Текст книги "За землю Русскую"

Автор книги: Анатолий Субботин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 55 страниц)

Глава 28
Легенда

На второй неделе после княжьего суда на владычное крыльцо поднимался боярин Лизута. Он шел, опираясь на посох, выпятив вперед грудь. Подбитые медными скобками сапоги гулко постукивали на каменных ступенях лестницы.

Одолев ступени, Лизута остановился. Теснит грудь одышка. Навстречу ему выбежал владычный служка.

– Болярин Якун, – поклонился Лизуте. – Владыка архиепискуп велел тебе быть в келии святителя Иоанна.

Пухлое розовое лицо служки напоминало девичье. Стан у него строен, под темными дужками бровей – полуприкрытые ресницами, потупленные глаза. Лизута еле сдержался, чтобы не ущипнуть отрока. Сердито повел бровями:

– Веди!

Келия, куда служка привел боярина, узеньким переходцем отделяется от Грановитой палаты. Низко навис сводчатый потолок; прохладно и сыро, точно в подклети. Пол в келийке сложен из широких сосновых пластин, выщербленных от времени; черный он, как земля. В узкой окончинке на ржавом железном крючке висит медный рукомойник. Рыльце у него отломано, измятые бока покрылись зеленью. Всюду, куда падает свет, видны лохмотья пыльной паутины. Давно никто не прибирает келийку; изъеденные плесенью стены лучше слов говорят о заброшенности ее и необитаемости.

Лизута остановился у порожка. Он недоумевал: почто вздумалось владыке звать в эту мрачную келию первого своего боярина? Неужто нельзя принять в житьих покоях? Келия святителя Иоанна – старое и страшное место, памятное новгородцам.

В ту пору, когда жил архиепископ Иоанн, помнили еще в Новгороде жертвы Велесовы, втай, под покровом ночи резали петухов, носили кровь петушиную и сыр на гору за Гончары, где прежде было Велесово капище. Как-то, в полунощный час, стоял в своей келийке на молитве архиепископ Иоанн, а проклятый бес, ради соблазна и страха святителя, начал плескать воду в рукомойнике. Догадался владыка о бесовом соблазне, подошел к окончинке и закрестил вход в рукомойник. Застрял бес, ни туда ни сюда ему. Взмолился о пощаде.

За дерзость и искушение владыка повелел бесу: «Перенеси меня в Иерусалим, ко гробу спасителеву, и в сию же ночь возверни обратно, тогда отпущу тебя!» Кряхтел бес, однако выполнил повеление. На обратном пути, в Тверской земле, уронил владыка клобук. Спустя время на том месте, где упал клобук, поселились люди и срубили монастырь «клобуков».

Скрипнула половица. Лизута не заметил, как в гладкой стене келии, неподалеку от божницы, открылась потайная дверца и в серых сумерках келии показалась черная тень.

– Мир ти, болярин Якун! – раздался голос. Звучал он хрупко, и было похоже, что тот, кто говорит, находится вне келии, а голос проникает сюда сквозь трещины свода.

– Благослови, владыка! – Лизута собрался с силами, шагнул навстречу.

Владыка отодвинулся от стены. Просторные складки темной мантии, казалось, безжизненно висят на его высохшем теле. Рядом вырисовывается источенный червями сосновый чурбашок, вытесанный наподобие аналоя; над ним, в углу, икона, но лик на ней до того темен, что краски слились в одно густое пятно.

– Болярин Якун, – начал владыка, – поклянись перед аналоем святителя Иоанна, что все, открытое тебе, не выдашь ни под огнем, ни под железом, ни под устрашением смертным; что не соблазнишься ни златом, ни серебром, ни соблазнами прелестными. Аще же соблазнишься или под страхом греховным откроешь тайну, быть, ти, Якуну, погубленну во гресех на веки веком.

Владыка поднял руку, коснувшись двоеперстием каменного свода келии. Изрытое глубокими морщинами, неподвижное, будто восковое, лицо старца напоминало лица угодников, сошедших с древних византийских изображений на стенах святой Софии. Лизута упал ниц перед аналойчиком.

– Повторяй за мною слова! – произнес владыка.

