Текст книги "Дни яблок"

Автор книги: Алексей Гедеонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 37 страниц)

– Имена значат немного, – сказала она. – Важны истинные названия.

Я подошел поближе – пыльца от бузины, а может, от чего другого, окружала ее и куст – сердитые стрекозы сновали сюда-туда через границу из пылинок…

– Почему бы тебе не присесть рядом со мной? – спросила она.

– Там как-то неуютно, – заметил я, не рискнув приближаться к ней или к бузине.

– Вот как? – кашлянув, отозвалась она. – Неуютно? Почему?

– Там тень, – сказал я, утверждаясь в собственных подозрениях и пряча руки за спину.

– И такая дребедень… целый день, целый день, – выдохнула она. Пыльца взвилась смерчем и, перемежаемая стрекозами, окутала бузину. Она, однако, даже не шевельнулась.

– Так ты говоришь, тень? – спросила она, с ноткой утверждения в голосе.

– И не одна, – заметил я, отступая шажок назад и стараясь сделать это как можно незаметнее. Она поправила зеленый рукав – ни браслетов на запястье, ни перстней на пальцах – в общем, сверкать было нечему, но что-то блеснуло… Тут мне показалось, что губы её чуть изменили цвет, зарозовели…

– Ты так любишь книжки… – протянула она сладким голосом и сощурилась, словно сытая кошка у разгромленной норы.

– Разве это плохо? – с достоинством, хорошенько подпорченным опасениями, ответил я.

– Любить неплохо вообще, – произнесла она, наслаждаясь неподвижностью. – А хочешь, я пойду с тобой гулять? Позовёшь?

– Вам со мной будет неинтересно, – сказал я нервно, обнаружив за спиной не менее трёх десятков стрекоз, как бы просто так висящих в воздухе.

– Это бездоказательно, – заметила она, и бузина просыпала пыльцу, покачиваясь в знак согласия. – Мне интересно всегда со см… – последнее слово она так и не произнесла.

– Хотели сказать, со смертными, – уточнил я, ощущая, что тянет сыростью и заметив рядом с нею на коряге целую россыпь маленьких жаб.

Она поднялась, я отступил. Она поправила волосы. Кашлянула в кулак. Стрекозы ринулись к бузине, толкаясь в воздухе.

«Только не поворачиваться спиной!» – подумал я.

– Некоторые книжки я бы детям не давала. Все-таки рано. – сказала она без тени злобы или раздражения. – Ты разве меня не узнаёшь?

– Нет, будете богатой, – протянул я, откровенно паникуя и отступая лилипутиками к виднеющемуся неподалеку терновнику – выходу из Сада.

– Я не могу причинить тебе зла, – сказала она, и уголок её рта нехорошо дёрнулся. – Даже бы если хотела, не смогла бы.

Я прекратил отступление, и стрекозы сняли осаду.

– Да? – сказал я. – А так и не скажешь.

Она улыбнулась, блеснули меленькие зубы.

– Тебе разве не говорили о золотом правиле? – проговорила она и рыжие кудри её засияли победно в мареве бузинной пыльцы.

– А я ничего и не спрашивал, – утвердительно сообщил я и расстегнул сандалии.

– Вот ещё… – протянула она и поскользила вправо-влево, как рыбка в аквариуме, бузинная тень и стрекозы сопровождали её подобно шлейфу. – Я, что, похожа на вампира?

– Надо глянуть на зубы, – ответил я, подкатывая левую штанину брюк.

– Все свои, – ответила она и властно протянула руку. – Ну вот, мы наигрались, подойди ко мне, мальчик мой.

Я начал активно пятиться. Воздух под бузиной заклубился туманом, она встала и, охваченная мглой, двинулась за мною вслед. Стрекозы ровной эскадрильей гудели впереди, замыкали шествие изумрудно-блестящие лягушки.

– Ну куда ты торопишься? – сказала она, оказавшись слева от меня, почти вплотную. – Не я призвала тебя, меня просили… но я слежу за тобою. Иногда мы встречаемся. Ты должен помнить. Однажды, весной…

– Если б я всё помнил, наверное, голова лопнула бы, – мрачно ответил я, раздосадованный всеми этими «мальчиками» и «детками». – Чего тебе, дух?

– Это ещё кто тут дух? – оскорбилась собеседница. – Дурак ты. Ослеплённый совершенно… – Она дотянулась до меня и почти погладила по щеке. – Меня просили передать тебе…

– Кто этот проситель? – отозвался я.

