Текст книги "За землю Русскую"

Автор книги: Анатолий Субботин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 55 страниц)

Глава 13
На ловищах

Александр хотел захватить на ловищах росу. Чувство восхищения, с каким он, проснувшись, любовался красотою раннего утра, нарушил своим рассказом Олексич. Александр с трудом сдержал гнев, услыхав о беззакониях, творимых правителем владычной вотчины. Но если Александр мог еще терпеть произвол владычного двора в вотчинах и на землях Великого Новгорода, то можно ли было без гнева слушать о том, что вотчина Нигоцевича в Верхней Шелони, отписанная на князя и ставшая, как и другие вотчины боярина-перевета, княжей вотчиной, не избежала разбоя. На первых порах Александр готов был без суда владыки жестоко наказать вотчинного правителя. Прошло несколько минут. Александр все же подавил недовольство, велел Олексичу готовить выезд в боры.

На дворе задержала беседа с Васильком. Когда выехали из городка, солнце поднялось высоко, обсыхала роса. «Не быть удаче», – подумал Александр. Ветерок, тянувший с реки, освежил лицо. Туман рассеялся. Александр дорогою узнавал знакомые места, вспоминал время, когда бывал тут; но тревожное волнение его не оставляло. Как решился вотчинный правитель захватить то, что принадлежит князю, как смел он нанести обиду искусным ремесленным мастерам на Мшаге? По его вине на Мшаге погасли домницы. Лютость вотчинного правителя причинила ущерб княжему делу. «Не нарочно ли вотчинный поп учинил злое, чтобы унизить то, что дорого мне? – думал Александр. – Кто направил его руку?»

И в борах, на ловищах, одна за другою преследовали сегодня неудачи. Под Александром споткнулся конь и захромал, ушел из сетей кабан, когда казалось, что зверь пойман и нужно только взять добычу; отрок ловчий повредил руку… Александр отправил его в городок с наказом дворскому Климу – скорее найти костоправа.

Не скрылось солнце, когда Александр велел трубить сбор.

На пути в городок он подозвал Олексича и сказал:

– Пойдешь с отроками в вотчинный городок, Олексич. Что молвить тебе попу, правителю вотчинному, после наказ дам. А как побываешь в вотчине, до отъезда в Новгород навестишь на Мшаге домников. Скажешь им волю: отныне быть их погосту княжим погостом. Вели, чтобы жарче горели домницы. Дадут много железа – от дани обелю и не смердами велю называться, а посадскими жителями.

Не давая отдыха ни себе, ни коню, Ивашко ехал по лесной дороге. Расставшись со старцем, он острее почувствовал бездонную глубину своего горя. Кажется, самое страшное, что бы ни сказал старец об Олёнушке, не могло сравниться с неизвестностью. Погибла ли Олёнушка лютою смертью на пожарище, или ее, связанную и обессиленную, бросили в сырой поруб? Ивашке представлялись мучения Олёнушки; он видел ее окровавленною, видел руки врага, которые тянутся к ней… Вотчинный ключник, чье появление принесло гибель Даниле и Олёнушке, почему-то казался Ивашке похожим на огромную хищную птицу. И если налетал ветер и под его порывами бор по сторонам дороги гудел, то будто слышался в этом гуле свист черных крыльев, злобное карканье, похожее на сухой треск сломанной бурей и рушащейся на землю лесины.

Что сказать князю? Как примет Александр Ярославич весть о злодействе вотчинного правителя? Мало ли гибнет на Руси смердов и холопов от воли правителей монастырских и боярских вотчин! Заступит ли князь Данилу? Если не заступит… При этой мысли Ивашку вновь охватывало желание – повернуть коня в вотчинный городок, раскидать тын и все, что встретится на пути. Но рассеивался пёред взором мутный туман, впереди возникал слабый-слабый свет надежды. Жив Данила. Князь Александр справедлив, поможет спасти от лютой смерти лесного жителя. Тогда из уст Данилы Ивашко услышит правду об Оленушке. Искать ли ее молодцу, или на веки вечные останется ему только память о ней?

