Текст книги "За землю Русскую"

Автор книги: Анатолий Субботин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 55 страниц)

Глава 9
Под стенами Изборска

Утро встало сырое и ветреное. Намокший холст шатра хлопает на ветру, что луб – жесткий и ледяной. Командор фор Балк, проснувшись, долго ежился от неприятного, проникающего в самую душу озноба. Прошло три месяца, как войско меченосцев обложило Изборск. И стены городового острога не высоки и городишко – от ворот до ворот шаг шагнуть, а стоят изборяне крепко.

Запахнув плащ, командор откинул полу шатра. Серое небо висело так низко, что в мокрой и тяжелой мгле его терялись вершины березовой рощицы, зеленеющей неподалеку. Откуда-то доносились голоса. Фон Балк прислушался. Но голоса смолкли; их точно оборвал и унес ветер. За рощей плотной белой мглой стлался дым многочисленных костров и темнели шалаши воинов. Фон Балк направился к скрытому кустарником оврагу, на дне которого, по скользким, покрытым зеленой слизью валунам, бежал ручей. Неизменно, каждое утро, командор спускался к ручью и, освежая себя, плескался в знобкой воде.

Фон Балк поравнялся с кустами, скрывающими ручей. Хорошо утоптанная тропа, которая тянется вдоль опушки, ведет на торные пути к стану. Едва фон Балк вышел на нее, как впереди, на тропе, показался рыцарь. Белый плащ с красным крестом, нашитым на левом плече, и знаком меча показывал принадлежность рыцаря к братству меченосцев. Фон Балк остановился. Рыцарь тоже увидел его. Одолев скользкий косогор, рыцарь спешился, бросил повод оруженосцу. Тяжело переступая короткими, кривыми ногами, направился к командору.

– Благодарение пресвятой деве, что вижу тебя, брат командор! – непомерно тонким, высоким голосом выкрикнул он. – Проклятая страна! Лес и лес – ни жилья, ни пищи.

– Рад приветствовать тебя, брат, – приподняв руку, словно указывая путь, сказал фон Балк. Издали еще узнал он рыжую, словно обрубленную снизу, бороду Конрада фон Кейзерлинга, рыцаря из слившегося с братством меченосцев Ордена тевтонов. – Благополучно ли совершил ты свой путь?

– Милостью пресвятой девы…

Сухой, с обветренным безбородым и безбровым лицом, фон Балк на целую голову поднимался над фон Кейзерлингом. Взгляд серых холодных глаз выражал недовольство, как будто командор сердился на то, что появление рыцаря помешало ему спуститься к ручью.

Суровая обстановка шатра, куда фон Балк ввел Кейзерлинга, напомнила прибывшему, что он находится в жилище воина. Прямо против входа валялась на земле шкура медведя; она служила постелью командору. Дубовые чурбаши заменяли в шатре стол и сиденья. В рассеянном свете, проникавшем в шатер, тускло блестело распятие.

Фон Балк указал рыцарю место против себя.

– Откуда твой путь, брат Кейзерлинг? – спросил.

Кейзерлинг, морщась, не скрывая своего недовольства, тщетно старался удобнее расположиться на жестком сиденье.

– Из Риги, – вытянув наконец ноги, отекшие после долгого пребывания в седле, ответил он. – Князь-епископ велел передать тебе, брат командор, благословение свое и сказать, что смущен и опечален медлительностью войска. Епископ ожидает известия о вступлении твоем в Псков, но я вижу тебя еще у стен Изборска.

Ни один мускул не дрогнул на лице фон Балка. Он так прямо и неподвижно возвышался перед Кейзерлингом, что фигура командора напоминала деревянную статую.

– Известно ли князю-епископу, что шведское войско, не ожидая нас, выступило противу русичей и бежало, разбитое новгородским Александром? – погасив еле заметную усмешку, скользнувшую по его губам, сухо произнес командор.

– О да! – тонкий голос Кейзерлинга взвился под верх шатра. – Русичи разбили шведов. Теперь никто не помешает братьям Ордена нести свет апостолической церкви и благословение святейшего отца в землю варваров и еретиков.