– Вот это меня просили передать, – договорила она своими бескровными устами и протянула руку. – До тебя теперь не докричишься.

Я взял у неё корзинку. В вереечке из ивовой лозы лежал веночек – я увидел те же цветы (в основном, конечно, жёлтые), что и тогда, давным-давно – в детстве, на рубежах февраля. Те же цветы, обещающие впереди страсть, боль и предательство. Она улыбнулась мне ещё раз, недобро, и истаяла сверкающими пылинками в саду, где вечер золотой сияет… Стрекозы канули бесследно. Я потрогал веночек – красивый до ненастоящести. Что-то среди цветов больно кольнуло меня в палец.

– Ай, – сказал я и проснулся.

– Безобразие, – сказала Гамелина и шмыгнула носом, – мало того, что ты всё время дрых как сурок, так ещё и орёшь мне в ухо. А фильм очень хороший. Только он её полюбил, как девушку сожгли… почти что. Всё равно он уехал. Да, я никогда не думала, что этот Бонд бывший так играть может, он тут совсем лысый. Дай мне платок носовой, я свой где-то выронила, наверное, у вас.

Мы вышли из кинотеатра, в лицо пахнуло свежестью, улица опустела, сеялся почти неразличимый дождик.

– Давай доедем до Обсерваторской? Пройтись хочется. Столько впечатлений, – раздумчиво сказала Аня, завидя приближающийся троллейбус.

– На тебе, Гамелина, платочек, – ответил я, – делай с ним что хочешь. Ты не испугаешься, если мы встретим кого-то не того по дороге?

– Я боюсь споткнуться, потому что плохо вижу, – рассеянно ответила Аня, впихивая платочек куда-то в вырез «мешка». – А так… ну ты же всё предвидишь, правда?

– Это стоит недёшево, – буркнул я.

– Спекулянт, – хихикнула Аня.

XII

Хруп да хрум всё под окном,

Кто грызёт и гложет дом?

Это гость чудесный,

Ветер поднебесный!

Дни Яблок. Дни меж псом и волком, меж октябрём и ноябрём, между мирами – всюду туман.

– Помнишь, нас, малых, пугали, что на Вольговой горе ночью пляшут призраки? – делано равнодушным голосом сказала Гамелина. Мы шли по улице, было тепло и пахло прелыми листьями.

– Да-да, – рассеянно ответил я, вспоминая гамелинские манипуляции с носовым платком. – Там, на неведомых дорожках, танцуют черти в босоножках…

Гамелина хихикнула, я спохватился.

– Если хочешь, давай туда слазим, к обсерватории, – быстро сказал я, – только там ни призраков нет, ни танцев. Только сторож астматический. С собачкой.

– А собачка какая? – живо поинтересовалась Аня.

– Глухослепонемая. – убедительно сообщил я, – порода муму.

Идём, – заторопилась Аня, – я должна это видеть. Настоящее страшко.

– Могу проводить короткой дорогой, – галантно просипел я.

– О, да, – сказала Гамелина с придыханием и даже похлопала ресницами.

– Что мне за это будет? – не удержался я.

– Я знаю одну сказку, правда, страшную, – ответила Аня после некоторого молчания.

– Ну, расскажи ее мне, – попросил я, – будем бояться вместе.

Мы пролезли сквозь дыру в ограде обсерватории и шли по парку темной аллейкой, гравий поскрипывал у нас под ногами.

– Ты точно этого хочешь? – с явным сомнением в голосе поинтересовалась Аня.

– Я очень многого хочу, – подхватил я. – теперь.

Мы взобрались на горку, холм-останец. Некогда великие ледники, отступая, обрушиваясь на податливую твердь водою и камнями, гнали перед собою волнами-холмами самоё землю – и оставили немало подобных в нашем краю.

С вершины холма была слышна Сенка, погромыхивал трамвай, коротко взвывая, уезжали троллейбусы, уютно светились окошки в домах сразу за горкой, и отовсюду, со всех четырёх сторон, длинными седыми космами наползал туман. Аня огляделась и увидела повалившуюся прошлой осенью сосну.

– Я устала, – сказала Аня, – давай отдохнём? Тут можно сесть.

– А сказка? – спросил я, подстилая свою куртку.

– Ты так не замёрзнешь? – поинтересовалась Аня.

– Надеюсь, что нет, – ответил я, пытаясь придать голосу таинственность.

