Текст книги "За землю Русскую"

Автор книги: Анатолий Субботин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 55 страниц)

Глава 19
Кому горе, а кому и радость

Стефан Твердиславич готовился к свадьбе. Скоро введет он в хоромы молодую боярыню, а куда ни взглянет: то не исправлено, другое неладно. Припасены в медуше бочки с медами крепкими и мальвазеей, сокачихам на поварне дан наказ: готовить свадебные пироги, да такие, чтобы, глядя на них, ахнули люди на Новгороде. Из вотчин везут дичь и рыбу, девки-холопки шьют приданое молодой боярыне… Стефану Твердиславичу за всем надо досмотреть, где понукать, где указать, а ленивым да нерасторопным и ременницей пригрозить.

Крепка воля боярина в хоромах, не легка и рука у него, но одно тревожит – не весела нареченная. Зайдет Стефан Твердиславич в терем к Ефросинье, а она будто и не рада ему. Спросит ее о чем-либо боярин – ответит, не спросит – промолчит. Утешает себя боярин тем, не легко, чай, Ефросинье расставаться с девичьей жизнью. Таков старый обычай: девице до выданья, пока не покроют венцом голову, горе горевать да слезы лить. А как станет девица запорученная женою мужнею, тогда ей и песни играть и на людях быть не зазорно.

В воскресенье свадьба, а в пятницу у Стефана Твердиславича с утра разломило поясницу. Пересиливал он боль, не сказывал никому, но свалил полдень – боль стала сильнее. У боярина пересохло во рту, в голове угар, словно с похмелья. «Не от радости ли уж такое со мною? – думал боярин. – Не от счастья ли, что беру Ефросинью боярыней, трясет и знобит лихоманка?» Велел боярин Окулу настоять малиновый отвар. Выпил горячего питья, словно стало от того легче, заснул. А в ночь сильнее взяла хворь. Метался на перине Стефан Твердиславич, несусветное говорил в бреду. Представлялось: скачет будто бы он на коне полем, на охоте заячьей, потом бранился с кем-то… Звал к себе Андрейку. Тот, как живой, являлся перед родителем. «Довольно тебе, Ондрий, без дела баклуши бить, – ласково говорил боярин сыну. – На Красной горке оженю. Дочка у болярина Никифора – невеста тебе богоданная».

Окул всю ночь не отходил от боярина. Болело сердце у холопа, когда слышал, как Стефан Твердиславич звал Андрейку. Нет Андрейки, остался он в поле, на берегу дальней Невы-реки, и невеста, что сулит боярин сыну, сидит в вековушах.

К утру боярин опамятовался, попросил квасу, выпил. Казалось, отпустила хворь. Послал Окула проведать Ефросинью, но когда Окул вернулся из терема боярышни, Стефан Твердиславич снова метался в бреду. Окул послал Тихмка, воротного сторожа, чтобы нашел тот Омоса-кровопуска: послушать, что скажет ворожбец?

Без прибауток, с нахмуренным ликом вошел Омос в горницу к боярину. Положил истовый поклон в передний угол, огляделся. На цыпочках, словно боясь разбудить хворого, подошел к изголовью боярина, прислушался к дыханию, потрогал голову. После, шепотом, наклонясь к самому уху Окула, как бы опасаясь, чтоб не подслушали его, молвил:

– В огневице болярин… Тучен он, тяжел… Дурную кровь надо открыть.

Страшно Окулу согласиться с тем, что предложил Омос, все же слова о «дурной крови» обороли страх. Хворь – не игра, не убережешься от нее ни висячим замком, ни дверью дубовой.

– Не огневался бы болярин, – с сомнением покачал головой Окул.

– Твоя воля, – насупился Омос.

Окул взглянул на Омоса, перевел глаза на боярина. Стефан Твердиславич молчит, но дышит тяжело, точно поднялся он на крутую высокую гору и не может перевести дух.

– С легкой руки… Делай, Омос! – решился Окул.