Солнце скрылось за синюю даль бора. Над ясною гладью Шелони занимались легкие и прозрачные дымки вечернего тумана, когда Ивашко въехал в ворота городка и спешился у въезжей избы. Усталый конь тяжело дышал, хлопая боками; в пахах и на груди его белыми клубами мылилась пена.

– Эко, молодец, коня-то упарил, – громко сказал дворский Клим, подходя к Ивашке. – Разводить его надо.

Ивашко взглянул на Клима, будто не узнавая.

– Князь… вернулся ли? – спросил.

– Почивает у себя в горнице.

Клим подошел ближе и пристально взглянул в лицо дружинника. В сумерках вечера лицо Ивашки казалось серым, словно от него отлила кровь.

– Не зверь ли поцеловал тебя, молодец? – спросил Клим. Голос его прозвучал тревожно. – Коня умаял, да и сам… Иди отдыхай, а к коню отрока кликну.

…Александр, вернувшись в городок, не выходил из горницы, и никто его не тревожил. В городке тихо. Ловцы спали, кто на сеннике, кто во въезжей избе. Кроме Клима, Ивашко на дворе никого не встретил. Хотелось ему скорее рассказать князю о пожарище на Даниловой поляне, о том, что слышал в бору от старца про горькую участь займищанина. Но почивает Александр. Мрачные думы снова сжали сердце Ивашки. Он сел на выступок крыльца и привалился к стене.

На дворе потемнело. В глубокой синеве неба зажглись звезды. Над рекою высоко поднялась луна. От света ее по двору легли длинные резкие тени. Всхрапнул под навесом и стукнул копытом чей-то конь. Ивашко не заметил, как у него закрылись глаза. Утомленное долгой ездой, горем и волнением, тело его словно оцепенело. И вдруг открылся перед ним ясный день. Ивашко увидел берег Шелони, знакомую, плотную стену ольшаника и там, в зелени его, Олёнушку. Она говорила что-то, но ветер относил слова. Ивашко попытался приблизиться к ней, но у него отяжелели ноги; нет сил их поднять. «Олёнушка!»– крикнул он и сам не услышал своего голоса. Ждал, что девушка, увидев его, подойдет ближе, но кусты ольшаника внезапно превратились в цепкие нити перевесища. Олёнушка пыталась рвать их руками, но нет, цепкие нити опутывают ее плотнее. Что-то тяжелое и темное навалилось на Ивашку. Он очнулся и открыл глаза.

Луны не видно – она скатилась за избы городка. Рядом, на крыльце, воевода Олексич.

– Ивашко, проснись, друг! – тормоша за плечо дружинника, говорит он. – До избы-то, знать, ноги не донесли тебя?

– Вечер еще? – спросил Ивашко осматриваясь.

– Не вечер, друг, уже светает. К коням я вышел, а дворский Клим, встретив меня, сказал, что ты вечером не в себе был, будто пьян.

– Нет, Олексич, капли не губил хмельного. Слово у меня князю на вотчинного правителя, – Ивашко поднялся и стряхнул наконец с себя сон. – Спалил вотчинный правитель займище Данилы; самого займищанина вверг в поруб, Олёнушка… Не ведаю, где она. Уберегла себя от ворога и позора или…

– Иди в горницу, – велел Олексич. – Александр Ярославич уже поднялся. Гневен он нынче, Ивашко. Вотчину в Верхней Шелони, что отписана на князя после злодея Нигоцевича, обманом и воровством захватили владычные. Велел мне Александр Ярославич ехать в вотчинный городок, взыскать вину. Кстати придется и твоя весть. Скажешь о Даниле, а как будем в вотчинном городке – поищем займищанина.

Недолго спрашивал князь Ивашку, оборвал рассказ. Лицо его вспыхнуло, как от чаши крепкого меду.

– Садись на конь, Олексич! – сказал. – Не мешкая скачи в вотчинный городок. Спроси правителя того, что княжую вотчинку разорил, кто указал ему брать дань и половничество с княжих смердов на святую Софию? Погляди людей в порубах; кои понапрасну ввержены, тем скажи волю. Займищанин и дочь его, коли живы отыщутся, пусть идут к дворскому Климу и живут в городке до времени.