– Я расскажу её так, как рассказывали мне, – проговорила Аня, – постараюсь не менять слова. А страшная она или нет – решишь сам.

– Я весь одно сплошное, внимательное ухо, – сказал я, раздумывая, можно ли обнять Гамелину или она станет брыкаться.

– Давным-давно… – начала Аня.

– Когда свиньи пили вино, – фыркнул я и всё-таки её обнял.

– Ты вечно всё опошлишь, причём тут свиньи… – возмутилась Гамелина и даже не подумала двигаться. – … Один парень, подмастерье… ученик. В аптеке он смешивал зелья и вообще был сыном лекаря, – продолжила Аня и ухватилась за хвост собственной косы. – Как-то раз, в мае, когда все плясали у шеста на лугу, пошёл в лес и встретил там, в лесу, возле родника со сладкой водой…

– Клеща, – не удержался я.

Аня вздохнула и отодвинулась, а я ощутил странный гул, словно звон из подземелья.

– Даник, – сурово сказала Гамелина. – Для глупых разговоров надо было приглашать в кино Ромчика или Юру. Я пытаюсь рассказать страшную историю, а ты ржёшь всю дорогу, как пингвин какой-то…

– Извини, – залебезил я, борясь с видениями ржущих пингвинов. – Больше не буду.

– Ещё раз перебьёшь, я сделаю выводы, – строго резюмировала Гамелина. – Девушку он встретил, когда думал, что заблудился, понятно? Девушку!

– Так они встретились в лесу? – уточнил я, – в мае? Где-то рядом росла бузина? Или боярышник?

– Да, – глухо сказала Аня.

– Ты сказала – у родника? Да? – продолжил я со знанием дела. Так бы и говорила – парень встретил ведьму. У них в мае гон и всё зелёное…

– Тебе неинтересно рассказывать, – вздохнула Аня. – Ты предвидишь всё… почти, – закончила она с немалой язвительностью в голосе.

– Молчу-молчу, – отозвался я, – продолжай. Ведьма, парень, мир, труд, май.

Гамелина вытащила из кармана очки, дохнула на стёклышки, протёрла одно за другим и зачем-то посмотрела на меня сквозь них. Соскребла краешком ногтя с одного стёклышка нечто и вовсе неразличимое, нацепила очки и продолжила.

– Они говорили долго, солнце взошло высоко и стало клониться к закату, в городе заиграла труба, и юноша сказал девушке, что вернётся завтра, что нашёл свою невесту, что приедет за своей возлюбленной в повозке, разукрашенной цветами и птицами. В знак обручения он подарил ей ленту с майского шеста.

– Наверняка красную? – предположил я.

– Как кровь, – восторженно сказала Аня. – Эмма говорила, такой цвет называли «шарлатный». А она, та девушка, подарила аптекарскому сыну клубок…

– Зелёный? – уточнил я.

– Зелёный, – согласилась Аня.

– И потом они пили воду из родника, и она меняла цвет у них в пригоршнях, и вкус – становилась всё слаще и слаще? – закончил я.

– Я так и думала, ты эту сказку знаешь, – недовольно буркнула Аня и нацепила очки.

– Нет, – сказал я, и голос мой показался мне слишком хриплым, – конечно же, у неё грустный конец?

– Скорее, трагический, – пробормотала Аня, – обними меня опять, так теплее.

– И что тут трагического? – рассудительно заметил я. – Встретить в мае ведьму, в лесу…

– А тебе надо где? – склочно спросила Гамелина. – На демонстрации?

– Там только они одни и есть, – подтвердил я. – Толпами. За отгулы. Что же было дальше?

– Всё хорошее на этом и закончилось. Ты угадал. Когда он вернулся домой и сказал родителям, кого он выбрал на празднике, отец-лекарь созвал соседей, и парня в подвал упрятали.

– Скоропалительное решение, – буркнул я, – надо было бы в церковь его…

– Да, – живо отозвалась Аня, – люди церкви там были. С самого утра.

