Текст книги "За землю Русскую"

Автор книги: Анатолий Субботин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 55 страниц)

Глава 6
Решение

Ближе к сумеркам, когда пора было зажигать свечи, в горницу вошел Федор Данилович. Истово перекрестясь в передний угол, поклонился князю.

– Поклон тебе, княже, от батюшки, князя Ярослава Всеволодовича, и от матушки-княгини, – сказал он. – Доволен батюшка победой твоей над свеями, вечную память молвил он воеводе Ратмиру. Прозвище Невский, нареченное тебе Великим Новгородом, великий князь принимает. Велел он так писать тебя в грамотах.

– Спасибо за поклон, болярин. Не ждал тебя скоро из Владимира.

– Путина была не гладка, Александр Ярославич, помаялся, – ответил Федор Данилович. – Тряско в возке, а я спешил, чтобы ордынского посланца застать в Новгороде. Великий князь Ярослав дал тебе грамоту.

Боярин достал из-за пазухи свиток с княжей вислой печатью и передал Александру.

– Здоровы ли батюшка с матушкой? Как живут люди на Владимире? – спросил Александр, принимая свиток.

– И батюшка, князь Ярослав, и матушка-княгиня, как уезжал я, пребывали в добром здравии. Матушка наказывала, впредь, как случится тебе быть в битве, берег бы себя… Обстраивается стольный Владимир: ограду поставили в кремнике, избы – в городе и на посадах рубят, торг стал людный, и обозы идут по дорогам. На пути видел много селений и займищ… Крепкие избы ставят жители, из кремневого лесу. Новые места обживают. Едучи, смотрел я, Александр Ярославич, и душа играла. Живет Русь! Не погибла. Страшное ордынское нашествие претерпела, а живет.

Александр развернул свиток. Медленно, останавливаясь и повторяя слова, чтобы лучше уяснить себе смысл их, читал он послание отца. Федор Данилович сидел молча. Глаза его внимательно следили за выражением лица князя. По тому, как легкая улыбка трогала губы Александра или вдруг сухо сдвигались брови, боярин видел – не всем доволен Александр в послании. Наконец он оторвался от грамоты, поднял взгляд на ближнего боярина и молвил:

– Пишет батюшка – не искать распри с ханом. Говорил ли о том он с тобою, болярин? Так ли, как надо, я понимаю послание?

– Так, княже, истинно.

– Хан – враг Руси! – сдвинув брови, глухо вымолвил Александр. – Грозит он гибелью Новгороду и людям новгородским… Легче мне поднять меч на хана, чем пить с ним чашу дружбы.

– Узнаю твой голос, Александр Ярославич, – с прежним спокойствием произнес Федор Данилович. – И я бы так молвил. Твое слово – слово витязя. Но слово витязя – не княжее слово, – боярин немного повысил голос, выдавая тем, что речь Александра его взволновала. – Честь и гордость князя в мудрости, в чести земли своей. То, что горько принять витязю, князю может стать нуждою неотъемлемой. Великий князь Ярослав не советует тебе искать распри с ордынянами, и дружба с ними не в пору. Но сильна Орда. Не настало время, не накоплены силы Руси, чтобы выступить противу.

– Не стать ли, болярин, нам улусниками ханскими? – нетерпеливо, с обидой в голосе, перебил Даниловича Александр. – Не пойму тебя нынче.

– А я ведь не загадку, простое слово молвил, Александр Ярославич, – сказал боярин. – Хан далеко. Слышно, переступил он рубежи угорские. Грозит нам? Да. Но не он поднял сегодня меч на Новгород, а латинские крестоносцы.

– В чем твой совет? – все еще недовольно, но без прежней горечи, спросил Александр. – Отпустим с добром и волей ордынянина, что молвят люди? Не по праву ли назовут нас улусниками?

На губах Федора Даниловича показалась усмешка.

– Долга беседа предстоит, Александр Ярославич. Вели принести меду чаши. И я краснее молвлю, и тебе легче слушать.

Александр хлопнул в ладоши и велел отроку, вбежавшему на зов, принести мед.