– Новгородский Александр напал на шведов там, где они не ждали его, – как бы не слыша восклицания тевтона, произнес фон Балк. – Русичи бились храбро, – продолжал он. – Александр новгородский показал в битве искусство воина. Что помешает ему теперь явиться к Пскову со своими полками? – При этих словах фон Балк так пристально уставился взглядом на тевтона, что рыжая борода того невольно дернулась вверх, будто коснулась огня. – Я страшусь не встречи с новгородцами, – говорил фон Балк, – а того, что в пешем войске нашем – воины-варвары из ливов, води и иных племен. Надежны ли они, а число их велико. Опора войску – копья и мечи братьев-рыцарей, которых довольно для того, чтобы удержать в повиновении и гнать в битву варваров, но мало для победы над войском Александра.

– Истина говорит твоими устами, брат командор, – шевельнулся на своем обрубке фон Кейзерлинг. – На щитах братьев нашего Ордена изображен меч – знак непобедимости и могущества. Жестока будет битва с полками Александра, но, милостью пресвятой девы, эта битва случится не скоро. Мы не встретим Александра и полков его перед стенами Пскова, у псковичей же мало войска. Известно и то, брат командор, что на Пскове и на Новгороде есть друзья нам.

– Александр выступит на помощь псковичам.

– Александра нет в Новгороде! – громко, придав голосу некоторое выражение торжественности, воскликнул Кейзерлинг. – Изгнан он новгородцами.

– Не ослышался ли я, брат Кейзерлинг? – недоверчиво промолвил фон Балк. – Справедлив ли слух, что изгнан Александр из Новгорода?

– Что сказано мною – не слух, брат командор. Александр изгнан. Новгородцы облегчают войску Ордена труды похода…

Речь Кейзерлинга прервало появление слуги.

– С какой вестью, Иоганн? – спросил командор.

– Новгородский боярин Нигоцевич прибыл из Риги к войску, – сказал слуга. – Просит он позволения видеть тебя, благородный рыцарь.

– Зови!

Фон Балк поднялся навстречу. Под Изборском и в Пскове имя Нигоцевича знакомо русичам.

– Хвала пресвятой деве, что вижу тебя, боярин, – когда Борис Олелькович вошел в шатер, приветствовал его фон Балк. – Прибытие твое к войску укрепит союз братьев Ордена с благородными русичами.

– Приветствую и тебя, лыцарь! – с трудом дыша от усталости и неудобства, какое причиняли ему кольчуга и меч, сказал Нигоцевич, коверкая русские и немецкие слова. – Не в гости прибыл я к Изборску, а союзником и другом князя Ярослава Володимировича.

– И заботы братьев нашего Ордена не о себе, боярин, – стараясь говорить мягче, ответил фон Балк. – Не выгод ищут благородные рыцари-меченосцы в походе, желают они восстановить справедливость: вернуть родительское княжение юному князю псковскому Ярославу.

– Спасибо на слове, благородный лыцарь.

– Восстановление справедливости и помощь в несчастий – священный девиз рыцарей Ордена, к духовному братству которого принадлежу я. Всякому, кто сомневается в том, братья Ордена готовы доказать истину силою меча. Орден меченосцев заступил тебя в изгнании, боярин, и твои враги стали врагами Ордена. Черных людей в Пскове и Новгороде Великом усмирит меч, а князем новгородским, как и ты, боярин, Орден не желает иметь Александра суздальского. Мы стремимся к миру и дружбе с Новгородом, а суздальцы издавна сеют вражду. В дружбе с Орденом Новгород найдет защиту от орд нечестивых язычников, которые вторглись на Русь и полонили ее. Дружба наша поможет развитию торговли Великого Новгорода с германскими городами, послужит к умножению богатства и славы новгородской. Меч братьев Ордена в твоих руках, боярин. Мы желаем иметь союз с вольным городом, а не с вотчиной суздальских и иных князей русских.

