Текст книги "Дни яблок"

Автор книги: Алексей Гедеонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 37 страниц)

Альманах лежал на столе, совершенно закрытый и какой-то весь потускневший. От нечего делать я постучал по нему пальцем.

– Фат-фит, – уговаривающим тоном заметил я.

Альманах призадумался на минутку, а татем открылся и зашелестел страницами…

«…По воскресеньям и праздникам он весь день оставался один, и тогда единственным утешением его было чтение книг, которые учитель позволял ему брать из небольшой своей библиотеки».

Кто-то возился у входа… Осторожно позвонил. Три раза. Условных. Ко мне.

Я вышел в коридор. Перед входной дверью красовалась Бася и задумчиво рычала в пространство. Из кухни доносилось журчание телевизора – нежный голос, с еле уловимой хрипотцой, спросил по-английски:

– А к чему эти свечи в оркестре?

– Сейчас увидите, – ответил другой голос, мужской. – Всему своё время.

Бабушка и мама вздохнули, хором.

– Я сшила себе точно такое же платье, тогда, – сказала мама, чуть растягивая слова, она делала так всегда, чтобы скрыть волнение. – В горошек. Материала не хватило, и пришлось подбирать, да ещё где – на барахолке. Еле нашла, все как с ума посходили от этого горошка. Пришлось делать кант шире.

– Вы, Лика, всегда найдёте выход, – добродушно заметила бабушка.

– И не говорите, – усмехнулась мама. – Сделаю погромче, вы не возражаете?

– Нет, не стоит, не стоит, – всколыхнулась бабушка. – Я сама. Техника капрызна.

И кухню заполнил вальс «Погасшие свечи».

В дверь позвонили ещё раз. Из Ингиной комнаты раздался ворчливый возглас, и что-то звякнуло. Я скоренько пробежал по холодным половицам. Кошка, мрачной чёрной статуэткой восседающая у двери, наблюдала за дверной цепочкой, раскачивающейся подобно маятнику.

Я приоткрыл входную дверь – на коврике перед нею лежал клубочек ниток, синих, на вид шерстяных.

«Снова здравствуйте, – подумал я, – когда вы уже наколдуетесь. Хилеры, блин».

… Шерсть. Как с ней одновременно и трудно, и легко работать.

Железо слишком хорошо помнит кровь, кирпичи не могут позабыть пот и слёзы, дерево чудесно сохраняет радость, а вот шерсть… Шерсть частица живого, и она замечательно впитывает сказанное в ее присутствии.

Я выдохнул и обратил к клубочку старые слова. Он незамедлительно крикнул дурным голосом, задёргался и истаял белыми искорками, холодными и злыми, будто бенгальские огни. В конце что-то зашипело, и над местом, где валялся клубочек, поднялось небольшое, зловонное облачко.

– Да будет так, – прокашлялся я.

На площадке ощутимо попахивало серой. Я закрыл дверь.

В это время в комнате тренькнул телефон – Инезилья отсоединилась и бросилась грызть гранит.

– Я тебе покажу «Как не стыдно», – мстительно подумал я и навёл на Ингу сон грядущий, надо сказать, приятный.

Я вернулся к себе. Альманах лежал на столе по-прежнему – распростертый и оставленный.

– Что ты обо всём этом думаешь? – спросил я у него. «Libra Negra» обидчиво кашлянула пылью и изрыгнула нехотя два слова.

– Как обильно с мыслями у тебя сегодня, – заметил я, – просто не успеваешь читать.

«Конец теплу», – написал «1973».

– Оно и понятно, октябрь, – прокомментировал я. Альманах ощутимо поднапрягся и выдал: «… идёт».

В этот момент в дверь ещё раз позвонили.

– Кто же это так поздно? – прокричала выскочившая в коридор Тина и ринулась открывать дверь, а она у нас двойная. Прежде чем провернуть второй замок на наружной двери, Тина заметила меня и изрекла:

– Иди и спрячься. Это ко мне. Кыш!

На пороге стояла Гамелина в мелкополосатом халате. В руках у неё был свёрток.

– Я не думала, что так поздно, – светски заметила она, – всего-то восемь. Но всё равно прошу прощения. Я к Д… к Саше.

Я подошёл поближе. Мне показалось, что вслед за Гамелиной в квартиру проскользнуло что-то ещё – маленькое и серое. Суть.

