр поднялся наверх, снял шелом и поклонился народу.

– Люди псковские! – По всему двору и над Великой разнесся его голос. – Ливонские лыцари-меченосцы, по примеру союзников своих свеев, начали крестовый поход на Русь, захватили Псков и землю Псковскую. Ныне враг лежит в прахе. В битве на Пскове псковские люди бились плечо к плечу с новгородскими полками. Рядом с собою видели мы храбрых и смелых мужей псковских. Слава Володше Строиловичу! – возгласил Александр. – Первый он с товарищами пришел в стан новгородцев. Слава всем, кто бились с врагом! Дружбою своею сильны Псков и Великий Новгород, дружбе нашей навеки слава!..

Дальше хотел говорить Александр, но ликующие клики толпы, окружавшей степень, заглушили его речь. Кричали псковичи, кричали новгородцы, выкликивая славу храбрым витязям. Люди обнимались, лобызаясь друг с другом. Не было человека в Пскове, которого не захватила бы всеобщая радость; не было человека, который не стремился бы как можно громче, ощутимее выразить все, что переполняло сердце. Александр, поднимая руку, призывал к тишине, но это никого не успокаивало. Крики людей звучали еще громче.

Долго не давали Александру воины и жители Пскова продолжать речь, но когда он заговорил, то уже не торжеством победы, а гневом звучал его голос.

– В битве на Пскове пленили мы изменников Великого Новгорода и Великого Пскова, тех, кои вместе с врагами, латинскими меченосцами, подняли оружие на Русь, из-за выгод или из ненависти шли против братьев своих. Без злобы, правым судом будем судить переветов. Ни жалость, ни уважение к уму, ни дружба – ничто не тронет наши сердца, ибо нет горше и презреннее врага, чем тот, который взял измену и поднял оружие против Отчизны. Правый суд, по совести и чести своей скажем переветам, в воздаяние за злодейства их и измену.

По знаку Александра на степени предстал перед Псковом боярин Твердила Иванкович. В дерюге и рубище, в чем был он схвачен дружинниками при бегстве, Твердила потерял сановитость свою и спесь. При виде его по толпе, окружавшей степень, пробежал гневный гул. Опустив голову, Твердила стоял перед князем. Осунувшееся, с ввалившимися глазницами, плоское лицо его казалось безжизненным.

– Болярин Твердила, – начал Александр. – Известно мне и всему Пскову, что, взяв измену, открыл ты латинским меченосцам ворота города, принял посадничество и жил в дружбе с врагами Пскова, рядом с ними стоял в битве. Скажи: не облыжье ли то, в чем винит тебя Великий Псков?

Твердила молчал. Дерюга упала с его плеча; теперь он выглядел еще жалче.

– Молчишь. Страшна правда. За вины твои сужу тебя, болярин Твердила Иванкович: хоромы и все имение твое на Пскове, по грамоте моей, отписать в казну Великого Пскова; и вотчины твои отписать в казну Пскова, кроме той, что лежит между Лугою и Псковским озером. Ту вотчину отписать на великого князя. А тебя, болярин Твердила, за измену твою Отчизне, за то, что черной жестокостью своей губил лучших мужей псковских, за все козни злые противу Пскова и земли Русской сужу не нашей – чужой казнью; пусть тебя, болярина Твердилу, повесят на забороле у Свиных ворот; да видит Псков, кто вверг его в беды, казни и горести. Тот ли суд сказан изменнику и вору Твердиле, мужи псковские?

– Тот, тот!..

– Позор перевету!

– И самого и хоромишки его огнем бы спалить!..

– Суд сказан, а хоромы палить не велю. Хоромы – дань казне псковской. Псков и волен решить.

У Твердилы подогнулись колени, он силился что-то сказать, но слов не было, только тряслась голова. Не увели – унесли его со степени. На место Твердилы поставили перед князем боярина Нигоцевича.

Выпятив грудь и подняв бороду, Нигоцевич стоял перед Псковом. Словно не на суд княжий за преступление тяжкое поставлен он, а сам вышел судить всех.

Лицо Александра потемнело.

– Встретились с тобою, Борис Олелькович, – сказал он, как бы на привет боярину.

– Да, привел бог, – отчетливо и громко вымолвил Нигоцевич, не называя имени князя. – По грехам своим, признаюсь, не ожидал того.