С первыми лучами солнца Олексич и Ивашко выехали из городка. Оба они в броне и шеломах. За ними полдюжины младших дружинников подняли вверх копья.

Глава 14
Расплата

Долог показался Ивашке путь во владычную вотчину. Когда перебирались вброд через реку, на которой встретился вчера житель из вотчинного погоста, Ивашко оглянулся на обрыв, точно ждал, что снова увидит там высокую, покрытую рыжим рубищем фигуру старика с катышами березовых лык, перевешенными через плечо. Сегодня на обрыве никого не было. За рекой, с полверсты, дорога шла мелколесьем, потом перевалила через голый холм, на самой вершине которого, обнявшись ветвями и словно сторожа путь, зеленели три старые березы. Могучие стволы их, просвечивая сквозь зелень листвы, казались несокрушимыми. За холмом начался плотный молодой ельник. Он так близко подступал к дороге, что всадникам пришлось следовать по одному, гуськом. Ивашко то и дело поднимал руку, чтобы отвести от лица колючие ветки.

Перебрались через вязкую низину. Ноги коней почти до колен покрылись липкой черной жижей. За низинкой по сторонам дороги темнеют, как монахи, обгорелые пни старых огнищ. Заросшие высокими, стройными осотами, бурьяном, Ивановым цветом, кустами ивняка, огнища напоминали поле старой битвы. Отсюда дорога выбежала на берег Шелони; на пологом холме стало видно тын и валы вотчинного городка. Ниже городка, на берегу, показались избы погоста.

Время полдень. Ворота городка открыты. При въезде дружинников остановили стражи.

– Откуда и с чем пожаловали в вотчину святой Софии? – спрашивают.

– Не мне, воеводе княжему, отвечать вам, – насупил брови Олексич. – Здесь ли правитель вотчинный? – Утром в городке был… Небось в хоромах.

– Найди и позови его! – велел Олексич одному из стражей.

Ивашко не слушал, о чем говорил Олексич со стражами; остановись поодаль, он с любопытством осматривался вокруг. Избы городка срублены из кряжевого леса – не гниет он от старости, лишь крепнет. По виду строений Ивашко старался определить, под которым из них поруб, куда брошен Данила. «Не здесь ли Олёнушка?»– думал. Не терпелось скорее открыть клеть. Он лишь мельком взглянул на попа в малиновой рясе, который показался во дворе со стороны церковки.

Вдруг Ивашко вздрогнул. Неожиданно и невероятно было то, что услышал. Вот говорит Олексич. Он резко бросает слова. В ответ ему звучит трескучий, словно вышелушенный голосишко. Семенко Глина! Его голосом говорит вотчинный поп. Но в мыслях Ивашки не вяжется дорогая малиновая ряса с покрытым дорожной пылью крашенинным зипуном и выцветшим ликом попа, какими они запомнились с давней встречи на Даниловой поляне. У этого лицо розовое, борода гуще, непокрытая голова гладка. Нет, не Семенко это. Ивашко отвернулся. Но вот, отвечая Олексичу, снова заговорил поп. И что это? Ивашко ясно видит, как сползает с попа малиновая ряса, а вместо нее на плечах у него знакомый крашенинный зипун, подпоясанный вытертым добела кожаным поясом… На щеке, около уха, темнеет бородавка. Он!

Слышит Ивашко – спрашивает Олексич:

– Чьей волей брал княжую вотчину?

– Вотчинка болярина Нигоцевича была за Новгородом, а взять ее за святую Софию указал владычный ключарь. Мог ли я ослушаться повеления?

– Вотчины перевета Нигоцевича отписаны на князя, – сказал Олексич. – Кто нарушил волю князя и Великого Новгорода – молвишь о том на суде княжем. Еще знать надобно: чьею волей позорил ты, отче, домников на Мшаге?

– Божьей волей, болярин. За непокорство их. Указом владыки отписан погост во владычную вотчину…

– Божьей волей сжег ты и займище на поляне? – нахмурился Олексич.

– Не Данилкино ли? Не о нем ли речь? – поп презрительно скривил губы.

– Да. Где нынче Данила?

– Беглый холоп он вотчинный, болярин.