Омос открыл кровь. После этого боярин затих: не бредит, не мечется, но жар от него не отступил.

– Вчера здоров и весел был осударь-болярин, с чего бы ему нынче-то? – жаловался Окул Омосу. – Не наговор ли чей на него?

– Наговора не чую, – Омос отверг догадку Окула. – Может, гость у вас был нежданный аль чужой кто? С глазу пришла хворь.

– Не было никого чужих в хоромах, – терялся в рассуждениях Окул. – Да и болярин наш сколько уж времени хором не покидал, разве что в Грановитую…

– Виделся с кем болярин вчера, перед тем как почуял хворь? – приставал Омос.

– Утром он, как встал, меня кликнул, – сказал Окул, перебирая в памяти все, что делал боярин вчера. – Спрашивал: довольно ли меду у нас в медуше? После рухлядь да узорочье смотрел, велел кусок паволоки цареградской да оксамит нести в девичий терем, где холопки-девки приданое шьют болярышне. В тереме недолго был, видел болярышню свою нареченную, а как вернулся оттуда – спросил у меня отвару малинового. Выпил горячего и будто б заснул… С полуночи бредит и мечется в жару.

– С болярышнейто о чем говорил, она-то что?

– Не ведаю. Один был в тереме у нее осударь-болярин.

– Чай, горюет она, как узнала о хвори боярина?

– Ей ли не горевать! Ладилась под венец… Болярыней в хоромах стала бы.

– Хм… – хмыкнул, насупясь, Омос, помолчал значительно и сказал – Спросить бы ее мне… По тайности.

Как назвал боярин Ефросинью своей нареченной, ни песен, ни смеха ее никто не слыхал в тереме. Лицо у нее осунулось, под глазами легла синева. Сядет Ефросинья на лавку к окошечку и, не шелохнувшись, надолго забудется так. Войдет в светлицу мамка Ермольевна, спросит о чем-либо – Ефросинья будто не слышит.

А как рада была Ермольевна счастью своей боярышни! Сирота безродная, ни приданого у нее, ни имени, а ну-ка сирота-то хозяйкой войдет в хоромы боярина Твердиславича. Слов нет, хороша Ефросинья, и лицом и станом – всем взяла. Как поднимет она темные ресницы свои да взглянет ясным взглядом – каменное сердце тронет. Но на что и красота девице, когда в чужих хоромах, из милости коротает жизнь. Может, кто из посадских молодцов присватался бы… И вдруг – счастье! Сам болярин, Стефан Твердиславич, чей род и имя знамениты на Новгороде Великом, чьи богатства умом не осмыслишь, объявил Ефросинью своей нареченной.

От радости, что явилось счастье боярышне, проглядела Ермольевна горе Ефросиньи. «Как не горевать голубке о жизни девичьей?» – думала мамка, глядя на заплаканные глаза девушки. Спохватилась Ермольевна, да поздно. Поблек румянец на щеках у Ефросиньи, сама она как неживая. Заохала Ермольевна: ну-ка боярин увидит в горе нареченную, что скажет, какое наказание положит мамке? Ермольевна не знала, что делать, как спасти ей боярышню и себя от беды?

Потому-то не печаль принесла Ермольевне весть о недуге боярина. Собралась она поутру к ранней обедне, ко Власию; молилась и свечу восковую поставила перед образом «утешительницы» за то, чтобы не встал боярин наскоре, подержала бы его хворь.

Ефросинья была одна в светлице, когда пришел Омос. Не оглянулась она, не слыхала. Омос тихонько прикрыл за собой дверь, снял колпак, помял его в руках и вдруг разлился скороговоркой:

– Хорошо жила, весела была, о чем припечалилась, болярышня?

– Омос! – вздрогнула Ефросинья. – Давно не бывал.