Гул сделался ощутимее. Я почти различил в нём…

– Колокол, – сказала Аня торжественно. – На следующее утро звонили в самый большой колокол. А затем запели трубы – и одна, и вторая, и третья – на башне ратуши. Каждая из них радовалась заре утренней, а после горожане приветствовали «Domini canes» – псов господних, что привели на площадь пленённую волчицу – Деву родника. Потом рассказывали, что в её правой ладони вода кипела, а в левой – обращалась в лёд. Говорили, что когда она поёт, деревья склоняются, чтобы послушать, а травы растут быстрее, чтобы услышать. Говорили, что когда псы-монахи обрядили её в жёлтую рубаху грешницы и увенчали соломенной тиарой – льняной саван сделался голубым, а жёлтая тиара стала венком трав, что так сладко пахнут на летнем лугу. Говорили, когда Дева родника взошла на костёр, поленья пустили побеги.

Гамелина подёргала свой свитер и сняла очки. Голос её стал прерывистым.

– Где же суженый мой? Где мой жених? – спросила лесная девица у человека в красной маске. – Чего не едет он ко мне в повозке, разукрашенной цветами и птицами? Я хочу поцеловать его в глаза и в губы – поблагодарить за то, как он держит слово.

– Я здесь. Я твой суженый, – сказал скрывший лицо маской. – Я держу своё слово. – И поднес огонь к вязанке.

Аня помолчала. Звон, в отличие от неё, и не думал умолкать, я различил колокол. Тот – из страшной сказки, самый большой, знание, дар…

– Надо выпить, – судорожно сказал я. – У меня голова заболела, надо выпить…

– Вернёмся домой – напьёшься, – безжалостно заявила сказительница, – ты ведь знаешь, что было дальше?

– Всех прокляли… – проныл я. – Гамелина, вставай…

– Я хорошо снимаю такую боль, – сказала Аня снисходительно, – с детства. Меня научили. Положи свою голову мне на колени.

Колокол с той стороны грянул нестерпимо. Донёсся свежий дух вечно спешащих вод. Плеск.

«Ещё минута, и узнаю, что думает он, Ангел, про симонию и дар», – подумал я.

Аня ухватила меня за волосы на затылке.

– Ну? – улыбнулась она. – Боишься? Или ты это не предвидел?

– Тебе лучше не знать, что именно я предвижу, – разобиделся я и улёгся лицом вверх, затылком упёршись в гамелинские ноги. Открывшееся заставило головную боль локализоваться в висках, а колоколу сделаться тише.

– Закрой глаза, – скомандовала Гамелина. – Я расскажу тебе самое страшное.

– Это почему у вас блины всегда пригорают? – спросил я. – И не рассказывай, я не готов к такому.

– Клевета, ничего у нас не пригорает. Никогда, – миролюбиво отметила Аня. – Но если тебе интереснее про блины…

– Я только знаю, что надо взять соль и… – прохихикал я.

– И насыпать на язык, – сообщила сверху вниз Гамелина. – Да, она прокляла их всех, словами, что заставили замолчать колокол.

– Я так и думал, – бесцветно сказал я, вспоминая одно средство у себя в шкафу, за книжками.

– Они сожгли её, – сообщила Аня скучным голосом, – хотя, когда ворошили угли потом, не смогли найти ничего даже отдалённо напоминающего Деву, ни косточки.

– А что суженый-ряженый-простуженный? – спросил я, вдвигаясь в Анины коленки затылком. Аня умолкла.

Неподалёку прогрохотал трамвай.

Я чувствовал, как она наматывает мои волосы себе на пальцы. Головная боль стремительно оставляла затылок, уползая куда-то в пожухлую траву вокруг.

– Вставай уже, ленивец, – сказала бесцеремонно Гамедана и пощекотала меня по животу. Я захихикал и дёрнулся, вставая. Затылок словно что-то ужалило.

Аня провела пальцами по моему лицу.

– Было больно, да? – спросила она очень чужим и далёким голосом. И знание, зелёной звездой уколовшее меня, сообщило, что именно так Аня проговорит большую часть своей жизни. На ином языке. Где-то далеко, там, где низкое небо над вечно серым морем целует клочьями туманов огромные корабли.

– И ему было больно, тоже. Он совсем сошёл с ума и сделался зверем, перекусал почти полгорода. Псов-доминиканцев и отца своего загрыз насмерть, ведь его отец палачом и был, – закончила Аня и поинтересовалась у меня, – ты как? До дома дойдёшь?

– Ну, – ответил я ей, – если ты мне полголовы не оторвала…

– Я не старалась, – ровно ответила Гамелина. – Могу и попробовать, только если ты попросишь.

Я встал и помог встать Ане. Мы спустились с холма вниз. Вышли на улицу. Всюду мне пахло марганцовкой, огни фонарей на бульварчике зыбко покачивались в киселе тумана.