– Приняв измену, ждал ты, болярин, что в Новгороде Великом сядешь степенным посадником, как сел на Пскове Твердила, друг твой. За тем ли измену брал и жил в дружбе с врагами Руси?

– В том, что молвил ты, вины не ведаю.

– Почто шел в битву? Почто поднял меч противу Великого Новгорода?

– Противу Новгорода и земли своей не поднимал я меча. За старое болярство, за права болярства вотчинного противу суздальского княжения и тебя, князь, стоял я и стою, – не опуская головы, ответил Нигоцевич.

– Так ли? Не меня, князя новгородского, поносишь ты своим словом, болярин, а великого князя, поносишь то, что делаю я во славу Отчизны. Умен ты, знаю, но ум твой злоба затмила.

– Если в том вина моя, что тебя обидел, прости! Не обиды искал я, а воли старой, чести нерушимой болярства и всех людей верхних.

– Не покрывай черного дела пустой речью, болярин! – сухо, смотря прямо в лицо Нигоцевичу, произнес Александр. – Мы не в Грановитой, а на степени в Пскове, перед войском и народом. За обиды твои мне – не сержусь, простил бы их, но не предо мною вины твои – перед Русью, перед Новгородом Великим. Переметнулся ты к латинским крестоносцам, звал переветов-изменни-ков противу Новгорода. За то, за измены твои, сужу тебя, и вин этих не прощу и не дано мне прощать их. Примешь, болярин Борис, ту же казнь и позор, что и изменник Твердила. Но в последний свой час, Борис Олелькович, если сохранилась в тебе честь и капля любви к Отчизне, скажи: кто в Новгороде Великом одною думою с тобой мыслит, кому ты слал грамоты и чьи ответные грамоты принимал в Риге?

Нигоцевич побагровел, хотел что-то молвить, но только беззвучно хлебнул губами. Кровь медленно-медленно отлила от его лица. Оглянулся кругом. В тысячах глаз, устремленных на него, прочитал он тот же приговор, какой сказал князь.

– Спрашиваешь о чем – не скажу тебе, князь. Нет у меня близких на Новгороде, некому передавать поклон мой.

– Суд сказан, да исполнится он!

По тому, как острые уголки морщин собрались над переносьем Александра, как потемнел его взгляд, видно было – не легко дались ему эти последние, решающие слова. Они обрекли на вечный позор имя перевета Нигоцевича. На какой-то короткий миг Александру вспомнилась юность, те дни, когда боярин Нигоцевич поднимал Новгород, искал бед князю; вспомнился наказ отца и наставления воеводы Ратмира: будь непримирим и тверд в суде над врагами Руси! Александр искал в памяти хотя бы ничтожную искорку, которая, не угасая, умалила бы вину боярина Нигоцевича. Нет! Все доброе и простое, что думал о нем Александр, Нигоцевич погасил изменой. Враг он – упрямый, не кающийся, озлобленный и жестокий в своем упорстве.

Сказан суд боярину Нежиле, переветам, что шли в дружине Нигоцевича и в городской страже боярина Твердилы. Каждому сказан суд по вине его. За измену и бой рубили переветам уши, после свергали в Великую, за меньшие вины драли прутьем и отпускали.

Три дня над Детинцем, над концами и пригородами Пскова, не умолкая, звонили колокола. На забороле стрельницы у Свиных ворот висели на позорище туши бояр Твердилы Иванковича и Бориса Нигоцевича. И кто бы ни шел мимо – плевал и отворачивал лицо от того смрада.

Часть четвертая

Глава 1
У рижского епископа

Ладья быстро скользила вниз, к устью, по широкому приволью реки. Сосновые рощи, окаймляющие берега, иногда сменялись лиственным лесом. Ярко блестела на солнце светлая зелень берез и осин; старые дубы и клены высоко поднимали свои богатырские груди; они, точно великаны, возносились среди буйного племени мелколесья. Над водой, мимо ладьи, то и дело пролетали чайки. Свежий ветерок гнал навстречу веселую зыбь.

Простор и безмолвие реки успокоили горе отца Биорна, охватившее его при известии о внезапной кончине папы Целестина IV. Одиночество располагало к размышлениям. Но не судьбы католической церкви, утратившей своего верховного архипастыря, не цели, к которым стремится она, утверждая свое мировое господство, трогали отца Биорна. Размышляя, он снова и снова спрашивал себя: что явилось причиной преждевременной смерти папы? Недавно еще, во время пребывания Биорна в Риме, здоровье папы не вызывало тревог – был он бодр, полон энергии и жизненных сил. С деятельностью папы Целестина он, Биорн из Упсалы, связывал свои честолюбивые замыслы.