– Князя Александра нынче нет в Новгороде Великом, – подняв голову, с достоинством произнес боярин. – Бежал Александр от гнева святой Софии, – продолжал он. – Ни с Александром, ни с родителем его Ярославом Всеволодовичем не живал в мире Новгород.

– Благородный рыцарь Конрад фон Кейзерлинг, – Балк показал на рыжебородого рыцаря, находившегося в шатре, – утром нынешним прибыл из Риги и передал весть об изгнании Александра.

Нигоцевич, не обращавший до того внимания на молчаливого рыцаря, сидевшего в стороне, поднял на него глаза и от изумления онемел. Кровь багровыми пятнами подступила к его лицу, в глазах отразилась растерянность, но тут же вспыхнули они гневом.

– Знаю лыцаря, что сидит там, – мотнув головой в сторону Кейзерлинга, с трудом выдыхая слова, молвил Борис Олелькович, обращаясь к командору. – Обидчиков, как он, у нас, в Новгороде, не в горницу зовут, а бросают в поруб да в полынью.

– Что ты сказал, боярин? – Кейзерлинг непонимающими глазами уставился в лицо Нигоцевичу.

– То и сказал, не по пути с тобою, лыцарь!

– Как?! Ты, безумец, смел произнести обидное слово рыцарю пресвятой девы! – вскричал Кейзерлинг. Он вскочил и, опустив руку на рукоять меча, шагнул к боярину. – На псарне с шелудивыми псами место твое, а не в шатре благородного рыцаря.

– Такие-то лыцари, как ты, у меня в вотчинах свиней пасли, – прошипел Нигоцевич.

Фон Балк, не зная причины распри Нигоцевича с Конрадом фон Кейзерлингом, полагал вначале, что спорщики покричат, попетушатся, а потом он примирит их. Но когда Кейзерлинг схватился за меч, фон Балк, чтобы обуздать петухов, сказал громко и решительно:

– Именем пресвятой девы! Ты, рыцарь, и ты, боярин, оставьте вражду! Не знаю, что явилось причиной ссоры вашей, но не место ей между союзниками и друзьями. Чем рыцарь Конрад фон Кейзерлинг обидел тебя, боярин?

– Обрызгал он меня и грозил…

– А ты, брат Кейзерлинг?

– Не встречал боярина, не знаю его…

– А на пути нынче, – перебил Нигоцевич. – В низине, у озерка… Обогнал ты меня.

– Ах, там… – Кейзерлинг засмеялся. – Видел возок, крытый рогожей… Прости, боярин, не узнал.

В шатре вновь появился Иоганн. Он вошел так бесшумно, точно вырос у порога.

– Гонец из Пскова, благородный рыцарь, – произнес он, отвечая на немой вопрос фон Балка.

При этих словах Нигоцевич вздрогнул. Лицо его вытянулось, в глазах появился огонек изумления и любопытства.

– Пусти гонца, Иоганн! – произнес фон Балк.

– Слава Знамения богородице! – забыв о споре с рыцарем, широким крестом обмахнулся боярин. – Ждут нас на Пскове, помнят.

– Псков близок братьям Ордена меченосцев, – как бы объясняя появление гонца, произнес фон Балк.

В шатер, согнув спину, вошел гонец. Истертые хвосты лык рваными языками торчали из его разбитых лаптей. Широкий – не по плечу – сермяжный зипун тоскливо висел на тощем, костлявом теле. Прижимая к груди войлочный колпак, тяжелый и жесткий от дождя, гонец поклонился и, видимо, не зная, с кем говорить ему, молча косил глазами то на русского боярина, то на чужих рыцарей.

– С какою вестью ты прибыл из Пскова? – спросил фон Балк, морщась при виде неприглядной, забрызганной грязью одежды гонца, выдававшей, что путь из Пскова совершен не на коне, а пеше, тропами и проселками.

– Послан я от болярина Твердилы Иванковича со словом к Ярославу Володимировичу, князю псковскому, – все еще озираясь и тревожно кося глазами на рыцарей, ответил гонец.

– От Твердилы Иванковича? – встрепенулся Нигоцевич. – Хоромы коего на Полонище… Знаю болярина. Батюшка его, что посадником степенным сидел на Пскове, жив ли?