– Давно, – подтвердил Омос, переминаясь с ноги на ногу. В светлице у Ефросиньи стал он иным, чем только что был в горнице у боярина. Стоит, притопывает, в глазах искорки. Недаром отговорил он Окула, не взял с собой к боярышне. – Ходит Омос не далеко, не близко, – завел он присказку, – слушает – запоминает, в чужую суму не заглядывает. Летал сокол над бережком, искал, сизокрылый, лебедушку. Не высоко живет она и не низко, не далеко и не близко, во резном терему за семью дверями дубовыми, за семью замками железными. Покружился сокол над теремом и полетел за синее море разрыв-траву искать. Вернется он – упадут замки железные, откроются двери дубовые; вызволит сокол лебедушку из неволи.

– Непонятна твоя сказка, Омос, – сказала Ефросинья. – Не люба, знать, соколу лебедушка; не летел бы он за море от любимой.

– Так ли? – усмехнулся Омос. – Сокол – птица быстрая, ни ветра буйного, ни стрелы каленой не ужаснется; не оглянешься, как снова он тут, снова кружит над теремом. Есть для тебя, болярышня, иная сказка у Омоса, да не знаю, захочешь ли ее послушать?

– Говори!

– Что скажу – не гневайся, не по сердцу слово – останови! Начиналась сказка на Великом Новгороде, не в болярских хоромах, не в веселом гулянье, а на божьей паперти; ни осенью, ни зимой – весною раннею, под спас-вознесенье. Ставила девица свечу восковую перед иконою, а как отмолилась, вышла на паперть – увидала доброго молодца. Хорош и пригож, силен и статен… Стоит он перед девицей, не может глаз от нее отвести. Не знает, что случилось с ним. Не речью ласковой – красою своей приворожила. Полюбил молодец ту девицу пуще жизни, пуще самого себя, да не знал – откуда она, чьего роду-племени?

– Где он нынче, тот молодец? – потупясь, спросила Ефросинья. – Жив он аль выдумал ты такого?

– Жив. Видел он Омоса, просил, как придет случай, сказать сказку о нем той, что сердце в груди зажгла.

– А ты… сказал? – спросила Ефросинья; у самой пламенем занялось лицо.

– Сказал. Сказал то, что слышала ты, болярышня.

– Не обо мне сказка.

– Не о тебе…

– Не знаю, кто он?

– Он-то? – хитро-хитро усмехнулся Омос. – Жаль, что не слыхала ты о славном госте Василии Спиридоновиче.

Ефросинья закрыла руками лицо. Омос довольно усмехнулся, попятился к двери и исчез, будто и не было его никогда в светлице.

Вернулась Ермольевна, застала боярышню в слезах.

– Что с тобою, красавица моя ненаглядная? – всплеснула руками мамка, сама готовая разреветься с горя. – Взгляни-ко на меня! Весточку принесла тебе.

– Оставь, не хочу слушать вестей.

– Ты послушай сперва, о чем молвлю, потом и гони мамку. Свадьбице нашей не быть скоро-то.

– Как?! – глаза Ефросиньи широко открылись от изумления. – Что ты молвила?

– Не быть, – повторила Ермольевна. – Хворь свалила болярина, никто не ведает, когда и встанет.

Глава 20
Послы Великого Новгорода

Шли обозом по Луге из Водской пятины торговые гости. Путь близился к концу. В сутках пути от Тесова остановила обоз разбойная ватажка. Глазам не поверили гости: не слышно было разбойных людей близ Новгорода.

Вооружена ватага топорами и копьями. Многие в тегилеях и шеломах. Окружив обоз, ватажники согнали в кучу гостей и мужиков обозных. Предводитель ватаги – толстый, рыжий воин в медвежьей шубе – что-то сказал. Гости переглянулись, не понимая. Так, вероятно, и остались бы они в неведении, что за люди схватили их на пути, если б среди ватажников не выискался молодец, который повторил русской речью слова рыжего.

– Благородный рыцарь фон Кейзерлинг благодарит вас, гости новгородские, за товары, кои доставили вы его войску. Товары ваши возьмем себе, а вы и мужики ваши вольны идти на все стороны.