– С юных лет твоих знаю тебя, Александр Ярославин, – начал боярин, пригубив чашу. – Быстр ты в делах и умом зорок, ведаешь без моего совета: постоим перед латинскими крестоносцами – обережем веру, язык свой и обычаи, не постоим – хуже ордынской брани примем беды от латынян. Жесток хан, не жалеет он крови, но то, что приняли от немецкого лыцарства на Западе славянские племена куронов, лютичей и прусов, по лютости своей горше ордынского разорения. Захватывая чужие земли, лыцари истребляют мужей, жен, старцев и младенцев; никому нет пощады. А церковь римская благословляет страшные дела их как подвиг. Отцы и учители церкви латинской, вроде цистерианца Бернара и Клерво, призывают к истреблению племен славянских, не подчинившихся Риму. Того ли ждать? Не лучше ли нам не злом отвечать хану, а крепить силу, искать свои выгоды, чтобы одолеть врага, который стоит у рубежа?

Федор Данилович умолк. Александр поднял голову.

– Сказывай все, болярин! Будет ли мир на Новгороде?

– Не всякий мир хорош, княже, – помолчав, снова заговорил Федор Данилович. – Прими ряду вотчинников, княжи на всей воле их – люб станешь всем, кто кичлив богатством своим и родом древним. Но затем ли принял ты княжение новгородское, чтобы потворствовать хитростям вотчинников, у которых одна забота – не иметь головы над собой, жить в отколе, не держать ответа ни перед Русью, ни перед великим князем? Власть княжая выше власти боляр, Александр Ярославич. Князь ограждает вотчинные права от непокорных смердов и холопов, от тех, кто ищет греха против болярина своего, но суд судится княжей, а не болярской волей. Князю, а не болярам судить тяжбы и протори вотчинные, ведать кормление воеводское и блюсти войско. Не совету господ быть головою и владыкой на Новгороде, а князю. Но сильному князю не ведать мира с верхними. Опора ему не вотчинное болярство, а город, гостиные и ремесленные братчины. Опираясь на город, утверждали в Суздальской земле княжую власть противу старых боляр прадед твой князь Юрий Владимирович, и дед Всеволод Юрьевич; и тебе так жить, Александр Ярославич.

– А посол ордынский? Отпущу его с миром – не люб стану и городу, и гостиным и иным людям, – Александр повторил тревожившую его мысль.

– Может, и не люб, но тем ли решится спор? Встанет против тебя Новгород, будет искать брани, тогда не совет господ, а ты положишь гнев свой на Новгород. Года не минет – будут просить тебя новгородцы к себе на княжение, на твоей воле.

– Одумаются аль люб буду? – недоверчиво произнес Александр.

– Не одумаются и не люб, ливонские меченосцы тебя заступят.

– Не жду того, да и ты давно ли иное говорил?

– Противу твоей воли заступят, – повторил свою мысль боярин. – Не влюбе меченосцам встреча с тобой и твоими полками, а уйдешь из Новгорода – меченосцы станут у Пскова.

– Так ли? Помню, в былую пору, когда Орда воевала Владимир, ты, болярин Федор, советовал мне не покидать Новгорода. Говорил, что уйду с дружиною, а вотчинники сговорятся с ливонскими лыцарями, откроют им ворота.

– Говорил, Александр Ярославич, – согласился Федор Данилович. – И нынче сказал бы, да сила наша выросла и Новгород по-иному думает. Нынче поход свеев и то, чего ищут меченосцы, тревожит вотчинников, а особливо тревожит владычный двор. Меченосцы не закроют глаз на то, чем владеет святая София. Войдут в Новгород – встанут тогда их замки на вотчинных и владычных землях. Оберегая себя, поклонятся тебе вотчинники.

– Исполнится твое слово: честь и хвала тебе, Федор Данилович, – сказал Александр и, помолчав, добавил – Но быть ли тому? Уйду из Новгорода, не станется ли горше рознь на Руси?