– Не бывать, не бывать, не бывать, – пробурчал я.

– Вон он, твой Д, – сварливо заметила Инга. – Вижу, жить без него не можешь. Проходи же, – ядовито заявила сестрица. – Наверное, озябла в халате? На кухне есть чай.

– Он стёганый, – прохладно ответила Аня, – приятно, что ты обо мне подумала. Спасибо. Мне нужно поговорить с Да… с Сашей наедине. Кстати, у вас на площадке опять что-то со светом. Темновато.

– Хм?! – несколько озадаченно произнесла Инга и сделала попытку потрогать свёрток. – Темно… Наедине?! Удобно ли это? В такое время?

– Вне всяких сомнений, – вмешался я, – ещё вечерняя сказка не началась, мы как раз успеем. – И я подтолкнул Гамелину с её занимательным свёртком к распахнутым дверям «закаморки».

– Твой кыш к тебе скоро придёт, точно-точно, – сказал я сестре.

– Такое впечатление, что полночь настала, – буркнула Тина нам вслед и зевнула. – Глаза просто слипаются. Не надо было столько есть.

– Ляг отдохни, – ласково ответил я, подражая маме. – Ты столько работаешь…

– Наверное, да, – сонно проговорила Тина и вернулась к себе. – Полежу, – донеслось из комнаты, и слышно было, как Инга зевнула.

– Я принесла пирог. Эльзасский, – деловито заметила Аня, пройдя ко мне. – Сама испекла и чуть не обожгла локоть. – Она деловито вытащила из пакета нечто, завёрнутое в пергаментную бумагу, аккуратно сняла её и выставила на стол очень красивую выпечку.

– Я смотрю, ты в полосатом? – осведомился я, несколько отступив перед нею и принюхиваясь к аппетитному пирогу на тарелке, с распространённой лет двадцать тому каёмкой – три полоски по ободку: оранжевая, чёрная, золотая – какая-то габсбургская расцветка. Пирог пах яблоками, немного лимоном и чем-то ещё приятным и обманчивым – так фейхоа любит прикидываться земляникой.

– Принесу его на твой день рождения, – заметила скромница Гамелина и подвинула тарелку ко мне.

– То есть оставить пирог здесь ты не решишься? – уточнил я. – Так и будешь носиться с ним почти три недели? Тогда лучше купи мне хризантемы – знаешь, такие маленькие, жёлтые.

– Про хризантемы я узнáю, – серьёзно заявила Аня и ловким движением выдернула из узла на затылке шпильку. – А на день рождения я принесу другой пирог. Этот, – она пододвинула тарель ещё ближе ко мне, – я оставляю здесь. Хотела, чтобы вы распробовали.

– То есть, если я всё правильно понял, – пококетничал я и отодвинул пирог обратно к Ане, – он останется здесь и будет подсматривать за нами?

– Всё зависит только от вас, – ответила Аня и покачала головой, растрепала волосы. Запахло вербеной и корицей.

– Почему у тебе так жарко? – удивилась она. – Вы ведь живёте почти под крышей. Если успеете съесть его быстро, он не сделает вам ничего плохого. Честно-честно.

– А вдруг не понравится? – поинтересовался я.

– Тогда я принесу на день рожденья пряничных человечков, перчёных – ответила Аня и огляделась в поисках стула. Я отступил ещё раз, закрывая собою «1973».

– Нам некуда будет их посадить, – сокрушился я, – ты представь только: масса маленьких табуреток у всех под ногами… и крошки… да и щепки, потом.

Аня величественно уселась на мою тахту.

– Ты, – сказала она, распахнув на меня серые близорукие очи и глядя снизу вверх, – что-то сильно нервничаешь, Даник, почему?

Лампочка над нами мигнула два раза и с тихим хлопком погасла.

…Моя фамилия – Абданк.

В школе я вверху списка, сразу за мной Абрамова, потом Басевич и Борисюк, все они отличницы, и им есть что сказать – всё равно по химии или по литературе: но именно меня вызывают первого, почти всегда.

В основном все называют меня Даник. Это приклеилось ко мне ещё с детсада. Так я трактовал свою фамилию, а имя Саша я не люблю…

– Даник? – повторила Гамелина. – У тебя что-то со слухом? Я снова спрашиваю – мы так и будем сидеть в темноте?

Я вздохнул и зажёг настольную лампу. Пирог отбросил на стену странную тень, похожую на кастрюлю или котёл.

