Текст книги "За землю Русскую"

Автор книги: Анатолий Субботин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 55 страниц)

Глава 31
Боярская беседа

Вечером, как отшумела княжая потеха на Буян-лугу, владычный боярин Якун Лизута навестил хоромы Стефана Твердиславича.

Хозяин и гость сидят в гридне.

Ярко, по-праздничному горят восковые свечи и медные жирники. На столе перед боярами жбаны и ендовы с медами крепкими и сычеными, кунганы с мальвазеей заморской, снедь горою – и жареная, и вареная, и пряженая, и сладкая, и моченая, – овощь всякая и пряное зелие. На Твердиславиче домашний кафтан, опоясанный тканым поясом; меховой колпачок покрывает голое темя. Лизута в шубе бархатной на молодых оленцах; шапка на нем оторочена бобром. Бабы-сокачихи с ног сбились бегаючи да подаваючи. Подолами браных рубах всю пыль размели в переходах. В гридне, привалясь к косяку двери, замер Окул; он как «статуй», вырубленный из дерева. Шипит индюком на сокачих: шуму-то, стуку-то – на торгу будто, а не при именитых боярах.

Беседа течет давно. Твердиславич говорил мало. Он потел от жары; поддакивая да поднукивая, слушал кума.

– Напасть, кум! – говорил Лизута. – Слышал, княжецкие-то людишек меньших мутят, вся Торговая сторона на дыбках перед Александром. А что уж! Правду молвлю: поддались мы, кум! Прежде жили не так, не сидели по гридням, а нынче каждый по себе, словно и нужды нет. Были у нас Мстиславичи, при них вотчинное боярство волю и голос имело. Не поднимемся – оборотят нас пятки лизать Ярославу владимирскому.

– Чудно, кум, чудно твое слово, – молвил Стефан Твердиславич.

– Правду сказываю.

– Ну-ну! Горько слушать, да без горечи и хмель не вьется. Добро бы сложить концы городские в один голос, дать ряду князю.

Лизута вытер пот, отпил из чаши, поставил ее, отломил кусок пирога с визигой, заел питье.

– Так и я мыслю, – снова заговорил он. – Слушок есть, – Лизута понизил голос, – будто бы Ярослав во Владимире у себя стакнулся с Ордою и веру ордынскую взял… Владыка архиепискуп зело о том печалится. Под пятницу, на прошлой неделе, видение открылось святителю. Задремал он на вечерней молитве и вдруг видит: идет со стороны Торжка на Великий Новгород превеликое войско. Стоны и плач кругом, небо все в заревах да багряницах. И будто бы князь Александр, как шпильман[30]30
  Плясун.


[Закрыть], скачет перед тем войском. Со страху владыка проснулся мокреньким и так хворью скучал, что ближние попы отмаливали его от огневицы.

– Небось за вечерней трапезой под пятницу жажда одолевала владыку, – еле заметно, одним глазом усмехнулся Твердиславич.

– Ты о чем, кум? – словно не поняв намека, переспросил Лизута.

– По-житейскому сказываю, – ответил Твердиславич. – Хлебнул владыка с устанку медку лишнего, а на сухие косточки много ли потребно? Я осушу ендову и по одной половичке пройду, не покачнусь, а владыке с постной-то пищи потребно питья, что голубю. Покойный родитель мой, болярин Твердислав, степенным сидел в Новгороде, а вот каялся однажды: переложил, говорит, мальвазеи, всю ночь после, до заутрень, с чертями да с голыми девками плясал.

– Не греши, кум! – Лизута заерзал на лавке, выражая недовольство догадкой Твердиславича. – Тебе я, как другу, тайну открыл.

Твердиславич наполнил чаши, поднял свою.

– Пригубь, Якуне! Для дорогого гостя старую бочку велел разбить в медуше.

Лизута хлебнул, пощелкал языком, смакуя напиток.

– Крепок! – похвалил.

Он разгладил усы, полюбовался на то, как огонек свечи отлунивает на поверхности питья, поднял чашу и осушил ее. Твердиславич последовал примеру гостя. Выпив, он поймал пальцами скользкий, синеватый, как сухой снег, соленый груздь, не жуя, проглотил.

– Окулко! – позвал холопа.

– Что велишь, осударь?