– Нет, Александр Ярославич. Не будет сильной княжей власти и единой воли на Руси, быть и розни. Дед твой, Всеволод Юрьевич, много положил трудов на укрепление Суздальской земли, на собирание под своим стягом земель дальних и ближних. Детям своим, внукам и правнукам завещал он продолжать дело его; был бы велик род Юрьев в потомках. Не люб тебе мир с ханом и мне не люб. Но прими, дай мирную грамоту, огради себя и Новгород. А как дать ту грамоту, вели мне о том говорить с послом хана. Улещу ордынянина.

Дадим обещание, а после нам судить – на чьей воле быть миру.

– Хитро мыслишь, болярин.

– По делу толк, по делу и спрос, – ответил боярин. – Тебе, княже, оберегать и крепить княжее дело на Великом Новгороде. Ты не писал ряды, ныне волен принять ее по обычаю, волен отвергнуть. На даре с волостей живут в Новгороде князь и дружина по старым обычаям, и в даре обычай мы не преступили. Нет в земле Новгородской ни вотчин княжих, ни холопов.

– В том зло и печаль, болярин, что на даре с волостей живем в Новгороде. Не пора ли брать вотчины, холопов садить в них и половников? А поступим так – не миновать распри.

– Не миновать. Не владели князья вотчинами на Новгороде, – стараясь понять, что решил Александр, заговорив о вотчинах, сказал Федор Данилович.

– Да. Не к чести своей – ни страха перед болярством не нарушали обычай. За мирные грамоты наши хану ополчатся на нас вотчинники. За то советуешь ты, болярин Федор, положить мне гнев на Новгород и уйти с дружиною в Переяславль. И то я слышал, начнут поход ливонские лыцари – явятся ко мне новгородцы, попросят забыть обиды. Верю тебе, болярин, но распрю за мир с ханом не приму. Коли быть распре – иное молвлю: приму на себя вотчины переветов, изменников новгородских. Против воли верхних скажу в том свой суд. Не грех, болярин, искать нам и вольные земли. На том решим: говори с послом ордынским, пиши грамоту хану, но чести моей не порочь, величай Новгород не улусом ханским, а Господином Великим. О том, что молвил я о вотчинах, размысли и делай все, как положено по праву княжему.

Глава 7
Не люб Новгороду

Звонили к поздним обедням, когда на Лубяницу, в хоромы Онцифира, прибежал кузнец Никанор. Был он встревожен. Черные следы копоти, размазанные по лицу, усиливали впечатление растерянности и угрюмого недовольства.

Видимо, Никанор стоял у горна и в чем был, даже забыв накрыть голову, прибежал на Лубяницу.

При виде его Онцифир чуть не ахнул.

– Издалека ли бежал, Никаноре? – спросил. – Из кузни с Ильиной аль из полону ордынского?

– Не из полону, Онцифире, – отдышась, ответил Никанор. – А чую, быть нам полонянниками.

– Никак ты угарного меду хлебнул, Никаноре? – остановив речь кузнеца, усмехнулся Онцифир.

– Росинки во рту не было… – начал было Никанор, но вдруг, умолкнув, подошел ближе к Онцифиру и шепнул: – С худою вестью я.

– Какая весть? О чем ты молвил?

– Тебе ль не знать, почто пытаешь?

– Не пытаю, а доподлинно не ведаю ничего, Никаноре, – сказал Онцифир, изумясь поведению Никанора и не понимая, что испугало его. – Черный мор миновал Новгород, пожаров все лето не слышно…

– Князь… Александр Ярославич уходит.

– На ловища? На Шелонь аль на Мету?

– Не на Мету. Не смейся, Онцифире, не о ловищах я… Уходит он из Новгорода; дружина с ним и дворские со княгинею… Уходит всем поездом.

– Нескладное твое слово, Никаноре, – подумав, молвил Онцифир. – Тихо было на Новгороде, ни споров, ни распри… Пустой слух небось?

– Не слух, Онцифире, правду сказываю. От княжего друга, воеводы Гаврилы Олексича, слышал.

– Не посмеялся ли над тобой Олексич?

