Текст книги "За землю Русскую"

Автор книги: Анатолий Субботин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 55 страниц)

Глава 20
Красный петух

В Мокром погосте на вылете в поле в курной избенке обитали старая Домушна с сыном Емелей. Стены избенки наполовину врыты в землю; соломенная крыша с перекошенными ребрами почерневших от времени жердей напоминает издали брошенное на пустырь разоренное воронье гнездо. Щель волоковой оконницы на красной стене сквозь натянутый на повозок сухой бычий пузырь пропускала внутрь так мало света, что при входе в избу еле можно было различить темное чело печи, напыльник над ним и закопченный брус воронца, поддерживающий тесины полатей. Пол в избе земляной; он застлан соломой. Осиновое дупло, словно обгорелый пень со старых огнищ, возвышается над крышей. Когда в избе топится печь, то из дупла стелется по ветру рваная холстинка дыма.

Вход в избу скрыт сложенной из дерна и соломы клетью. Дверь, когда тронешь ее за скобу, немилосердно скрипит деревянными подпятниками; скрип ее слышно на весь погост.

Домушна – сухая, тощая, с впалой грудью; ростом она по плечо сыну. Рядом с Емелей нельзя и предположить, что это она родила и вырастила ладного и статного молодца. Не далеко ушли годы Емели, но он и дива много успел повидать и сам пережил диво. Году не минуло с той поры, когда в порубе у Душильца давили Емеле шею колодки. Княжий воевода, перед походом на Неву неожиданно появившийся в вотчине, снял колодки с Емели. Слова не промолвил Душилец. От страха перед воеводою замерла черная душа. Воевода горяч и молод, немногим старше Емели; молвишь перед ним невпопад – сам наденешь колодки, что давал другим. После Емеля шел в княжем полку, сечу великую видел. Высоко держал он голову, возвращаясь в Мокрый погост. А вернулся – хуже прежнего доля. Домушну, пока Емеля ходил в поход, взял Душилец в острожек; там и померла она, не дождавшись сына. И хотя ни слава битвы, ни доблесть ратная не трогают Моку Душильца, все же Емелю он не тревожил, словно забыл о нем.

Худо жилось Емеле в одиночестве. Люди его сторонились, знали: в опале молодец. Хотя Душилец не наведался к Емеле и к себе не звал его, но за дружбу с опальным спасиба не жди; не простит ключник того, что против воли его Емеля охотою пошел в княжий полк.

Зима стояла морозная. На святках морозище трещал особенно люто. Днем в застывшем бледно-голубом небе низко, над самой землей, тускло пылало холодное солнце. Казалось, оно дыханьем своим наряжало в пышный серебряный иней ветви обнаженных деревьев. По ночам же, когда небо темнело и вспыхивало дрожащими россыпями звезд, мороз становился еще крепче; громко щелкал по углам изб, леденил все, что встречал на пути.

Мороз! В ком не взбунтуется сердце, когда, выйдя на простор из теплой избы, почувствуешь, как загустевший, ошеломляюще-звонкий воздух схватывает дыхание, инеем оседает на бороде и усах, застывает льдинками на ресницах? И хочется тогда широко-широко взмахнуть необъятными крыльями рук и не бежать, а плыть по сухому певучему снегу, смотреть и смотреть на его чистую, покоряющую все хрупкую белизну. Еле ощутимый ветерок, как ножами, сечет лицо, отчего кровь горячее бурлит в жилах. Бесшумно вспыхивают и бегут навстречу голубоватые дымки поземки, словно дыхание безмолвной и неподвижной в зимнем торжественном сне родной земли. И в эти звездные ночи – не вся ли Русь раскрывается перед очами? Это она – сильная, неповторимая, гордая, неприступная. А звезды… Они казались Емеле крупными и яркими, точно глаза… Ах, нет! О чьих глазах вспомнил Емеля, не поведает он того и звездам.