– Поменьше бы врал, молодец, – ответил Матвей Гаврилович – плотный, широкоплечий, с густой бородой по пояс, староста обоза. – Где же благородство у лыцаря, когда он заодно с татями и разбойниками?

– Не тати и не разбойники перед тобою, гость, а войско рыцарей-меченосцев, – сказал молодец, задрав голову перед Гавриловичем. – Не мир нынче у благородных рыцарей с Новгородом, а война; товары, кои взяли мы, добыча войска.

– На войне войско в поле идет, а не на разбой.

Молодец передал рыжему слова Гавриловича, рыцарь рассердился. Резкий, как у ночной птицы, голос его чуть не оглушил новгородцев. Крикнув, он повернул коня и пустил его вдоль обоза. Воины, окружавшие пленников, бросились к ним, схватили Гавриловича; сорвав с него одежды, бросили на снег. Красными полосами расцвела спина от ласки мерзлых березовых прутьев.

Весть о появлении вблизи Новгорода рыцарского войска, о грабеже и позорном наказании, которому подвергся староста Матвей Гаврилович, достигла Новгорода. На первых порах не верили люди тому, что случилось за Тесовом, но когда пострадавшие от разбоя гости добрались в Новгород, на торгу разнесся слух:

– Лыцари близко, а в Новгороде ни войска, ни князя. Голыми руками лыцари возьмут город. И воли и животов лишимся.

– Пропадем!..

– Заступила бы святая София!

– Зимой не пойдут лыцари к Новгороду.

– Пора звать князя Александра, – громко сказал Страшко-кузнец. Он посмотрел вокруг и добавил: – Мы, оружейные мастера, желаем.

– Были послы во Владимире. Князь Ярослав дал Новгороду сына, Андрея Ярославича.

– Князь Андрей принят верхними.

– И мы не спорим, – вновь послышался голос Страшка. – Не хулим Андрея… А почему люб Андрей верхним?

– Молод он, обид от него не имели, потому и люб.

– Правда истинная – молод, и обид не было, – подтвердил Страшко. – Сядет на княжее место, а характером он слаб. Вотчинники и вскружат ему голову, а суд и волю сами станут вершить. Кого звать князем, пусть скажет о том Великий Новгород!

– Не ищешь ли ты, Страшко, распри с Ярославом? – крикнули из толпы.

– Не распри ищу, а заступы Новгороду. Не хочу видеть латинских крестоносцев у городового острога.

– Сами соберем войско и отстоим Новгород, – неуверенно отозвался кто-то.

– Войску голова нужна, на то и звать Новгороду Александра…

Страшко продолжал бы речь, но его перебил набат, раздавшийся на Ярославовой звоннице. Притих торг. Не на пожар набат – созывает вечевой колокол людей новгородских.

– Вече звонят, – послышались голоса. – О князе слово будет.

– На уличанских бы вечах прежде молвить…

– Что на уличанских, то и на Ярославовом дворище. Одно слово нынче у Великого Новгорода: звать князем Александра Ярославича.

…Выли последние вьюги, завевая снегом дороги. И морозы задержались, стояли крепко. Пора бы таять снегам, но зима не сдавалась. О ту пору прибыли во Владимир послы Великого Новгорода.

И на этот раз послал Новгород во Владимир владычного боярина Якуна Лизуту и боярина Силу Тулубьева. Товарищами их пришли: от торговых гостей – Матвей Гаврилович, от ремесленных братчин – староста Онцифир Доброщаниц. Гаврилович не оправился еще после встречи с рыцарями у Тесова, потому и просило его вече идти во Владимир, показал бы он там рубцы свои Ярославу.

Ярослав честью встретил послов, выслушал просьбу их дать на княжение в Новгород Александра Ярославича и сказал:

– Добро, повременю посылать Ондрия. К Олександру в Переяславль наряжу гонца, позову во Владимир. Желает Новгород иметь князем Олександра, с Олександром и говорить вам, мужи. Крут он характером, но слово доброе крепче. Что скажет он, я не буду противу.