– Если бы ты не спрашивала, а предлагала, я бы ответил по-другому, – сказал я и не нашёл ничего лучшего, нежели сесть на Альманах.

– Запомню твои слова, – с деланым равнодушием заметила Аня, – но я вообще-то в гостях. Ты не забыл?

– Я помню даже, кто мне в старшей группе вылил кисель на спину. Чуть ожога не было, – сказал я не так уверенно, как хотелось.

– Ожог? – лениво спросила Гамелина. – Шрам? На спине? Покажи…

– Только за деньги, – отбился я. Аня улыбнулась и встала.

– Ну, мне пора, – близоруко обведя комнату глазами, заявила она. – Эмма нашла хороший рецепт. Что-то типа штруделя, но с грушами – хотим попробовать.

– Берегите себя, – заметил я, сползая с «1973». – Не дайте штруделю взять верх.

– Постараемся, – ответила Гамелина и расстегнула пуговицу на халате. – Маме привет. – И она слегка дотронулась до меня. – Дай мне пройти, Даник. Кто это придумал такие двери, узюсенькие?

– Пленные немцы, – хрипло сказал я и чуть отступил. Запах корицы и вербены усилился. Аня зыркнула на меня косым взглядом – словно «в три четверти», – и протиснулась мимо.

– Ну, пока, – буркнула она и зашагала по нашему длинному коридору, к дверям. Волосы тяжёлой чёрной волной укрывали Анины плечи, левое она задирала чуть выше правого.

«И ведь никакого общего будущего, – подумал я, – совершенно…»

– Анька, – сказал я ей вслед, она замедлила шаг. – Аня, – повторил я. Гамелина оглянулась.

– Спасибо за пирог, – сказал я. – Ты не хочешь сходить в Бульдозер? Там фестивальные дни, мне обещали четыре билета.

Гамелина дошла до дверей и открыла первую.

– Завтра скажу, – изрекла она многообещающе, совершенно скрытая полумраком. – Чао, персик.

И ушла.

VIII

«Тень человека имеет два значения: влюбленным предсказывает свидание, лишенным имущества – вечную пропажу».

Запись именно такого странного, чтобы не сказать больше, содержания появилась в «1973» за время моего отсутствия. Я осторожно спрятал Альманах на место – за пластинки.

В коридоре скрипнула дверь, и из кухни выплыли сначала мама, а затем бабушка – обе глубоко вздыхающие, обе трущие глаза. Бабушка ушла в ванную, зашумела вода.

– Вы там что, кидались песком друг в дружку? – спросил я.

По коридору пронеслась Бася, преследуя нечто неразличимое человечьим оком.

– Вот ещё глупости, – решительно ответила мама. – Почему сразу надо сказать обидное?

– Что обидного в песке? – поинтересовался я. В этот момент мама заприметила пирог.

– Просто день сюрпризов, – довольно улыбаясь, проворковала она, – какая прелесть! Но зачем ты втащил его в комнату? Хочешь, чтоб явились мыши?

– С детства, – ответил я, – их легче прокормить.

– Это тебе только так кажется, – интригующе сказала мама. – Однажды Аде мыши чуть губу не откусили!

– Она учила их, как правильно делать запасы на зиму? – догадался я. – Или рассказывала про мышцы и осанку?

– Спала, – сообщила мама. – А они подкрались.

– Я всегда знал, что она разговаривает даже во сне. Какой ужас, – довольно сказал я.

– Не говори глупостей, – равнодушно заметила мама и взяла пирог.

– Какая всё-таки красота! – Она придирчиво осмотрела выпечку со всех сторон. – Что, приходила Анечка?

– Нет, – раздражённо ответил я, – Екатерина Медичи!

– И ты не предложил ей чаю? – укорила мама. Я улыбнулся, погсил лампу и пошел вслед за нею на кухню.

– Ты же знаешь, – давясь хихиканьем, заметил я. – мадам всюду ходит со своим термосом.

– И не говори, – ответила мама. – В такой обстановке жила… невыносимой, то муж умер, то дети.

Она вооружилась ножом и нацелилась на пирог.

– Не стала бы на ночь есть ту здобу, – бабушка явилась как всегда неслышно и уставилась на гамелинское изделие неодобрительно. – Пирог чудовный, – нехотя выговорила она, – заманчивый. Просто мечтание.

Мама глянула на неё искоса.