Лизута слушал и говорил, как во сне. Не отдавая отчета в сказанном, он, вслед за владыкой, повторял клятву. Казалось, в эти минуты весь мир вдруг сосредоточился здесь, на утлом пространстве келии, в этом замкнутом каменными сводами, посеребренном плесенью сыром мешке. Лизута лежал в прахе, словно не шуба бархатная у него на плечах, а нагольный тулупишко, надетый шерстью вверх. Наконец владыка умолк. Сказаны слова клятвы, но у Лизуты нет сил подняться. Лысый, обнаженный череп его, как сияющий шар, кажется пустым.

Владыка помог подняться боярину, потом снова отодвинулся в угол и застыл около аналойчика. Лизуте видно, как пальцы святителя медленно перебирают катышки кожаной лестовки.

– Болярин Якун, – неожиданно окрепшим голосом произнес владыка. – Ведомо тебе, что великий князь суздальский Ярослав Всеволодович своею волей навязал Новгороду на княжение сына своего Александра. Юн отрок, но сердцем упрям. В делах княжих Александр идет по стопам деда своего Всеволода, боем, гладом и смертью смирявшего мужей новгородских. Сильны, Якуне, суздальские князья. Опора их – городовые люди и смерды. Всю Русь, все города желают они сложить под властью великокняжьей, а эта власть несет гибель болярству старому. Смиримся ли? Последуем ли примеру Ростова Великого и Суздаля?

Владыка умолк. Лизуте показалось, что по щеке старца скатилась слеза. Она тускло сверкнула, упав на ремешок лестовки. Лизута воскликнул:

– Холопишки мы твои, осударь владыка!

– Не унижай степенства своего, болярин Якун, – резко, будто сердясь, оборвал владыка боярина. – Разорение и гибель старому болярству несет суздальское княжение. Того и жди, княжие и дворские люди сядут на малые вотчинишки. Пора, болярин, возвысить голос, сказать, что не смирится Нов-Град, не склонятся боляре нову-городстии перед князем.

– Пора, ой, пора, владыка, – оправясь от пережитого страха, сказал Лизута. – Совет господ давно ждет твоего слова.

– Не словом решится спор Нов-Града Великого с суздальскими князьями, а боем, – произнес владыка. – Бог, – рука святителя снова коснулась двоеперстием свода келии, – заступит отчину святой Софии. Римский патриарх благословил католических властителей на поход. Недалек день, когда войско лыцарское войдет во Псков…

– А из Пскова… не выступят ли лыцари к Великому Новгороду? – тревожно спросил Лизута.

– Не страшись того, болярин Якун! – голос владыки прозвучал мягко, успокаивающе. – Болярин Нигоцевич, что жительствует в Риге-граде, прислал грамоту. Пишет Борис Олелькович: ждут нашего слова изгнанники нову-городстии с князем псковским Ярославом Владимировичем. Болярин Борис с лыцарством и епискупом  тамошним о многом договорился. Дадут лыцари и войско свое и помощь.

На один миг в уголках глаз Лизуты сверкнуло выражение торжества. Облеченный в святительскую мантию немощный старец с ясными глазами юноши предвосхитил сокровенные желания верхних людей новгородских.

Глава 29
Княжая потеха

Князь Александр Ярославич с ближней дружиной ушел на ловища в Заильменье. По ряде, какую дает князьям Великий Новгород, князю и дружине его не велена охота ближе шестидесяти верст от города. В Заильменье князь нарушил ряду: в угодьях боярина Водовика заполевали кабана. И Александра и дружинников развеселила удача. Мед развязал у витязей языки.

– Смирно живем, негде плечи размять, некуда копье бросить, – пожаловался Олексич. – Прежде воевода Ратмир горазд был на потехи, нынче и он приуныл.

– Дай срок, Олексич, – откликнулся на жалобу Александр. – Найдем веселье.

– В чьих угодьях? – усмехнулся Олексич.

– Не в ловищах потешимся, а забавою воинской. – Не верится, ей-ей, не верится, княже, – сказал Олексич. – Сами никуда, и великий князь не трогает нашу дружину. Не знает небось, что копья и мечи у нас заржавели. Кликни-ко поход, Александр Ярославич!