Утром, на четвертый день пребывания послов во Владимире, в горнице у них появился княжий боярин Федор Данилович. Он поименно, извеличав старших, приветствовал новгородцев.

– Не с княжим ли словом пожаловал ты, болярин? – подумав, что Александр не желает встречи, и потому смущенный и раздосадованный приходом Даниловича, спросил Лизута. – Ждали мы видеть во Владимире князя Александра Ярославина.

– В ночь нынешнюю вместе с Александром Ярославичем прибыл я на Владимир из Переяславля, – ответил боярин Федор. – Велел мне Александр Ярославин спросить: в чем нужда к нему у Великого Новгорода?

– Вече сказало: говорить нам о нужде Великого Новгорода с Александром Ярославичем, – молвил Сила Тулубьев. – А так-то почто? Не враги, чай…

– Князь Александр помнит и любит Новгород, – сухо произнес Федор Данилович, взглянув на Тулубьева. – И людей новгородских рад встретить. Не помнит он старых обид. Но чем поступится Новгород на волю князя? С какою рядой пришли вы, мужи новгородские, во Владимир?

– Не с рядой мы, болярин, пришли, а с нуждой, – не дав ответить боярам, громко сказал Онцифир Доброщаниц. – Просим Александра на Новгород. Пусть идет и княжит как прежде.

– Добро, Онцифире, а что ты молвишь, болярин? – спросил Федор Данилович Лизуту.

– То и молвлю, что сказано старостой мастеров оружейных, – ответил Лизута. – Не знаем, на чем будет воля князя?

– Сказало ли вече, что вольны вы писать грамоты с князем и целовать крест на тех грамотах, что воля ваша – воля Великого Новгорода?

– Сказало, – ответил Сила Тулубьев. – И грамоты вольны писать и крест целовать.

– На то дана грамота наша князю Ярославу, – добавил Лизута.

– Добро, – промолвил Федор Данилович. – Без обид и пристрастия послушайте, мужи, волю Александра Ярославича. Примет он княжение на Великом Новгороде, но желает судить суд на своей воле, без совета господ и посадника; желает, чтобы братчины людей ремесленных, как в старину, сами судили суд как судьи; и в том воля Александра Ярославича, чтобы без совета господ и посадника ставить князю воевод на кормление в городах и волостях новгородских, ставить на воеводство боляр княжих и некняжих, а также людей дворских, и дар князю иметь с волостей, как положено обычаем и старыми грамотами. Желает князь Александр Ярославич держать вотчины княжие в Новгородской земле. А чтоб не учинилось кому ущерба и обиды – отписать на князя вотчины изменника Нигоцевича и других переветов; сказать в грамотах, что волен князь искать земли на Терском берегу у Полунощного моря. На том, мужи, положил князь Александр Ярославич свое княжение на Великом Новгороде, на том положил принять грамоты ваши и целование и самому целовать крест. Он, князь, как и прежде, будет людно и в довольстве держать дружину, хранить мир и покорность господину смердов и холопов вотчинных, оберегать Новгород и землю Новгородскую от врагов Руси.

Боярин Федор умолк. То, что сказал он, смутило новгородцев. Ждали они, что Александр Ярославич скажет о суде на своей воле, о даре с волостей, о ловищах звериных и рыбных, о торге княжем. На том и дали бы ряду. А быть ли в Новгородской земле княжим вотчинам, князю ли, а не совету господ давать кормления воеводам и ставить на кормления княжих бояр и дворских людей княжих – о том после решить бы. Федор Данилович не торопил их с ответом. Он распахнул шубу и сидел, вытирая вспотевший лоб.

– Примем ли, мужи новгородские, княжение Александра Ярославича на его княжей воле? – нарушив молчание, промолвил Лизута. – На том, что слышали от болярина Федора Даниловича? Нам решать, наши головы в ответе перед Великим Новгородом.

– Ремесленные братчины ждут князя Александра, примут волю его, – начал Онцифир, но тревожно прищуренный взгляд Лизуты остановил старосту.

