Текст книги "За землю Русскую"

Автор книги: Анатолий Субботин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 55 страниц)

Глава 8
Уведенка

Опускается роса. В открытый волок оконницы льется прохладный вечерний воздух. Солнечные лучи, замирая, последними, уже не греющими бликами играют на крышах хором.

Ефросинья одна в горнице. Вот-вот скроется солнце, окунувшись в вершины бора, темнеющего синим отрогом на плоских холмах за Ситенкой. Васена убежала с девушками по малину за Нелезень. Ермольевна с утра ушла на Липну, пора бы уж ей обратно… Васенька обещал вчера быть нынче к полудню, а вот уж и вечер, друга милого все нет; и вести не дал о себе.

Грустно Ефросинье. Радость и счастье испытала она, вырвавшись на волю из хором Твердиславича. Боярышней жила там, а был ей терем хуже кельи в дальнем монастырьке. Сушит девушку страх. Не боярина страшно, а больно, что друга нет близко. «Разлюбил, может, потому и нет, – думает Ефросинья. – А я-то жду, убралась, как на праздник, душу свою отдала ему, счастье девичье».

Над березами, что шумят за тыном, вьются голуби. «Если тот, белый, опустится на березу – любит Васенька», – загадала Ефросинья. А белый голубь взвился так высоко, что на миг будто растаял в синем небе. Но вот он появился вновь, сделал круг и… опустился. «Любит, – развеселилась Ефросинья. – Любит».

– Фрося, лада моя… Да не одна ли ты? – услыхала жаркий шепот.

Хотела крикнуть Ефросинья от радости и не смогла. – Васенька! – прошептала еле слышно. – Ой, как долго ты… Время-то позднее.

– Отгадай, где был я? – Спиридонович усадил Ефросинью рядом с собой.

– На торгу… С гостями заморскими пировал, – лукаво промолвила Ефросинья. – Сладкий мед пил и забыл про меня за чашей.

– Нет, лада моя, не губил я меду, не пировал на торгу… На княжем дворе задержался.

– Уж не болярин ли, ворог мой, жаловался на тебя князю? – испугалась Ефросинья.

– Болярин, ворог твой, колодой лежит, – отверг Спиридонович догадку Ефросиньи. – Иное случилось. В полудни, когда собрался я на Лубяницу, явился в хоромы ко мне Афанасий Ивкович, торговый гость; на паях с ним продавали мы воск иноземцам на Готский двор. Афанасий Ивкович расчеты вел с ними. Задержал он меня до второго часу. Только простились – прибежал отрок ближнего княжего болярина с наказом, велел-де князь Александр Ярославич быть гостю Спиридоновичу на дворе княжем. Ох, и бранил я себя, что не успел вовремя уйти на Лубяницу. И то знаю, без важного дела, без нужды не позвал бы Александр Ярославич. А почто звал – догадайся!

– Где уж мне, – встревожилась Ефросинья.

– Умна ты, подумай!

– Не за море ли идти велит? – помолчав, спросила.

– Нет, Фрося, не пойду за море, пока не войдешь ты хозяйкою в мои хоромы. О тебе говорил князь и бранил меня.

– За что? Чем я провинилась? Уж не тем ли, что от смертной беды спаслась?

– Нет, князь тебя не винит. Бранил меня Александр Ярославич за то, что увел я чужую невесту и не пришел после на княжий двор, ни князю, ни ближнему болярину не сказал о том, что сделал, заступы не попросил. Несчастье-де положил на болярышню-уведенку, а венцом не покрыл. Проведают, сказал, дворские Твердиславича, где укрывается болярышня, суда просить будут.

– Ах, не видать мне счастья! – кровь отлила от лица Ефросиньи. – Неужто вернут меня в хоромы к болярину?

– Не будет того. – Спиридонович обнял и привлек к себе девушку. – Ну улыбнись, моя лада, подари взглядом ласковым! Скажу еще весть, какой не ждала ты. Ввечеру нынче обещал быть здесь, в хоромах у Онцифира, Александр Ярославич.

– Что ты?! – пуще испугалась Ефросинья. – Увидит меня.