– Пожалуй, вы правы, – раздумчиво сказала она. – Отложим его до утра, а то животы разболятся. – И она накрыла Анин «кухен» пластмассовой крышкой от бывшей хлебницы.

Чтобы не заветрился.

Мы живём на самом верхнем этаже – на шестом, в этом месте дом образовывает башню. Башню, увенчанную шпилем, в прекрасном стиле «слава победителям». Иной раз мне кажется, что конструктивистские стены нашего «Дома специалистов» раздражённо бурчат:

– Ананас! Ананас на шпиле – какое мещанство, фу!

– От «фу» слышу! – верещит сверху обдуваемый всеми ветрами фрукт, – я приношу в дом благополучие и достаток, и…

– Да ведь ты же не в доме, – ворчливо отвечают кирпичи и цемент, и недогоревшие в войну балки, – ты на самом верху.

– Вот именно, – гордо и опасливо фыркает ананас, – я отвечаю за весь дом, и к тому же в меня четыре раза попала молния, тугодумы.

– А в нас два раза бомба, – бурчат подавленно стены.

С нашего балкона отличный вид. И из моей «закаморки» тоже – в хорошую погоду можно увидеть вокзал. Но я редко разглядываю виды так поздно. Моё окно на запад – мало ли кого в нём можно увидать ночью.

Я сидел один на кухне. В кресле. Мама забыла на тумбе «Сагу о Форсайтах», от нечего делать я листал книгу.

– Ирен невыносима иногда, – бабушка устроилась напротив меня и умащивала руки зелёным кремом из тёмной баночки. Пахло дягилем и мятой.

– Что это вы подкрадываетесь, – буркнул я и захлопнул том, – заикаться скоро стану.

– Не станешь совершенно, – милосердно ответила бабушка. – Как тебе Сомс?

– Нудный тип, – определился я.

– Кровопивца, что пьявка, – согласилась бабушка.

– Вот и поделом ему эта Ирен, такая же точно, ещё и с претензиями, – продолжил я. – А вообще, подумайте, как замечательно – нажиться на чае.

– Галантный товар, – поддержала меня бабушка и завинтила банку с кремом.

– Что бы он сделал, если бы увидел наш чай, «Три слона», например? – хмыкнул я, – Джолион, в смысле.

– Мышлю, же одкинул^[47], – ответила бабушка и внимательно оглядела руки, – решительный менсчина^[48] был.

– Ой, да, такой поступок – выкинуть чай, – фыркнул я.

– Иногда, – медленно проговорила бабушка, – отказаться всегда поступок, например от подношений.

– Хм, – решился сказать я, так и не догадавшись, к чему она клонит. В этот момент в кухню вошла мама. Вся сонная и разомлевшая.

– Заходила к Тиночке, – заявила мама, борясь с зевком, – спит без задних ног. Бедная девочка, устала…

– Так много работает… – злобно сказал я.

Бабушка метнула в меня взгляд, больше похожий на копьё.

– Направду, – сказала она, – осень, короткий свет. Вся эта мгла. Тут устанешь.

– Ну, пойдёмте отдохнём и мы, – прозевавшись, сказала мама, – такой был фильм чудесный – всю юность вспомнила.

– Ты танцевала во второразрядном балете, и к тебе сватался капитан из Шотландии? – поинтересовался я.

– Почти так всё и было. Догада, – загадочно изрекла она и взяла хмуро разглядывающую пирог бабушку под локоть. – Идёмте, Елена Романовна. Вы сегодня столько трудились. Мне даже неудобно. Теперь спать и немедленно.

– Но что вы, что вы, Лика, – отозвалась бабушка, – мне то абсолютно не в тягость, ведь так помог Лесик, что рада.

Они ушли в мамину комнату – через несколько минут от оттуда донеслись голоса, бабушкино покашливание, затем свет погас.

Я отправился к себе, в «закаморке» было холодно, на кровати, компактно свернувшись, лежала Бася. Вокруг дома ветер высвистывал приближающуюся в клубах тумана Ночь Дымов.

На всякий случай я пошарил за книгами – ничего. Беспощадною рукою безжалостная бабушка реквизировала замечательную сонную бутылочку. Почти полную, кстати.

«Кошмары обеспечены», – мрачно подумал я и спихнул кошку в ноги. Бася громко зевнула.

«Только волки, только совы

По ночам гулять готовы.