– Выдь из гридни! Да никто бы не вошел сюда. Кому падет нужда неминучая – явись сам, со словом…

Отослав холопа, Стефан Твердиславич не сразу высказал то, о чем желалось ему перемолвиться с кумом. Молча оторвал крылышко жареной в тертом луке тетери, приел моченым яблоком.

– Боляришки-то, кум, как мыслят? – спросил.

– Что толковать о том, Стефане, – Лизута пожевал губами, как бы выискивая нужные слова. – Сам ведаешь – куда голова, туда и хвост. Все будет так, как молвит владыка.

– Ну-ну, как владыка мыслит?

– Сказывал уж о том, Стефане, нет добра Новгороду Великому, и особливо болярству нашему, от суздальских князей. Тянут они все под свою руку: великое-де княжение наше, вся власть князю. А кем силен Новгород? Болярством вотчинным. Не стоять Новгороду без совета господ. Уступим – раздробят суздальские князья вотчины наши, раздадут их по кусочкам дворским своим да дружинникам.

Стефан Твердиславич оттопырил губу, хоть перстень клади на нее.

– Как стоит Великий Новгород, Осмомысловичи не бывали противу, – просопел.

– Хм!.. – Лизута уставился взглядом на кума, на бородавку, что выкатилась горошиной над переносьем у Твердиславича, и сказал – Не миновать на вече шумства.

– Не страшно ли тебе шумства, Якуне?

– Не пуглив я. Тревожусь – не сложится в одну речь Новгород.

– Бывало, бывало, Якуне… Пристало ли Новгороду ходить под худыми вечниками?

– Твоими устами, Стефане, да мед пить, – усмехнулся Лизута, довольный тем, что заставил разговориться кума.

Будто спохватясь, не сказал ли он чего лишнего, Твердиславич взялся за ендову.

– Что-то ни меду, ни мальвазеи не губишь ты, кум, ну-ко, испей!

Лизута наполнил чашу, но прежде чем поднять ее, молвил:

– Никита Дружинин, кончанский славненский, горой за княжую власть. Послушать – без меду хмель в голову.

Лизута пошарил за пазухой шубы, словно там спрятаны у него Никитины козни, и добавил:

– Худая слава про него, Стефане.

– Ну?! – только и вымолвил Твердиславич.

– Пошлины с сребровесцев и с иноземных гостей не в казне новгородской нынче, а в ларце у Дружинина.

– Что ты молвил, Якуне? – побагровел Твердиславич. – Знаешь про воровство и таишь. Неладно, кум, грех.

– Каюсь, Стефане. Жалел дурака худородного.

– Повинись! – будто и впрямь веря словам Лизуты, посоветовал Твердиславич. – Меч не сечет повинную голову. Зазвоним набат у святой Софии, с вечевой степени повинись. Послуха выставь!

– Спасибо за совет, Стефане! – Лизута даже приподнялся и поклонился Твердиславичу. – Глядишь, по твоему-то совету и уберем Никитку. Поможет святая София, – Лизута покосил глаза на лампаду, вздохнул и принялся усердно вытирать потное лицо. Вдруг, будто сейчас лишь вспомнил, спросил – Андрейку, крестника моего, Стефане, за какие вины снарядил ты на Ладогу?

Твердиславич нахмурился, недовольно пожевал губами.

– Не за вины, Якуне. Вырос Ондрий, пусть ратному делу обыкнет.

– Оно так, – протянул Лизута. – А ну как поход… На рубеже Ладога, Стефане.

– Мы, Осмомысловичи, не щадили животов за святую Софию, – громко, напетушась, возгласил Твердиславич. – И Ондрию, кум, пора не голубей гонять да на румяных молодок поглядывать…

– Оженить бы молодца любо.

– Оженить и я не прочь, Якуне, невесты нет; не соберусь выбрать.

– Намедни с Никифором Есиповичем вспомнили Андрейку, – сказал Лизута. – Дочка его чем не невеста?

– Рябая, сказывают, да и годками постарше Ондрия. Чуть ли ему не в матушки.

– Не воду пить с лица, Стефане, о том попомни: одна она дочка у Есиповича, все богатство пойдет с нею…

Помолчали.

– Скажи, Якуне, поведал тебе владыка, кого звать князем на Новгород? – нарушил молчание Твердиславич.

Лизута так резко повернулся к куму, что свеча, стоявшая неподалеку, мигнула и погасла.

– Сказывать ли? – протянул он ломаясь.