И на святках Емеля не ходил в хоровод, не выворачивал зипуна, не бегал, как прежде, по погосту с ряжеными. Днем был он в лесу, а вечером замкнулся в избе. Сбросив тулупишко, он положил было лучину к светцу, чтобы теплом и светом скрасить жилье, но передумал, не высек огня. Без сна, в думах горячих, кутаясь в дерюгу, провел ночь. Утром, как забрезжил рассвет, собрался он выйти на улицу. Толкнул дверь, она не подалась. Чудно! Нажал сильнее плечом – не скрипит, словно прихваченная наглухо. Догадался – святки. В ночь кто-то залил притвор водой. Затащат дровешки на крышу и поставят их у князька вверх оглоблями, опустят в трубу веник или сноп соломы, приморозят дверь… Ночью постучится краскотер. Ведро у него с болтушкой из золы и сажи. Открой не поопасясь, краскотер мазнет по лицу смоченной в болтушке мочалой. Шутки, игры, ряженые, гаданья девичьи – всем богаты святки.

Вырубив лед, Емеля открыл дверь. В клети, куда он вышел, растопырилось чучело соломенное. Обряжено чучело в старый-престарый сарафан и повойник; два уголька вместо глаз. Емеля вспыхнул… «Хозяйка»! Подворожили, принесли холостому. Когда б раньше так, при живой матушке, ох и посмеялся бы Емеля. Подкинули молодцу «хозяйку», вправе он спросить у любой девушки на погосте – не она ли несла чучело, не ее ли звать-величать, суженой называть? А нынче? Ему ли судьба искать невесту!

Спустя время, Емеля узнал, что подкинуть ему «хозяйку» уговорила подружек Горынька. Она с подружками и воду лила в притвор, чтобы мороз, удалой молодец, льдом схватил, как железом. Верил и не верил тому Емеля, но спрашивать у девушки, дознаваться о правде не хотел. Не невеста ему Горынька, и он ей не жених.

Горынька из большой семьи: внучка она Тимофея Прокудовича. Изба Прокудовича посредине погоста, обширная, как хоромы; на окошках у нее узорные наличники, тесовое глухое крыльцо на пузатых, как бочки, столбах… Семья в избе неделеная. Прокудович в ней двадцать третий. Сядут за стол – в чашке от ложек тесно.

Беден Емеля, но бедность, говорят, молодцу не укор. До того, как побывал он в порубе у Душильца, веселее Емели не было молодца на погосте. В порубе, а особливо после того, как свет повидал на походе в княжем полку, задумывался над своей жизнью Емеля, и всякий раз тошно становилось ему от своих дум.

Кто он? Молодец без роду. Жил с матерью, не зная родителя. Пригулыш. Ему ли искать невесту? Спросишь, а она в ответ: хорош, скажет ты, Емелюшка, да прививаться-то у тебя не к чему.

Миновала зима, лето идет к концу. Мочи не стало жить в Мокром погосте. Хлеб и лен выхлестал град. Белый мох да сосновую кору сушат люди; добро, коли птицу аль зверя в лесу добудешь. Кусать нечего, а Душилец от дани боярской не обелил погост, велит нести все, что положено. Не принес дани – целуй дерн в кабалу и обещайся покрыть к рождеству долги пушной рухлядью; да чтобы меха были исправные: векша без рыжинки, куница и лиса – безызъянные.

Глухо шумят леса. В темные ночи не то шорохи, не то шепот чей-то слышно. Полны хлебом клети в вотчинном острожке боярина Водовика. Корми до нови весь народ вотчинный – не убудет половины запасов. Но не то что к клетям – к воротам острожка нет доступа смердам. Разве только позовут кого стражи к Душильцу. В ту пору и увели в вотчинный острожек Емелю. Никто не провожал его на погосте; ни слова доброго, ни пути не пожелал молодцу. Лишь за околицей, на тропинке к ключевому колодчику, опустив на землю коромысло с полными ведрами, стояла Горынька. Не посмеялась она, слова не молвила, будто застыла: вправду так или померещилось Емеле, но видел он слезы на лице девушки. О чем скорбит она? Неужто и у нее горе? Емеля опустил голову. Не оглянулся больше. Стыдно стало ему судьбы своей. А думы… Страшно их. Как огнем жгут. Казалось, ни поруб дубовый, ни колодки – ничто не сломит его. Все переживет, все муки перетерпит.

