Текст книги "За землю Русскую"

Автор книги: Анатолий Субботин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 55 страниц)

Глава 9
Воевода Ратмир

Тихо в княжем тереме. От свечей, что горели ночью, пахнет в покоях топленым воском. Пройдет ближняя девушка… Осторожно, так, чтобы не скрипнула половичка, и снова тихо. Галки и те не хлопочут над крышами, не горланят, как прежде; словно чуют – не до них.

Только воевода Ратмир нет-нет да и нарушит тишину. И дома, как на ратном поле, никто не видал его без кольчуги.

Явится в терем – беда! Евпраксеюшка, старая мамка, которую привезла княгиня с собою из Полоцка, заслышав Ратмира, издали семенит навстречу.

– Осподи, бурелом-от! Князюшка в хвори мается, а ты ну-ка! В железах вошел, в сбруе… Поопасился бы!

– Не учи, старая! – отмолвится Ратмир, но Евпраксеюшка чем дальше, тем грознее ворчит.

– Куда уж мне учить, – начинает она, поправляя на голове каптур. Руки у нее желтые, сморщенные. – Рад конем въехать в терем.

В первые дни, как привезли его с Шелони, князь Александр не вставал с перины. Припарки ему ставили, чистовым настоем поили, дурную кровь открывали. И не диво – лесной лохматый боярин «приласкал» витязя, содрал кожу с плеча на плечо, руку помял.

Утром нынче выпил Александр квасу грушевого, подслащенного сотовым медом, поел лукового пирога и тертой ряби, потом задремал. Княгиня Прасковья Брячиславовна села у изголовья с рукодельем бабским. Рукоделье ее – шитье серебром по белой паволоке. Инеем ложится хитрый узор. Но не столько шьет она, сколько смотрит в лицо сонному. Исхудал Александр. На щеках кровь чуть-чуть играет краской. На лбу, на висках сквозь тонкую кожу просвечивают голубые жилки.

На шее у княгини жемчуг низаный, батюшкин дар; каждое зерно в орех – цены нет тому жемчугу. Искрится он поверх летника, отливает розовыми огоньками. Давно княгиня передумала все ближние думки. Год скоро, как она замужем, а живет не своею думой – слушает, что скажет мамка. Укорял ее в том Александр, и самой не хочется так-то, но правду сказывают: старые дрожжи живучи. Зимой собиралась княгиня в Полоцк к батюшке, князю Брячиславу, Александр отговорил ее, сказал: настанет великий пост, сам провожу. Но вот уж и пост к концу, снега тают, а в Полоцк не собрались. Поехал Александр Ярославич смотреть городки на Шелони, а вернулся в Новгород – прибавил горя.

– Ой, кто там?

В тишине хором каждый звук как в колоколе.

Княгиня вскочила, хотела сказать, чтобы унялись, но шум разбудил Александра.

– Параша! – позвал он.

Приподнялся на локте, смотрит в лицо ей. Не разберет княгиня, что у него в глазах, ласка или упрек.

– Останься, не ходи!

Взял ее руку. Взгляд совсем как прежде. Притянул к себе, шепчет:

– Молви что-нибудь!

Радостно забилось сердце. Склонилась к нему, спросила:

– Больно тебе?

Не ответил. Пристально смотрит в лицо. От жаркого взгляда его княгиня покраснела.

– Может, сбитню выпьешь? – сказала и знает сама, не этих слов ждет он.

– Не надо…

Руки его крепче обвили тонкий стан Прасковьи Брячиславовны. Словно жаркий град упал на нее: Александр целует уста, очи… Летник у княгини распахнулся, косы развились и осыпали теплой, душистой волной плечи.

– Милый мой!..

И смеяться хочется ей и плакать от счастья.

– Параша, там воевода Ратмир, – отпустив ее, сказал Александр. – Позови!

– Что ты, как можно! – смутилась и запахнула летник.

– Слово молвить надобно.

– Мамка не пустит, – не в силах противиться его просьбе, попыталась отговориться.

– Ты не спрашивай, ты княгиня…

В рубахе из тонкого льняного холста, украшенной красными мережками и шитьем, перетянутой в талии серебряным поясом, Александр сидит на лавке у стола. В слюдяную оконницу струится солнечный свет. Напротив Александра Ратмир. Витязь снял шелом, но, как бы не желая расстаться с ним, держит его на коленях. Брови воеводы нахмурены. Кажется, хочет он в беседе с князем сказать о чем-то ином, более важном и необходимом, чем разговоры о погоде, о здоровье, об играх дружиничьих.