– Год уж миновал, как преставился старый болярин наш.

– Преставился… Царствие небесное болярину Ивану! – покрестился Нигоцевич, моргая глазами на верх шатра. – Кумом был мне. А Твердила, молодой-то болярин, здоров ли? Как ныне люди живут на Пскове?

– Болярин Твердила Иванкович здоров, а живем на Пскове худо, осударь-болярин. Мало подвозу хлеба, на людей мор напал… Отпевать не успевают попы.

Гонец рад бы и дальше продолжать рассказ о горестях и бедах Пскова, но фон Балк остановил его.

– Что велел боярин Твердила сказать князю Ярославу Владимировичу?

– Не гневайся, лыцарь, но то, что наказал болярин, велел он передать из уст в уста князю.

– Князя Ярослава нет в войске, – строго, словно приказывая гонцу сказать обо всем, что велено в Пскове, оборвал фон Балк.

– Не страшись, говори, паробче! – посоветовал Нигоцевич. – Знаю твоего болярина… Поведай благородному командору все, что молвил бы князю.

Гонец помешкал. Видимо, сомневался он: передать ли слово Твердилы Иванковича рыцарям? Но совет Нигоцевича пришелся кстати. «Свой» боярин, знает он Твердилу Иванковича. Запинаясь и теряя слова, сказал:

– Болярин Твердила велел поведать князю Ярославу Володимировичу… Рать псковская с воеводою Гаврилой Гориславичем вышла из Пскова на помощь изборянам. Гонец, промолвив, покосился на длинную, прямую фигуру командора, безбровое лицо и плотно сжатые губы которого внушали страх. – И еще болярин велел поведать, – добавил гонец после небольшого молчания – ждут на Пскове князя Ярослава Володимировича, найдет он там дружбу и помощь.

– Людно ли войско, что выступило к Изборску из Пскова? – спросил фон Балк.

– Четыре ста пеших ратников и до трех дюжин конных.

– Как вооружены они?

– По-всякому, лыцарь. И топоры, и копья, и рогатины видел я в войске Гориславича. Еще болярин Твердила велел поведать, что на Пскове городовая дружина и троицкая не поднимут меча на князя.

– Слава пресвятой деве! Скажешь благодарность князя Ярослава Владимировича и друзей его – рыцарей Ордена меченосцев – своему боярину, – одобрил фон Балк весть, переданную гонцом. – Давно ли выступили псковичи?

– В воскресенье. Через день будут у Изборска.

– Все ли сказал ты, что велел боярин? – спросил рыцарь.

– Все… Все, что видел и слышал.

– Готов ли в обратный путь?

– Как повелит ваша милость.

– Хоромы зятя моего, болярина Нежилы Агафоновича, близ Твердилиных, кои на Полонище, целы аль разворованы? Не ведаешь о том? – вспомнил Нигоцевич, когда командор замолк.

– Целы, только… – начал было гонец, но фон Балк остановил его жестом.

– Пора отдохнуть гонцу, боярин, – сказал он Нигоцевичу. – Ввечеру, как будет время, спросишь и о хоромах. А ты, мужик, – фон Балк уставился на гонца, – выйдешь в Псков утром. Скажешь Твердиле боярину, скоро-де князь Ярослав Владимирович будет на своей отчине; велел-де он, князь Ярослав, ему, Твердиле, блюсти во Пскове княжее дело, не просить помощи у Новгорода и других городов. А как он, князь Ярослав Владимирович, с войском будет у Пскова, велел бы Твердила открыть ворота острога псковского. Князь Ярослав не ищет крови людей своих.

Гонец поклонился. Жестко хлопнула за ним намокшая пола шатра, будто прогрохотал заблудившийся гром. Борис Олелькович взглянул на застывшую прямую фигуру командора, вздохнул про себя: «Ох, грехи! Сидит, будто кость проглотил». Рыжий Кейзерлинг, обидчик давешний, закрыл глаза и вроде дремлет.