– Не слепой, чай, – улыбнулся Спиридонович на восклицание девушки. – А ты, Фрося, не пугайся, прямо в очи ему смотри!.. По дружбе придет Александр Ярославич, и тебе и мне пожелать счастья.

– Страшно, Васенька. Спросит он меня, а что скажу? Слов-то я не найду.

– Князь – друг мне, – продолжал успокаивать девушку Спиридонович. – О чем спросит, на то и ответ будет.

– Лучше бы так-то… Почто ты звал князя, Васенька?

– Не звал, поклянусь в том. Его на то воля. «Буду, сказал, нынче у Онцифира на Лубянице, а потом…» Передавать ли, что он молвил?

– Не таи, сказывай!

– Посмеялся над тем, что чужую невесту увел я из хором болярина Стефана, да и пообещал: рад уж или нет, говорит, ты, Спиридонович, а погляжу на твою болярышню. Мила и хороша девица – чашу меда из рук ее осушу и крепко поцелую красавицу, не по душе станется – не обессудь, не пригублю чаши.

– Ой! – щеки Ефросиньи залил яркий румянец. – От стыда сгорю. Не сказывать бы князю, где живу.

– И в том не моя вина. Не от меня князь узнал о твоем жительстве.

– Как узнал? – спросила Ефросинья, и не столько от испуга, сколько от любопытства девичьего дрогнул ее голос. – Холопы болярские не нашли, а князь не видел меня и не искал… Не колдун ли уж?

– Колдун, – засмеялся Спиридонович. – И не диво, Фрося, ему все положено знать.

…Тихо, словно крадучись, выползла из-за Ильменя темная, как ночь, грозовая туча. Никто не ждал ее. Будто невзначай, далеко-далеко, поиграла молния и вслед ей перекатился гром; похоже, что в дальнем конце улицы кони перебрали копытами бревенчатую мостовую. Туча заволокла полнеба. Резкий порыв ветра качнул березы за тыном, похлопал в жесткие ладошки тополей на дворе. Гром прогрохотал ближе.

Александр Ярославич готовился занести ногу в стремя, когда стоявший поблизости Олексич сказал:

– В пору ли нынче идти на Лубяницу, княже? Дождь застигнет в пути.

– А ты, Олексич, как болярышня красная, – Александр насмешливо взглянул на воеводу. – Дождик тебе страшнее стрел вражьих.

Дождь и в самом деле застиг в пути. Первые редкие крупные капли его падали устало и тяжело, словно не решаясь тревожить утомленную дневным зноем землю. Александр припустил коня. Длинным рыжим хвостом заклубилась позади пыль – дождь не успел прибить ее. Осадили коней перед хоромами Онцифира.

– Стучи в ворота, Ивашко! – велел Александр.

Едва он вымолвил, как блеснула молния. Огненный шар, вырвавшись из темных недр тучи, осветил город. Будто вспыхнули на миг бревенчатые палисады хором, узкий, как игрушечный, мост через пересохший ручей, деревья, зеленый шелом одноглавой церковки… Еще через мгновение, когда и улица, и все вокруг снова окунулось в непроницаемый мрак, раздался такой оглушительный треск, что Александр невольно пригнулся в седле, но тут же выпрямился и окликнул:

– Не слышу стука, Ивашко. Аль не нашел пути на двор?

Ивашко, ведя в поводу коня, стоял у ворот, когда вслед за ослепительным блеском невиданного им огненного шара, упавшего, казалось, где-то рядом, раздался оглушительный треск. Вздрогнула и заколебалась под ногами земля. Ивашко прижался к коню. Сколько раз встречал он грозу в борах и в поле, встречал в одиночестве, вдали от жилья, но никогда не видел молнии, похожей на раскаленный белый камень, брошенный пороком, не слыхал грома страшнее того, какой рассыпался над городом. Ослепленный молнией, Ивашко не видел ничего перед собой в сгустившемся мраке. И хоромы, и тын, окружающий их, и улица, и всадники – все отступило куда-то. Дождь тоже усилился. Холодные и острые струи его, как прутьями, секли лицо.

