Текст книги "За землю Русскую"

Автор книги: Анатолий Субботин

Глава 26
Большой полк

Ранним утром выступало новгородское войско. Пешие ратники во главе с воеводами Силой Тулубьевым и Васильем Спиридоновичем собрались у святой Софии; готова к походу дружина.

Дружинники конно построились на княжем дворе, когда из терема спустился Александр Ярославин. Княгиня Прасковья Брячиславовна провожала его до стремени. Она не плакала, не голосила, только ниже опустила на осунувшееся лицо белый плат. Евпраксеюшка стояла на высоком крыльце и не отрываясь смотрела, как княгиня прощается с мужем. Когда глаза мамки застилали слезы, она, будто бы невзначай, смахивала их рукавом. В сенях, позади мамки, толпятся ближние девушки. Железом и медью горят на утреннем солнце шеломы дружинников, сверкающим лесом поднялись копья. Зоркие девичьи глаза издали узнают милых сердцу.

Александр на коне. Склонясь к княгине, он говорит:

– Не печалься, Параша! Себя береги! Вернусь, не будет мне радости в том, что выплачешь свои очи.

– Возвращайся скорее! – шепчет княгиня, не выпуская из рук прохладного серебра стремени. Глаза ее и дрогнувший голос выдают, как много хочется ей сказать на прощание, но сил нет выразить словами то, чем полно сердце.

– Вернусь, – пообещал Александр. – Сильны свей, но мы на своей земле и сильнее их. Преградим путь и отбросим рать их за море.

– Береги себя! – прижав к груди стремя, еле слышно прошептала княгиня.

Александр тронул коня. За ним, по пяти в ряд, сверкая броней и наконечниками копий, следовали дружинники. За воротами – полно людей. Ремесленные и гостиные, гриди боярские, посадские жители – весь Новгород провожает войско. Александр едет шагом впереди дружины, позади его Ратмир и старшие дружинники. Парчою и золотом горит на солнце княжий стяг.

Зазвонили колокола у святой Софии и в соборах. Попы, вышедшие с хоругвями, в облачении, служат короткие напутственные молебны, кропят водою обнаженные головы воинов.

Окончены молебны, но колокола не утихают. Из толпы ремесленных выступили навстречу Александру староста братчины оружейных мастеров Онцифир Доброщаниц, за ним кузнецы Никанор и Страшко; у Никанора в руках меч, у Страшка копье. Александр остановил коня.

– Прими, княже, меч и копье боевое – дар ремесленных мастеров Великого Новгорода, – сказал Онцифир. – Наши мастера ковали меч и копье по твоей руке, добро ковали. Не укроют врага от меча и копья твоего ни кольчуга, ни щит, ни броня кованая.

– Спасибо вам, мужи! – ответил Александр. – Дорог мне ваш дар. Будем стоять в поле, не порушим славы Руси и Великого Новгорода.

Никанор, передавая Александру меч, от себя молвил:

– Не взял ты меня в поле, княже, так пусть по мечу и копью узнают свей, есть ли хитрые кузнецы на Великом Новгороде.

Александр принял меч, сказал:

– И твоя кольчужка, Никаноре, не закроет от этого меча?

– Не закроет, княже. В пять слоев кован и закален меч. Ударишь им по железу – не зазубрится, не выкрошится.

– Верю. Буду в битве – возьму твой меч и копье Страшково. Не я – свей решат, чьи мечи острее, чьи копья надежнее.

Войско выступило к Ладоге.

Александр спешил. Шли походом с короткими остановками для отдыха. Кто устал – присаживался на следовавшие позади подводы, отдыхал; кого хворь маяла или кто из сил выбился – тех оставляли в попутных погостах и займищах на попечение жителей. К вечеру третьего дня княжая дружина вступила в Ладогу.