Рыщут, ищут, где украсть,

Разевают клюв и пасть»,

– вспомнил я и уснул…

Трень-трень… трень… трень-трень. Телефон разрывался в кухне – звонко и отвратительно. Хотелось ненавидеть.

«Междугородка, – недовольно подумал я. – Прямо с утра. А ведь снился рай… Ну, почти. Надо же было влезть и изгадить. Дзынь-дилень. А пол холодный!»

Квартира наполнилась звуками.

– Телефон! – хрипло проорала Инга. – Возьмите, наконец, трубку!

– Александр! – возмутилась из ванной мама. – Ты что, оглох?! Телефон!

Я накрыл голову подушкой.

Тяжко простонали половицы, что-то дрогнуло в буфете на кухне – бабушка всегда ходила размашисто. Треньканье умолкло, оборвавшись особо мерзким «Дзыыыннь».

– Хало, – сказала бабушка, – Твардовская.

Так она здоровалась с абонентами, ещё в те поры, когда говорили «Сделаю телефоны» вместо «Позвоню».

Пришлось встать, наспех одеться и выйти в кухню по холодному полу. Там бабушка, выслушав «соединяю» из телефонной трубки, супилась на меня и кошку.

– Да-да, слушаю. Я здесь, – повторила бабушка. – Утро доброе и вам. Вот как? И давно? Но то небезусловно! А температура?

Жёлтая телефонная трубка что-то квакнула в ответ.

– Но так, так – я буду. Повторяю, буду. 3 Богем! – И бабушка положила трубку на рычажки. Телефон облегчённо звякнул.

– Не могут решить, – чуть помолчав, сообщила в пространство бабушка, – что делать… В отделении инфекция. Карантына. До того ж имеем одслоение плаценты. Михальский бьётся в стены и потребует меня. Там нетипичная старородящая. Из персон. Истерык просто, а ещё профессор.

При «нетипичной старородящей» явилась из ванной мама, укутанная в халат и с тюрбаном из синего полотенца на голове. Лицо она намазала кремом и была очень похожа на японку с переливающейся импортной открытки.

– Вынуждена, Лика, – выговорила бабушка, – вас покинуть.

– Так скоро? Причина? – педагогически вопросила моя строгая мама. Интересно было наблюдать за её почти что неподвижным лицом.

– Причина единая, – заявила бабушка и заглянула в кофейник, – рождение.

Мама извлекла из холодильника сырники, бабушка, неизвестно откуда, банку варенья.

– Но что вы можете сделать здесь? – произнесла мама с ноткой смятения в голосе. – Там каждая минута на счету.

Я внимательно разглядывал варенье – именно такое, – тёмно-красное, клюквенное, варила исключительно бабушка. У себя дома, чаще всего запершись в кухне. Мама всегда отбивалась отсутствием медного таза, сахара, нужного количества клюквы, а также времени.

– Мне кажется, там есть кому… – начала мама и осеклась. – Я помогу вам собраться? – спросила она. – Откуда взялось варенье?

– Я тоже интересуюсь, – ввернул я. – Ещё вчера такого не было.

– 3 буфета. Наварила летом много, – кратко объяснилась бабушка. – Угощайтесь.

И она уютно разместилась за столом, взяв себе самую большую чашку.

– Ваш крем просто чудо. – мама решила обойти тему с тыла, что, вобшем-то, всегда ей было свойственно. – Ведь я могу рассчитывать на следующую баночку?

Бабушка оперлась щекой на руку и задумчиво поглядела на маму.

– Непременно приеду в конце месяца, Лика, – сказала она. – У вас будет важная поездка, кто-то должен заняться домом. Дети не должны быть совершенно одни. Тогда привезу крэм.

По маминому невозмутимо-белому облику пробежало тенью некое движение.

– Откуда… – было начала она. Затем мелким жестом махнула рукой, словно отгоняя слова, ставшие, как всегда, ненужными. – Значит, будет, – миролюбиво произнесла мама, – интересно. Тем более важная. Пойду сотру маску. Александр, кофейник!

– Непохож, – вяло откликнулся я, дожевывая сырник.

– Сама. Ты ведь не против? – быстро поинтересовалась бабушка и кашлянула в кулак.