Бросив в поруб Емелю, Душилец послал бересто боярину; знал, чем обрадовать. Посетила беда смердов, пусть они и несут тягости. Жили половниками, все же на своей воле, а с бедой-то кабальными станут, холопами пашенными.

Даже ростом прибавился Душилец; глаза хоть и не прямо смотрят, но и не разбегаются, как прежде, на Маяту и Холову.

В тот день, когда проводил гонца с грамоткой боярину, перед вечером побывал Душилец у ворот острожка, наказал воротным – не спали бы, не считали б ворон, а посматривали; проверил замки у клетей – винтовые, еле ключ повернешь в каждом. Вернулся в горницу, лег почивать. Ночью никто не тревожил. Проснулся Душилец на восходе; показалось, шумят на дворе. Оттянул волок оконницы, выглянул. У крыльца толпятся стражи. Душилец окликнул:

– Почто шум, молодцы? Кто побывал у острожка?

– Никто, тихо было, но утречком…

– Не томи! Сказывай!

– Омелько ушел…

– Какой бес тебе молвил? – осердился Душилец на стража.

– Не бес… Дверца в клеть сорвана и колодки брошены.

Душилец в чем был выбежал на крыльцо и – скорее в поруб. Нет Емели. Потрогал дверь. Ох! Недосмотрели. Подгнила она.

– Скорей! – выбежав во двор, крикнул стражам. – По всем дорогам скакать, по всем погостам и займищам спрашивать. Осень, в лесах не присохнет вор. Отыщется… Гнать к острожку в колодках, а в чьей избе отыщется – и того смерда гнать. Не поймается Емелька, быть тогда на суде болярском всем, кто стояли в стороже.

День минул и второй – не нашелся Емеля. Из верхних погостов на Маяте смерды прогнали стражей, боем грозили. На ночь Душилец велел стражам копья брать, глядеть зорко, не смыкать глаз.

Дождь начался с вечера. Небо затянули облака. Душилец зажег свечу, разгладил бересто и сел писать грамотку боярину. Рука дрожала, когда царапал весть об уходе Емели и о том, что сталось со стражами вотчинными на Верхней Маяте.

Время приближалось ко вторым петухам, когда Душилец закончил писание. От долгого труда ломило поясницу. Встал, прошелся по горенке, открыл волок оконницы. На дворе темно. Вытяни вперед руку – не увидишь ее во тьме. Дождь не перестает. Слышно, как он шепчется с тесинами крыши, шумит в листве тополька. Только этот шум и нарушает безмолвие. Душилец собрался уже закрыть волок и погасить свечу, как вдруг ему показалось, будто телеги скрипят где-то. Прислушался. Нет, не слышно. Потянулся к волоку, тут снова раздался скрип… Близко, за самой оградой. Послышались голоса, кто-то забарабанил в ворота.

«Никак гонец от болярина», – подумал Душилец и крикнул в темноту:

– Эй, кто на воротах? Открой! Не держи гонца под дождем!

Ворота открылись. «Боже ты мой! Что на дворе-то?» Крики и брань. Зажглись смоченные в смоле и привязанные к кольям пучки кудели. На дворе люди… Много людей. Они бегут мимо хором к хлебным клетям. В отблесках горящей смолы лица их страшны и багряны. «Адово пламя!»– у Душильца опустились руки при этой мысли. От клетей донесся стук топоров, треск ломающегося дерева.

«Смерды! – наконец догадался Душилец. – Тьма их».

– Подводы гони! – сквозь шум донесся в оконницу чей-то истошный крик.

– Свой берем хлебец.

– Нашим потом он полит…

– Клади огонь под совиное гнездо!

– Браты, мужики родимые, не вывезем добра.

– Сами не вывезем, спалит красный петух.

В страхе Душилец забыл об опасности, грозящей ему, и не помышлял о бегстве. Казалось, раскаленные гвозди приковали его к месту. Ватага смердов, вчера еще послушная ему, ломавшая перед ним колпаки, страшившаяся слова и взгляда его, сегодня обезумела. Подобно Орде, почуяв силу свою, ворвалась в острожек. Гибнет все, все гибнет.