Все вверх дном сталось в хоромах воеводы Семена Борисовича. У крыльца и в сенях ратные люди; ночью князь Александр с ближними дружинниками спали на полу в воеводской гридне. Пахнет сегодня в гридне потом и сеном. На столе, в переднем углу, не убирается еда: холодная рыба – соленая и разварная, куски лукового пирога, вяленая говядина. Не пересыхает пузатая ендова с медом хмельным. Пустеют запасы в медуше у воеводы. Наедине Семен Борисович морщился на внезапное опустошение, сетовал, но как отказать князю?

Переночевав, войско задержалось в Ладоге до полудня.

Было воскресенье. Отстояв обедню, Семен Борисович по дороге в хоромы одарил нищую братию. По воскресеньям в эту пору сходились на воеводский двор убогие люди; по указу воеводы оделяли их на поварне кусками пирога. Сегодня на дворе нет убогих. Когда еще на Ладогу не пришло войско, словно по ветру донеслась сюда весть: не жалует князь Александр Ярославин убогой и нищей братии.

По старым обычаям, в хоромах к приходу воеводы от обедни готов обед праздничный. Боярыня со своими сенными с ног сбилась, ставя снедь. Напечено, наварено полно. Воевода снял шубу, в легком кафтанце прошел в гридню, чтобы поздравить гостя – князя – с праздником, звать его к своему столу.

Ступил Семен Борисович в гридню и обмер. Забыл дверь за собой прикрыть, забыл о том, какое слово собирался молвить. Сидит Александр Ярославин у стола, в красном углу, а супротив, на лавке, не то смерд, не то иной кто из меньших. Окладистая с проседью борода покрывает грудь, на плечах зипун из синей крашенины, онучи на ногах перевиты в тугой замок. Ест этот смерд с воеводского стола, пьет из воеводской ендовы. Распалилось сердце у Семена Борисовича.

– Буди здрав, княже, – начал он, кланяясь Александру. – Хорошо ли ночь попивалась? Гостя твоего не ведаю, как звать-величать, и того не ведаю, ладно ли смерду сидеть в гридне?

Александр повернулся к воеводе. От движения зазвенели кольца бехтерца, на груди сверкнула огнем медная чешуя.

– Долго спал, поздно встал, Семен Борисович! Гости в дому, а хозяина с огнем ищи.

– Не суди, княже! Рано поднялся да по обычаю своему обедню стоял в соборе у Георгия.

– За обедней и мы стоять не прочь, да время нынче – каждый час дорог. В первом часу пополудни войско выступит, пошли-ко гонцов к попам, служили бы молебны да молились о победе нашей. А гостя моего не вини – зело добрые вести принес он. Садись на лавку, слушай, о чем сказывает.

Семен Борисович, хоть и зазорно ему сидеть близко с черным смердом, сел, уважил князя.

– Не гонец ли гость? – спросил.

– Не гонец, а Ижорской земли староста Пелгусий. Не грех бы тебе знать его, Семен Борисович, – ответил Александр, и по голосу его понял воевода – недоволен князь обидой ижорянину.

Пелгусий приложился к ендове, вытер бороду.

– Все уж, почитай, сказано, княже, – промолвил он. – Стан свеев на Неве, на нашем берегу, где впадает Ижора-река. В средине стана, на холме, шатер златоверхий, там король аль князь ихний. Своими глазами не видел его, а люди сказывали: не стар будто, ликом бледен…

– Хворью скован, ежели бледен, – подумал вслух Семен Борисович.

Александр недовольно кашлянул. Разговор о здоровье шведского правителя отвлекал от главного, о чем он хотел знать. Спросил:

– Не слыхал ты, Пелгусий, аль кто из ваших мужей, когда в поход собираются свей, где они ищут пути к Новгороду?

– Не слыхал и не ведаю, княже, – ответил Пелгусий. – Одно молвлю: примут в проводники видока – пойдут ближним путем, тропами, через боры.

– Есть ли на ваших погостах люди, кои ведают тропы к Новгороду? Отыщутся ли изменники-пере-веты?