Сахарница на столе дрогнула. Бабушка встала, обошла стол, забрала наш старый медный кофейник на плиту и, развернувшись (абсолютно невежливо) спиною ко мне, что-то зашептала, обращаясь к жёлтой меди. Я выдержал паузу. Балки чердака над нами поскрипели с явно ревматическим подтекстом: «Осень не на пользу никому». Ветер, зацепившийся за шпиль, принёс с собою охапку листьев, совершенно жёлтых.

Бабушка досыпала в кофейник кофе, закинула пару каких-то белых зёрнышек и горстку зелёных и уселась на мамино место, лицом ко мне. За её спиной кофейник принялся выдувать огромные коричневые пузыри из носика. Почему-то запахло цедрой.

– Понадобится твоя помощь, – безо всяких предисловий заявила бабушка. – Будешь слушать?

– Вы мне что-то пообещали, – начал я и упёрся взглядом в грозную бабушкину вертикаль над переносицей.

– Смотри, жебы я не каялась! – жёстко сказала она. – В доверии. Обещанное исполню.

– Хорошо, хорошо, – пробурчал я. – Надо будет выйти из дому?

– Перед тем умыться и причесаться, – иронично заметила бабушка. Реальный кошмар.

– Что да, то да, – не смог не согласиться я и покашлял в кулак. – Ну что же. Я склоняюсь перед вашим знанием.

Бабушка напустила на себя значительный вид и поправила гребень.

– … и прошу о его части, – не смог удержаться я.

– Интрыгант, – мягко сказала бабушка, – вот до чего доводит та шимония, нет простоты. Одни шпекуляции. Збырайся.

Она встала и, сняв с огня плюющийся кофейник, разлила ароматный кофе по двум чашкам.

Первой, и почему-то с топотом, на кухню вбежала Бася. Кошка с разгону принялась нюхать воздух, жадно растопыривая чёрный плюшевый нос.

– Хищники кофе не пьют, – пресёк кошачью атаку я. Бася в ответ мяукнула и даже покачнулась, изображая голод.

– Так, ну ты, Цюрупа, – хмуро сказал я, – ведь в мисочке два клюва. Это означает, что кто-то съел головы куриные, две, ага?

Бася озадаченно почесала за ухом.

– Вот-вот, – отозвался я, – подумай как следует, прежде чем клянчить.

Из коридора мне навстречу выдвинулась мама, совершенно стёршая крем и самурайскую надменность с лица.

– Волшебный аромат, – заметила она мельком, – кофе бабушки Лены, я узнаю его.

– Старый рецептик, а ещё она споласкивает чашки кипятком, – отозвался я и отправился одеваться.

Из недр квартиры раздался ужасный звук… Похоже было, что кто-то ахнул, взвыл и прорычал одновременно.

Мама чуть не выронила чашку, бабушка, орудовавшая гребнем на кухне перед зеркалом, едва не поперхнулась заколками. Бася, благоразумно и храбро фыркая, укрылась под тахтой, я продел голову в свитер и прислушался. Вой повторился. Бабушка вынула изо рта шпильки.

– Что-то случилось… – глубокомысленно заметила мама, – может, Тиночке плохо?

– Всю жизнь, – радостно заметил я. – Она ведь так много работает…

– Александр! – хором сказали дамы.

В «тамбуре» нам явилась сильно мятая и вытаращенная Инга. Она вопила.

В дни моего детства было модно находить в лесу страхопудные коряги, вырезать из них уродливые обличья, а затем раздаривать эти увражи знакомым… У нас было две таких образины – дракон и лев. Кто из них кто, с первого взгляда могла угадать только мама, я знал только, что у льва меньше ног, чем у дракона и есть тонкий и сухой хвост…

Инга посреди «тамбура» напоминала и льва, и дракона, и каких-то еще растрёпанных существ, уснувших крепко и сладко на кофте и учебнике – поперёк лба у неё виднелся след от пуговок – лбом во сне она пришлась на кофту, а щёку сестрицы украшал слабо отпечатавшийся на ней параграф.

– Проспала! – верещала Инга сиплым со сна голосом. – Коллоквиум! Проспала коллоквиум! Совсем!

– Это ведь даже не семинар, – успокаивающе сказала мама. – Зато ты выспалась.

– Это расстрел, – прорыдала Инга уже в кухне, – там такая крыса!

– Не тот день, – заявила бабушка, она поправляла перед зеркалом берет и делала мне глазами некоторые знаки. Я подошёл ближе. Инга присела к столу и начала тоненько подвывать.