– Таишься ты, Ратмир, – прерывая воеводу, недовольно промолвил Александр. – Не все сказываешь.

– Что мыслю, то и сказываю.

– Так ли? – взгляд Александра, устремленный на воеводу, стал еще пристальнее и пытливее. – Давно не слыхал я о том, что говорят люди, как живет Великий Новгород, о чем дальние вести слышно?

– Недужишь ты, княже, впору ли вспоминать о вестях?

– Впору. Я здоров, а ты, как старая мамка, ворчишь о хвори, – сморщив переносье, произнес Александр насмешливо. – Ей пристало так-то, а тебе ладно ли? Как бы ни горька весть – не склоню головы.

– Не хвались, Александр Ярославич, – возразил Ратмир. – Хворь страшнее врага.

– Случись с тобой то, что со мною, стал бы ты валяться в горнице, как пухлая болярыня?

– Может, стал бы.

– Не верю. Не твою речь слышу, воевода. Сказываешь чужую, как ученый ворон…

Кровь прилила к лицу Ратмира. Он промолчал, принялся лишь тереть рукавом чело шелома, словно поблазнило там ржавое пятнышко. Бросив обидное слово, Александр пожалел, что не сдержал себя. Он знал прямой и открытый характер Ратмира, любил и уважал старого воеводу. У Ратмира Александр учился мужеству и доблести ратной. Наставник и близкий друг ему витязь. Во многих походах бывал Ратмир, во многих битвах рубился он с врагами Руси. Дед Александра, великий князь Всеволод, отличал витязя, отец Александра, князь Ярослав, называет Ратмира своим другом.

– Не гневайся, Ратмир, на то, что молвил тебе, – нарушив молчание, снова заговорил Александр. – Не ты ли учил меня не скрывать от друзей правды? Не хочешь о большом молвить, пусть будет так, как ты хочешь, но открой малое: что сталось с тем молодцом, который в Шелонских борах поразил зверя?

– Там он, где и жил.

– Звал ты его на Новгород?

– Звал. Может, правду, может, не всю чистую, но займищанин, у которого ждали мы возок из городка, сказывал: от болярского холопства ушел молодец. А за кого бился он со зверем – не ведает; и займищанину не открыл я твоего имени.

Слова Ратмира напомнили Александру ясный солнечный день, снежную полянку в зеленом ожерелье молодых елочек, сугроб, белым шатром покрывший валежину. Вывалился из логовища зверь, отряхнулся… Зло рыча, напал… Сломал ратовище рогатины. Не случись близко молодца или испугайся он, опоздай на миг к зверю – не сказать, чем кончился бы поединок. Как сейчас перед глазами Александра: стоит молодец по колено в снегу и словно бы оробел от того, – что поразил зверя. Это пришлось по душе Александру. «Скромен, а скромность сестра храбрости», – подумал. Не спрашивая, кто он, позвал молодца в Новгород. «Поступиться ли теперь своим словом?» Александр взглянул на воеводу, сказал ему о том, что думал.

– В том, что сказано тобою, нет худа, Александр Ярославич, – молвил Ратмир. – И нужды нет тебе рушить слово. Возьмет молодец клятву перед стягом дружины, добрым отроком будет. А что до того, кем был он, не станем судить. И великий Всеволод и батюшка твой, князь Ярослав, не раз, бывало, брали в дружину из меньших. Не родом и не вотчинами хвалятся дружинники, а мужеством и доблестью в битвах. А поднимут грай вотчинники, с ними и поспорить не грех. Не пора ли вспомнить…

Сказав это, воевода умолк, будто не найдя нужных слов.

– О чем велишь вспомнить, Ратмир? – спросил Александр.

– Не хотелось мне тревожить тебя, Александр Ярославич, горькой речью, да ее не удержишь. Много зла сведал ты от болярства вотчинного, от тех, что сидят в совете господ, чьи вотчины обширнее и богаче иных княжений удельных. Не люб ты вотчинникам.

– Ведаю о том.

– Не все ведаешь, Александр Ярославич. Худые толки идут от верхних: пусть-де князь Александр берет ряду, какую укажет Новгород, а не возьмет – другого поищем князя.