Пелгусий помедлил. Он перебрал в памяти всех, кого знал. Редки на островах и в порубежных лесах погосты и займища, жители там смелые рыбаки и ловцы по зверю, – ни об одном Пелгусий не мог сказать худого слова.

– Те, что живут у моря и по Ижоре, не продадутся ворогу, – ответил. – Правду молвлю, Александр Ярославич, все погосты и займища спалили жители, сами ушли в леса. В нашем погосте сгиб один молодец. Схватили его свей…

– Знает он сухие пути к Новгороду? – Александр встревожился при вести о захвате шведами рыбака.

– Знает. По рыбе ли, по зверю ли – умелец. Степанком звать. Ходил он в Новгород и Волховом и сушей. Но за Степанка не страшусь. Скорее он смерть лютую примет, чем сослужит службу свёям.

– Сослужит или нет, а нам спешить надо. У тебя, Семен Борисович, в медуше и подклетях запасов убавили довольно, пора из дому вон. Собирай своих ратных людей!

– Стар я летами, княже, – начал было воевода и поперхнулся.

– Старость – не беда, – перебил его Александр. – В поле совет твой понадобится.

– Не страшусь я поля, – отмолвился Семен Борисович. – Зовешь меня – пойду, лишь немощи мои не обессудь! А теперь прошу в летнюю горницу, не побрезгуйте моим столом!

– Столу окажем честь, – просто сказал Александр. – Хлебу-соли рады, и добру, кое припасено, грешно пропадать.

Глава 27
На берегу Невы

В шведском стане у устья Ижоры никто не помышлял о близкой встрече с русичами. После непогоды воины наслаждались теплом и солнцем. Подоспели ладьи с мукой, утих ропот на безнадежность и лишения похода.

Из шатра отца Биорна в щель неплотно прикрытой полы всю ночь пробивалась наружу слабая полоска света. Отец Биорн бодрствовал. Вечером, как только стемнело, он позвал Роальда и долго слушал рассказы о случившемся за день на стане войска. Зрение и слух горбуна были неистощимы. Он знал обо всем, что свершалось вокруг; эту способность Роальда и всезнайство его святой отец высоко ценил в слуге. Отпустив его, отец Биорн побыл в одиночестве. Размышляя о слышанном, он время от времени поднимал взор на серебряное распятие и сокрушенно вздыхал.

Летняя ночь так коротка и прозрачна, что отец Биорн не заметил, как наступило утро. Он откинул полу шатра, прислушался. На» стане тихо. У потухающих костров, опираясь на копья, дремлют сторожевые воины. Над дальними рощами только что показалось солнце. В прохладной дымке нерассеявшегося тумана солнечный шар как бы повис над землей – неестественно близкий, огромный и багровый. Дымки костров, уносясь ввысь, вьются в тихом воздухе, как белые ручейки. Медное зеркало протоки, застыв, блестит в красноватых лучах. Темные купы дубовых рощ на островах в протоке плывут вдаль… Кажется, что они вот-вот скроются из глаз, растают в просторе моря.

Отец Биорн спустился к берегу. Поляна от берега протоки до синей кромки диких ижорских лесов рябит низкорослыми вересками; кое-где среди вересков, как зеленое пламя, возносятся кусты орешника и редкие, словно рассаженные, дубки. Мысок на устье Ижоры острым клином вонзился в сонную гладь реки. На песчаном темени мыска пробиваются кустики полыни; колючие, стройные «вдовцы» гордо подняли к солнцу лиловые, пахнущие медом шарики, приманивая шмелей. На самом острие клина, словно забытая тут, грустит одинокая береза. Покрытый наростами и лишайниками корявый ствол ее расходится горстью. Береза не растет в вышину, она кругла, как шар.

Еле слышно плещет в берег вода, покачивая опустившие паруса ладьи, которые, как и всё в это утро, дремлют на приколе вдоль берега.