– На мир с ханом есть слово Новгорода, – подал голос Матвей Гаврилович. С тех пор как встретился с разбойными рыцарями и принял позор от них, он говорил тихо, медленно выговаривая слова.

– Почто, болярин Федор, иметь князю вотчины на Новгороде? – спросил Лизута. – Старые князья княжили без вотчин и воевод не ставили на кормления своей волей.

– Твои вотчины останутся твоими, болярин Якун, – ответил Федор Данилович. – И твои вотчины, болярин Сила, – Данилович встретился взглядом с Тулубьевым.

– Мои вотчины в рукаве унести, – не сказал, будто обронил Тулубьев.

– Вотчины болярина Нигоцевича отписаны владычному двору, – продолжил начатую речь Лизута. – О том ведомо и тебе, болярин Федор, и князю Александру. Не в обычаях наших брать князю то, чем владеет святая София.

– И мы не рушим обычаи новгородские, болярин Якун, – сказал Федор Данилович. – Вотчины Нигоцевича отписаны на владычный двор, но остались они теми, какими и были. Не ждут ли они болярина-изменника? А почто иметь княжие вотчины на Новгороде? О том молвлю: не пристало сильному князю быть в кабале, княжить иноземцем наемным. Пора и о том вспомнить, болярин Якун, и вам, мужи: лыцари-меченосцы ищут путей на Великий Новгород. Пойдут в Новгород, не придется ли святой Софии и старым вотчинниками поступиться своим добром? Любо ли будет владыке новгородскому взирать на лыцарские замки во владычных вотчинах? Тебе, болярин Якун, о том ближе знать. Не решим нашей ряды во Владимире – воля вам идти в Новгород. Пусть скажут слово люди новгородские и в городовых концах и в совете господ. Ввечеру нынче князь Александр Ярославич будет говорить с вами.

Глава 21
Юрьев монастырь

Чернец Макарий не ушел с князем в Переяславль. Александр звал его, но Макарий не согласился.

– Что станется с учебной и иконописной палатами? – сказал он. – Я зачинал их, ученики мои знают меня. Уйду, не завершив святого дела, – погибнет начатое.

– Будет ли все так, как сказал ты, отче Макарий? – выслушав чернеца, усомнился Александр. – И тебя и то, что делаешь ты, не любят на владычном дворе. Уйду из Новгорода, не стало бы помехи твоему делу?

– Спасибо на слове, княже, но не постыдно ли мне оставить незавершенным то, что почитаю делом своим?

– Верю, не легко оставить близкое сердцу, а будет ли у тебя мир с владычными попами? Не будет мира, чем оборонишься?

– Правдой моей. Авось не погибну, – усмехнулся Макарий. – Ни почестей, ни богатств не ищу я.

– В том и вина твоя перед владычными, – искренне жалея ученого книжника, бывшего наставника своего в книжном учении, сказал Александр. – Не ищешь ты почестей, не льстишь, не заискиваешь. Склонишься ли к тому, чтобы изгнать детей ремесленных мастеров из учебных палат, как велит патриарх и чего требовал у тебя монах Феогност? Ты не исполнил его веления. И моя в том вина. Вопреки воле владычных книжников, гордящихся не знаниями, а приверженностью своей ко всему ветхому и потому готовых обвинить тебя в ереси, велел я быть учительной и иконописной палатам на Нередице, какими были они; и владыку архиепискупа просил о том. Жалею, отче Макарий, что, занятый делом своим, мало бывал ты в Юрьевом монастыре. Юрьевский игумен друг родителя моего. Станется нужда – иди к нему; у игумена Нифонта найдешь утешение и поддержку.

То, о чем говорил Александр, прощаясь с Макарием, случилось раньше, чем наступила зима. Отрок Осип, ходивший вместе с Саввой в поход на Неву, владел искусством письменным. Возвратясь из похода, Осип принялся за списание евангелия. Макарий одобрил его труд.