Зарево, пылавшее на дворе, разгорелось ярче. Душильцу казалось, что пылает все небо, и оттуда, из этого зловещего смятения дождя и пламени, с грохом вырываются жаркие огненные стрелы; они падают на землю, поражают ее, обрекая на муки смердов, поднявших меч на своего господина. Не оттого ли громче и безумнее звучат их крики? Душилец смежил глаза. «Сон», – мелькнула мысль. Разве может быть наяву то, что в страхе померещилось ему? Хотелось скорее проснуться, сбросить мучительное оцепенение, встать и увидеть, что острожек стоит, как и стоял, что ночь темна и безлунна и что не гневный, рвущий шум доносится со двора, а ласковый шорох дождя. Нет, не сон…

«Где стражи?»– вспомнил Душилец, опамятовавшись. Неужто и холопишки вотчинные, коим благоволил он, заодно со смердами? Ах, как слеп он был, не отвел вовремя злую руку, потворствовал… Мало резал ушей, мало неслухов томил в колодках. Только бы пронесло, заступил бы Спас многомилостивый, дал бы волю и силу спросить ответа у подлой чади… Внукам и правнукам закажут они навсегда жить в мире и послушании болярину, своему господину, и правителям, поставленным от него. «Новые срублю порубы, пудовые колодки надену, на чепь прикую!»– еле шевеля губами, шептал Душилец.

Шум и стук в переходце, возле горенки. Кто там? Чужие люди аль стражи схоронились, оберегая от злодеев хоромы? «Осподи, купина неопалимая, заступи и помоги! – взмолился Душилец. – Покарай!..»– Он поднял руку, чтобы положить на себя крест, и отшатнулся. От резкого толчка с воющим визгом распахнулась дверь горенки, кто-то вбежал… Емеля! Душилец, отстраняясь от видения, отступил в глубь горенки. Емеля в разорванной рубахе, без колпака. За ним еще люди…

– Вот он, косой хвост болярский! – увидев Душильца, крикнул Емеля. – Забился в угол, дрожит, черная душа..

Емеля подбежал к Душильцу, поднял его и бросил на пол…

Острожек на холме спален дотла. Вотчинные холопы, принесшие в Новгород весть о буйстве смердов, ничего не знали о Душильце; не видели его ни на пожаре, ни после: «В хоромах был ключник, знать, и погинул он вместе с хоромами», – говорили они. Боярин Водовик сгоряча приговорил было к казни холопов, но, спохватись, велел только держать их крепче в порубе: пускай-де молятся и сказывают, кого из смердов видели на пожаре; кто начинал буйство, кто ломал клети, брал хлеб и иное добро?

Весть о буйстве в вотчине боярина Водовика разгневала князя. Не друг ему Водовик, но смердам ли идти боем на права вотчинные? Посылая тиунов и полста отроков молодой дружины на Маяту, Александр Ярославич строго-настрого наказал посланным: разыскать смердов, кои жгли и воровали острожек. Всех, кто были на пожаре, сечь нещадно, а о ком сведается, что хлеб аль иное добро брали, аль огонь положили, тех ковать цепью и в колодках гнать в Новгород. «Свой суд скажу им», – погрозил он.

Неделю пробыли тиуны на Маяте. Душильца не нашли, и никто из смердов о нем не обмолвился. Говорили после, что в буйных погостах не осталось мужиков несеченых. Некогда тиунам разбираться было в том, кто прав, кто виноват, и, чтобы виноватого не обойти, секли всех поголовно. И то счастье – не бросили никого с камнем в омутки на Маяте, уши остались целыми и языки. Емелю и еще десяток мужиков после сечения взяли в колодки.

Суд им будет сказан на Великом Новгороде.

Глава 21
В грановитой палате

Володша Строилович загнал коня. Конь пал на пути, в бору, недалеко от Ракомского погоста на Ильмене. До Новгорода от Ракомы около дня пути. В летнюю пору Володша не задумался бы – не медля пошел в Новгород; но теперь дни коротки, путь Володше незнаком и боры темны; поопасился идти ночью без попутчиков.