Отец Биорн спустился к воде, освежил лицо, потом медленно двинулся берегом Ижоры вверх, к бору. На пути он вспоминал свой вчерашний разговор с правителем. Биргер, как всегда, неожиданно, полунамеком сказал:

– Князь Александр не шлет послов, а пора. Не сговорчивее ли будут русичи, когда увидят воинов святого креста у стен Новгорода?

– Варвары-русичи не понимают иного языка, государь. Только сила крестоносного войска, как олицетворение гнева божьего, способна донести истину и свет веры в сердца нечестивцев и еретиков, – промолвил отец Биорн, молитвенно сложив на груди руки.

Биргер не сказал дня похода, но из того, что слышал из уст правителя отец Биорн, ему ясно стало – день этот недалек. Путь к Новгороду труден, но отдохнувшее войско преодолеет его. Стены Новгорода некрепки, войско новгородское ненадежно и слабо. Поразив русичей, крестоносные воины вступят в город и там вознаградят себя за лишения похода.

О, как сладостно для верного сына католической церкви явиться светочем истинной веры в варварской, заблудшей стране! Римская церковь и святейший престол никогда не забудут имени отца Биорна – первого католического епископа Великого Новгорода и земли Новгородской.

Захваченный мыслями о предстоящих ему трудах по обращению еретиков в лоно истинной церкви, отец Биорн не заметил, как удалился от стана. Неожиданно перед глазами святого отца открылся цветущий луг. В кустах ольшаников, разросшихся по берегу, щелкал, будто настраиваясь на песню, соловей; издалека откуда-то доносилось грустное посвистывание иволги.

Какое счастливое предзнаменование! Таким же прекрасным, ласкающим взор и радующим сердце, как этот луг, яркий и сказочный в роскошном убранстве цветов и зелени трав, будет венец крестового похода на Русь…

На стане просыпались воины. Шум, который доносился оттуда, вернул отца Биорна к действительности. Утомленный прогулкой, он предвкушал, как, возвратясь в шатер, успокоит себя сном. Но почему-то мысли об отдыхе заставили его вспомнить о тщетности попыток своих обратить в лоно истинной веры пленного русича, переданного на попечение святого отца словом правителя. Ни страх плена, ни апостольское сладкоречие отца Биорна не сломили еретика. Пленный или молчал, или отвергал то, что вело его к спасению. Вся мудрость отца Биорна оказалась не в силах понять упорства заблуждений грешника. Пленник давно бы понес наказание за свои грехи, был бы казнен, если б не слово святого отца, что первый еретик, схваченный воинами-крестоносцами на Руси, станет и первым обращенным к истинной вере в этой стране. Как ни обилен поток милосердия проповедника, но ничто не могло ныне заглушить гнева отца Биорна. Смерть, дарованная еретику во имя креста, очищает от заблуждений и ереси душу грешника. Эти слова папы Люция III[37]37
  Занимал папский престол в 1181–1185 гг.


[Закрыть], подтвержденные четвертым Латеранским собором, требуют сурового осуждения язычников и еретиков «для наибольшей славы божией и славы церкви».

Вернувшись в шатер, отец Биорн сказал Роальду, чтобы привели пленного русича. «Если милосердие божие оставило его и он не перестанет упорствовать в ереси, мы поступим с ним так, как велит бог».

Воины втолкнули в шатер изможденного, одетого в грязное, рваное рубище человека. Волосы и борода его всклокочены так, точно никогда не знали гребня. Левый глаз заволокла огромная сине-багровая опухоль, а правый, уцелевший, уставился на отца Биорна с такою ненавистью и страхом в то же время, словно видел перед собою не святого отца, а палача.

При взгляде на вошедшего строгий взгляд отца Биорна потеплел. Пухлые пальцы привычно перебирали жемчужные четки. Некоторое время в шатре длилось молчание, но вот отец Биорн поднял глаза на распятие и глубоко вздохнул.

– Познал ли ты, отступник истины, заблуждения свои и ереси? – спросил он. – Готов ли покаяться в них и очистить себя от греха?