– Нет, Онцифире, не посмеялся. Кольчужку я вязал ему. Час тому места побывал Олексич в кузне… Оставил у ворот коня, идет; вижу – встревожен, лицо будто огнем палит. Спрашивает: готова ли кольчужка? Через два дни, говорю, наденешь ее на себя, витязь. А он: «Ох, поздно, Никаноре! Дай к полудню завтрашнему!» Заупрямился я… И то молвить, не люблю наспешку клепать колечко. Олексич свое: «Сделай, Никаноре, к полудню, как прошу. Завтра князь поездом, с княгинею и дворскими уходит в Переяславль… Дружину берет с собой».

Онцифир с потемневшим лицом слушал Никанора. Недоверие, с каким он отнесся вначале к словам кузнеца, исчезло. Теперь он, видимо, размышлял: за что разгневался Ярославин на Новгород? Правда, на торгу и в городе по-разному говорили о приезде ордынянина. Многие желали изгнания его, но изгнание послов иноземных не в обычаях новгородских.

– Чем обижен Ярославин? – спросил он. – Молвил о том Олексич?

– Страшно верить, Онцифире, тому, что он молвил. Тот ли уж Ярославин нынче? Возгордился он победой над свеями, так возгордился, что будто не Великий Новгород слово имеет, а он, князь, словом своим решает и суд и волю.

– Смутна твоя речь, Никаноре, – вздохнул Онцифир. – Уходит князь Александр; не следует ли спросить его: был ты, княже, люб Новгороду, почто хочешь жить в нелюбе?

– Мир с ханом взял Ярославин, в том и распря, – резко, точно ему не хотелось или стыдно было упоминать о мире с Ордой, вымолвил Никанор. – Ввечеру вчерашнем начал Ярославин спор с болярами в Грановитой. Сказал, что берет за княжий двор вотчины Нигоцевича, кои нынче за святою Софией; сказал и о мире с ханом. Совет в Грановитой не принял слово князя. Ярославин не стал слушать боляр. «Не любо мое слово Новгороду, то и мне не люб Новгород», – сказал. Были прежде споры и распри у верхних с Ярославичем, душой я стоял за него, а нынче…

Онцифир поднялся с лавки, прошел к двери в горенку Васены, открыл, заглянул туда. Васены нет дома. Под ногами лучника жалобно, будто простонав, скрипнула половица. Онцифир вернулся к столу и, не садясь, срывающимся, глухим голосом сказал:

– Не сладкую весть ты принес, Никаноре. Недавно, как вернулось войско после битвы со свеями, слышал я от князя Александра доброе слово и обещание, что братчины людей ремесленных, как встарь, будут сами судить суд по делу и ремеслу. Неужто изменил слову своему Александр Ярославич? Забыл? Сказал мир с Ордою и суд свой о княжих вотчинах на Новгороде. В горнице, Никаноре, мы не высидим правды, надо людей спросить.

– Вече велишь звонить, Онцифире?

– Повременим. Сходим ко двору Василия Спиридоновича, проведаем, как гостиные люди мыслят.

…Слух об уходе князя и гневе его на Новгород только родился, но уже встревожил жителей. Тихо стало в городе, даже гости на торгу не кричат, как прежде, расхваливая товары. К первому слуху прилипли подслушья. Не о княжем уходе, не о распри князя с боярством вотчинным передают досужие языки… Мутная, мутная течет вода: «Уйдет князь Александр, не обсохнут следы его поезда, как за валом и столпием новгородского острога покажутся ордынские конники». Сказывают, прибежал кто-то из Заильменья, видел он там ордынское войско; движется оно к Новгороду дорогами и по бездорожью.

Шел Омоско-кровопуск к торгу. У Верхнего ряда обступили его люди.

– Где пропадал, Омос? – спрашивают. – Не видно тебя, голос твой забыли.

– Уж не за море ли ходил?

– Чай, и там нужда в кровопусках.

Отмалчивается Омос, не балагурит. Щиплет бороду.

– Есть ли, братцы, нынче язык у Омоса?