На заезжем дворе, куда забрел Володша, ночуют обозные. Ведут они на Новгород обоз с солью из Русы. Большебородый, кряжистый, с узловатыми руками мужик, сидевший у светца, спросил Володшу, когда тот, положив на полавочник овчинный колпак и не снимая кафтана, сел на лавку:

– Почто не разболокаешься, паробче? В избе тепло, и щей нальет хозяйка, ежли охота есть да мордка за пазухой. Бабы здешние тароватые, уважают прохожих и проезжих… А может, в путь спешишь глядя на ночь?

– Спешу, – ответил Володша. – Нет ли попутчиков на Новгород?

– Сам-то дальний?

– Дальний. Из Великого Пскова.

– Уж и великого, – рассмеялся обозный; зажег от огарка новую лучину и вщемил ее в светец. – Что нынче ни городок, то и великий. Мы свою Русу, в отличие от великих, старой зовем. А идем мы с солью на Новгород; обночуемся вот, коней покормим да после третьих петухов и тронемся. Приставай, коли нужда. Как нынче живут у вас на Пскове?

Володше не хотелось раскрывать подноготную перед незнакомыми-. Скажешь, а бог знает, как поймут тебя. Ответил неопределенно:

– Живут, хлеб жуют.

– То-то… Слушок есть, паробче… Вон Лукмашка, – обозный показал на молодца с вьющимися льняными волосами и бородой, притенившей подбородок. Молодец сосредоточенно и неторопливо разматывал оборы лаптей. – На торгу он здешнем был… Будто Псков ваш снова лыцарское войско обложило. Ты, этак-то, пешо всю путину?

– Нет, конь пал в бору.

– Та-ак. Вижу, одёжу не истрепал и сапоги не сносил. Как звать тебя по-христиански-то?

– Володшей.

– А меня Мосеем. Спроси на Русе, всяк покажет Мосея. Про слушок-то – врут аль бают правду о лыцарях?

Слезившиеся с надворья глаза Володши, привыкнув к теплу, отошли. От горящей лучины приятно пахло жилым дымком. Володша осмотрелся. Высокий черный потолок заезжего венчал выскобленные бревенчатые стены. В красном углу, на божнице, темнел неразличимый лик иконы, на столе опрокинута после хлебова большая деревянная миса и рассыпаны хлебные крошки. За стеной, в хозяйской горнице, ревет чадо.

– Близко лыцари к Пскову, – сказал. – По то и гонцом иду.

– Не врут, – помотал головою Мосей. – Беда вашему Пскову, – сочувственно продолжал он. – Мы-то, в Русе, далеко, а у вас что ни год, то и ярые гости.

– На рубеже живем, – сказал Володша. – Не устоим мы, гляди, и к вам пожалуют. Тронутся латинские меченосцы на Новгород, не обойдут Русу. Спалят город. Мужей посекут, а женки полон изведают.

– Не сладкое ты слово молвил, паробче, бе-да-а!

– Сказывают; велико нынче войско у лыцарей… Надёжа Пскова на помощь Великого Новгорода.

– Злой народ латинские лыцаришки, – подумав, промолвил обозный. – Не унимаются. На Руси-то, знать, всем придется браться за топоры. Лукмашка, слышал, что человек молвил? – Мосей обернулся к сыну. – . Никак тебе идти в войско.

Лукмашка встал, потянулся. Володша залюбовался его высокой, складно сложенной фигурой.

– И пойду, татко, не устрашусь, – произнес он. – Не на задворках живу.

– Слышал, сынок мой что молвил? – довольно усмехнулся Мосей. – В тоегодний мясоед оженил его. Бабу взял хорошую, огонь! Ладно живут.

Владычные служки зажгли свечи в Грановитой. Собрались в палату старые посадники и тысяцкие, кончанские и уличанские старосты, старосты гостиных и ремесленных братчин. Владыка Нифонт известил всех и позвал на совет.

Непривычно старым боярам многолюдство в совете господ. Точно и не совет нынче. В ожидании Нифонта вспоминается боярам выход в Грановитую покойного владыки. Введут его, поддерживая под плечики, черные попы… Муха не пролетит в торжественной тишине. Медленно-медленно поднимутся темные крылья владычной мантии, благословляя совет, и тонкий, высокий голос, словно внезапно вспыхнувший свет, озарит палату.