– Скажи, чаю, поведал?

– Поведал, Стефане, но не благословил покуда сказать Великому Новгороду. Молвил: пусть-де своим, а не владычным словом назовет Новгород имя князя.

– А тебе, кум, кто люб? Близко живешь к владыке, небось кидал умом?

Лизута поломался еще, так как знал, что имя, которое назовет он, примет и Твердиславич, и другие вотчинники.

– Мстислав черниговский, – сказал.

– Княжич, что живет с матерью в Чернигове, у дяди своего?

– Да. Разумен, сказывают, и покладист.

– Сирота он, Якуне, и молоденек. Ни удела, ни добра не осталось ему после родителя.

– Молод, твоя правда, Стефане, одних он годов с Александром. Да ведь с молодого-то и спрос меньше.

– Спрос не запрос, кум. Мало спросится, мало и сделается. С Александром маемся, не пришлось бы маяться с Мстиславом?

– Не то, Стефане, – Лизута повысил голос, – не то! Мстислав не суздальского роду, не от корешка Юрия Владимировича. Александр умен, знаем о том, настойчив, но княжескую власть он ставит выше совета господ; дедов характер у него, крутой. А Мстиславу, Стефане, не до характера, корм ему надобен, – Лизута смахнул ладонью на пол скопившиеся на столе перед ним кости дичи и хлебные крошки. – Одной думой со старым болярством жить ему, – добавил.

– Так-то бы сталось.

– Станется, Стефане, – Лизута довольно потер руки, поняв из последних слов Твердиславича, что тот не противоречит ему. – Снарядим послов в Чернигов, к княгине матери, попросим ее благословить сына на княжение.

– Красно толкуешь, Якуне, – словно завидуя красноречию Лизуты, промолвил Твердиславич. – А как ты скажешь: Ярослав-то владимирский не заступит сына? Не шагнет с суздальскими полками на Новгород? Помнишь, чай, как было после Липицы, или когда при посадничестве братца моего покойного княжичи Федор и Александр бежали из Новгорода?

– Думал о том, Стефане, – ответил Лизута. – Думал. Не до распри с Новгородом нынче Ярославу. После Орды-то на Суздальщине не залечены раны. О вольностях новгородских скажем на вече, которые поругали-де суздальские князья… Пристанет Новгород к нашему голосу.

В гридне потрескивают и чадят нагоревшие свечи и жирники. В углу, за окованным узорным железом ларем, немолчно свиристит сверчок. Суровый лик Софии Премудрости, освещенной «неугасимой», равнодушно взирает неподвижными очами на хмельных, разомлевших от жары бояр. Из необъятных просторов своей шубы Лизута извлек свернутые в трубку тонкие листы бересты, протянул Твердиславичу.

– Глянь, Стефане! Идучи к тебе, нацарапал.

Твердиславич взял листы, разгладил их, посмотрел на разбегающиеся по тонкой бересте нацарапанные костью письмена и вернул куму.

– Хитро пишешь, Якуне, – сказал. – Не разберу. Огласи сам!

Лизута подвинул подсвечник, напоминавший лоток в виде сложенных пригоршнями ладоней, в середине которого, кольцо за кольцом, вьется змейкой гнездо со вставленной в него свечой. Поплевав на кончики пальцев, оборвал нагар. От слюны пропитанное воском светильно громко заверещало.

– «Благословение от владыки, поклон от посадника нашего, тысяцкого, от всего Великого Новгорода, государыне-княгине Федоре Изяславовне, – вытянув руки ближе к свету, гнусавя и певуче растягивая слова, начал чтение Лизута. – Просим тя, осударыня, отпусти княжича своего Мстислава Мстиславича во княжение на Новгород Великий, по уставу нашему старому, по всему обряду, как от дедов положено. А ряда ему, княжичу Мстиславу, такая: Великий Новгород держать по старине, по пошлине; волости все и пригороды держать мужами новгородскими, а князю иметь от волостей дань; без совета господ, без посадника ему, князю, никого не судить; волостей не раздавать, вотчин княжих на Новгороде Великом не иметь и в свои волости мужиков не выводить и закладников не принимать; охотою ему, князю, промышлять за шестьдесят верст от города; дружину ведать, землю Новгородскую от недругов и воровства всякого оберегать; войны без благословения владыки и мимо совета господ не объявлять. А если холоп или раб станет жаловаться и клеветы сказывать на своего господина, холопов тех и клевет их ему, князю, не слушать и веры не давать. И целует он, князь, в том крест на сей грамоте и на всех старых грамотах у святой Софии, как повелось в Новгороде…»

Ручьями льет пот. Снять бы шубу, копной давит она плечи, да не пристало без шубы сидеть в гостях. За едой да за разговором Лизута и без того отступил от обычая: расстегнул серебряные пуговицы, распахнул полы.