Голос князя заставил очнуться Ивашку. Шагнув вперед, он толкнул ворота. Не запертые изнутри, они распахнулись настежь.

– Никак ждали, нас, княже, – сказал.

…В горнице полумрак. Желтый огонек жирника еле освещал стены. Васена и Ефросинья скрылись в светлицу. Напуганные внезапной грозой, они, прижавшись друг к другу, молча сидели в темноте, вздрагивая и замирая при каждой вспышке молнии. В горнице Спиридонович рассказывал лучнику о сегодняшней встрече с князем. Онцифир, слушая, изредка переспрашивал Спиридоновича, а когда тот передал, за что разбранил его Ярославич, Онцифир посмеялся:

– Сведали княжеские о твоих хитростях?

– Сведали…

– То-то. Думать бы тебе раньше, Василий, глядишь, Ярославич-то добром помог бы. Говоришь, обещал сам быть?

– Обещал. Гроза разразилась не ко времени.

– От болярышни не скрыл? Знает она, что князь будет?

– Не скрыл…

Сверкнула молния. От громового раската огонек жирника вытянулся, мигнул и погас.

– Близко ударило, Василий, – тревожно прозвучал в темноте голос Онцифира. – Не стало б пожару…

– Дождь шумит, погасит.

– Ветер силен, на таком ветру, как сейчас, и дождь не помешает огню.

Со двора донеслись голоса. Кто-то вбежал по лестнице, повозился в сенях, шаря скобу. Распахнул дверь.

– Жив ли, Онцифире? – раздался громкий голос, в котором и Онцифир и Спиридонович узнали голос князя. – Укрой от непогоды гостей нежданных!

– Добро пожаловать, княже! – ответил Онцифир. – Не в пору дождь, промокли гости.

– Не гонишь, так не скупись, Онцифире, зажигай свечи! Непривычно в темноте беседу вести.

Спиридонович высек огонь. Онцифир достал из ларца восковые свечи, зажег их и поставил в железные подсвечники. Теперь, когда свет озарил горницу, она стала и шире и приветливей.

– Меня и дружинников моих, – Александр показал на вошедших вместе с ним в горницу Олексича и Ивашку, – гроза застигла, да и видеть хотел я тебя. Живет будто бы в хоромах твоих девица, бежала из болярских хором; сирота она, а роду болярского, дальняя родня болярину Стефану Твердиславичу. Не то горе, что ушла девица из хором, но ушла-то, сказывают, не своею охотой; силой, без согласия, увел девицу удалой молодец. Нынче живет она уведенною подневольной, не женой, не невестой молодцу. Может, ты, Онцифире, поведаешь, правду ли я молвил?

Нарочитая серьезность, с какою говорил Александр, развеселила Онцифира. Не сердится князь на Спиридоновича, не сердится и на то, что живет боярышня в хоромах на Лубянице, но хочет посмеяться над торговым гостем и над уведенкой-боярышней.

– Прости, княже, вину, – начал Онцифир. – Правду ты молвил. Живет в хоромах у меня девица… Кто она – не ведаю. Потому живет, что просил Василий Спиридонович заступить ее от ворогов. Обманул он – его и суди.

– Во всем моя вина, княже, – сказал Спиридонович и умолк… Олексич и Ивашко поджимали животы, еле сдерживаясь, чтоб не расхохотаться.

– Хвала тому, что повинился ты, – произнес Александр все так же серьезно, как и начал. – Придется звать в горницу болярышню, у нее спросить: своей ли волей пришла на Лубяницу? Молвит, что не своей, что силой уведена, – велю отпустить, вольна будет идти куда хочет. Если ж охотою шла – на то поглядим: пригожа ли девица? А ты, Онцифире, коли принял гостей, то вели нести чашу меду пенного; авось гости смелей будут, а хозяин тароватее.