– Придет час – кликну, – серьезно произнес Александр. – Отточим мечи и копья поднимем. А покуда, Олексич, не о походе нам думать, а силу ладить, набираться умения да ловкости. Молви, Ратмир, что делать дружине!

Воевода Ратмир строгим, неулыбающимся взглядом посмотрел на витязей.

– У кого дома меч не остер аль копье заржавело, тому и в бою погибель, – промолвил он. – Олексич хвастает силой да ловкостью, а хвастливым словом врага не побьешь, о том надобно знать витязям.

Ратмир помолчал и, когда взгляд его смягчился, добавил, усмехаясь в усы:

– Праздник русалий скоро на Великом Новгороде, людно и шумно будет на Буян-лугу; к тому дню изготовим потеху.

– О какой потехе речь, воевода? – спросил Олексич.

– Силой померяемся, – объяснил Ратмир. – Возьмем луки и попытаем, чей глаз метче, а лук туже; копья бросим, поглядим, кто в беге горазд. Гораздым из гораздых – слава первая. С вечера завтрашнего станем ловкость искать, бросать копья, стрелы целить…

Ратмир не закончил речи, когда к пирующим подошел незнакомый житель в длиннополой крашенинной чуге. Одно плечо у него выше другого, реденькая борода не закрывает на щеке давнего рубца. Житель молча поклонился в пояс.

– Кто ты, зачем пожаловал? – спросил Александр.

– Ключник я, правитель вотчины здешней, – ответил житель. – Именитого болярина Водовика эта земелька. А пожаловал я за тем, что вы, удалые повольнички, заполевали зверя на ловищах болярских.

– А я-то думал, ключник болярина Водовика пришел в гости к себе звать, – засмеялся Александр.

– Не смейся, молодец, – кося разбегающимися в стороны глазами, строго сказал ключник. Он, видимо, не узнал или не хотел подать виду, что узнал новгородского князя. – Спросить хочу тебя: по чьей воле чужие ловища тревожили, чужого зверя брали?

– Стар твой болярин, ему ли забота о ловищах?

– Старость – не обида, молодец, – возразил ключник. – Заполевал ты зверя на болярских угодьях, а то, что было болярским, болярским и пребудет.

– Добычу рад отнять?

– Не отнять, а взять по праву вотчинному.

– Дозволь, Ярославич, мне молвить, – вскочил Олексич. – Не уймется ключник, дозволь с крутояра его да в воду!

– Постой, Олексич, не горячись, – остановил Александр. – Всех, кто не с тобой в одно слово, не перекидаешь. Где по делу спрос, там и я не супротив. А ты, ключник, помни: не зверь нам дорог – потеха. Зверя бери себе да кланяйся им болярину.

…Княжие гонцы с утра оповестили в городовых концах – и на Софийской и на Торговой – о военной потехе. Людно на Буян-лугу. Весь Новгород Великий поднялся взглянуть на забаву.

Потеха еще не началась. Пляшут, шатаются в толпе ряженые; над лугом крик, визги. Праздник русалий – старый праздник. В святцах он не отмечен, и колокола не звонят ему. Зимою – масленица обжорная, весною – русалин.

На берегу Волхова хоровод девичий. Льется над рекою песня:

 
Не ходи, холост, поздно вечером,
вдоль по улице, вдоль по широкой;
не маши, холост, рукой правою,
не отсвечивай золотым перстнем,
дорогою вставкой с красным яхонтом;
коли я тебе полюбилася,
полюбилася, показалася —
засылай, холост, свата к батюшке,
болярина важного,
меня, девицу, сватати…
 

Лугом скачет «козел». Борода из мочалы, рога берестяные; тулупишко у «козла» шерстью вверх, лицо в саже… Зубы блестят да глаза.

Вбежал «козел» в хоровод, заблеял, запрыгал… Девичьи летники разлетелись от него, как пух. «Козел» копытищами машет. Голос у него тряскучий, как горох на горячей сковороде.

 
Щука шла из Нова-Города,
она хвост волокла из Бел-озера;
как на щуке чешуйка серебряная,
голова у щуки унизанная…
 

Потопал «козел» и ускакал к Раздвиже. Снова пошел хоровод, закружился цветным колесом; падают на Волхов девичьи голоса:

 
У похмельного у молодца головушка болит;
а вы, девицы, девицы красные,
вы несите меду, меду крепкого,
во ендове во серебряной,
опохмельте молодца…
 

Набежал «гусь». Хвост у него соломенный, голова под зипуном, руки вверх в одном рукаве. Из рукава – полено – шея гусиная; на конце полена – веретено. Машет «гусь» веретеном, не отскочишь – клюнет.