Всю силу искусства своего вкладывал отрок в начатое дело. Писал он на тонких, ровно подобранных и разглаженных листах бересты. О труде отрока сведал игумен монастыря. Не веря в то, что кто-либо, кроме монахов и белых попов, способен к умельству списателя, – он изумился тому, что увидел, и промолвился о деле Осипа на владычном дворе. Владыка разгневался, наложил эпитимию на нередицкого игумена и воспретил списание книг мирскими людьми. В своем послании владыка ни словом не обмолвился о Макарии, как будто не искал на нем вины, но нередицкий игумен, озлобясь на чернеца, обругал его и не велел показываться в стенах монастыря.

Зимой, живя в Городище, Макарий не посещал Нередицу. Даже отроку Осипу, которого любил и способности к учению которого выделял среди других учеников, не велел бывать у себя до весны. Нередицкий игумен, изгнав Макария, не трогал списателя. Отрок оставался в монастыре. От него Макарий узнал, что в училищной палате на Нередице подвизается монах Феогност. Услышав об этом, Макарий горько усмехнулся.

– Книжник и схоласт, – сказал он. – Вырвет этот монах с корнем семя взошедшее. Остерегайся, паробче, его ума, продолжай труды свои, совершенствуйся в книжном чтении и искусстве письменном так, как велит совесть. Не вступай в открытую распрю. Зима прервала жизнь, но явится весна, и вновь откроются реки, зацветет земля, отдавая свои дары. Не смущайся временным бессильем своим, побеждает тот, в ком сильна вера.

Одиночество, в каком жил Макарий, казалось добровольным бременем, возложенным на себя чернецом. Когда-то он, ученый монах и книжник, искал наслаждения в размышлениях своих, в тишине одиночества, но жизнь поставила его ближе к людям. Тогда он по-новому, широко открытыми глазами увидел вдруг огромный мир, познал его страсти, тревоги и горечи. Макария манил этот мир. Он стремился войти в него и оставался все же тем, кем был, не решаясь переступить через узкий ручеек привычек и тишины.

Макарий хотя и не забыл совета Александра побывать в Юрьевом монастыре, но не скоро собрался туда. Прежде, посещая монастырь, он подолгу бродил в тенистой дубовой роще на берегу Волхова; входил в ворота ограды, смешавшись с толпою богомольцев. В монастыре он восхищался дивными формами каменного собора Георгия, построенного больше ста лет назад мастером Петром. Макария поражала широта замысла зодчего и искусство строителей.

С приближением весны чернец стал чаще посещать Юрьев. Пребывание его там стало теперь до того привычным, что юрьевские монахи приветствовали опального книжника как своего.

Макарий искал встречи с Нифонтом, но это не удавалось. Однажды, под вербное воскресенье, едва чернец появился в монастыре, как его позвали к старцу игумену.

Переступив порог келии, в скудном свете, проникавшем сюда сквозь узкую щель слюдяной оконницы, Макарий не сразу различил невысокую, плотную фигуру Нифонта, который сидел у грубо сколоченного стола. Раскрытая книга в почерневшем от времени кожаном переплете, лежащая перед ним, поблескивала откинутыми медными застежками. Подняв глаза на вошедшего, Нифонт легким движением руки велел ему подойти ближе.

Макарий, приблизясь, склонил голову.

– Благослови, отче игумен!

Нифонт размашисто, словно действуя от избытка сил, благословил чернеца и показал ему на скамью.

– Садись, инок! Слышал я похвальные речи уму твоему и возымел смелость, доколе не идешь сам, позвать к себе заносчивого книжника. Византию, Никею и Рим видел ты, горд, сказывают, но предо мной оставь свою гордость! Я прост и живу по-простому. Сам немощен, но, по грехам моим, пристрастен к людям, сильным духом и телом. Не книжник я, грамоте в монастыре обучился, но старик хитрый; со мною, инок, держи ухо востро!

При последних словах как-то особенно ясно и выразительно затеплились глаза старца. В скромном облике юрьевского игумена было что-то, что с первого взгляда располагало и влекло к нему.