Легкими стали жбаны и ендовы. Стоек на еду Стефан Твердиславич, Лизута ему под стать. Перепробовали все, что положено и поставлено на столе. На заедки Лизута пожевал красной рыбы соленой, что привезена из дальней обонежской вотчины, поел долгого киселя в сусле… Всему оказана честь.

На полночи уж подняли холопы под ручки боярина Якуна и не вели, а несли размякшую тушу к своим хоромам.

Часть вторая

Глава 1
За варяжским морем

Крестоносное шведское войско вторглось в пределы земли озер. Огонь и меч без устали истребляли язычников, неся им «познание и радость истинной веры». Весной тысяча двести сорокового года стан шведов располагался в замке Обо. Войско готовилось к походу на инаковерующих русов. Огромная, сказочно богатая Новгородская земля сулила неисчислимые дары победителям. Папа Григорий IX благословил крестовый поход на Русь и заранее отпустил крестоносным воинам все их грехи.

Старый замок ожил от множества населивших его людей. Запущенные покои увидели в своих стенах цвет шведского и норвежского рыцарства. Биргер из Бьельбо, зять короля и правитель государства, внедрял среди язычников верность христианнейшему шведскому королю. Над обращением язычников трудился отец Биорн, духовник правителя. Трупы обезглавленных и удавленных язычников гнили в лесах и окрестных болотах.

Восточная часть замка, где жил Биргер, сохранилась лучше других. Стены ее сложены из тяжелых гранитных плит. Позеленевшие от времени лепестки черепицы круглым, словно обточенным, шатром кровли возносятся ввысь. Узкие щели, сквозь которые проникал внутрь покоев тусклый свет, напоминали не окна, а пробитые в камне боевые амбразуры.

Миновав стражу, отец Биорн вошел в покой правителя. Весеннее солнце, ярким блеском заливавшее окрестности замка, не оживляло холодный полумрак, царивший здесь. Прикрыв за собой дубовую дверь, отец Биорн остановился. Его охватило чувство невольной робости, точно ступил он на край глубокого колодца, открытый люк которого страшным черным пятном зияет среди каменных плит пола. Но плиты лежат ровно. Свежевыбеленные стены пахнут известью. Середину пола устилает жесткий ковер, сплетенный из морской травы.

– Мир и благодать господа нашего тебе, государь! – почтительно склонив голову, произнес отец Биорн, приветствуя правителя.

Биргер находился в глубине покоя. Отец Биорн сначала различил высокое, грубо сколоченное кресло и, как бы слившийся со спинкой его, лысеющий спереди лоб правителя. Биргеру не больше тридцати лет, но лысина и сутулая, с приподнятыми плечами, угловатая фигура старили его. Серые неподвижные глаза, устремленные на вошедшего духовника, казались такими холодными, словно в эту минуту правитель ничего не ощущал и никого не видел. Редкая с рыжеватым отливом борода и опущенные вниз усы придавали ему выражение надменности и той суровости, какая бывает у людей, привыкших к поклонению окружающих.

– Какие вести принес, святой отец? – устало спросил он.

– Добрые, государь, – тем же возвышенным тоном, каким произносил приветствие, ответил отец Биорн. – Трое язычников, – отец Биорн поднял к небу глаза, – оставили заблуждения и возвратились в жилища свои покорными слугами церкви и христианнейшего короля, да хранит его бог!

– Что слышно в войске?

– Войско, государь, ждет повеления обратить силы и оружие свое на совершение апостольского подвига – обращения в лоно истинной римской церкви язычников и еретиков по ту сторону моря, в земле русов.

Что-то напоминающее улыбку тронуло сухие губы правителя, неподвижный взгляд его ожил. Лысина отца Биорна, пока говорил он, потемнела, приняла голубино-мягкий, фиолетовый оттенок.

– Продолжать войну, таков твой совет, святой отец? – спросил Биргер.