 
Ой со вечера трудна была,
со полуночи недужна вся…
Расходился недуг в голове,
разыгралися утки в хвосте…
 

На кругу Омоско-кровопуск. Пристают к нему:

– Омос, загадочку загани!

– Скороговорку скажи!

Омос – руки в боки, ломается:

– Сказал бы, да горло перехватило, борода не целована.

– Скажешь – поцелую.

Кто молвил? Катерина Славновна, молодая вдова. С Василья Капельника второй год пошел, как она вдовеет.

Вел Тит, муж Славновны, обоз с солью из Русы, в пути, на раскате, воз опрокинулся, придавил грузом гостя. Набежали обозные, высвободили Тита, но был он не жилец на свете. Грудь раздавило. Простонал на заезжем до утра и затих. Убивалась горем по муже Катерина Славновна, причеты горькие причитала, а прошло время – стерлось, потускнело горе. Молода она, красою не обижена и на язык таровата.

Не знает, как сорвалось у нее слово, а Омос пристал, вьется вокруг паутом:

– Не поцелуешь, молодушка, побрезгуешь! Не тем, скажешь, запором крещен, не той дубиной богу молился. Голова, скажешь, у Омоса лысая, борода облезлая… Куда те, хилому, до меня!

Но не такова Катерина Славновна, чтобы слово на-, рушить. Любо ли ей, не либо ли, а сказала – стоит на своем.

– Вот те крест, Омос, поцелую.

– Обманешь, а за обман обманками платят.

– Ой ли!

Выступила она вперед, щеки – кумача жарче, глаза темны, как дно у Волхова. Встала перед Омосом.

– Поцелую, Омос, не онемей!

Как ни боек Омос, но и он оробел перед Славновной. А как да и впрямь прижмет к груди… На груди у Славновны камень растает. Вокруг хохочут:

– Радуйся, Омос! Дождался светлого дня.

– Наблазник говорок на путаную голову.

Славновна рядом. Облаком взвились паволочитые рукава. Вдруг будто медом крепким обожгло губы, а открыл глаза – Славновна далеко… Утирается рукавом.

– Жив, Омос?

– Ай да молодушка!

– На голову вырос.

– Не зевай, засылай сватов!

Омос сбросил колпак, подпрыгнул на одной ноге.

– Курочка короткопапоротненькая, – прочастил он скороговорку. – Шли три попа, три Прокопья попа, говорили попы про Прокопья попа, про Прокопья попа, про Прокопьевича… Кто боек – переговори!

– Ха-ха-ха!

– Не язык у Омоса – шило. Как про попа-то?

 
По плешивому капну,
по плешивому хлопну,
выну сто холстов,
на сто концов?..
 

– Легко загадал, Омос, отгадали.

– Отгадали – скажи!

– Блин… Блин загадал.

– Говори другую!

 
– Старую бабу
за пуп тянут?
 

– Дверь… Не замай, Омос, хитрее загадывай!

 
– Отец не родился,
сын в лес ходит?
 

…Шум у Великого моста. Идет на луг князь Александр с дворскими и дружиною. Толпа отхлынула от Омоса.

– Князь… Ярославин.

Дружинники очистили на лугу круг для потехи. Александр идет рядом с княгинею. Следом за князем, впереди дружины, воевода Ратмир; за дружиною отроки несут копья для потехи, луки и тулы со стрелами. Александр с княгинею прошли на переднее место. Ратмир поднял руку. Выбежали на круг скороходы, сбросили сподницы. Ноги у них босы. Встали в ряд, ждут.

Рожечники заиграли веселую, дудки с сопелями засвистели. По знаку Ратмира сорвались с мест бегуны, помчались ветром по указанному кругу. Кто придет первым, тот возьмет копье из княжих рук, будет бегуном над бегунами в Великом Новгороде.

Любо молодым витязям с ветром спорить, любы и старым удалые забавы, – посмотреть на молодых, свое время вспомнить.