– Печальная какая-то история, – пробурчал я в сгущающихся сумерках. Аня взяла меня под руку. – У тебя есть что нибудь со счастливым концом? – поинтересовался я.

– Неприличный анекдот, даже три, – ответила насмешливая Гамелина, – могу рассказать. Один раз Артемон и Мальвина…

– Я знаю, – быстро сказал я, – чем они там занимались и не один раз, а вот про ведьму…

– Она пропала с дымом и ветром, – сказала Аня, – и жених её, сын лекаря, чокнулся. Говорила уже.

– Неудивительно, – буркнул я. Мы вошли в тускло освещённую «Браму». В зале было пустовато, пахло раскалённым песком и кофе. Я усадил Аню за столик в углу и отправился добыть несколько капель для забвения.

– Два кофе и пятьдесят грамм, наверное, «Плиски», – просипел я и выложил на стойку потёртую зелёную трёшку.

За прилавком стояла измождённая борьбой со своими отпрысками и санстанцией мать моего одноклассника Чернеги. Тётя Света, короче.

– Саня, – сказала очень коротко стриженная тётя Света. – Ну, какая тебе, в жопу, «Плиска»? Паспорт есть?

– У вас ноги болят? – пошёл напрямую я. Несколько недель назад мне удалось узнать специалиста, загнавшего тёти Светин варикоз на исходные позиции, избавив тем самым «резусную» маму Чернеги от операции и кое-чего похуже. В благодарность Валик, очень худой, весь беленький и светлоглазый отличник, подвязался писать за меня контрольные по физике.

– Засранец, – просипела мадам Чернега. – Вот точно мне говорили – карий глаз бесстыжий.

– У меня есть ещё один, – утешил её я, – совершенно другого цвета.

– Оформлю тебе «Пепси», – буркнула тётя Света, – всё равно отрава, а так хоть спирт… Шо ты хочешь ещё? Говори быстренько… – И она открыла бутылочку пепси. Под «шинквасом» раздалось шипение. Затем, водрузив на нос модные бифокальные очки, тётя Света поцокала стекляшками под той же стойкой, раз и другой – запахло жжёным деревом и спиртом – дешёвым коньяком.

– Две двойные половинки, – послушно произнёс я наше общегородское заклинание.

Тётя Света передвинула турочки в песке.

– Будет на три рубля, – просипела она. И выставила на прилавок поднос: две чашечки с кофе, бутылочку «Пепси» и два высоких, тонких стакана.

Я ухватил поднос и поковылял в угол.

– Зачем тебе… – начала Гамелина и осеклась. Чтобы заполнить паузу, Аня сняла очки, протёрла носовым платком стёкла и положила очки на стол.

– Я легко простужаюсь, – прохрипел я ей в ответ, – а вокруг промозглая сырость…

– Да, конечно, – недобро прищурясь, сказала Гамелина, – ну попей, попей своё «Пепси». Смотри, чтоб козлёночком не стал.

– Не буду кувыркаться теперь, – заметил я ей, – твоё здоровье.

«Пепси», благодаря коньяку, отчётливо пахла клопами. Я проглотил шипучую смесь, и в ушах моих недобро прогрохотал колокольный звон. Смутные фигуры в каких-то рваных опорках на ногах, слоняющиеся в самом тёмном углу кафе, вздрогнули и рассеялись. Я перестал их видеть. Как всегда после спиртного. Стоило мне выпить, дар, тот самый, что не подарок, ощутимо сдавал позиции, правда, не сразу. На краткое мгновение краски становились ярче, голова сильна тужилась, мысли окружающих грохотали в ушах, сердце бухало молотом где-то в шее, а руки… руки казались ледяными.

– Даник? – донеслось до меня. Аня смотрела прямо мне в лицо, и между бровей её залегла нехорошая чёрточка, вертикальная. – Что это с тобой? Ты же весь зелёный.

– Надеюсь, – ответил я надтреснутым голосом.

– На что? – поинтересовалась Гамелина и размешала сахар, ещё и ложечкой о чашку постучала, три раза. Очень гулко получилось.

– В целом, – отозвался я, – нужно же надеяться. В принципе. Зелёный – цвет надежды.

– Ты говоришь туманно, – заметила Аня, – но мне это нравится. Такая образность.

– Какая? – забавляясь, переспросил я.

Дар не то чтобы отступил полностью, но как-то перегруппировался. Я ощущал, как быстро тепло возвращается в руки, пальцы покалывало – так бывает с мороза.