Опираясь о стол, Александр медленно поднялся, прошел в дальний угол горницы и долго, точно впервые видел их, смотрел на чудные изразцы, украшающие гладкий выступ печи. Изразцы привезены из Киева, изделие они тамошних мастеров. Давно, двенадцатый год шел тогда Александру, жили они в Новгороде с покойным братом Федей и матерью, княгиней Федосьей Мстиславовной. Княжие бояре – Федор Данилович и Ратмир – правили княжее дело. В ту пору начали шум верхние бояре-вотчинники. «Поруганы суздальским Ярославом вольности новгородские», – говорили в хоромах, на папертях церковных, в совете господ. – Своею волей поставил Ярослав в Новгороде своих сыновей, а кто они? Малолетки. Стерпим волю Ярослава – наденем на себя суздальское ярмо». Поверили новгородцы наветам, с оружием пошли на друга княжего, тысяцкого Вячеслава, разграбили его двор. Посадили тысяцким боярина Нигоцевича, Бориса Олельковича. «Не любы суздальцы Великому Новгороду!»– орали на вече горячие головы. Послы совета господ пришли в Переяславль к Ярославу и сказали: «Ты, князь наш, не рушь клятвы, княжи на всей воле нашей; или – ты по себе, а мы по себе». Княжичи Федор и Александр, вместе с матерью и дружиной, перед самой распутицей, ночью бежали из Новгорода к отцу.

Совет господ не искал мира с Ярославом. Новгородские послы ушли в Чернигов, звать на княжение в Новгород Михаила Черниговского.

Ярослав выступил с войском. Он сел в Торжке и остановил хлебные обозы, которые шли к Новгороду из низовых земель. Верхние не познали голода, а среди меньших людей, ремесленных и иных, начался голодный мор. Горько поплатились новгородцы за то, что поверили наветам вотчинников. Голод и страх осады заставил их схватиться за топоры. Поднялись против верхних, взяли «на поток» хоромы посадника Вовзы Твердиславича, а самого Вовзу приволокли на Великий мост и свергли в Волхов. Горели бы хоромы и других бояр, если б владыка с попами, с хоругвями и в облачении не вышел из Детинца. Затихло буйство. Чтобы защитить себя и хоромы свои, положили верхние искать мира с Ярославом. Отправились в Торжок послы совета господ с повинной грамотой. Ярослав принял повинную, открыл путь хлебным обозам. Сам он не поехал в Новгород; на княжение новгородское, как и было, посадил сыновей своих.

– Другой князь люб Новгороду, – вернувшись к Ратмиру, промолвил Александр. – Забылась память о том, что было при Вовзе и Борисе Олельковиче?

– Память свежа, не забылась, Александр Ярославич, но время стало иное, – ответил Ратмир. – Силу свою чуют верхние. Суздальская земля разорена Ордой, князь Ярослав не соберет войско, не выступит противу Новгорода; на то надеются вотчинники. Закроем-де криком о поруганных вольностях новгородских глаза меньшим людям, поднимем их против князя. Александр горд, не покорится, уйдет в Переяславль. А не станет сильного князя в Новгороде, тогда вся воля будет верхним.

– Что делать, Ратмир? Ждать боя или миром велишь решить? – спросил Александр.

– Не боем, мудрой волей утверждается княжая власть, Александр Ярославич, – подумав, прежде чем ответить, сказал Ратмир. – Не то зло, что вотчинники в совете господ ищут распри с князем, а то зло, что этой распрей откола ищут они от Руси. Быть ли Руси единой, под стягом великого князя? И дед твой и прадед, возвышая княжую власть в земле Суздальской, ломали силу вотчинного боярства в старых городах – Ростове Великом и Суздале. В мире с городовыми людьми и сельными шли против вотчинников, тому и у нас быть…

Ратмир внезапно умолк. В приоткрывшейся двери показался черный каптур Евпраксеюшки. Мамка выплыла в горницу и всплеснула руками.

– Долго ли будешь, воевода, сказки свои рассказывать? – подступила она к Ратмиру. – Просила, толковала – не тревожь хворого, а тебе горя нет.

На лице воеводы отразились растерянность и виноватая беспомощность. Появление мамки и то, что Ратмир отступил перед нею, развеселило Александра; он не выдержал, засмеялся. Евпраксеюшка отшатнулась в испуге.

– Не бранись, мамка, – сквозь смех с трудом вымолвил Александр. – Не вини воеводу. Он сказал мне то, что знать надобно. И хвори у меня больше нет.