При владыке Нифонте не стало прежнего благолепия. Опередив черных попов, он, без их помощи, просто и неожиданно взошел на владычное место и, не садясь, поднял руки со сложенными двоеперстиями.

– Во имя отца и сына… – возгласил скороговоркой, не повышая голоса. – Начнем совет, мужи, – продолжал он. – Со тщанием и мудростью молвим слово свое, и будет слово ваше словом Великого Новгорода.

– Князю быть бы в совете господ, владыка, – подал голос боярин Никифор Есипович. – Ладно ли ему в стороне-то?

– Князь Александр не в стороне от совета, болярин, – сухо, прежней скороговоркой, рассеял Нифонт недоумение Есиповича. – Княжей просьбой созван совет.

…Александр собрался в Грановитую, но на выходе его задержал Гаврила Олексич.

– Гонец из Пскова, княже, – войдя в горницу и не скрывая тревоги, сказал он.

– Где гонец и что он сказывает? – спросил Александр.

– Велишь позвать?

– Зови!

Александр опустился на скамью. Олексич вышел и скоро вернулся, пропустив впереди себя псковича. Переступив порог, молодец остановился, склонил голову.

– Подойди, паробче! – велел Александр. – Какие вести шлет Псков?

– Выслушай, княже…

Гонец приблизился. Теперь, когда свет озарил его, строгое выражение сбежало с лица Александра. Он улыбнулся.

– Володша Строилович! – перебил он речь гонца. – Рад видеть тебя на Новгороде. Гостем велишь себя величать или не до гостьбы молодцу?

– Тяжко во Пскове, княже, – ответил Володша. – Как уходил я, ливонское войско снова подступило к рубежу нашему у Талабского озера. Не стоит ли оно теперь на Завеличьем поле?

– Правду молвил? – нахмурясь и как бы не веря тому, что услышал от Володши, промолвил Александр. – Кто видел ливонцев на рубеже?

– Наши жители, которые прибежали в Псков от озера, и сторожи и с рубежа дали весть. Идут ливонцы и конно и пешо.

– Удержат ли псковичи город, если подступят к стенам его ливонцы? Вывелись ли на Пскове изменники-переветы? Что ты молвишь, Володша?

Александр спрашивал, не повышая голоса, нахмуренное лицо его было спокойно, только синие огоньки то вспыхивали на миг, то гасли в потемневших глазах.

– Весь Псков поднялся, княже, противу ливонцев, – отвечая, Володша, как бы стыдясь за старое, опустил глаза. – Но устоим ли перед силой? Вече сказало: молить Великий Новгород и тебя, Александр Ярославич, приди на помощь!

Дожидаясь князя, бояре в Грановитой перекидывались редкими словами. Владыка Нифонт, обеспокоенный тем, что Александр не пришел вовремя, как обещал, велел ближним попам послать отрока на княжий двор, проведать – где князь? Отрок встретил Александра в пути и, не задерживаясь, вернулся в Грановитую с вестью. Узнав, что князь близко, владыка приподнялся.

– Князь Александр Ярославич жалует, мужи!

Вступив в палату, Александр на миг задержался у входа. Словно и его поразило многолюдие собравшихся. Следом за князем в палату вошли боярин Федор и Гаврила Олексич.

Поднявшись к княжему месту, Александр не опустился на него. Обрамленное вьющейся бородкой лицо было серьезно. В красном коротком кафтане с золотым поясом и в круглой, опушенной черной куницей, княжей шапке, с тульей того же цвета, что и кафтан, Александр стоял, опираясь о столец, как бы спрашивая взглядом сидевших на лавках бояр: будет ли то, что скажет он, словом совета?

Тихо стало в Грановитой. Тревожило всех – о чем молвит Ярославич: о делах ли вотчинных, о своих ли обидах? Знают нынче новгородцы крутой, не признающий преград, характер своего князя. Сломал он старые боярские обычаи, которыми уставлено было жить князю в Новгороде на дар с волостей, указанных в ряде, и ведать войско. Александр судит суд без посадника, на своей воле; даны ему вотчины в Новгородской земле, и сам он, указом своим, отписал в княжие вотчины земли на дальнем Терском берегу; дворских людей своих ставит в волости на кормление воеводами.