– Иногда ты просто дурень, – добродушно заметила Гамелина, – мне это даже нравится. Становишься похож на медведика.

Я похихикал, получилось неестественно.

– Белого или чёрного? – спросил я и опять хихикнул.

Гамелина подёргала ворот свитера и отпила глоточек пепси.

– На панду, бамбука натрескается и пнём-пень, – мрачно пробурчала она. – Что-то ты быстро косеешь, песок в кофе попал?

– Камень… – мрачно ответил я. – В тебе, Гамелина, в самой, юмора как в песочнице.

– В смысле, пасочки? – уточнила Аня и зачем-то помешала кофе в чашке ещё раз. – С юмором?

– Ну, не совсем, – пошёл на попятную я, – скорее грабельки.

– Хм, – сосредоточенно сказала Аня. – Как твоя голова?

– Пока на месте, – доверчиво ответил я. Гамелина произвела некоторое движение. Словно бы захотела уйти.

– Не торопись, – как можно мягче сказал я, – посиди ещё чуть-чуть. Прости, я… У меня бывает.

– Да я-то знаю, – буркнула Аня, – помню всё хорошо, ещё с детского садика. Иногда ты такой странный. Водой облить хочеться.

– Не сдерживай себя, – улыбнулся я.

Гамелина состроила странную гримасу, взяла в руки уродскую вазочку, выдернула из неё хризантемку и плеснула в меня водой, прямо в лицо.

Забавно получилось. Я протянул к воде руку, правда, пришлось действовать быстро, этого я не люблю, но…

Прогудел колокол, ни реки, ни моста я не увидел, один туман. «Зловещий знак», – подумалось мне в абсолютной тишине. Не было слышно быстрой реки, и не плакали горестно гуси.

Вода, застывшая у моего лица, подумала немного и согласилась стать снегом.

Гамелина восторженно понаблюдала за снегопадом, устремившимся в её кофе. Модная пластиковая люстра над нашим закутком несколько раз моргнула.

– Обалдеть, с тобой действительно не соскучишься, – прошептала Аня и каким-то тяжёлым жестом поправила волосы. – Я очень рада, Даник, что мы давно знакомы, а то ещё превратишь в жабу, чихнуть не успею.

– Не переживай, – легко успокоил её я. – Всего-то тебя поцеловать потом и станешь ты сама собой.

Аня задумчиво допила магический кофе и даже не поморщилась.

– А тебе для того, чтобы целоваться, обязательно нужна жаба? – скучным голосом спросила она.

– Не всегда, – сказал я, тревожно думая, что голос мой охрип.

– Очень хорошо, – резюмировала Аня и откинулась на спинку диванчика. – Хорошо провела с тобой время, спасибо, Даник.

Я помолчал. Мадонна за спиной тёти Светы боролась с динамиками магнитофона «Весна» и проигрывала им все семь нот и нотный ключ в придачу. Мне стало совсем легко. Аня высматривала что-то в пространстве и теребила косу.

Я дунул на стол смеха ради. Ложечки в наших чашках звякнули и закрутились сами собой – справа налево. Гамелина уставилась на них, глаза её расширились. Люстра над нами моргнула ещё раз и по-гасла окончательно.

– Идём, пока не поздно, – сказала Аня, – а то потолок рухнет.

Мы направились к выходу. Тётя Света погрозила мне пальцем из-за стойки.

– С тебя лампочка, паршивец, – беззлобно сказала она.

Я кивнул ей и оглянулся, это всегда неправильно, но я ничего не могу с собой поделать – ложечки в чашках продолжали вращаться, тихонько – почти не звякая, против часовой стрелки.

Аня ждала меня на улице.

– Сильный трюк, – одобрительно заметила она, – с этим снегом… и вообще, так интересно. А вот скажи? – спросила она. – Что бы стал делать ты, ну, на месте этого… ну, парня, аптекарского сына… жениха?

Мы стояли у перехода, светофор над перекрёстком окрашивал всё в тревожный жёлтый через каждые несколько секунд: «Внимание всем».

– Затаился, – неохотно ответил я, – всегда можно спрятаться достаточно хорошо.

– Что-то такое я и предполагала, – отметила Гамелина несколько безнадёжно. Мы одолели улицу и зашли во двор.

– У тех, кто хорошенько прячется, есть время выжить, – глухо сказал я. – Всё хорошо обдумать… и отомстить.