Вошедший в шатер вслед за пленником Генрих Христиансен пересказал речь святого отца на чужом языке. Пленник не опустил взгляда и что-то проворчал.

– Что сказал грешник? – отец Биорн поднял глаза на Христиансена.

– Он сказал, что не знает за собой вины, ваша милость.

– Как?! – возвысил голос отец Биорн. – Несчастный! Скажи ему, сын мой, не бросит он упорство, то бог оставит его.

Христиансен повторил пленнику слова отца Биорна.

– Скажи своему попу, – ответил пленник, – что я хочу жить так, как умею.

– Бесконечна милость всевышнего, – выслушав ответ, поднял к небу глаза отец Биорн. – Я буду молиться за душу, погрязшую в неверии. Спроси, здешний ли житель пленник?

Христиансен поговорил с пленником на его языке и ответил:

– Он говорит – родился тут. Рыбу ловили братчиной, возили на ладьях в Новгород.

– Знает ли он короткие и удобные пути к Новгороду? Пусть укажет их! В награду получит отпущение грехов и столько сокровищ, что будет богат и забудет о бедах, которые испытал.

– Не знаю я путей к Новгороду, – ответил пленник, когда Христиансен передал ему слова отца Биорна.

– За упорство в вере и за непослушание тяжкое наказание ждет тебя, несчастный!

– Знаю о том и не ищу милости.

– Глупец! – отец Биорн не мог удержать вспышки гнева. – Тебя закуют в железы и, вырвав язык, бросят в воду.

– Если язык мой станет молить о пощаде, я сам вырву его, – ответил пленник.

– Замолчи! – отец Биорн поднялся и резко шагнул к пленнику, точно собираясь ударить его. – Бог отвернулся от тебя, и милосердие его истощилось, – вымолвил он, тяжело дыша, как от усталости. – Эй, стража!

На зов его в шатер вошли воины, в предводителе которых отец Биорн узнал рыцаря Пробста.

– Сын мой, – голосом, полным сострадания, обратился к Пробсту святой отец. – Возьми грешника! Брось его в яму, где обитают жабы и гады земные, не давай ему ни воды, ни пищи. И будут муки его до того часа, покуда не отречется он от заблуждений своих.

Глава 28
В походе

Печет солнце. Дню нет конца. Даже в борах не веет прохладой. Но не усталость, не дальний поход томят ратников, а то, что не скроешься нигде от жары; горек во рту неотступный запах прелой хвои, пышных лесных мхов и ярко-зеленых, путающихся в ногах папоротников.

Пелгусий ушел с передним полком. По словам его, от Ладоги до шведского стана осталось пути меньше половины. Александр велел воеводе Семену Борисовичу идти позади войска, с возами; полки же двигались налегке. Железо кольчуг раскалено, будто в горне. Многие пешие воины одеты в тегилеи – тяжелые, стеганные на кудели, с железными прокладками. Сухостоем колышутся над головами ратников копья и рогатины.

Александр, оставив коня, утирая струившийся по лицу пот, шагал пеше; в рядах ратников шли и ближние дружинники. Только воевода Ратмир не расставался с конем. Копье, меч, покрытый медью бехтерец тяжелы для пешего.

На походе Александр приметил среди воинов незнакомого молодца. Не встречал его раньше ни в Новгороде, ни на Ладоге. Ростом молодец под стать Александру, русые колечки бороды спутались, по лицу льет пот, но голубые глаза воина смотрят так задорно и неунывающе из-под кованого шелома, словно молодец спешит не на битву с врагом, а на пир гостем.

Внимание Александра привлекло и оружие воина. На тяжелое, как у рогатины, ратовище, схваченное железными кольцами, посажен широкий лезвием, но тонкий и острый топор. Обух у топора вытянут наподобие клевца и изогнут, как у багра. Александр не встречал прежде похожего топора.

– Из каких волостей, молодец? – спросил он, приблизясь к ратнику. – Вижу, ни жара, ни поход не утомили тебя.