– Думал я, – начал Нигоцевич и помедлил, не зная, слышат ли его рыцари. – Пора открыть ворота в Изборске да трогаться к Пскову. Гонец от болярина Твердилы Иванковича недаром был…

– И наше желание, боярин, быть в Изборске, – косясь на Нигоцевича неподвижной деревянной улыбкой, усмехнулся фон Балк. – Но дерзко и зло бьются изборяне.

– Неслухи, эко ведь, – промолвил боярин, негодуя то ли на упрямство и храбрость изборян, то ли на рыцарей, бессильных сломить мужество защитников города. – Хитростью не оборем ли?

– Хитрость не сломит копья, боярин, меч о нее не зазубрится.

– Не зазубрится, правду молвил ты, благородный лыцарь, а, бывало, хитростью-то и в поле били супротивников и городовые стены ломали. Вели-ко рубить срубы сосновые, вроде изб, да чтоб выше они городовых стен были… Срубы поставим на каты, а внутри сядут воины. Ни стрела, ни копье им не страшны будут. Лес сырой, неокоренный – огонь его не возьмет. На катах подведем срубы к городу и начнем битву.

В безбровых глазах фон Балка затеплилось что-то живое.

– Совет твой умен, боярин, – помолчав, сказал он. – Может, так и поступим, но прежде отразим рать, что идет к Изборску от Пскова.

– Сказал бы и я о псковичах, посоветовал бы.

– Говори, боярин!

– Воевода Гориславич, который идет из Пскова с войском, не ведает, чаю, о Твердилином гонце к нам, идет без опаси. Суди вот, благородный лыцарь: не выйти ли навстречу ему, захватить на пути врасплох…

– Не знаем мы пути псковичей, – не отвергая совета, но, видимо, неуверенный в том, что удастся перехватить Гориславича, сказал фон Балк.

– Не ведаю и я пути Гориславича, но спросим о том у отрока Твердилина, – продолжал развивать свою мысль боярин. – Молвил он давеча: идучи-то сюда, будто обогнал псковскую рать.

Совет Нигоцевича пришелся по душе фон Балку.

– Пусть будет так, боярин, – согласился он. – Встретим псковичей. Брат Кейзерлинг, – фон Балк обратился к рыжебородому рыцарю, который сидел молча, прислушиваясь к тому, о чем говорили в шатре, – тебе предстоит совершить благородный подвиг.

– У стен этого сквернейшего из городов? – изумление Кейзерлинга, когда он произнес эти слова, было вполне искренним. – Не велишь ли мне раскидать их своими руками?

– Нет, – усмехнулся фон Балк. – Стены падут. А слышали мы, что на помощь изборянам идет псковское войско. Близко оно. Возьми триста пеших воинов и десять конных, выступи навстречу. Где встретишь псковичей, там и порази их. На твоей стороне внезапность битвы и твоя храбрость.

В глазах Кейзерлинга вспыхнули и тут же погасли зеленые огоньки. Он приподнялся, поднял руку, будто ограждаясь от командора.

– Мне ли вести войско, брат командор? – произнес он внезапно охрипшим голосом. – Не будет ли обиды рыцарям, которые вместе с тобой делят труды похода?

– Имя твое, брат Кейзерлинг, выше обид. Готовь войско! Да поможет тебе пресвятая дева!

Фон Балк поднялся. Непокрытая голова его коснулась верха шатра, и оттого длинная, сухая фигура командора показалась Нигоцевичу и тевтону еще выше, еще нелюдимее.

Глава 10
На займище у Данилы

Медленно поправлялся Ивашко. С того часу, когда Семенко Глина взмахнул кончаром, не знал и представить себе не мог Ивашко, сколько дней и ночей провел в забытьи. Каждое вольное и невольное движение причиняло ему такую нетерпимую боль, что, сщемив зубы, он лежал неподвижно. Казалось, в груди у него пылает огромный костер. Ивашко глухо стонал, царапал грудь, оставляя на ней багровые следы ссадин. Измаявшись, снова впадал в беспамятство.