– Молви, Омос!

– Сказал бы, – Омос разрешил уста, – да слушать некому. Забежит слушок в одно ухо, хиленькой, тоненькой, будто на ладан дышит. А как вылезет из другого – баской молодец. Чуга распашная, лико румяное…

– Не смешна, Омос, присказка.

– Неведомо, о чем молвил.

– Молвил для себя. О чем говорю, то и дарю. Посмешнее присказка в колпачном ряду, у Офони-колпач-ника.

– Не замайте Омоса, князя Ярославича собрался он провожать из Новгорода.

– Нынче провожу, завтра колоколами встречу, – сердито напетушился Омос. – У умного серебро в голове, у дурака – ветер гуляет.

– Рыдать тебе, Омос, как Орда ввалится в Новгород, – шипя, огрызнулся чей-то голос.

– Моя голова одна, а одна голова не бедна. Кому рыдать, после о том молвим.

Василий Спиридонович с утра не выходил из хором. Ввечеру сидел Спиридонович, почетный гость, в Грановитой, слышал речь князя. Впервые, как сам помнит, будто чужому внимал. Насупясь, молчали бояре. В конце молвил Якун Лизута: «Гордостью вознесся ты, Александр Ярославич, выше Новгорода Великого мыслишь». Боярин Тулубьев, друг княжий, и тот отвернулся. Не принял совет господ мира с ханом; а наипаче тем обидел Александр Новгород, что сказал о вотчинах Нигоцевича, о том, что берет эти вотчины за себя. Не вотчинник Спиридонович, нет у него ни земель, ни холопов, а услышал – сердце охолодело. Доселе знал Новгород вольных князей; были у них дальние волости, за рубежами новгородскими, а тут – сядет на Новгороде князь, новгородский вотчинник…

От жары в горнице душно. Сбросил Спиридонович с плеч домашний кафтан, распахнул ворот рубахи. Жбан с квасом на столе, но и квас теплый, не идет в горло. Подул бы сиверко, не было б духоты. С полудня решил Спиридонович идти на торг. Авось на людях разойдутся черные думы. Собрался он, затянул поверх кафтана пояс сыромятный, только бы ступить на крыльцо, как навстречу ему гости: дядя родной по покойной матушке, Онцифир Доброщаниц с Лубяницы и с ним кузнец Никанор. Провел Спиридонович гостей в гридню.

– Какою судьбою, люди добрые? – спросил.

Онцифир откашлялся. Насупясь, будто сердит он на Спиридоновича, молвил:

– С докукою к тебе, Василий. Слухи недобрые тревожат.

– Да, время нелегкое.

– Что у гостиных людей слышно? – спросил Онцифир. – Принес мне сегодня весточку Никанор, а дорогою к тебе тоже слышали разные толки… О князе нашем говорят люди.

– Князь уходит из Новгорода.

– Слух аль правда?

– Правда, Онцифире. Слышал ввечеру слово его в Грановитой, и рад был бы не знать того, что услышал. Обиду учинил Новгороду Александр Ярославич.

– Сказывают, принял он ханское улусничество?

– Не улусничество, а мир с Ордой принял и о вотчинах княжих на Новгороде слово молвил.

– Быть ли тому, Василий Спиридонович? – не сдержав себя, вскочил Никанор. – Почто со свеями бились, волю держали?

– Не быть.

– Коли так, Василий, то не время ли спросить Новгород? Пусть скажут люди новгородские свое решение.

– Скажут, – согласился с лучником Спиридонович. – Друг мне Ярославич, а нынче я противу него молвлю. Не примет Новгород княжей воли. Созвоним вече. Все улицы и все концы одной речью скажут: слово Новгорода о тебе, князь. Не люб ты нам, уходи!