– Со Мшаги я, от Шелони, княже, с погоста тамошнего, – ответил ратник и улыбнулся.

– Чем промышлял на Шелони?

– Крицы варил, а надо, и топор, и косу-горбушу скую.

– Кричный мастер?

– Так зовут на погосте.

– Сам ли ковал топорик? – Александр показал на оружие ратника.

– Сам.

– Почто железа пожалел? – Александр усмехнулся, но в голосе его прозвучал упрек. – По твоей силе лучше ослопину положил бы на плечо, а не топор, коим впору малым ребятам играть.

– Нет, княже, – не смутясь того, что услышал, сказал ратник. – Легок топорик, да хитер. Сам ковал его, а дед Левоник закаливал; хитрее Левоника, побожусь, нет на Мшаге кричника. Брось шелом – рассеку, а на лезвии зазубринки не отыщешь.

– Правду молвил?

– Врать кричнику не положено, Александр Ярославич. Твой гонец держал в руках топор, хвалил.

– Гонец? Кто по имени?

– Ивашко.

– Где он остался?

– Из нашего погоста ушел борами на Шелонский городок.

– Не о тебе ли сказывал мне в Новгороде кузнец Никанор?

– Никанора с Ильиной улицы знаю, княже, – ответил ратник. – Наши крицы берет он в кузню. У него учились мы хитрости силу давать железу.

Александр взял топор из рук ратника, попробовал лезвие…

– Почто клевец на обушке багром? – спросил.

– Не моя хитрость, деда Левоника.

– В чем она?

– В том, что трудно пешему воину стоять противу конного, особливо, когда тот в железе. Конный разит мечом и копьем, пешему биться с ним не по силе. Дед Левоник сказал: куй, Василь, на обушке клевец багорчиком. Встретишь в битве лыцаря в железах, на коне, багорчиком ты его наземь. Броня у лыцаря тяжелая, не поднимется он на ноги.

– Хитро, – возвращая топор ратнику, промолвил Александр. – Вернемся в Новгород да случится путь ко Мшаге, погляжу на домницы и на мастерство ваше. На погосте у тебя, молодец, небось хоромы остались, жена молодая?

– Как у людей, княже.

– Искусен ты, мастер, а почему оставил дом и хитрое ремесло свое, пошел в войско? – спросил Александр.

В глазах у ратника, когда он поднял их на князя, сверкнули веселые искорки.

– Дозволь спросить у тебе, княже, – замедлив шаг, молвил он.

– Спрашивай!

– Почто ты, княже, покинул хоромы златоверхие, почто не корзно, шитое золотом, на тебе, а кольчуга железная? Почто не в горнице на пиру тешишься с болярами, а рядом со мною шагаешь в походе? Поведай о том!

– О, хитер молодец! – засмеялся Александр. – Видно кричника. Пусть станется по-твоему, молвлю. Я – князь русской. Отец мой и дед оберегали Русь от недругов, пристало ли мне сидеть в горнице, когда враг грозит Руси?

– Не пристало, – согласился ратник. – И я, княже, русич, и мне дорога земля, в которой кости дедов моих и прадедов.

– Ладно слово твое, молодец, как велишь звать тебя?

– На Мшаге Васильком звали.

…Перевалили вброд через безымянную лесную речонку. Александр остановил войско: переждать знойный час. Задние еще подтягивались, а передние уже запалили костры. Кто жует вяленую солонину, а кто по каше, пуще, чем по дому, соскучился.

С большим полком идет старый Лугота. Накануне похода явился он на княжий двор, разыскал воеводу Ратмира.

– Войско идет в поход, – сказал Лугота Ратмиру. – Возьми меня с собой, воевода, пригожусь на что-либо.

– Немощен и стар ты, – Ратмир взглянул на Луготу. – Поход дальний, идем биться не на Великий мост.

– И ты не юн летами, витязь, – возразил Лугота. – Не юн, а не страшишься похода.

– Я воин, – сказал Ратмир.