– Слава тебе, осподи! – подперев рукой щеку и покачивая из стороны в сторону каптур, заговорила Евпраксеюшка. – И не хвор, и боек, и на ножки резвые встал… Смутил-то он чем? – Евпраксеюшка обожгла взглядом Ратмира. – Пусть-ко идет из терема!

Не начинать же при князе ссору с упрямой мамкой. Ратмир взглянул на Александра, молча развел руками: «Не вини, мол, княже, ухожу».

Глава 10
Голубиная вежа

О старшем брате Федоре у Александра осталось воспоминание, как о тихом, задумчивом юноше. Федор рос серьезным не по летам, но в играх и в учении он уступал меньшому брату. Лицом Федор был похож на мать, княгиню Федосью Мстиславовну; от нее же унаследовал он и свой кроткий характер. Александр лицом напоминал отца, а характером. – деда своего, князя Всеволода Юрьевича. Горячий, настойчивый во всем, за что бы ни брался, Александр оказывался заправилой всех игр и затей, чем постоянно огорчал мать. Много раз он давал себе слово быть таким же послушным, как Федя. Пока не выбегал на улицу – терпел, сдерживал себя, а на улице забывал обещание; возвращался домой исцарапанный, в разорванной рубахе. Дома он, сознавая горечь того, что сделал, покорно выслушивал упреки и наставления матери.

Федя не любил военных игр, которые затевал Александр, охотнее проводил время на голубиной веже. Книжное учение давалось Александру легко. В двенадцать лет он бойко читал псалтырь и октоих; Федя подолгу зубрил церковные песнопения, прежде чем запоминал их, – Александр повторял их будто не уча. В одном он уступал брату – Федя лучше его водил голубей. Это Александр признавал и во всем, что касалось голубей, слушался его советов.

Когда Федя поднимался на голубиную вежу над крышею терема, голуби садились к нему на плечи, на голову, клевали с его ладоней зерно. Втайне Александр огорчался тем, что с ним голуби вели себя осторожнее. Случилось как-то – голубь опустился к нему на плечо; Александр поймал птицу, прижал к себе и, лаская, погладил.

– Не трогай голубка, Сано! – воскликнул Федя, увидев, что делает брат. – Отпусти!

Александр отпустил голубя, но все же спросил:

– И погладить нельзя?

– Нет. Захиреет он.

Александр знал все грачиные и вороньи гнезда вокруг Городища, где жил летами княжий двор, знал, в каком гнезде сколько яиц, из всех ли вылупились птенцы; наблюдал, как росли птенцы, оперялись, как из некрасивых, голых и желторотых становились похожими на взрослых птиц. На голубиной веже, повинуясь Феде, он не трогал гнезд. Гаврилка, сын дворского Олексы, сказал как-то, что яйца в голубиных гнездах похожи на галочьи. Александр не поверил. Весь день он не поднимался на вежу, но вечером, когда там не было Феди, не утерпел, заглянул. Гаврилка сказал правду. В голубином гнезде все было так же просто, как и в гнездах других птиц.

Каждую неделю Федя и Александр вместе с матерью ходили в Десятинный монастырь. Ходили туда пешком. Княгиню и княжичей сопровождал ближний боярин Федор Данилович. Он славился на весь Новгород своей бородой. Густая она у него, черная, с серебряными слоечками. Александр в те годы завидовал Феде, воспитателем и наставником которого был боярин Федор. Наставник Александра воевода Ратмир Всеславич бороду брил. Никто в Новгороде не видал его ни в шубе, ни охобне – воевода всегда ходил в железной кольчуге.

В монастыре Александру нравилось, как сестры-монахини кланялись его матери. За левым клиросом, где обычно становилась княгиня, расстилали на каменном полу червонный коврик. Сестры-монахини Федю и Александра ласково называли «ангельчиками». Это забавляло Александра. Но почему у него, хотя ему постоянно твердили о сходстве с отцом, волосы мягкие и светлые, как у матери, а у Феди, похожего на мать, волосы темные, как у отца? Глаза у Феди тоже отцовские, темные, у Александра материны – голубые.

– Федя не ангельчик, – не вытерпев, сказал однажды Александр матери, когда они были в Десятинном.

– О чем ты? – спросила она, не поняв сына. – Федя добрый, хороший.