В первые дни, когда он понял, что жив, Ивашко не узнавал избы. Все вокруг казалось ему чужим, ненужным и незнакомым. И как будто от этих громоздких и ненужных вещей, окружавших его, исходили те непереносимые муки, от которых не было избавления. Иногда, в полузабытьи, Ивашко вдруг чувствовал вблизи чье-то дыхание; кто-то приближался к нему. Сознание ловило трепет теплой руки, касавшейся его лба.

Ивашко замирал. Боль в груди утихала. Он лежал неподвижно, вытянув тело, напрягая все силы свои, чтобы не спугнуть ощущение сошедшей к нему целительной радости. В воображении возникал образ близкого, прекрасного лица. Васена! Но как только Ивашко вспоминал имя, сон исчезал. «Почему она молчит?» – думал Ивашко. Он ждал, долго ждал ее шепота. Нет, ушла.

Как-то утром Ивашко узнал Данилу. Займищанин подошел к нему и о чем-то заговорил. Ивашко видел Данилу, слышал его голос, но не понимал слов. Вскоре Ивашко узнал и Олёнушку. Она редко бывала в избе, но когда появлялась, Ивашко следил за ней взглядом. Он дивился перемене, какая произошла с девушкой с тех пор, как весною ушел с займища. Олёнушка вытянулась, стала как будто еще тоньше и стройнее, чем была прежде. Волосы ее не темнели больше спутанными кольцами вокруг смуглого, по-мальчишески плутовского, подвижного лица; они вились и мягкими волнами падали на плечи. Что-то новое, чего он не в силах был понять, отражалось в ее глазах.

Днем Данила убирал поле. Ивашке хотелось выйти к нему, стать рядом к стене спелой ржи и широко, во всю удаль, махнуть горбушей. Но где его сила? Сможет ли он когда-либо, как прежде, бродить в борах или в синем кафтане дружиничьем показаться в Великом Новгороде?

Оставаясь один в избе, Ивашко с нетерпением ожидал вечера, когда возвращались домой Данила и Олёнушка. Как ни коротки ночи, но Данила непременно зажжет лучину и посидит у огня. Прежде чем започивать, он откроет волок оконницы, и, чтобы ночная свежесть не утомила хворого, укутает его теплой овчиной.

Как-то Данила, поправляя изголовье, сказал, рассуждая сам с собою:

– Долго лежишь, молодец. Когда и встанешь, не ведаю. Погубил тебя Семенко…

Ивашко шевельнулся. На лице его отразилось изумление. Он взглянул на Данилу и неожиданно прошептал:

– Слышу… Слышу тебя…

– Узнал? – с заискрившимися глазами Данила склонился над Ивашкой.

– Голос твой слышу… Давно я так-то… на займище?

– Давно. Не чаял, очнешься ли!

Ивашко попытался приподнять голову, но тут же лицо его искривилось от боли.

– Пить, – когда отошла боль, простонал он.

Данила принес воду. Потрескавшимися губами Ивашко жадно прильнул к ковшу. С каждым глотком прохладной воды он чувствовал, как оживает ослабевшее тело. Вытянувшись, некоторое время Ивашко лежал неподвижно, закрыв глаза и наслаждаясь покоем. Внезапно он почувствовал голод. Это ощущение было так ново и неожиданно, что Ивашко даже обрадовался своему желанию. То, что он захотел есть, казалось, особенно прочно и неразрывно связало его с жизнью. Чувство голода с каждым мгновением становилось острее. Ивашко открыл глаза.

– Хлеба, – промолвил он. – Хлеба…

– Хлеба?.. Да ты, Ивашко, молодцом селюшки! – улыбаясь, воскликнул Данила. – И слово молвил, и на еду потянуло; гляди, так-то скоро и на ноги встанешь.

– Чем отплачу за твою ласку, Данила? Второй раз избавил ты меня от беды, от смерти оборонил.

– Незачем о том говорить, Ивашко, – сказал Данила и нахмурил брови. – Гони-ко хворь да вставай! Когда принес раненого тебя в избу – не жилец ты, думал. Сила твоя да молодость обороли беду.