Точно в медные латы обрядило солнце плечи у бегунов. На бегу ноги не касаются земли, не мнут под собою траву.

Первым прибежал Олексич. Приблизился он к княжему месту. Александр отдал победителю бегунов копье.

– Слава Олексичу! – возгласил он.

– Слава! – понеслось над лугом. Красные девицы рукавами закрываются, смотрят одним глазком. Позади княгини – черный каптур Евпраксеюшки. Недовольна она. Губы сложила сердечком, вздыхает, то и дело поправляет на голове каптур. Наконец не стерпела, покосилась на Ратмира, плюнула в его сторону.

– Старой ты греховодник! Эко удумал… Голых жеребцов пустил на показ людям! – Наклонилась Евпраксеюшка к княгине, шепчет – Прости, осударыня! Шла сюда – думала: как и у людей все будет, а ну-ко такое-то… Срам! Ох, насмотрелась, нагрешила – не отмолишь.

На круг вышли копейщики. В ста локтях впереди – мета, чурбаш тесаный. Бросить за сто локтей и вонзить копье в чурбаш – сила и умельство надобны.

Чурбаш раскололся от богатырских ударов. Но не все копья брошены, никто из копейщиков не взял копья с красным ратовищем. Перо у него тяжело, как топор, ратовище охвачено железными кольцами.

Выступил вперед воевода Ратмир, взял красное ратовище, отставил ногу и, как был, в бехтерце и шеломе, – метнул. Тяжелое копье пролетело далеко за расколотый чурбаш, на пол-локтя в землю впилось.

Играют рожечники, свистят дудки и сопели, вызывают витязей на потеху.

Победителю в копейном бою награда – плат паволочитый, шитый княгинею.

На кругу Василий Спиридонович. Потрогал одно, другое копье – нет ему копья по силе.

– Дозволь, княже, не копье – камешок метнуть, по старинке.

– Твоя воля, Спиридонович!

Выбрал Спиридонович камешок, весом в пуд без малого, встряхнул на ладони, будто орех.

Расставил ноги, метнул. Ветер пробежал по Волхову, посеребрил его чешуей.

– Слава Спиридоновичу! – прокатилось по лугу.

То, что сделал Спиридонович, раззадорило Ивашку. Бывало, брасывал он камешки.

– Дозволь, княже, и мне метнуть камешок, – попросил он.

– Метни, да не опозорься перед Спиридоновичем, – усмехнулся Александр. – Не положено княжему дружиннику быть ниже торгового гостя.

Выбрал Ивашко камешок, равный тому, что бросил Спиридонович. Рожечники играют без устали, свистят дудки и сопели. Метнул Ивашко камень, упал тот рядом с вехой Спиридоновича, но глубже в землю врылся.

– Слава витязю!

Силен и ловок дружинник, знать, и быть ему победителем в копейном бою, носить на рукаве белый княгинин плат. Ждут, сейчас скажет Александр «славу».

Но нет, играют рожечники. Кто еще выйдет?

Пока судили да гадали, на круг выбежал витязь. Узнали – ахнули. Александр Ярославич. Взял он копье, с разбегу взмахнул им. Упало копье дальше вехи Ратмировой.

– Слава!

Рожечники заиграли веселую. Поднял Александр камешок, встряхнул на ладони, бросил…

Под «славу» и крики вольницы опустился Александр на колено перед княгинею, повязала она на рукав победителю паволочитый плат…

После копейной прокричали «славу» стрелецкой потехе. Но как только засвистели стрелы, Ивашко исчез с Буян-луга. Не пускал он стрелы, не видал никто, где он, с кем встретился, чьи глаза его приманили.

И в самом деле, нечаянная встреча заставила Ивашку забыть о потехе. В тот миг, когда бросал камень, Ивашко увидел лицо знакомое. Он, тот старец, что ночевал на займище у Данилы.

И показалось Ивашке, не на Буян-лугу он, а в бору на Шелони. Сорвался где-то ветер, с гулом и визгом промчался по-над верхом. Не вчера ли Ивашко ходил в бор, не вчера ли видел, как Олёнушка держала за крыло снятую стрелой птицу?.. В тот день встретился Ивашке захожий поп, Семенко Глина, приспешник перевета Нигоцевича. Ивашко узнал крашенинную скуфейку, зипун, перехваченный вытертым и побелевшим кожаным поясом; вспомнилось, что рассказывал о попе Данила.