– Не ангельчик, – насупясь, упрямо повторил Александр. – У ангельчиков волосы светлые.

Мать смутилась, но не стала разуверять Александра, она только сказала:

– Глупый ты. Молись, бог сделает тебя хорошим и умным.

Александр последовал совету, но только начал молиться, внимание его привлекло пение клирошанок. Он заслушался и забыл о том, что без молитвы бог не даст ему ума. А зачем монахини ходят в черных одеждах? Мать, когда идет в монастырь, тоже одевается в черное. Так, должно быть, угоднее богу, – решил он. И что так угоднее – Александру не понравилось. Он любил все светлое и яркое. Снова стал слушать клирошанок. Голоса их звучали стройно и проникновенно. Покосился на Федю, заметил, что тот слушает пение, закрыв глаза. Александр поступил так же, но с закрытыми глазами ничего не видно вокруг, не видно и тоненькой, как тростинка, черноглазой девочки, которая стоит на клиросе; голос ее Александр отличал среди голосов других. По тому, как она, оглядываясь, смотрела на него, Александру казалось, маленькая клирошанка рада его приходу в Десятинный.

Как-то зимой после обедни княгиня разговаривала с подошедшей к ней игуменьей. Ожидая мать, Александр равнодушно смотрел на послушниц, гасивших свечи и лампады на кандилах. Церковь почти опустела. От запаха ладана, от спертого, пахнущего сыростью воздуха кружилась голова. Александру хотелось скорее выйти на улицу, где под ногами поскрипывает морозный снег, деревья и даже каменные монастырские церкви сверкают белым инеем. Вдруг кто-то сзади тронул его. Александр оглянулся. Она! Увидев клирошанку, одно мгновение Александр стоял неподвижно. Придя в себя, протянул ей руку. Почувствовал – рука у нее холодная и чуть-чуть вздрагивает.

– Как тебя зовут? – спросил Александр.

– Манефа, – ответила она еле слышно.

Подобное имя он слышал впервые. Издали клирошанка казалась ему высокой, чуть ли даже не выше его, а теперь, когда стояла рядом, она еле достигала его плеча.

– Ты ходишь на гору, за Гончары? – спросил он.

– На какую?

– Где катаются на ледянках.

– Нет, нельзя мне.

– Почему? – удивился Александр. Он не представлял себе, как можно зимой не ходить на снежную гору.

– Матушка не пустит, – сказала клирошанка и взглянула на стоявшую неподалеку игуменью.

– Не пустит?! А ты не спрашивай, приходи! Высокая-высокая там гора.

– Манефа! – неожиданно раздался громкий и резкий голос игуменьи. – Иди в мою келию!

Александр взглянул на игуменью, потом на мать. Та стояла рядом с черной старухой и укоризненно смотрела на него. Клирошанка исчезла. Игуменья что-го говорила, обращаясь к нему. Александр не слушал. Строгий голос старухи раздражал его. Он не понимал причины ее гнева на клирошанку, которая так смешно краснела, разговаривая с ним. Выпрямившись, он быстрыми, решительными шагами вышел из церкви.

– Сано! – окликнул его Федя. Александр не оглянулся. За оградой он дождался, пока из церкви выйдет мать. Всю дорогу молчал, а дома ушел в свою горницу и до вечера просидел там в одиночестве. Ни в тот день, ни позже мать не заговаривала с ним о происшествии в Десятинном, но в следующий раз, отправляясь на богомолье, взяла с собой одного Федю.

Наступила весна. Волхов отшумел половодьем. Однажды, когда Александр был один, в горницу к нему пришел Ратмир. Воевода посмеялся над Александром, над тем, что сидит он в горнице, словно страшится весны, а потом сказал:

– Весна для поля пора добрая, не пора ли и нам делом заняться, княже. Весточка у меня есть – волчий выводок гуляет в угодьях, недалеко от Шелони. Обложим тот выводок, тетерь да куропаток половим перевесищами, а в подарок матушке-княгине добудем окорочек кабаний.

Глаза Александра зажглись радостью. Он верил и не верил тому, что открыл Ратмир. Александр бывал в поле, но только на ловищах перевесищами, а нынче Ратмир сказал и о волках, и о кабанчике. Александр молча смотрел на воеводу, в груди росло чувство уважения и нежности к своему наставнику. «Данилович не скажет такое Феде», – подумал.

– А матушка… Не отпустит на волков, – спохватись, растерянно пробормотал он.