– Молод да силен когда был, и я не гусли держал. Нынче тяжело мне копье, а кто на походе сыграет песню воинам, кто их потешит на гуслях? Не смотри на то, что стар… Стар конь, да не изъездился.

– Быть так, собирайся! – согласился Ратмир. – Но пешо тебе не ходить, будешь с обозными.

В походе Лугота помолодел. Стан его распрямился, шапка заломлена набекрень. Мал или велик отдых воинам – Лугота уже тут с гуслями.

И сейчас перебирает он струны.

 
Ой, и что ты, детинушка, опечалился,
затуманил тоской очи ясные;
аль не мил тебе, детинушке, белый свет,
аль силы в плечах поубавилось?
 
 
Отвечает тут добрый молодец:
– Не страх, не тоска, не обида мне —
кровь горячая всколыхнулася,
на злодея-врага, зверя лютого…
Мне бы в поле с ним скорей встретиться,
в поле встретиться, поквитатися..
 

Умолк, положил руку на струны. Шепот бежит ветерком: что-то Лугота еще скажет?

Снова рокочут струны. Тихо-тихо, будто не песнь начинают они, а сердце свое положил Лугота на гусли. Но звуки растут, громче они, веселее…

 
У мосточка у калинова
вырос куст репею;
у того ль у репею
жду лебедушку свою.
Уж она-то – зорька ясная —
и румяна-то и ласкова.
На спине у нее горб кошелем,
на глазу – ячмень с бельмом,
лопотье на ней не мятое,
сто заплат на нем с заплатою.
 

Плясовыми переборами заливаются гусли. Не стерпело сердце у ладного молодца. Выбежал он в круг, топнул лаптем и пошел… Чашу с медом пенным ставь на темя – не сплеснет.

– Эх, выкомаривает!

– Будто в походе не был.

– Не ноги у него, а гусли!

– Откуда такой?

– Наш, со Меты… Емелей зовут.

– Холоп аль вольный?

– Холопы мы из вотчины болярина Водовика. Как была весть о походе, Емеля охочим вызвался. Душилец, правитель наш – косой злыдень, свет таких, как он, не знал – колодки надел Емеле и в поруб молодца бросил… После княжий воевода Гаврила Олексич прибыл к нам с дружиною, укротил правителя.

А Емеля вприсядку, крутится волчком на одном носке.

К войску прискакал ратник от переднего полка. Осадив взмыленного коня, спросил:

– Где князь? Слово ему от воеводы Спиридоновича.

– Не заблудился ли в борах Спиридонович? – насмешливо спросил кто-то.

– Вижу, кто славы ищет в походе, а кто и оплеушине рад, – гонец обжег взглядом.

Александр стоял на холме, неподалеку от места, где рокотали гусли. Увидев князя, гонец сошел с коня.

– От Василия Спиридоновича поклон тебе, княже!

– С чем послал Спиридонович? – спросил Александр.

Разговоры и смех вокруг притихли.

– Велел Василий Спиридонович сказать тебе, что передний полк перешел Мгу и стоит в Рыбацком погосте. Погост спален жителями. Свеи близко. Наказал Василий Спиридонович спросить: ждать ли в погосте переднему полку большой полк?

– Скажи Спиридоновичу, ждал бы нас там, где стоит, – ответил Александр. – Не оказывая себя, пусть проведает пути к свейскому стану. Пелгусий и жители тутошние, какие встретятся, покажут. К вечеру большой полк будет на погосте.

…Жарок день, а поели воины горячей похлебки, и будто свежее стало. Кто не сыт – мочит сухарь в чистой воде; дедами сказано, слаще сухаря нет снеди в походе. Заильменские ратники наловили рыбы. Душистая, с наваром сытным, вскипела уха.

Укрывшись в тень, Василько лежит на примятой траве. Глаза его устремлены вверх. Высоко-высоко, в голубой чаще, парит ястреб. Василько следит за его полетом.