Ивашко стал пробираться в толпе к Глине, но поп исчез. Это изумило Ивашку. Он вытянул шею, высматривая, не мелькнет ли где скуфейка? Нет. Протолкался к Раздвиже, и там не видно. С Раздвижи Ивашко вновь, через луг, к Великому мосту. В Опоках, близ Ярославова дворища, вроде кто-то похожий… Нет, обманули очи. Побежал к Волхову. Навстречу ему молодуха с ведрами на коромысле. Ивашко к ней:

– Не видала ли, часом, попа в скуфейке? – спрашивает.

– Под мостом, молодец, воду черпала, не видала, – сказала она. – А как шла с пустом, на острову, к водяным воротам ровно бы бежал кто-то.

– Рыженькой?

– Не видно издалека… Может, и рыженькой.

Не успела сказать, Ивашко уже на мосту. Посудачила бы молодуха, да полные ведра на коромысле. Велика, знать, нужда до попа у молодого дружинника.

Глава 30
Катерина Славновна

Дни летние как дороги дальние, – медленно тянутся они. Но еще тише плетется день, когда сердце неспокойно. Сто дум передумается, сто забот потревожат. Пора бы опуститься вечеру, а солнце словно забылось: и блеск его ярок, и земля, согретая им, тепла. Нет конца дню! Разве что надвинется туча, закроет синей полою солнце и прольется упругим, обильным ливнем…

Закончилась потеха на Буян-лугу. Гаврила Олексич, проводив князя, отстал от дружины. Прошел он мимо девичьего хоровода на берегу Волхова, мимо Мстиславова дуба, поднялся берегом пересохшего ручья вверх, к качелям…

Не весел Олексич, забавы его не радуют.

А так ли жить доброму молодцу? Олексич строен и высок. Кафтан на нем обшит серебром, наборный пояс стягивает тонкую талию, по плечам – темные кудри кольцами. Пройдет мимо – красные девицы заглядываются. Брови у Олексича соколиные, борода… Разве мягкий, вьющийся пух назовешь бородою? В забавах ли ратных, на ловищах ли в борах – везде ловок и смел Олексич. Жил, не знал кручины, а вот…

Ехал Гаврила Олексич из Городища.

Над городом только что прошел дождь. На Славне, на немощеных улицах, куда, сокращая путь, свернул Олексич, разлились полыньи мутных луж. И только Олексич выбрался к Кожевникам, как под ним оступился конь…

Прянул в сторону, заплясал на скользкой обочине, обдав нечаянно грязью встречную женку.

– Пешком бы тебе ходить, молодец, – спасаясь от брызг за полуприкрытую створу ворот, махнула она на всадника длинным рукавом. – Не впервой ли на коня сел?

– Угадала, – усмехнулся Олексич.

– То-то он спотыкается у тебя.

– А ты не сердись! Не конь виноват, дорога худа в Кожевниках.

– Не сержусь… В другой раз поедешь мимо – за воротами постою.

Пора Олексичу, а он остановил коня. Глаза у незнакомой как ночь, на румяных щеках круглые ямочки. Белый плат покрывает голубую, шитую жемчугом и бисером кику.

– Здешняя? – спросил Олексич. И от того, что сорвалось не то слово, какое хотел молвить, он покраснел.

– У своих ворот стою. Почто тебе знать, молодец?

– Может, встречу когда…

– Где уж! Сиротою живу.

– Непохожа будто на сироту.

– На людях я веселая, а тоску храню про себя. Не знаешь ты Катерины Славновны.

С той поры и не стало покоя Олексичу. Встречал он Катерину Славновну, не избегала его молодая вдова, но и ласковым словом не дарила. Вчера, перед сумерками уже, побывал Олексич в Кожевниках. Издали увидел: стоит Катерина Славновна у своих хором, будто бы ждет кого. Узнала Олексича – не скрылась за воротами, но и не обрадовалась встрече. Куда пропала ее веселость! Кажется Олексичу, лицо у Катерины Славновны осунулось, румянец на щеках поблек; и не улыбается она. Скажет слово и стоит забывшись, будто затаила что-то…

– Уж не обидел ли кто сироту? – усмехнулся Олексич.