– Княгиня-матушка просила взять тебя в поле, – успокоил его Ратмир. – Пора, сказала, привыкать к походам. В охоте на зверя, как на брани, храбрость нужна витязю, ловкость и сметливость.

– Когда выедем? – с трудом сдерживая рвущуюся наружу радость, как можно спокойнее спросил Александр.

– Послезавтра соберем поезд.

Послезавтра!.. Александр готов был рассердиться на воеводу за медлительность сборов. Шутка ли, ожидать две ночи! Ратмир, как бы не замечая его нетерпения, говорит о том, что надо припасти с собою в путь.

– А Федя… Пойдет с нами? – вспомнил Александр о старшем брате.

Спросил и ждет, что скажет Ратмир. Как Александр ни любил брата и никогда, ни в тайных, ни в явных думах, не желал ему зла, все же сегодня хотелось бы знать, что его, а не Федю, отпустила матушка с ватагой ловцов. В этом, казалось ему, было признание того, что он витязь. Услышав, что Феде недужится, что он остается в Новгороде, Александр еще больше повеселел. Теперь он готов был простить воеводе его долгие сборы.

– Яков Полочанин с нами? – спросил о ловчем княжего двора.

– Яков готовит ловецкую снасть.

– А Гаврилка? – вспомнил о своем друге.

– Пусть и Гаврилка, – согласился Ратмир.

Александру не удалось взять волка, но он стоял с копьем в поле, видел зверя, когда тот бился и щелкал зубами, запутавшись в тенетах; видел, как Полочанин ударил волка ножом и усыпил. Александр вместе с ловцами ел у костра на берегу Шелони уху и жаренную на березовой спице, пахнущую дымком тетерю; спал на войлоке, раскинутом на земле, слушал рассказы о давних походах… Было так хорошо в поле, что не хотелось возвращаться на княжий двор. Перед отъездом в Новгород воевода Ратмир затеял игру: кто дальше и метче бросит копье. Александр и Гаврилка бросали копья, натягивали лук и пускали стрелу. Ратмир учил их, как копье брать, как с разбегу метнуть его, как стрелу целить. Лицо у Александра потемнело и огрубело от солнца. На пути он косил взглядом на ехавшего рядом с ним воеводу и, что ни делал тот, старался во всем ему подражать.

В Новгороде, в княжих хоромах – горе. Пока гуляли ловцы на Шелонских угодьях – умер Федя. Весть о смерти брата до того поразила Александра, что он долго не мог поверить, что Федя, тихий, ласковый и любимый брат, лежит в гробу на столе в большой гридне. Запах ладана и еловых веток, разбросанных на полу, казался чужим. Монахиня из Десятинного, которая гнусаво и нараспев тянет слова псалмов, олицетворяла сейчас самую страшную гостью, когда-либо посещавшую княжий двор. Александр видел, как плакала мать, плакали все дворские, ближние и сенные; черная борода Федора Даниловича стала как будто реже, спуталась, и почему-то Александру ясно запомнилось: в бороде у Даниловича торчала невесть как застрявшая в ней золотистая соломинка.

Александр готов был тоже плакать, но мысли его никак не сосредоточивались безраздельно на великом ощущении горя. Он думал о живом Феде, вспоминал его голос, глаза… Что теперь делать с Федиными голубями? Александр, как в тумане, бродил по терему; он избегал оставаться в одиночестве (одному становилось страшно). Во время похорон Александр стоял рядом с матерью, слушал рыдающие песнопения, но даже не взглянул вокруг. Как будто со смертью брата в душе умерло все старое, все, чем Александр жил до сих пор. Он почувствовал себя старше, думал и верил своим думам, что будет теперь суровым и жестоким, никто не увидит больше улыбки на его лице.

На другой день после похорон Александр поднялся на голубиную вежу, махнул на голубей. И когда те закружились в воздухе, полет их острее и глубже всего напомнил-об умершем брате. И тут, среди птиц, Александр заплакал. Горько и больно плакал он, но, кроме голубей, никто не видел его слабости. Осушив глаза, спустился вниз, там разыскал Гаврилку, сурово и строго сказал ему:

– Возьми себе Фединых голубей, Гаврилка! Владей.

Щедрость Александра до того поразила Гаврилку, что он с изумлением уставился на княжича.

– Не время мне играть голубями, – еще строже произнес Александр. – Бери!