Глава 9
Владычная грамота

Неспроста Семенко Глина разведывал пути к Медвецкому погосту. Ближний владычный ключарь Феогност, когда ставил Глину в вотчину, наказал:

– Не преминь побывать на Мшаге, отче Симеоне, не пожалей трудов. Близко от устья, где Мшага впадает в Шелонь, есть погостишко на правом берегу Мшаги. Старыми грамотами Новгорода Великого все Зашелонье – до Полисти и Псковской земли – дано святой Софии. Правый берег Мшаги нынче прими, отче, в владычную вотчину, дань возьми и все, что указом владыки положено давать смердам-половникам.

Как ни вознесся Семенко Глина, все же не забыл он Даниловой поляны и займищанина-бортника. В прошлом году, когда шел из Риги гонцом Нигоцевича с грамотами к владыке и боярам новгородским, напал он на поляну в борах. Горд был в ту пору Данила, не устрашился.

После той встречи много бед пережил Глина, но горше беды, что привела к гибели боярина Нигоцевича, не знал поп. Не миновать бы и ему казни, но перед битвой у Пскова боярин Нежила рассердился на Семена, пригрозил, что велит страже схватить его. Спасибо, заступился старый боярин. Глина вовремя бежал из Пскова.

В Новгороде он спасался от лишних глаз в келийке софийского пономаря. Жил, никого не видя. Ни искорки света не было впереди, одно оставалось: своею волей свергнуться с Великого моста в мутный Волхов.

Как о счастье помышлял Семен Глина о дальнем монастырьке, где мог бы преклонить главу до конца дней. Об этом желании своем сказал он владычному ключарю, книжнику Феогносту. Феогност выслушал просьбу попавшего в беду попа, потом спросил, как жил прежде. Отпуская Глину, Феогност напутствовал:

– Молись угодникам новгородским, отче Симеоне! Исполнится просимое тобой.

Глина молился и ждал. На третий или четвертый день после беседы с Феогностом в Говоркову келию прибежал служка владычного двора. Войдя, он остановился у порога. Глина поднялся с лавки. Отрок молчал, словно не замечая в сумраке келии ее обитателя.

– Зрю, пономаря искал видеть, отроче? – спросил Глина. – Нету его. С первого часу утреннего во храме.

– Тебя, отче, Симеоном зовут? – спросил отрок.

– Симеоном, истинно.

– Велено тебе, отче Симеоне, быть ныне на владычном дворе.

В тот день решилась судьба Глины. Нищим и угнетенным скорбью вошел он на владычный двор, а уходя, так высоко держал голову, что сам себе удивился. Он обрел несравнимо больше того, чем искал. Ближний ключарь именем владыки благословил Глину на подвиг не в дальний монастырь, а в ближнюю владычную вотчину правителем вотчинным.

Ранним утром, когда над рекой стелется белый туман, с холма, от Медвецкого погоста, не видно поемного луга за Мшагой. Кажется тогда, что не над землей, а над этим белым зыбким морем темнеют вершины соснового бора; вот-вот вместе с туманом вознесутся они в простор голубого неба, рассеются там.

Редко-редко, но случается так, что туман не густеет; легкой, прозрачной дымкой вихрится он над водой реки. Тогда, в ясное раннее утро, от дуба, с окраины погоста, видно устье Мшаги и широкое раздолье Шелони. В час, когда восходит солнце, оно словно поднимается из вод – ярко-оранжевое, огромное. И чем выше оно, тем ярче отражаются лучи его в реке; горит и переливается тогда ее серебряный блеск, открывая перед взором всю непередаваемую красу лесных далей.

…Сопровождаемый двумя ратниками вотчинной стражи, прибыл Глина в Медвецкий погост. На въезде, у дуба, он остановил возок и велел ратнику найти старосту погоста.

Усевшись в тени, Глина задремал. Из прогона выбежал Путко. Увидя попа, парнишка испугался было, но поняв, что поп застыл в дреме и не замечает его, подкрался ближе. Окажись не поп, другой кто-то на месте Глины, Путко исхитрился бы напугать сонного. Но попа пугать грех, к тому же и не один он у дуба. Путко с опаской посмотрел в сторону ратника, который, поставив к ноге копье, стоял у возка. Ратник стукнул о землю концом ратовища, погрозил:

– Не торись, паробче, где не положено!