Кажется молодцу, что и сам он мог бы, как эти птицы, подняться ввысь и так же зорко смотреть оттуда на бор, на реки чистые, на озера полноводные. Бор напоминает Васильку погост на Мшаге, возделанные нивы и луга вокруг, темные пятна только что спаленных огнищ… Домница под горой, у реки. Шумит печь от дутья, сухая руда на пылу отдает железо. Дед Левоник у наковальни. Василько улыбнулся, вспомнив Левоника. Вот он, как игрушку, выхватил из печи полупудовую крицу. Блеск вокруг, золото искр. И кажется Васильку, что краше и привольнее, чем свой, нет края на свете.

А места, где идет войско, низки и болотисты; здешние болота рудою богаче, чем на Мшаге. «Поставить бы домницы, – думает Василько. – Большие, на дутье в два меха. Не диво, если б пудовая крица легла на наковальню. Мало обжиты здешние места, а ну-ка иначе… Не сказать, сколько кричного железа варил бы на здешней руде искусный домник».

Звук рога разбудил Василька от дум. Он не понял сначала, зачем трубит рог, но по тому, как всполошился стан, догадался – трубят сбор. Воины спешат к берегу речонки, где на холмике, у старых берез, реет стяг княжий.

На холме Александр Ярославич. Солнце играет лучами на меди бехтерца.

– Терпеть ли нам поругание от свеев? – услыхал Василько голос князя. – Зарятся вороги на Русь, но пусть узнают они силу нашу. В ночь нынче полки достигнут вражьего стана. Не будем ждать, пока свей поднимут головы, начнем бой и будем биться так, как бьются русичи, как деды и прадеды наши бились. Гибли враги от копий и мечей русских и ныне погибнут…

…Когда войско выступало, отрок Савва, которого Александр взял из училищной палаты у чернеца Макария, запыхавшись от быстрого бега, приблизился к князю. С десятком других ратников Савва шел стороною, в стороже.

– К тебе, княже, – сказал он, – карельский князек Тойво прибыл с дружиною.

– Зови князя Тойво!

Солнце играло и играло. Оно скатилось с зенита, и лучи его ярче отсвечивали на зелени деревьев, на примятой траве. Прошло несколько минут. Из-за кустов вновь показался Савва. Следом за ним трое. Передний в кольчуге и шеломе, с коротким мечом у пояса. Он поднялся на холм к Александру.

– Буди здрав, княже, брат мой, – сказал.

– И ты буди здрав, брате-княже, – ответил Александр на приветствие карельского князя. – Не чаял встретить тебя. С какою нуждой пришел к нашему войску?

Князь Тойво приложил руку к груди.

– Прибежали в наши погосты рыбаки-русичи. Бежали они от свеев. От них узнали мы о походе твоем и сказали своему народу: жили мы одной думой с русичами, в дружбе жили, в дружбе с ними и в поле идем…

– Спасибо за слово доброе! Хоть и не время гостей встречать, но по обычаю русскому не пристало стоя речь вести.

Рядом, как скамья, темнеет в траве колода. Костер не потух около. Александр сел, показал Тойво на место рядом.

– Наш народ, – сказал Тойво, – жил всегда в мире с Новгородом. Мы не спорили, вы не спорили. Беспошлинно поднимались наши ладьи по Волхову, беспошлинно вели мы торг на Новгороде и мехами, и воском и всем, чем богата земля наша. Не желаем мы, чтобы свей, разорив земли Суми и Саволакса, воевали Новгород. Падет беда на Новгород, не минует она и Карелу. Сорок воинов пришли со мною. Готовы мы под твоим стягом в поле идти, биться рядом с тобою, искать победу. Не откажи, брате, в той чести, прими нас под свой стяг не данниками, а друзьями.

– Рад твоему слову, брате, – с чувством промолвил Александр. – В трудный час пришел ты, люба и дорога твоя дружба. Осушим чаши на встречу, чтоб и впредь жить нам в мире, как жили, вести торг, как вели, навсегда, нерушимо.