Сознание, что он жив, вновь среди друзей, приносило Ивашке облегчение. К нему вернулись и слух и память; стал он владеть речью. Но по мере того как восстанавливались силы, Ивашку чаще и чаще стала беспокоить мысль: как мог он, княжий дружинник, допустить, чтобы его перехитрил гулящий поп, приспешник перевета Нигоцевича? Преследуя Глину, Ивашко не предугадал его хитрости, и вот – не помешал бежать ему. Еле-еле сам не поплатился жизнью за доверчивость и простоту. Ивашко краснел от стыда при мысли, что скажут воевода Ратмир и князь Александр Ярославич, когда дойдет к ним весть о «бое» на Даниловой поляне. Последний отрок из княжей дружины посмеется над ним. И все же Ивашко не мог взять в толк: как случилось, что тщедушный поп, на хилость которого смотреть тошно, одолел дружинника?

Побывав на Мшаге, возвращался Ивашко в Новгород. Он спешил, боясь опоздать к походу, и все же не утерпел, заглянул на Данилову поляну. Хотелось увидеть займищанина и Олёнушку, похвалиться перед ними нарядом своим и конем. Недаром на займище у Данилы началось Ивашкино счастье; хранил за него витязь спасибо займищанину. С радостью в душе ехал он, а побывал на займище – из-за того не вернулся в Новгород. Лежит пластом и не знает, придется ли когда сесть на коня, бросить копье в бою или в потехе воинской? От грустных дум горько молодцу. Где теперь князь, где дружина? Не полегли ли в поле витязи, отражая врагов Руси? Редки, ах как редки вести в борах! Неведомо, когда доберется та, что поведает о битве новгородцев со шведскими крестоносцами.

Как-то Данила вернулся с поля, зажег лучину и стал собирать на стол снедь. Олёнушки в избе не видно. В бору она или на рыбном ловище. Ивашке показалось, что Данила невесел; хмуро и смутно у него лицо. «Неужто худая весть?» – подумалось.

– Чем таишься, Данила? Что слышно из Новгорода? Все ли на займище ладно? – спросил Ивашко.

– На займище живем, как и жили, а вести, паробче, всякие есть, рано тебе слушать их, – промолвил Данила, подойдя ближе к Ивашке. – Худая весть сердце гложет, а и хорошая встревожит. Твоя забота скорее бы хворь сломать, силу взять прежнюю.

– Может, правду ты молвил, – откликнулся Ивашко, – да на сердце тревожно. Лежу я, а думы разные, и близкие они и далекие… Что скажут обо мне? Не боя ли со свеями испугался?..

– Смущаешь ты себя думами, Ивашко, – Данила зажег новую лучину и сел около светца. – Не ко времени. Так я молвлю: не ты виноват в своей беде. То и вины твоей, что не остерегся. Так ведь давно, со старины сказано: горькое без зову на порог, а сладкое – и волок, да не доволок. Умный услышит, что сталось с тобой, – не осердится, а дурак что молвит, так его слово легче ветру. – Данила помолчал, как бы собираясь с мыслями. – Свеев, паробче, сразили новгородцы. Верная о том весть. Князь Александр в славе вернулся с полками на Новгород.

– Правду сказываешь? – веря и не веря тому, что услышал, уставился Ивашко взглядом на займищанина.

– Правду. Что слышал, то и сказал, – Данила усмехнулся. – Худа ли весть, хороша ли, но без огня и дыму нет. А в том, Ивашко, что Семенко чуть не погубил тебя – меня вини. Не ждал я встретить тебя витязем. Увидел – забыл о попе, не разгадал его хитрости. Так-то вот и сталась беда.

– Тебя не виню, в мыслях того не имею. Хмуришься ты нынче, потому и спросил, что встревожило?

– Сказать ли? Нынче на дороге видел мужиков из владычной вотчины. Сказывают, встретили на устье кузнецов новгородских; за крицами шли кузнецы на Мшагу. Толкуют, будто князь Александр покинул Новгород, в Переяславле он. На Пскове, чу, лыцари… Может, правду молвили, может, врут. Слухи нынче дешевы.