В Риме отец Биорн явился свидетелем большой и сложной битвы, прикрытой внешним благочестием, которая после смерти Григория IX сопровождала избрание папы. Противником кардинала Кастальоне, будущего папы Целестина IV, выступал кардинал Синибальдо – хитрый, бессердечный старик с мутными, как непогодливое небо, глазами, орлиным носом и тонкими бескровными губами. При папском дворе кардинал Синибальдо считался наиболее вероятным и достойным преемником Григория IX. И когда конклав, собор кардиналов, избиравший папу, предпочел Синибальду кардинала Кастальоне, – это вызвало у многих изумление и растерянность. Кардиналу Кастальоне недоставало твердости характера и решительности Синибальда, который в исполнении желаний своих не знал преград.

В Риге князь-епископ радушно принял отца Биорна. Из того, что сказал епископ о кончине папы Целестина, отец Биорн понял, что, как и он, епископ теряется в догадках. При дворе же епископа шепотом передавали, что в смерти папы виноваты враги его и завистники, что папа Целестин «принял яд». О том, что говорили при дворе, видимо, знал и епископ, но он высказывался осторожно, предпочитая, чтобы отец Биорн сам разобрался в истине.

В беседе с отцом Биорном епископ сказал, что до избрания нового папы верховенство над церковью принял кардинал Синибальдо, и напомнил, что кардинал, как и предшественники его, преследует святую цель: возвеличение католической церкви.

– Если будет угодно богу, – говорил епископ, – кардинал Синибальдо огнем и мечом откроет путь к спасению язычникам и еретикам, всем заблудшим и погрязшим в грехах.

– Сохранит ли святейший престол преемственность в сношениях с Востоком? – спросил отец Биорн.

– Преемственность в сношениях с русской церковью? – повторил епископ, и при этом лицо его покрылось непроницаемым облаком сокрушения и грусти.

– Да.

– Надежды, что русская церковь признает над собой главенство святейшего престола, не оправдались, – с глубоким вздохом произнес еггископ. – Не мне говорить о причинах, которые привели Русь к вражде и ненависти к католическим народам и католической церкви. Ты посетил Новгород, святой отец, убедился в том, что призыв дружбы воспринят на Руси, как призыв вражды и лжи. То, что совершилось в Копорье и у Пскова, – епископ не сказал прямо о поражении войска меченосцев, – не есть ли доказательство той истины, что приверженная к восточной патриархии русская церковь не отринула своих заблуждений и ереси, но сохраняет и усугубляет их. В нашей ли воле остановить святое дело возвращения отступников в лоно истинной веры! – подняв к небу глаза, воскликнул епископ. – Можем ли мы изменить путь, указанный нам вселенскими отцами и соборами? То, что не утверждается проповедью и словом мира, утверждается мечом.

В словах епископа так ясно прозвучал призыв к походу на Русь, что у отца Биорна не осталось сомнений: новый крестовый поход не осужден, а, может быть, даже указан папской курией.

– Русь сильна и обширна, – после недолгого размышления заговорил он. – Новгородские полки разбили на Неве войско христианнейшего шведского короля, в Копорье и Пскове приняло поражение от новгородцев войско братьев-меченосцев… Сможет ли новый поход стереть горестную память о поражениях?

– Не голос ли страха слышу из твоих уст, святой отец? – усмехнулся епископ. – Не утверждаешь ли ты непобедимость русичей?

– О нет! – отверг подозрения епископа отец Биорн. – Не страх заставил меня вспомнить о неудачах шведов и братьев Ордена. Я видел Новгород, видел там многое, о чем молчат на католическом Западе, молчат, не зная, или на что закрывают глаза, чтобы не знать.

Никогда еще отец Биорн не говорил так откровенно и искренне, как в этой беседе с епископом. Рассказав о богатстве Новгорода и земли Новгородской, об удобстве торговых путей, связывающих Новгород с западными городами и землями на Востоке, об искусстве мастеров новгородских, он поведал и о беседах своих с епископом и князем Александром.

– Слова мои – истина, – заключил он свою речь. – Я хотел, чтобы ты, господин мой, знал правду о русичах и о земле их.