– Нет, государь! – стараясь придать как можно больше искренности своему голосу, воскликнул отец Биорн. – Христос заповедал нам нести всюду имя его, поражать силою крестною тьму неверия и ересей. Упорствующие в грехе своем язычники и еретики – слуги зла и диавола. А что может быть выше радости для верного сына церкви, чем радость обращения заблудших! Пусть погибнет сто грешников, но благословение божие осенит воинов святого креста, если один обращенный будет крещен. Крестоносное войско, истребляя грешников, несет избавление от вечных мук раскаявшимся. Не война, государь, предстоит войску нашему на Руси, а путь славы и торжества истинной веры. Именем Христа образуется великая католическая Швеция от Кальмара до Новгорода.

Лицо Биргера с застывшей на губах еле уловимой усмешкой казалось невозмутимым. Как будто правитель погрузился в свои думы, далекие от того, о чем убежденно и горячо говорил отец Биорн. Это не смутило святого отца. Он хорошо знал характер правителя; знал, что под внешней невозмутимостью его скрывается ненасытное властолюбие. Биргер презирал людей. Все, что ни делалось им, преследовало цель возвышения его могущества и его власти.

– Велико бремя, возложенное на нас церковью и святейшим престолом, святой отец, – выслушав отца Биорна, произнес он. – Оправдаются ли труды наши?

– Неисчислимы, государь, силы крестоносного войска… – начал было отец Биорн, но Биргер остановил его.

– Войску христианнейшего короля не страшны русичи, – сказал он. – Но предусмотрительность – не слабость, святой отец. Русь людна, пространства ее обширны… Святейший престол, стремясь подчинить русскую церковь главенству Рима, благословил союз наш с королем датским и рыцарями духовного Ордена меченосцев. Начав поход, мы поразим русичей, но найдем ли выгоды, которые желаем иметь? Наше войско на рубеже Руси, а датчане и меченосцы медлят с началом похода. И если, не ожидая их, войско христианнейшего короля выступит на Русь, войдет в Новгород, благословит ли святейший престол успех похода к выгодам нашим?

– Мудрость и истина в ваших устах, государь, – сказал отец Биорн, поняв, какие мысли тревожат правителя. – Обширны пространства Руси и полны многих сокровищ. Когда войско наше, поразив русичей, волею божией вступит на эти пространства, святейший престол благословит Новгород и другие города русские, земли, леса и воды в вечный лен христианнейшему королю, да хранит его бог! Людям, населяющим пространства Руси, коих мы называем русами, сам бог, по милосердию своему, предопределил жить рабами и данниками. Под властью христианнейшего короля свет истинной апостолической церкви озарит Русь, даст милость заблудшим и вечное спасение раскаявшимся. Ныне, государь, все благоприятствует походу крестоносного войска. Орды диких кочевников угрожают Руси порабощением и пленом. О государь! Меч со знаменем креста, врученный вам святейшим престолом, явится на Руси не мечом брани, а мечом помощи и свершения воли божией.

Биргер не ответил на речь духовника, который, замолчав, склонился перед ним. Слабым движением головы он дал понять, что желает остаться один. Отец Биорн попятился к выходу. Когда он готов был скрыться за дверью, Биргер промолвил:

– Не огорчайся, святой отец! Мы желаем победить и не отступим от своих намерений. Клянусь апостолами, храброе войско наше скоро покажет силу свою.

– Я буду молиться, чтобы сказанное вами, государь, совершилось! – остановись, воскликнул отец Биорн. – Да благословит вас бог!

Отцу Биорну перевалило за пятьдесят. Приземистый, точно притиснутый сверху, несмотря на полноту и кажущуюся оттого некоторую тяжеловатость, отец Биорн был очень подвижен. В молодости голову его покрывали густые светлые волосы, теперь же обнаженная голова святого отца напоминала гладкий розовый шар. Все в нем было круглым, степенным и ровным. Даже морщины не тронули его лица. И если отец Биорн все же утратил некоторые дары юности, эту потерю ему возмещал легкий и неутомимый язык. В зрелом возрасте отец Биорн сохранил мудрость, бесценные сокровища красноречия и не омраченную неверием совесть проповедника.

Проповеди отца Биорна, полные божественного лукавства и страсти, пробуждали возвышенные чувства; как целительный бальзам, воздействовали на больных духом; подобно сладкому греховному яду, успокаивали страсти. И если не ведавшие грамоты евангельские рыбаки и земледельцы заговорили на многих языках, то что можно сказать о святом отце, изучавшем богословие и философскую мудрость в Упсале!