– Ложь! – не стерпел Ивашко и, выступив вперед, показал на вотчинного правителя. – Знаю его, Олексич… Семенко Глина, перевет и пособник Нигоцевичев.

– Бог с тобой, отрок! – отшатнулся Глина.

При взгляде на Ивашку розовое лицо его побагровело. Словно на злого духа, внезапно явившегося перед ним, смотрел поп на витязя. Всего мог ожидать он, но чтобы явился перед ним тот, кого считал давно погибшим, – это и изумило Глину и наполнило его ужасом. В вотчинных делах Семен не видел большой вины; все, что делал он, делал к прославлению вотчины по указу владычного ключаря. Только правителя вотчинного видит в нем и княжий воевода, но Ивашко…

– Тот, что был на Пскове, о котором спрашивал ты? – Олексич взглянул на Ивашку.

– Он. След от его кончара ношу.

– Не обознался?

– Нет. Он, Семенко Глина, ворог и перевет, который ходил из Риги в Новгород с вестями от Нигоцевича, – повторил Ивашко обвинение. – Ушел от казни, пролез в щель и закопался. Не чаял я, что встречу его в вотчинном городке. Где Данила? – гневно и требовательно произнес Ивашко, подступая к Глине. – Вели, Олексич, открыть порубы!

Из сырой, с гнилыми осклизлыми стенами, лишенной света ямы вотчинные холопы извлекли Данилу. Он исхудал до того, что стал не похож на самого себя. Правое ухо обрезано, и на месте его гноится рана. Узнав Ивашку; бортник скорбно усмехнулся.

– Ивашко! – промолвил он еле слышно. – Ты… Не ждал, ох не ждал я, что белый свет увижу. Не сказать, сколько мучений принял… Проездом-то не видел займища?

– Видел… А ты… Молви всю правду: где Олёнушка?

Данила закрыл глаза и некоторое время лежал так.

Глубокая боль отразилась на его исхудавшем лице. Ивашко молча, со все возраставшей тревогой смотрел на бортника.

– Сказал бы, да сам не ведаю, – наконец прошептал Данила еле слышно. – У тебя хотел спросить. Семеновы стражи схватили меня в поле…

– С тобой не было Олёнушки?

– Нет. На займище осталась.

– Искал я ее на поляне, звал, – Ивашко опустил голову, будто стыдясь перед Данилой того, что не может ничего сказать ему об Олёнушке. – И займища нет, – добавил он. – Спалили его.

– Ох! – простонал Данила. – Останусь ли я жить, Ивашко, видишь, как изукрашен? Из могилы достал ты меня, спасибо! Родным знал тебя раньше, сыном своим видел… Почто упустил я злодея, когда он в избе у меня хлеб-соль рушил! Вина моя в том… И перед тобою вина и перед Олёной. Найди ее, Ивашко, заступи!

Данила приподнялся. В горе своем о дочери он забыл о боли и страданиях, принятых им. Только бы знать, что ни хитростью, ни злодейством не погубил ее Семенко.

– Люблю я, Данила, Олёнушку, люблю больше жизни! – признался Ивашко и не стыдился того, что сказал. – Не сердись на мою речь!

– Не сержусь, – просто вымолвил Данила. – Верю тебе, но не знаю, увижу ли вас вместе?..

– Будет так, – ответил Ивашко, успокаивая Данилу. В-эту минуту Ивашко верил в то, о чем говорил, и говорил искренне. – Ныне князь велел везти тебя в княжий городок на устье…

– Помнит он обо мне?

– Помнит. А злодея твоего будет судить за его вины.

И Семенка Глину спрашивал Ивашко о том, что сталось с Олёнушкой. Где она? С божбою отвечал поп:

– Не ведаю. Бог попустил… Пусто было займище.

В городке, когда вернулись из вотчины, Гаврила Олексич рассказал князю про вины вотчинного ключника.

– Бросить его в Шелонь! – прервал Александр рассказ Олексича. – Заслужил он казнь своими злодействами.