Путко скрылся за углом избы и – стрелою к кузням.

Дед Левоник и Василько, стоя у зажженной домницы, дули в два меха. В то время как один мех дышал, открывая зев, другой шел вниз. Сильная струя воздуха непрерывно, со свистом, шумела в поддувале.

В кузне жарко. Ручьями льет пот с лиц кричников, но домница, когда зажжена она, не любит отдыха; остановишь дутье – крица остынет.

Прибежал Путко.

– На погосте… чужой поп и ратники, – запыхавшись, с трудом вымолвил он, остановись в воротцах.

– Не гнался ли уж за тобой поп? – засмеялся Василько. – О чем он тебя спрашивал?

– Поп не спрашивал, а ратник копьем грозил.

– Откуда взялись?

– Не знаю. У дуба они.

Здесь, в кузне, Путко не чувствовал страха, с каким бежал сюда. Дед Левоник, оставив дутье и берясь за тяжелые клещи, сказал:

– Проездом кто-либо… Готовь молот, Василько!

Когда брызжущая огненными звездами крица упала на наковальню, Путко забыл, что видел на погосте. Все его внимание сосредоточилось на том, как Василько бил молотом мягкое пористое железо. Дед Левоник одной рукой поворачивал клещами крицу, другою выстукивал дробь ручником. Раскаленное железо казалось Путку таким легким, что так вот и взял бы его, подбросил на ладошках, как надутый пузырь. Не впервые Путко у домницы, знает он все: и как заложить уголь и руду, и как зажечь домницу, и как тяжелыми кожаными мехами, на верху которых лежат плотно и неподвижно камни, дуть в поддувало, и, когда сварится крица, как ковать ее. Но всякий раз при виде раскаленного железа Путко забывал все на свете и не отводил глаз от наковальни, ожидая, когда откованная крица, посинев, зашипит в лотке.

Дед Левоник размазал по лицу пот, поправил на голове сбившийся в сторону ремешок, придерживающий волосы; поманив Путка, шершавой, как терка, ладонью взъерошил ему вихры:

– Напугал тебя поп?

– Не боюсь я… – увертываясь от деда, затараторил Путко. – Поп спал, а ратник копье поднял и так, о землю…

Путко попытался изобразить, как стучал копьем ратник, но тут из погоста донесся набат. Кто-то спеша неистово грохал колотушкой в кленовое било.

– Вече звонят, – сказал Василько. – Не тому ли попу припала нужда?

– Попу ли, иному ли, а бьют в било изо всей мочушки, – усмехнулся Левоник. – Ты ступай, Василько, а я в кузне приберусь, после приду взглянуть.

…На полянке, у дуба, собираются жители. Пришедшие толпятся в сторонке, с недоумением и любопытством присматриваются к дремлющему на обрубке в тени попу. Глина будто не видит никого. У возка, подняв вверх острия копий, стоят ратники.

– Почто набат нынче? – спрашивают те, что замешкались и подходили позже. – Безо времени вече.

– Скажут небось.

– Не попа ли слушать?

– Может, и его. Послушать не грех. Скажет о страшном суде, обругает старых богов, а после… Может, церковь станут рубить в нашем погосте?..

– Поп этот, братцы, ключник из владычной вотчины с Шелони, – сказал только что подошедший кривоногий мужик в овчинном треухе. – Тамошние люди сказывали… Гнида, бают.

– Мы не вотчинные, своим уставом живем.

Глина не показывал виду, что понимает нетерпение жителей. Он наслаждался тем, что может, сколько вздумается ему, заставить их ждать его слова. Прищуренный зоркий взор его с нарочитым равнодушием скользил по лицам смердов. «Домники, – думал он. – Искусные хитрецы кричного ремесла, а молвлю слово – ниц падут передо мной. Волею владычной и накажу их и помилую». С той поры как стал он правителем владычной вотчины, во всем, что бы ни сделал он, – чего бы ни пожелал, Глина чувствовал полную свою безнаказанность. Его воле вручены судьбы холопов, половников и подлых смердов. «Велика сила указа владыки, – думал Глина. – Что велено владыкой, в том и князь не властен».