– Верю твоей искренности и тому, что сказанное тобою справедливо. Оно подтверждает то, о чем говорят торговые гости и иные люди, бывавшие в Новгороде, – выслушав отца Биорна, задумчиво произнес епископ.

Сказав это, он долго молчал, перебирая сухими, старческими пальцами темные агаты четок. Изрезанное острыми морщинами лицо епископа и ввалившиеся глаза его, не выражающие ни страсти, ни желаний, поражали не светом жизни, а своей неподвижностью.

– Нет меры возмущению братьев Ордена безумием новгородцев, – наконец заговорил он. – Зло, причиненное Ордену, не останется без возмездия. Мы призвали союзников наших, датского и шведского христианнейших королей, послать в помощь нам своих воинов, призвали рыцарей и всех добрых католиков в германских и иных землях. Поход на Восток – это поход во имя торжества веры нашей и единой апостолической римской церкви.

В первые же дни пребывания своего в Риге отец Биорн убедился в том, что в беседе с ним епископ говорил не пустые слова. Призывы к крестовому походу на Русь возглашались в церковных проповедях, к походу готовились в рыцарских замках, о том же говорили в домах осевших в Риге немецких торговых гостей. Датское войско стоит в Дерпте. Вокруг замка дерптского епископа и города насыпают третий вал, с широким и глубоким рвом перед ним. На валу рубят новые стены.

Войско меченосцев собирается в замке командора фон Балка. Туда прибывают рыцари из германских земель и иных; идут люди, которые предвкушают скорый захват русских городов и легкую добычу. Молва о богатствах Новгорода и Новгородской земли заглушала мысль о трудах и опасностях похода. Рижский князь-епископ возвел командора фон Балка в маршалы Ордена и благословил его на предводительствование крестоносным войском.

Отцу Биорну казалось, что рижский епископ дружески расположен к нему, ценит его красноречие и непримиримость к еретикам. Расположение епископа радовало и утешало святого отца. Он искренне желал разделить вместе с воинами труды и лишения похода и готовился к этому. Неожиданно в одной из бесед с ним епископ сказал:

– Маршал Ордена, благородный рыцарь фон Балк, будет рад, если ты, святой отец, испросив благословение папской курии, вернешься к войску и возложишь на себя труд проповедника и учителя истины в земле еретиков и язычников.

Слова епископа насторожили отца Биорна.

– Путешествие в Рим возьмет много времени, – произнес он. – Кардинал Риенци, высказывавший мне свое благоволение…

– Кардинал Риенци, – прервав отца Биорна, сказал епископ, – друг и советник кардинала Синибальдо. В грамоте, полученной мною, указывает он, что доверенности святейшего престола, врученные тебе, утратили силу.

– Я не завершил своей миссии в Новгороде, – опустив глаза, растерянно высказал свое недоумение отец Биорн. – Поход новгородцев на Копорье оборвал мое пребывание в стране русов.

– Поход новгородцев не ставится тебе в вину, святой отец, – отталкивающий и неприятный холодок резче прозвучал в голосе епископа. – Но в Риге недоброжелатели твои утверждают, что, будучи в Новгороде, ты стремился установить мир с русской церковью. Это приемлемо для веры и церкви, но неприемлемо для братьев Ордена.

– Союз с Новгородом и принятие им помощи западных христиан, прежде всего братьев-меченосцев, облегчил бы Ордену установление своего господства на Руси, – взволнованно произнес отец Биорн, начиная понимать хитрую игру епископа, видимо не желающего дальнейшего пребывания отца Биорна в Риге.

– Церковь понимает чистоту намерений твоих, святой отец, – сказал епископ. – Но рыцари грубы, в своей борьбе с Русью они опираются не на слово истины, а на меч. Отбыв в Рим, ты успокоишь умы, и когда возвратишься с доверенностями папской курии, я буду счастлив вновь принять тебя.

Растерянный и преисполненный печали отец Биорн оставил епископа. Казалось, рушится все, что так долго создавал и лелеял он, к чему стремился при дворе правителя шведов, что побудило его совершить путешествие в Новгород. Чего достиг он? Порицания, вражды и подозрений. Будущее рисовалось ему настолько мрачным, что он готов был закрыть на него глаза.

Через несколько дней, полный душевной скорби и тяжких предчувствий, отец Биорн покинул Ригу.