– В том, что слышал ты, княже, не все вины попа, – сказал Олексич. – Опознан в нем друг перевета Нигоцевича Семенко Глина. По прошлому лету был он из Риги на Новгороде с вестями и грамотами Нигоцевича. Те, кто знали Семенка, бывшего прежде попом в Нигоцевичевой вотчинке, кто принимали перевета и читали грамотки, – укрыли его, поставили правителем вотчины святой Софии в Зашелонье.

– Правду ты молвил? – спросил Александр.

– Истинную, княже. Перед свейским походом встретил Ивашко попа Семенка Глину на займище у бортника Данилы, схватил было злодея, но перевет обошел молодца, ранил его тяжко. Ивашко и опознал его нынче… И сам перевет признал вину.

– Займищанин… гостем принимал попа?

– Старая распря и вражда между ними, княже. Займищанин рассказал Ивашке правду о Семене. По тому сказу Ивашко искал попа на Новгороде и на Шелони. За старую распрю, за то, что Данила знал о нем подноготную, Семенко схватил его. Из темного поруба достали мы займищанина…

– Жив?

– Жив. Привезли в городок.

– А сказал перевет, кому носил на Новгород поклоны и грамоты Нигоцевича?

– Молчит, ни одного имени не открыл.

– Таится. – Александр помолчал. – Не станем, Олексич, мутить Шелонь. Собери попа и отправь в Новгород к болярину Федору, авось тароватее будет с Даниловичем. Завтра проведем день на ловищах, а ты навестишь домников в погосте на Мшаге. Послезавтра в Новгород. Весть оттуда добрая: избрал Новгород владыкой игумена Нифонта.

Глава 15
Боярин Стефан Твердиславич

Тяжко боярину! Встать бы ему сейчас, как прежде, побывать всюду в хоромах, окинуть все своим оком, пощупать добро, кое привезено из вотчин. Нет, крепко взяла хворь, не стрясешь. С горя не мил стал боярину и свет божий. Позвал он Окула, велел закрыть ставешки.

Ввечеру заходил Омоско-кровопуск, на воду шептал, в третьераз отворил дурную кровь.

– С легкой ли руки твоя ворожба, Омос? – сказал боярин кровопуску. – Пласточком лежу, не чую помощи.

– Моя рука легкая, осударь-болярин, – скороговоркой ответил Омос. – Для хвори, осударь, ворота на вход широко распахнуты, а на выход – ушко игольное. На разум, осударь, хворь скораста, на ножки бегаста; бочком, бочком да шмыг в коротечко! Недоглядели, пустили ее в горницу. Черным оком хворь посмотрела, на приступочек села… Кш!.. Проваленная!

Омос топнул ногой, помахал полой на дверь.

– Ну-ну, ворожи! Вроде бы легче стало.

– Ворожба – не божба, к сердцу доходчива, к доброму делу прилипчива. Силен ты, осударь-болярин. С легкой моей руки, да гляди-ко, на бабье-то лето молодцом встанешь.

Будто и впрямь полегчало в тот день Стефану Твердиславичу. Как ушел Омос, квасу боярин попросил у Окула. Испил.

– Не с таганца ли принес? – поморщился.

– На холодке стоял, осударь.

– Не ври, Окулко! Хвор лежу, так вольно меня обманывать. Что нынче в хоромах?

– Горем горюют хоромы, осударь. На что уж тяжелы на думу мужики работные, и те слезы ронят, жалеючи тебя. Только и спросу: не полегчало ли осударю-болярину?

– А ты сказал бы, что полегчало.

– Сказываю, осударь. То-то бы встать тебе да пройти ноженьками, как прежде…

– Ну-ну, не юли! – строже промолвил боярин. – Что в Новгороде слышно?

– На Новгороде все по-старому, осударь. Утречком нынче за ранней обедней стоял я… Проскурочку за твое здоровье принял…

– Ох! – вздохнул боярин. – Только и слов у тебя, что о проскурочках… Юлишь, Окулко! Вроде бы сказываешь, а слушать нечего. Открой-ко ставешок, на белый свет погляжу.

Окул протопал к оконнице.

– День-то нынче благодать, осударь! Теплынь.

– Суеты много у тебя, Окулко… Ступай, один побуду.