– Мужи новгородские! – прозвучал наконец его голос; и в том, как это молвил Александр, в еле заметном движении руки, во взгляде его чувствовалось то особое выражение сознания силы своей, которое присуще людям ясного ума и твердой воли. – Видел я нынче гонца из Пскова и слышал его речь, – продолжал он. – Тревожна она. Войско латинских крестоносцев вновь у Завеличьего поля. Псковичи взяли оружие. И нам, мужи, пора вспомнить о враге. Сложим руки – ждать нам тогда к рождеству, а может и раньше, голодных лыцарей у Кромного города. Волею Новгорода собирал я рать, был во Владимире у великого князя с докукой о помощи против латынян. Полтысячи конных воинов отпустил со мной из Владимира князь Ярослав. Воеводы Домаш и Кербет идут с Переяславским полком; на пути к Новгороду владимирское пешее войско с братом Андреем Ярославичем и воеводой Чукой. Идут с Низу подводы с хлебом. Остановить ли нам вражеские полки на рубеже, как делали встарь, или войску нашему, переступив рубеж, гнать латынян и иссечь их на их же земле? На то, мужи, будет ли слово и воля Великого Новгорода?

– Княжее слово – наше слово, мужи, – поднялся с лавки боярин Сила Тулубьев. После недавних походов к Копорью и Пскову посажен Тулубьев тысяцким на Новгороде. – Переступят рубеж латыняне – разорят погосты и городки, прольют кровь мужей наших, сожгут зажитья и полон велик угонят.

– На моей памяти который уж раз изгоняем лыцарей, мир свой им даем, а они, как мухи на межени – гонишь в дверь, они в окошко, – не обращаясь ни к кому, словно бы говоря сам с собой, вздохнул Водовик. – Недавно, когда в вотчинке моей на Маяте…

– Переступим рубеж! – перебив Водовика, горячо, как бы стремясь показать этим, что не верхних бояр, не именитых вотчинников, громко нынче слово в Грановитой, воскликнул Никита Дружинин. – Переступим, – повторил он. – На том, мужи, хочу я слова Великого Новгорода.

– Тьма войска у лыцарей, подумать бы, – сказал боярин Никифор Есипович. – Поход легко молвить, а не пришлось бы после чесать голову.

– Мы с думой, а лыцари к нам с кистенями да копьями, – сказал Дружинин. – То-то ладно будет Новгороду.

– У тебя, Никита, рука легкая, – Есипович насмешливо поклонился в сторону Дружинина. – Тебе что на игрище, что в поле на встречу с ворогом. Не кашей, чаю, встретят тебя латыняне за рубежом.

– Со свеями и лыцарями в Копорье и Пскове на своей земле бились.

– Добро бы дома, на теплой лежанке, встречать и бить гостей незваных, – засмеялся Дружинин.

– Ия молвлю: зря ты, Никита, смешишь людей, – косясь на Дружинина за то, что перебил тот давеча его речь о пожаре на Маяте, заговорил Водовик. – Со старины сказано: дома пни помогают, а на чужой земле пути неведомы.

– Не князю ли решить, мужи, как встречать и как провожать латинских крестоносцев с Русской земли? – призвав к тишине, промолвил владыка. – На поле, где сойдутся рати, там зорче глаз, а нам… Не молвить бы издалека-то, сослепу, себе на позор.

– Послушаем твое слово, княже, – впервые за нынешнее сидение открыл уста боярин Якун Лизута.

Александра не изумило, что сегодня в совете господ не громки голоса старых вотчинников. Владыка Нифонт, при всей кажущейся простоте своей, умен и хитер. Не потворствует он вотчинникам. Не стало в Грановитой и Стефана Твердиславича, боярин Лизута еле обмолвился словом. Владыка Нифонт сам ведет совет. Не вмешиваясь в споры, с тихой добродушной улыбкой смотрит он на бояр, но слово его, взгляд умных, проницательных глаз прекращают шум. И сейчас – растерянные взоры бояр обращаются к Александру: ему вести войско, ему и решать.