– Может, и так. Заступить меня некому.

– Назови обидчика!

– Зачем? Силен он и ловок.

– Хоть царь морской, – разгорячился Олексич. – Назови!

– Уж не ты ли заступишь? – подарила взглядом.

Тронуло за живое Олексича. Неужто сердится за нечаянность первой встречи? А она… Подняла глаза и вдруг – улыбнулась.

– Никто меня не обидел, молодец, а за то, что сказал ты, – спасибо!

Помолчала. И чего не ждал Олексич – подошла к нему, остановилась близко-близко.

– По душе коли, – услышал он жаркий шепот, – да не зазорно – ввечеру завтра буду ждать…

Ушла. Со скрипом захлопнулась тесовая створа, гулко, точно ударили в колокол, звякнула железная щеколда.

Олексич не сразу опомнился. Звала ли его Славновна, не послышалось ли? Придешь немилым, а немилому гостю от ворот поворот…

Не привык Гаврила Олексич к насмешкам. Не ему, другу княжему, краснеть от стыда.

…Солнце близко к закату. У Катерины Славновны в горнице прибрано, как на праздник. Надела Славновна летник паволочитый, на шею, поверх летника, ожерелье бобровое; тугие косы, как золотой венец, уложила вокруг головы, убрала их жемчугом. Тяжелые серебряные серьги играют мелкой, как песок, зернью.

Днем, на Буян-лугу, видела она Олексича, видела, как с бегунами бежал он, как копье бросал. Радость была у нее в сердце: и молод он, ее милый, и силен, и краше его, казалось, нет молодца на Великом Новгороде.

…На крыльце встретила гостя Катерина Славновна, провела в горницу.

– Думала, не забыл ли тропочку нехоженую, – говорит. – Не скучно ли доброму молодцу глядеть на вдову непригожую?

Усадила гостя за стол, а Олексич что ест, что нет. Рассказала ему Славновна, как не сладко жить сиротою, как трудно, молодой, добрую славу блюсти, не давать простора бабьему сердцу.

– Смирного да не спесивого, как ты, впервой встретила, – говорит. – Помнишь, конь у тебя споткнулся. Посмеялась я, а ты покраснел, как девица, оробел… Вправду так?

– Вправду. А ты рассердилась?

– Нет. Если бы рассердилась, слова не молвила. Один живешь?

– Один.

– Неужто сердце ни о ком не болит? – спрашивает и смеется. – Не каменное ли оно? Дай руку, погадаю!

Села рядом. Узка показалась Олексичу сосновая лавка. Тесовый пол в горнице накрыт узорным ковром, под потолком, у матицы, растопырил золотистый хвост сплетенный из соломы голубок; словно парит он, покачиваясь на шелковинке.

– Горяч ты сердцем, а живешь один, – говорит Славновна, глядя на ладонь Олексича. – Вижу, не близко, не далеко, а есть тебе удача. Встретишь нечаянно, полюбишь не зная кого.

Опустила руку.

– Не скажешь, кого любишь? – спрашивает.

– Зачем? Гадалки сами отгадливы.

– Может, отгадала, да боюсь, угожу ли ответом.

На подоконок, в открытый волок оконницы, впорхнул воробей, заглянул в горницу. «Чи-вик, чи-вик» – чивикает недовольно. Привык он к тому, что Славновна сыплет на подоконок хлебные крошки.

Славновна накрошила хлеба, бросила птице. А как вернулась к столу, наполнила медом чашу, пригубила… Поднесла гостю.

– Выпей, добрый молодец, на счастье!

Принял Олексич чашу, испил глоток и отставил.

– Крепок мед, да к питью горек, – сказал.

– Ой нет! Не квас наливала, сама пробовала.

– Не квас, а будто на репею настоян.

Зарумянилась Славновна, опустила очи. Как стояла она, так и не ворохнулась. Воробей поклевал крошки и улетел. Двое друг перед другом в горнице, ясным днем юность раскрылась перед ними. На улицах стихает шум, лишь трещотки и оклики решеточных сторожей нарушают тишину вечера.