– Говорю, день не тот, – повторила бабушка и встретилась взглядом с внучкой в зеркале. – Абсолютно. День не рабочий. Та крыса завтра, и то не факт…

Инга схватилась ладонью за щёку и размазала по ней чёрные метки из книги.

– Не может быть, – выдохнула она и нанесла боевую раскраску на нос.

– Ешче как, – заметила бабушка. – Дожжик, сладко спишь. Теперь среда, седьмое.

И она вышла в коридор. Там притаился я, тщетно пытаясь слиться с бежевой стеной.

– Чародзейчик, – презрительно заметила бабушка. – Как то типично, мелкая месть. Пакости. Менсчины.

Мы надевали куртки и сапоги в коридоре, у двери. Проводить нас вышли добродушная и напившаяся кофе мама и сытая, облизывающаяся Бася. Тина смывала с себя потрясение под душем.

– Лесик проводит меня на трамвай, – светски заметила бабушка.

– Нет-нет, – отбросила эту версию как несостоятельную мама. – Вот ещё новости! На вокзал!

Затем она обратила суровый взгляд на меня.

– Лесик, ты ведь посадишь бабушку в поезд?

– Непременно, – окрысился я, – на Бердичев.

– То подростковое, – милосердно заметила бабушка, – он как мурашка! Кусает такой малой жвалой. Прелесть. То очень тонизует.

– Кхм! – озадаченно кашлянула мама, вообразив, видимо, как это она произвела на свет «мурашку».

– Когда ты вернёшься, я буду дома, – сказала мама мне вслед.

– Только на это и надеюсь, – ответил я и переступил порог.

Бабушка вышла в коридор. В двери она оглянулась – мама стояла в полутёмном коридоре, у ног её кусочком темноты восседала кошка.

– Берегите себя, Лика, – сказала бабушка, – к концу месяца подъеду.

– Значит, не прощаемся надолго, – сказала мама.

– Только так, – ответила бабушка.

Дверь захлопнулась. Эхо градинками обрушилось в залитый мутным октябрьским светом подъезд.

Послушав, как мама закрывает вторую дверь, бабушка подтянула кверху рукава куртки и посмотрела на меня, балансирующего на ступеньках лестничного марша.

– Что то ты напихал под порог? – делано лёгким тоном спросила бабушка и перекинула длинный ремень своего ридикюля через плечо.

– Ну, серебро там… полмонетки старой, ягоды, осина… соль, – начал я.

Бабушка повернулась и смерила дверь долгим взглядом.

– В основном кошачьи когти, конечно, и шаги, – сознался я. – Рыбьи голоса не укупишь…

Бабушка спустилась ниже. Став со мной на одну ступень, она спросила:

– Считаешь, достаточно?

– Поставил печать, – нехотя сознался я. Бабушка похлопала меня по плечу.

– Потом три дня крутили все суставы и из носа кровь шла часто, – добавил я.

– Дар не подарок, – пробормотала бабушка. – Но пойдём уже, мой магик.

– А куда? – совершенно по-детски пискнул я. Мы прошли третий этаж, и бабушка искоса глянула в сторону гамелинской квартиры.

– На ту вашу гору, – ответила бабушка, когда мы сошли вниз, и открыла дверь парадного. – Говорить с вевюркой^[49]. То зверь дратливый^[50], учти.

На улице было тепло. Утренний дождик прошёл. В октябре часто случаются такие обманчиво ласковые дни, без сырости, почти без ветра, очень часто солнечные.

– Благословение, – негромко сообщила бабушка. – Абсолютное. Добрая погода в путь.

И мы пошли по направлению к «той горе». Вниз. Некоторая часть её, увенчанная грандиозных размеров ясенем, находятся неподалёку от нашего дома. За обсерваторией.

– Не следовало бы покидать тебя сейчас, – раздумчиво продолжила бабушка. – Но рождение в эти дни – добрый знак. Мне следует быть там, где слабейший… А ты… ты…

– Я почти маг уже. Если точно, практически волхв, – заявил я. Бабушка остановилась. Похмыкала. И внимательно оглядела меня со всех сторон. Даже за спину зашла.

– Что это вы там ищете? – обидчиво спросил я. – Хвост?

– Скромность, – изрекла бабушка. – Точно помню, что она была с тобой ранейше. Значит, волхв? Как Шимон? Помнишь, чем он закончил?