– Коротко слово мое, мужи, – произнес Александр и помолчал, как бы сознавая всю важность и ответственность того, что он сейчас скажет. – Нет у нас времени ждать. В походе и битве – не страх, не сомнения, а ум зоркий, мужество и выносливость воинов решают спор. Изгоним ливонских лыцарей и иных латынян и все войско их с нашей земли… Изгоним, и если сохранится сила их, переступим рубеж. На том слово мое, и пусть оно будет вашим словом, мужи новгородские!

– Великий Новгород с тобою, княже! – раздался громкий голос с нижних мест, где сидели старосты гостиных и ремесленных братчин.

– Твое слово, княже, твоя и воля!

– С тобой Великий Новгород!

– Положим животы за святую Софию!

Поднялся владыка. Воздев руки, призвал он к успокоению.

– Не бранью и не кулачным боем устрашают врага, мужи, – сказал он. На этот раз голос его прозвучал громко и властно. – Тяжкое испытание предстоит людям нашим, – продолжал он в наступившей тишине. – Встанем на защиту земли дедов, и память о делах наших славою останется на века. Веди полки, княже! – владыка повернулся к Александру. – Смел и благословен будет путь твой. Так говорит Великий Новгород!

Ненависть к врагам земли своей неудержимо, как вешнее половодье, разлилась шумом и горячими кликами новгородцев. Александр молча слушал все, о чем говорили в палате, призывая к защите родной земли. Плотно сдвинулись к переносью темные брови князя, строг и жёсток его взгляд, но на губах блуждает улыбка. Он ждал слова Новгорода и ждал этого слова таким, каким услышал.

Александр опустился на свое место, подождал, пока бояре и старосты братчин, утирая пот и откашливаясь, рассаживались вновь по лавкам, потом, призвав к тишине, заговорил просто, словно бы ища совета.

– Новгород собирает полки, – сказал он. – Нам думать, мужи, как снарядить войско, чтобы не нуждалось оно ни в чем и не теряло времени на долгие сборы. – Александр слегка усмехнулся, произнеся это, и взглянул в сторону Дружинина – Начнем поход, когда достигнут Новгорода Владимирский и Переяславский полки. Нынче же к вам, оружейные мастера, первое мое слово: дайте оружие войску – и новгородцам и тем, кто придут безоружны, чтобы не с косами и дрекольем шли воины в битву, а с мечами и копьями Спрашиваю тебя, Онцифире, – Александр поискал глазами старосту братчины оружейников. – Есть ли оружие у мастеров оружейных?

– Есть, княже. Запасы у мастеров велики, – ответил Онцифир, показав на свет белую бороду. – Куда нести оружие – укажи!

– Куда нести – распорядит болярин Федор Данилович и староста кончанский Никита Дружинин. Им велю ведать оружейное дело. Второе мое слово к вам, вотчинники новгородские и гости торговые. Нужны припасы войску и хлеб. Что есть у кого в кадях – объявите о том. Обозы с хлебом идут с Низу, надо принять их, слать хлеб следом за войском. Примите заботу о том на себя ты, боярин Никифор Есипович, и ты, славный гость Афанасий Ивкович! Пусть ваше слово и ваш ответ будет перед Новгородом и перед Русью за то – сыто ли войско.

– Не легко исполнить, княже, что велишь, – выступив вперед и не скрывая того, что доволен указом княжим, сказал Никифор Есипович. Он даже как будто помолодел, бороду выше поднял. – Но грех и позор не сделать того, что сказываешь. Хлебом нынче богат Новгород, полны сусеки в клетях… Так ли я молвил, Афанасий Ивкович?

– Так, болярин, – выступил вперед Ивкович. – И у торговых гостей в клетях есть и рожь и пшеница, толокно будет, крупу дадим и соль. А подойдут с Низу обозы – войско и городовые люди не сведают нужды.

Допоздна горели свечи в Грановитой. Поход сказан. Много забот и много дел неотложных нынче у Великого Новгорода.