Насладившись созерцанием встревоженных его появлением жителей погоста, Глина поднялся с обрубка, на котором сидел; оглянув притихшую толпу, поманил ее ближе; потом медленно и степенно извлек из-за пазухи свиток, развернул его.

– Братие! – начал он так, словно готовился объявить жителям погоста великую радость. – По соизволению божьему, владыка архиепискуп Новгорода Великого и пятин новгородских указал сею грамотою, – Глина умолк и торжественно, как святыню, поднял развернутый свиток, чтобы все видели печать и пергамент. – Указал, – повторил он, – сказать смердам, жительствующим в погостах и на займищах между Мшагой-рекой и Верхней Шелонью, что земля и леса тутошние, и озера, и прочие иные угодья даны в вотчину святой Софии. О том указано в старых грамотах Новгорода Великого. Указал владыка исполнить старые грамоты. Со дня нынешнего велено вам давать дому святой Софии издольщину от трудов своих: половину всего добытого, выращенного и сделанного. Кои пахотцы – те дают издольщину хлебом, льном, медом и воском; кто ловок в ловищах звериных и рыбных – дают святой Софии дань рыбою, мехами куньими, лисьими, бобровыми, а по нужде – малую долю векшей чистой; домники и прочие хитрецы – крицами железными и своими изделиями ремесленными. Отныне, братие, благословение владыки, милость и благодать да пребудут с вами! И честь вам великая и радость; во спасение душ ваших с кротостью и смирением примите половничество дому святой Софии. Аминь.

Глина умолк. На лужайке у дуба наступила тишина; даже ветер, недавно еще шелестевший в листве, и тот затих. Торжествующий взгляд попа скользил по хмурым лицам смердов. Осмелится ли кто-нибудь из них молвить противное?

Молчание нарушил дед Левоник. Он снял и снова надел на волосы ремешок, ступил ближе к Глине.

– Сказан нам указ владычный, – промолвил он. – Послушать бы и указ Новгорода Великого, княжью грамоту на дань владычной вотчине…

– Не князю ведать то, что дано святой Софии, – возвысив голос, Глина оборвал Левоника. – Указ владыки сказан, и смерд, который воспротивился воле владычной, примет наказание телесное, а паки проявит непокорство и грех – взят будет за то в холопство и в вечную кабалу.

– Мы несли дань Новгороду и князю, – невозмутимо, не моргнув глазом на угрозу попа, продолжал дед Левоник. – Не пала бы владычная дань купно с княжей?

– Нет нашей воли на владычный указ, – раздался из толпы голос Василька. – На вольной земле живем, вольным ремеслом промышляем. Деды наши не знали кабалы, почто нам брать половничество да холопство владычной вотчины?

– Зрю, боек ты, отроче, зело боек, – как бы в поощрение Васильку произнес поп. – Кто ты?

– Домник я и кричник, – выступил вперед Василько. – А искусен ли, пусть другие о том молвят.

– Греховное слово и язык непотребный навострил ты своей искусностью, но я не гневаюсь, – Глина пристально уставился на Василька, как бы любуясь им. – Ни хитрости твоей, ни искусства кричного я не порушу. Не противно святой Софии твое искусство. А за непокорное слово велю отрокам моим постегать тебя перед миром; и старца сего, – Глина показал на деда Левоника. – Бог простит мне, о славе его пекусь. Эй, отроки! – он поманил стражей. – Поучите говорунов!

…Солнце скатилось далеко за полдни, когда возок Глины запылил из погоста. Даже ворона не каркнула ему вслед, ничье лицо не проводило улыбкой. Наказание, принятое кричниками, всем завязало уста. Возок выкатился за околицу, когда в ветвях дуба показался Путко. «Гнида!»– крикнул он слово, оброненное кем-то, и сердито потряс кулачонком во след возку.

Слышал Семен Глина крик Путка или ветер не донес голос парнишки, но, оглянувшись, сказал ехавшим верхами позади ратникам:

– Будем у вора Данилки, не жалейте силушки, отроки! Хитер злодей.