То, что Стефан Твердиславич велел открыть ставешок, обрадовало Окула. За дверью он постоял в переходце и истово перекрестился: «Угодники-святители, избавиться бы от немошей болярину нашему, – беззвучно шептали губы. – В хоромах-то – все-то, все-то пошло бы по-прежнему. Хоть и глупый мужик Омос, а может, на живую руку наворожил».

Выбрался на крыльцо, зорко окинул взглядом дворище.

– Якунко! – позвал Якуна, воротного сторожа. Когда подбежал тот, спросил – Тихо у тебя?

– Тихо. Ворота не открывал никому, только шел Омос по твоему зову.

– Вели Тимку стоять вместо тебя, а ты… В жерновую клеть пойдем!

…Боярин Якун Лизута сегодня с утра собирался навестить кума Стефана Твердиславича, но Лизуту задержал владычный ключарь, книжник Феогност. Недобрую весть принес он. Во владычной вотчине на Шелони, по указу князя, побывал воевода Гаврила Олексич с княжими дружинниками. Открыл воевода порубы; смердам, кои несли наказание там, дал волю, а правителя вотчинного попа Симеона велел спутать тенетами.

– Благословением владыки и по твоему совету, болярин, поставил я попа на вотчину, – сказал Феогност. – Места тамошние далеко от Новгорода, княжие люди не заглядывают в вотчины владычные…

– Чем Семенко раздразнил княжих? – наморщив лоб, хмуро спросил Лизута.

– Не ведаю, болярин.

– Хм… Чай, не полезли бы воеводы зря-то?

– Не стало нашего заступника и молитвенника владыки Спиридона, болярин, вот и обрели силу княжие, – молвил Феогност и, помедлив, добавил – Опознали будто в попе Симеона гонца, который был от болярина Бориса Олельковича к владыке почившему.

– Опознали? – встрепенулся Лизута. – Не казнен?

– Нет. В Новгород привезен.

– Хм… Во владычной вотчине жил поп, не князю судить его, а владыке. Твоя забота о том, отче Феогност.

– При почившем владыке так бы и сталось, болярин. Не князь, а владыка судит попов, нынче же страшусь того, – вздохнул Феогност. – Нифонт, что в прошлое воскресенье вошел в дом святой Софии, княжий угодник. Не приняв хиротонии[44]44
  Обряд посвящения в епископы.


[Закрыть], он попрал все, что уставлено из старины. Четвертый нынче день с воскресенья, а на владычном дворе стенания и вопль.

– Как же оно сталось, отче Феогност, что избрание возвело Нифонта? – спросил Лизута. – Ждал я иного.

– Не приложу ума, болярин… Все было так, как должно.

– Тебе, владычному ключарю, наблюсти бы.

– Увы, не владычный ключарь я нынче, болярин Якун. В утре нынешнем призвал меня Нифонт и молвил: время-де, отче Феогност, отбыть тебе к митрополичьему двору. Не гоню, сказал, но не вижу и нужды оставаться тебе в Новгороде. Ответил я, что задержался здесь лишь по воле и просьбе покойного владыки. Уйду. А как буду на митрополичьем дворе, слезно стану молить владыку митрополита, не давал бы хиротонии Нифонту.

– Как стоит Новгород, не бывало того, чтобы владыка митрополит ставил архиепискупа дому святой Софии, – отвечая на последние слова Феогноста, сказал Лизута. – Кто избран Новгородом, тому и блюсти нас.

– Мирские выборы епископа – сугубая ересь, болярин, – недовольный возражением Лизуты, резко произнес Феогност. – Нарушается ею преемственность священства, восходящая от апостолов.

Несмотря на неприязнь к Нифонту, Лизуту удивило и обидело неуместное обвинение в ереси обычая Великого Новгорода избирать себе епископа.

– Не нами уставлен обычай избирать владыку, не нам и нарушать старину, – возразил он Феогносту. – Обычай наш не ересь, он одобрен восточными патриархами.

«Худ Нифонт, да свой», – так думал Лизута. В душе он был даже доволен тем, что Нифонт отрешил от владычного двора хитрого и себялюбивого монаха. «Не ко времени Феогносту быть в Новгороде».