– Насмерть? – очень серьёзно спросила Аня.

– В большинстве случаев – да, – без колебаний ответил я.

– Разве возможны исключения? – как-то по-школьному удивилась Аня, словно, проведя сложную лабораторную, обнаружила полное отсутствие осадка в пробирке или «нерабочую цепь», как выражался наш Кроль.

– Исключения возможны всегда, – сказал я, – всякие мелочи… трудно учесть совершенно всё. И потом, согласись, Гамелина, бывает такая жизнь, беспросветная, похуже смерти…

– Это да, – задумчиво сказала Аня и повернулась ко мне.

– Абсолютная тьма, – произнесли мы хором.

Все фонари во дворе моментально погасли, как по чьей-то злой воле, вместе с окнами и надподъездными лампами.

– Моя удача, – сказала трудноразличимая в темноте Гамелина.

Высоко в небе подрагивал далёкий отсвет фонарей над трассой, ниже площади. Бывшая Артиллерийская школа проступала сквозь мглу мрачной глыбой – будто древний дворец. Гамелина виднелась во внезапно наступившем сумраке смутным серым силуэтом. Я нашёл её руки, Анины пальцы были холодными. Мы замедлили шаг, а затем остановились вовсе, Аня накрыла мою ладонь своей. Во двор начал просачиваться туман – со всех четырёх сторон, наступающая тьма пахла прелью, мхом и яблоками.

– Испугался, Даник? – спросила Аня, и в голосе её затаилась нехорошая ехидца.

– Темнота друг молодёжи, – бодренько ответил я, – а ты не боишься? Мрак такой.

– Я мало чего боюсь, – высказалась Аня, немного помолчав, – ты не ответил на мой вопрос.

– Страхи находят нас повсюду, – пробурчал я, – поэтому надеяться нужно лишь на хорошее, тогда, возможно, оно настанет.

– Я думаю, ты сам не знаешь, про что говоришь, – сказала Гамелина, в голосе её сквозила ленца и что-то ещё, проникающее из непостижимых глубин, словно трава из-под асфальта. – Мужчины ошибаются. Часто, – продолжила она, – и ведь только потому, что думают, что всё знают, всё обо всём…

– Ну да, конечно, – раздражённо оборвал её я, – всё про мужчин знаешь исключительно ты, интересно, откуда?

– Бывала в пионерских лагерях, – очень убедительно сообщила Аня.

Мы подошли к подъезду.

– Гамелина, – заинтересованно сказал я, – никак не могу понять, о чём ты думаешь… на самом деле.

– Если бы я сама знала, – вздохнула Аня. – Я иногда стесняюсь своих мыслей, правда. С тобой такого не бывает?

Вместо ответа я открыл дверь. Взвизгнула пружина. Повешенный мальчик – его бестелесная суть, уцепившаяся за наш подъезд, – поспешил нам навстречу. Тень несчастного силилась сказать что-то, тыкая в Аню пальцами и беззвучно разевая рот. Я щёлкнул в кармане пальцами и прошипел в сторону духа: «Absit…»

Гамелина навострила уши. Призрак оскорбился и канул в стену.

– Что ты там бормочешь, Даник? – спросила Гамелина. – Ты вообще всё время что-то бормочешь или бурчишь. Или молча дусишься.

– Именно это тебя во мне заинтересовало? – надувшись, спросил я.

– Не только, – отозвалась Аня, – У тебя глаза необычные и волосы вьются… И потом, ты интересный… С тобой весело и можно помолчать… ты молчишь не страшно.

Обычно я знаю, о чём думают люди. Что поделаешь, дар не подарок. Я слышу не все мысли, конечно. Некоторые, самые сильные, в основном – плохие… Люди всегда думают плохое так ярко. И вот до сих пор не услыхал ни одной гамелинской мысли, так отклики, полутона, длинные волны…

«Как она умудряется это делать? – подумал я. – Нет, просто интересно… Вообще не думает, что ли? Ни о какой защите не может быть и речи, не вижу за ней сути».

Мы дошли до третьего этажа, и Аня, похлопав себя по карманам, принялась вертеть коврик у двери. Я вспомнил, как что-то звякнуло на кухне, когда она разглядывала нитки, что-то металлическое. Тем временем Гамелина закончила поиски. Ключ не нашёлся.

– Его нет, – радостно, сказала из темноты Аня, – ума не приложу, куда он делся?