Глава 8
Рассказ Семенка Глины

С того дня как была получена в Риге весть о походе шведов, Борис Олелькович не знал покоя. Он верил в победу шведов, верил потому, что, кроме него, боярина Нигоцевича, некому в Новгороде собирать войско, некому подать совет ратный. Победа князя Александра над шведскими крестоносцами испугала и изумила боярина. Точно свет померк перед ним. Не верил Борис Олелькович суздальским князьям: не их волей жить Новгороду! И то, что Александр собрал новгородскую рать под своим стягом, малой силой разбил шведов, никак не вязалось в думах Бориса Олельковича с памятью о юном княжиче, было противно всему, во что верил боярин, что служило отрадой ему в изгнании. «Ох, грехи, грехи! – размышлял Олелькович. – Правду люди сказывают: «Хорошая-то весточка пешечком бредет, а худая скачет на борзом коне».

И под Изборском не сладко. Ливонское войско у стен города, а город не склонился, не открыл ворот.

Весел был Нежила, когда выступали в поход меченосцы.

– К половине лета будем на Великой, осударь-ба-тюшка, – несчетно раз повторял он. – К Спожинкам, даст бог, услышим звон у Троицы, а может, и у святой Софии.

Борис Олелькович и сам радовался походу фон Балка, но все же мягко, по-родственному, вразумлял зятя.

– Твоими бы устами, Нежила, да мед пить, – говорил он. – Не рано ли загадываем? Не близок путь до Новгорода.

– Ближе, чем думают о том в Риге, – отстаивал свое Нежила. – Командор фон Балк храбр, устоять ли кому противу него! Не пора ли, осударь, и нам браться за оружие…

Поражение шведов остудило Нежилу. Борис Олелькович молчал, не говорил с зятем; боялся – не поймет Нежила его дум. Гордиться бы боярину Нигоцевичу нынче силой Руси, свысока бы глядеть на заносчивых рыцарей, а он не рад победе. «Накрепко сядет в Новгороде Александр, – думал он. – Дождусь ли времени, когда откроется мне путь на Русь, к богатству, довольству прежнему?»

– Ох, грехи, грехи! – вздыхал боярин.

Неужто старость пришла? Не зорок стал Борис Олелькович, не находчив. Верил в то, что еле-еле держится на новгородском столе князь Александр, а он – крепче крепкого.

Как-то утром Борис Олелькович еще потягивался на перине, когда в горницу к нему постучался Нежила.

– Не гневись, осударь-батюшка, – поклонился он. – С доброй вестью к тебе.

– О чем весть? – насторожился боярин. – Не Изборск ли открыл ворота? – высказал догадку.

– Нет, не об Изборске молвлю… Поп наш, отец Симеон, возвернулся из Новгорода.

– Семен?! – боярин, точно подтолкнули его, спустил ноги на пол.

– В хоромах он. Ждет твоего повеления.

– Зови!

Борис Олелькович так обрадовался возвращению Семенка Глины, что, забыв и годы и степенство свое, готов был выйти ему навстречу. Нежила отступил за дверь. Оставшись один, боярин встал, выглянул в оконницу… На улице моросит муторный, мелкий дождь. Боярин отвернулся, надел домашний кафтан, окинул взглядом горницу. Взгляд его задержался на образе «Знамения».

– Милость божия, – промолвил. – Наконец-то вести их Новгорода… Ну, где Семен?..

Открылась дверь. В горнице показался исхудавший, с резко очерченными темными кругами глазниц Семенко Глина. Он, видимо, так спешил к боярину, что не успел снять ни скуфейки, ни крашенинного, с проторинами на локтях, дорожного зипуна.

– Отче Симеон! – боярин ступил навстречу.

Широко крестясь, Семен положил троекратный поклон перед «Знамением».

– Буди здрав, осударь-болярин, надёжа Великого Новгорода! – отмолясь, гнусаво, по-келейному, проголосил он. Дрожащими от волнения пальцами Семен извлек спрятанный на груди узелок, развязал его и положил перед Борисом Олельковичем черствую, жесткую, как черепок, заздравную просфору. – От святой Софии за твое здравие, осударь, проскурочка, – промолвил он. – Владыка архиепискуп пожаловал.