Биргер ценил своего духовника. Дар красноречия отца Биорна был необходимым и естественным украшением властолюбивых замыслов правителя государства. Когда шведское войско вступило в землю озер, Биргер кроме трудов над обращением неверных возложил на отца Биорна обязанности первосвященника войска и верховного судьи.

Вернувшись от герцога, отец Биорн, сидя в покойном кресле, погрузился в размышления. Казалось, он задремал.

В тишине чуть слышно скрипнула дверь. Бесшумно ступая кривыми, будто нарочно вывернутыми в суставах, коротенькими ножками, в покой, не постучав, вошел горбатый уродец. Длинные руки его достигали колен, огромная голова казалась случайно приставленной к тщедушному телу. Лицо горбуна, изжелта-серое, с довольно правильным, лишь немного задранным вверх носом и крупными, мясистыми губами, напоминало застывшую маску.

– Что случилось, Роальд? – спросил отец Биорн.

Горбун подвинулся вперед. В глазах его вспыхнул и тут же погас зеленоватый, лихорадочный блеск. Словно боясь, что его могут услышать чужие уши, сказал шепотом:

– Стража схватила неизвестного бродягу, ваша милость.

– Где он?

– В охотничьей зале. Начальник стражи намерен сказать о пленнике его милости герцогу.

– Как? – изумленно поднял брови отец Биорн. – Нужно ли тревожить герцога из-за какого-то бродяги? И ты, Роальд, не предупредил об этом. Кто начальник стражи?

– Рыцарь Ингвар Пробст, вассал из рода Торгильсов. Он ожидает благословения вашей милости.

Лицо отца Биорна смягчилось. Он поднял глаза к распятию, которое виднелось в углу, набожно вздохнул:

– Пробст – благочестивый католик. Передай ему, что я поговорю с незнакомцем.

Горбун направился к выходу, но отец Биорн его задержал.

– Рыцарь Олаф Карлсон в замке?

– Да. Вчера он снова встречался с госпожой Хильдой. Муж ее, смотритель Трок, был пьян и храпел так, что перепугал коз, которые паслись в долине.

Розовый шар головы отца Биорна налился кровью.

– О, сможет ли когда-нибудь молчать твой язык, Роальд? – Отец Биорн подавил вздох. В голосе его прозвучал скорбный упрек.

– Ваша милость приказали мне говорить обо всем, что совершается в замке, – оправдываясь и как бы не сознавая своей вины, угрюмо произнес горбун. В полутьме, издали он не видел лица святого отца и поэтому не знал, что выражение скорби в глазах отца Биорна сменилось выражением гнева.

– Я не просил тебя рассказывать о греховных утехах рыцаря Карлсона, – не скрывая раздражения, резко произнес отец Биорн. – Мне дела нет до этого неисправимого грешника… Долго ли пробыл он в покоях Троков? – помолчав, спросил более мягко.

– С заката до полуночи.

– Боже милосердный, настанет ли конец долготерпению твоему?! – устремив взгляд на распятие, воскликнул отец Биорн. – Сокрушаюсь при мысли о том, как велика будет горечь почтенного ярла Улфа, когда узнает он о недостойном поведении своего сына. Сожалеет ли Карлсон о совершившемся?

– Не думаю того, ваша милость. Он весел, смех его звучит так же громко, как и всегда.

– Нераскаявшийся грешник хуже язычника, – произнес свой приговор отец Биорн. – Трок все время спал, покуда жена его предавалась греховным сладостям?

– Как мертвый.

– Счастливец! Завидую его неведению, – отец Биорн на минуту умолк. – Но велико милосердие божие, Роальд, оно указывает нам путь к спасению заблудших, – снова начал он, и теперь голос его звучал уже не сокрушением, а откровением истины. – Рыцарю Карлсону поможем воинскими подвигами смягчить участь, ожидающую его… Госпоже Хильде ты передашь: пусть, когда утихнет замок, войдет она в мой покой. Искреннее раскаяние спасает и неверных. Да не забудь дать Троку вина. Пусть втайне для него совершится милосердие божие. Госпожа Хильда, очистясь покаянием, получит отпущение греха и вернется к мужу целомудренною и чистой, какою знал он ее в первую брачную ночь.