– Он у нас дома, – ответил я, наблюдая эти нехитрые шашни, – пойдём, поищем. Не торчать же тебе в подъезде.

Аня откинула выбившуюся из косы прядь назад и посмотрела на меня.

– Спустись ниже, я плохо тебя вижу, – сказала она. – Темно.

– Ой, да ладно тебе, Гамелина, – радостно отозвался я, – слышишь-то ты хорошо. Пошли, говорю, поднимемся ко мне. Попьём чаю, там остались крошки от твоего пирога, угостишься.

– Ну, выбор невелик, – рассудительно заметила Гамелина, – действительно, не в подъезде же торчать. Я поднимусь к тебе, – она помолчала секунду, – пообещай, что скучно не будет…

– Торжественно ничего не обещаю и не клянусь, – сказал я.

– Хитрый выбор, – одобряюще сказала мгла Аниным голосом.

И мы пошли вверх, три пролёта, медленно. Лампочки в подъезде попытались было загореться пару раз, но безуспешно. Свет погас всерьёз.

– Светомузыка просто, – рассеянно заметила Аня, – каждый раз, как к вам поднимаюсь, такое. Где-то провода не в порядке.

«В голове у тебя провода, – мрачно подумал я. – не в порядке. Гудят. Нифига не слышно. О чём-то ты размышляешь, Гамелина?»

Мы подошли к двери. Аня стащила с шеи косынку и взмахнула ею у меня перед носом.

– Эти твои духи, они с запахом вербены, да? Странный такой аромат, – сказал я. – Как называются?

– Это домашнее мыло, – ответила Гамелина. – Эмма делает. Правда, хорошо пахнет?

Я недолго повозился в поисках замочных скважин – одной, второй, – и мы вошли в квартиру.

– Вербена, – пробормотал я, – дух греха…

– Вот и мне так кажется, – церемонно сообщила Аня. – Возьми у меня плащ.

Квартира, несмотря на относительно непозднее время, была погружена в сладкий сон.

– Даже и хорошо, что света нет. Так интересно! Пройдем как по лабиринту, – прошептала Аня.

– И врежемся в стену лбом, – таинственно закончил я, будет «гори-гори ясно».

Гамелина хихикнула и сняла, судя по звуку, сапожки.

– Главное – добраться до кухни, – зашептал я, – там чай, еда и с улицы свет. Хоть какой-то.

Аня хмыкнула и провела по мне рукой, вслепую, сверху вниз, начав со лба.

– В темноте у вас всё по-другому, – сообщила она.

На кухне действительно было светлее. В окно просачивался, мутный от тумана, свет ярких жёлтых фонарей на площади.

– Давай чаю попьём, – прошелестела Гамелина, – у меня всё просто склеилось от этой «Пепси» твоей.

Я нашарил спички, зажёг конфорку и поставил чайник. Синий отсвет огня обнаружил Басю, прытко уклоняющуюся от гамелинских посягательств.

– Что это с ней? – удивлённо спросила Аня. – Одичала или как?

Бася юркнула под тахту и чихнула там злобно, раз и другой.

– Чтоб ты здорова была, – прошептал я, усевшись на пол.

– Яне слышу, что ты там бормочешь? – сказала Аня. – Ты разговариваешь с креслом?

– Да, – ответил я, оторвавшись от разглядывания кошачьих очей. – Ты не поверишь, какое он… оно интересный собеседник…

– Хм… – заметила Гамелина, подойдя поближе, так что я разглядел её ноги, – у нас есть одна старая табуретка, очень старая… так ни слова, за всё время.

– Мне кажется, – быстро сказал я, – она всё время видела одно и тоже э-э-э место. И что она может сказать после этого?

– Будто бы ваше кресло смотрит на вас свысока, – ухмыльнулась невидимая Аня.

– В детстве я не раз с него падал, – ответил я и пошарил руками вокруг себя.

– Гамелина, я нашёл только брелок, – сказал я и протянул ей маленького медного зайца, – а вот куда ты дела ключ?

– Ну, я знаю? – равнодушно протянула она. – Может, дыра в кармане, а может, перчатки скользкие… Ты ж помнишь этот ригель: тяжёлый, длинный…

Кухня наполнилась неверным, удушливым теплом. Я поднялся, выключил конфорку, и зыбкий свет её угас, уступив место полумраку, едва разбавленному далёкими фонарями.

– Можно я возьму ваше варенье? – попросила Гамелина. – У вас всегда такое необычное…