Только после обеда собрался Лизута навестить кума. Немощен боярин Стефан, но о том, что сталось с Семенном, должно и ему знать: Стефан Твердиславич посылал с Семенном грамоты Нигоцевичу и у себя в хоромах принимал попа. А ну как повинится Семенко? Ох, не миновать беды. Восхвалил бы Якун Лизута князя за то, если б он там же, в городке на Шелони, узнав о Семечковом переветничестве, велел обрезать уши попу и свергнуть в Шелонь. Добро бы так. А доведется попу говорить с болярином Федором, устоит ли?

В горнице Стефана Твердиславича все еще открыт ставешок. Хворь и маята отступили. Мысли боярина складываются о житейском. «Не рано ли помирать собрался? – думает. – На живую бы руку, глядишь, в осени-то и встану».

– Почиваешь, Стефане? – голос Лизуты заставил Твердиславича очнуться от дум.

– Не сплю, Якуне, – сказал. – Давно не видел тебя.

– Время, Стефане, трудное нынче… То одно, то другое – не вырвешься. А тебе-то пора бы уж молодцом гулять, бросить немощи.

– Чую, легче, может, и встану… Ставень велел открыть. Владыка, чу, избран.

– Избран, Стефане… В минувшее воскресенье.

– Юрьевский Нифонт… Спервоначалу-то ахнул было я, как услышал, а после, думаю, может, переживем.

– Княжий друг Нифонт, Стефане… Нынче книжник Феогност, грек, что о прошлом году послан на Новгород митрополитом, жалобился: гонит его Нифонт, велит идти к митрополичьему двору.

– Круто берет старец. Собирается Феогност?

– Собирается. Да оно и краше так-то, Стефане. Хитер и себялюбив монах! Как бы не пришлось из-за его-то дел ответ держать перед Новгородом?

– Ну-ну, ответ держать за монаха попы будут. Ереси аль иное что сотворил – попам каяться, недосмотрели почто! В чем его винишки?

– Ко времени ли молвить о том, Стефане?

– Ко времени все, что скажется, – пожевав губами, произнес Твердиславич. – Легче мне да и дело мое не поповское, сторона.

– И наше есть дело, Стефане, – хмуро пробурчал Лизута. – Семенка, попа, что прибегал из Рыги от болярина Бориса Олельковича, помнишь?

– Не объявился ли он?

– Объявился. Прибежал из Пскова. Ключарь владычный Феогност поставил Семена правителем в вотчинку святой Софии в Зашелонье. Оно бы и любо. Жил бы Семенко тихо, ну и жил бы, а он округлил к святой Софии Нигоцевичеву вотчиннишку, коя рядом с владычной. Александр сведал о том, что сделано Семенком, разгневался… На княжее-де добро покусился поп. Указал взять Семена на княжий двор.

– Нам-то что до того, Якуне?

– Не нам. За вотчинные вины мы не ответчики, другого страшусь: почуяли княжие перевета в Семенке… Не покаялся бы поп?! Перед походом на Неву болярин Федор Данилович намекал мне о послишке Нигоцевичевом; чаю, с Даниловичем придется говорить Семенку.

– Что делать, Якуне?

– Покается Семенко, приведется тогда и нам, Стефане, давать ответ Великому Новгороду на суде княжем. Крут Александр Ярославич, в Пскове Бориса Олельковича Свиными воротами пожаловал. И владыка Нифонт нам не заступник…

– Ох, почто ты!..

Стефан Твердиславич вздрогнул. Перекосив рот, он дышал тяжело, с хрипом. Лизута, наблюдавший за ним, оторопел.

– Стефане! – позвал он. – Может, отведем беду… Сердит князь, да без нас, вотчинньгх, не княжение. Будет худо – уйдем и запремся в вотчинах, а вотчинные права князь не рушит.

Стефан Твердиславич молчал. Один глаз его вдруг приоткрылся и, словно подмигивая, неподвижно уставился на Лизуту. Рука, лежавшая на груди, сползла вниз и бессильно повисла. Лизута поднялся, постоял над неподвижным телом кума.

– Окулко! – крикнул он. – Окулко, зови, кто там… Преставился болярин Стефан.