– Не заносчив и не горд я, отче игумен, – сказал Макарий. – Не имею тайн, которые вынужден был бы скрыть от тебя.

– Помолчи! – Нифонт поднял руку, как бы ограждаясь от чернеца. – Не от заносчивости ли и от гордости затворился ты в хоромах на Городище, не видно тебя ни на владычном дворе, ни в монастырях.

– Не жалует меня владыка, зачем пойду туда?

– Что же, инок, один хочешь жить? Слышал я речи о твоем уме, а правда ль? Неужто не догадался, что один-то не проживешь. Сколько лет и зим обитаешь в Новгороде?

– Много.

– Много! – будто испугавшись этого слова, повторил Нифонт. – А кем пришел ты на Новгород, тем и остался до днесь. Будь ты поближе к владычным-то попам, сидел бы теперь игуменом да не где-нибудь, не в дальнем монастыре, а в Великом Новгороде.

– Не ищу я власти, отче игумен, не гожусь.

– Кто тебя убедил в том, инок?

– Сам сужу. Ни кланяться, ни молить о милости не умею.

– Горд, горд, – как бы в раздумье произнес Нифонт. – Я вот тоже горд, не умею просить милостыни, а живу в Юрьеве, и не обижают меня… Родился-то где?

– В Суздале. В соборе у Рождества пономарем был родитель.

– Суздалец! Не любишь, чай, Новгород?

– Не люблю тех, кто забыл о благе земли отчинной, – резко, но откровенно промолвил Макарий. – Тех, кто подчинил душу свою стяжанию и злу. Как рукаву не гулять без кафтана, так и Новгороду не жить без Владимира. Едина Русь.

Еле заметной улыбкой дрогнули уголки губ Нифонта, но глаза его были серьезны, голос прозвучал твердо, когда он сказал:

– Ты прав, инок, едина Русь. Много испытаний и бед пало на ее долю, но она живет; поднялась из огня и тлена. Ты книжник, а вот я спрошу тебя: что ты сделал для возвышения земли отчей? Мало сделал. Скуден твой ответ будет. Когда воин берет меч, идет в битву и проливает кровь за свою землю, я радуюсь его подвигу. Я вижу в том душу возвышенную и сильную. Мы не воины, но и не рабы трусости и празднолюбия. Слова и дела наши поднимают дух истины, вкладывают волю в сердца. В общении с людьми обретаем мы место свое и, общаясь с людьми, изощряем ум. Скажи, инок! Спроси себя и скажи: намерен ли ты погасить навсегда то, что даровано тебе от рождения и что приобрел сам? Не наслаждаешься ли ты в одиночестве гордынею перед другими, слабыми и меньшими тебя?

– Что делать, отче, научи!

– Научу, – просто, словно речь шла о самом обычном, сказал Нифонт. – Иди в люди! Не все они в единомыслии с тобою, а ты иди. Я стар, недолго осталось мне жития… Не хмурься, инок, не старайся показать, что не веришь. Товорю о себе не для похвальбы, а потому, что в мои лета не пристало колпак набекрень задирать. Куда уж! Князь Ярослав Всеволодович пишет мне о тебе… Хочет он видеть в тебе преемника моего. Присматривался я, инок, спрашивал… Хочешь ли знать, что думаю? – неожиданно спросил Нифонт у Макария. – Не скрою, и о том молвлю. Думаю, что обрел в тебе человека, которого искал, которому могу доверить то, что доверено мне. Не возражай! – заметив яркую краску, вспыхнувшую на лице Макария, Нифонт предупредил чернеца. – Обдумай все прежде, утвердись во мнении своем, тогда и скажешь. Хочу я, инок, познать в тебе друга своего и сына.

– Если бы я был достоин, отче игумен…

– О достоинствах не суди, – перебил Макария Нифонт. – Говорил тебе, что я старик хитрый, что говорю – знаю.

– Неприемлем я владычному двору.

– Юрьев монастырь не владычный двор. Ты мне ответь, а не им.

Нифонт поднялся, размашисто, как и в первый раз, благословил Макария.