Боярин принял просфору. Прикоснувшись губами к тому месту на ней, где оставило след «копие» владыки, положил дар на холщовый налойчик перед образом и сказал:

– Спасибо, Семен! Небось притомился на дальнем пути, не след бы тревожить тебя расспросами, после скажешь, но одно поведай, кого видел на Новгороде, передал ли мои грамоты?

– Не суди, осударь-болярин, – начал Семен. – За великою радостью, что довелось бозвернуться здраву к тебе, забыл я молвить о делах новгородских. Жил я в Великом Новгороде милостью владыки. Принял меня в хоромах своих святитель, спрашивал о здравии твоем, взял грамоту и ответ дал.

Он спеша, так что оборвал крючки, распахнул зипун, порылся за пришитой изнутри тряпицей, достал из-за нее свиток.

– Хоронил и берег, осударь, – подавая свиток боярину, сказал он. – От владыки грамотка тут и от боляр.

– Каково жил в Новгороде? – спросил боярин, принимая свиток.

– Хорошо, так-то уж хорошо! Владыка архиепискуп велел давать мне корм, житье положил тихое. Ждут, ой ждут тебя, надёжа-болярин, у святой Софии. Велика радость будет на Новгороде, как услышат там о походе твоем.

Боярин, не перебивая попа, развернул свиток, взглянул на грамоты.

– Приведется, Нежила, брать указку, – сказал он стоящему молча зятю. – Прочитаем ужо… От владыки грамота и от боляр Якуна и Стефана… Пресвятая-то богородица Знамения заступила меня, как в явление свое заступила Новгород от суздальских полков князя Андрея Юрьевича.

Борис Олелькович поднял глаза на образ и прослезился.

Положив свиток на налойник, рядом с просфорой, боярин обернулся к Семену и хотел было отпустить его, но тут вспомнились черные думы, которые томили ночью. Насупив брови, молча, тяжелым взглядом уставился он в лицо попа, точно желая заранее знать: скажет тот или умолчит, не откроет правды.

– Видел ты, отче Семен, Новгород, слышал слово владыки и боляр, скажи… – начал он и помолчал, точно задохнувшись. – Правду скажи, не ври, – предупредил. – Велику ли власть держит ныне в Новгороде князь Александр? Небось петухом ходит?

Нежила с беспокойством взглянул на попа: а вдруг тот ненароком вымолвит неугодное слово в похвалу Александру?

Семен ответил не сразу. Он запахнул зипун. От зоркого взгляда его не укрылось волнение боярина, в ушах звучал встревоженный, запинающийся в словах, нетерпеливый голос.

– Очи мои не зрели и уши не слышали славы Александру, – смяв в руках скуфейку, сказал он. – О ту пору, как поход на свеев начался, ушел я из Новгорода, но в пути, будучи в земле Новгородской и на Пскове, поражен был толками о битве у Невы и льстивыми восхвалениями Александру По первости не верил я славословным речам, темная вода их лилась и бурлила, не отличишь, в чем правда, в чем ложь. Во Пскове, в Мирожском монастыре, от тамошних старцев узнал я, осударь, истину. Сказал Новгород славу Александру; колокола звонили ему и Невским он возвеличен.

В глазах боярина вспыхнули желтые огоньки. Он тяжело дышал, но Семен, как бы нарочно, говорил медленно, тягуче, словно наслаждаясь тем впечатлением, какое речь его произвела на Бориса Олельковича.

– Как ты мог молвить мне этакое? – остановив его, прошипел боярин.

– Истину сказываю, осударь, – поклонился поп.

– Истину? – повторил боярин. – Вольно тебе, Семен, вводить меня в грех.

– Нет, осударь-болярин. – Семенко заговорил бойчее, скороговоркой: – Во Пскове, в Мирожском монастыре, от старцев тамошних и то слышал: коротка сталась на Новгороде слава князю. «Не люб» – поклонился ему Господин Великий. – Семен согнул спину и насмешливо, не концами пальцев, а кукишем коснулся пола. – Бежал князь Александр Ярославич к родителю своему во Владимир аль в Переяславль. Нету нынче князя на Новгороде.