– Там расплывчатые данные, много противоречий, – выкрутился я.

– В добром деле всё ясно, – высокомерно заявила бабушка. – Скрытыми путями рыщет зло.

– И мне ясно, – обрадовался я, – почему вы недоговариваете. Всё «следы сплутованные» сплошь и рядом. Рыщем и рыщем.

– Нет, не так, – мягко сказала бабушка, – не рышчем. Шукамем… ищем. Мне нужен драгоман^[51]. Тебе не помешают знакомства также. И такие, что по воле случая…

– Что есть закон… – продолжил я и споткнулся.

– Тихесенько, – поддержав меня под локоть, сказал сухонький дед, увенчанный мятой широкополой шляпой. – Не торопыся, медленно спеши. Это немногие могут. Поверь.

Дед этот продавал у нас на Сенке орехи. Всегда из безразмерного ветхого мешка с яркими ситцевыми заплатками. Нынче такое именуют «пэчворк», тогда люди были менее корректны и решительно называли рухлядь – рухлядью.

– Могу одсыпать кило, – полуутверждающе заметил он, вернувшись к товару. – Давать? Га?

– Скоро спродашься, – заверила его бабушка. – Но спасибо. Если трошку.

– Вы, дамочка, шото знаете? – спросил старичок заинтригованно, – скáжете? Чи как?

– Знание ныне в цене, – прохладно заметила бабушка.

– Тогда горишки^[52] даром. Берите, дамочка, – ответил старикашка и ловко свернул из листа газеты фунтик. Покряхтев, он наклонился, загрёб в него орехи и, завернув фунтик, протянул свёрток нам. Снизу вверх.

– Хм, – высказалась бабушка вовсе стылым тоном. – Лесик, дай пану спродавцу грошик, будь так ласков.

В кармане у меня бултыхался олимпийский рубль. Вообще-то я их собираю. Накопил уже тридцать девять, этот был бы «юбилейным». Больше ничего похожего на «грошик» у меня не было.

– Примите, – сказал я и отдал дедку монету.

– Не пожалел дорогого тебе, – удовлетворённо отметил он. – Что ж… Вверху то же, что же и внизу… и оглядывайся на содеянное.

За нами прогрохотала ворвавшаяся на остановку «двойка». Высыпала толпа пассажиров. Бабушка взяла меня за плечо и молча потянула дальше. Я оглянулся, хотя этого делать не стоит. У глухой стены сиротливо стоял пёстрый мешок, дедулю не было видно нигде. В молчании мы пересекли улицу, вошли на территорию обсерватории и обошли здание с тыла, уткнувшись в заросли терновника. Впереди виднелась огромное халабудистое строение – больница. «Двойка» простучала по рельсам у нас за спинами.

– Ещё увидишь того тыпуса, – известила меня бабушка, – знай. То болтун. Реалный шкодник. Не вступай с ним в эти твои… перерекания. Прошчайся вежливо, сразу.

И бабушка отдала мне газетный фунтик. Внутри свёртка звучно перекатывались орехи.

По тропинке мы пошли вверх.

– Все рыщем и рыщем, – повторил я, пытаясь поймать особенно прыткий орех. – Бродим.

– Совсем нет, – миролюбиво сказала бабушка. – Нет, абсолютно не рышчем. Пришли.

На холмике, откуда просматривался задний двор обсерватории, улица и чахлый сквер около бывшей пожарки, рос здоровенный ясень, который не погнушались использовать как столб. По стволу дерева вились толстые чёрные кабели и ещё пара жёлтых. Под ясенем на неаккуратной куче веток сидел увенчанный невообразимым ярко-рыжим начёсом паренёк в потёртой и утыканной металлическими цацками косухе и задумчиво плевал на землю.

– Здравствуй до последней битвы, – подозрительно ласково сказала бабушка и подтолкнула меня в спину. Я почесал переносицу.

– Привет, – заметил я, надо сказать, довольно непочтительно.

Паренёк продолжал поплёвывать во что-то, скрытое его острыми коленками.

– Не выходит звезда, – сказал он, голос у него был с некоторой помехой – вроде потрескивания. – Крест, да. Круг легко. А звезда никак.

– Стоит ли тратить силы? – полуутвердительно спросила бабушка.

– Надо ли говорить об этом? – без всякого интереса ответил он. И как-то странно передёрнулся.

– Ну да, конечно, – вырвался вперёд я, ощущая некоторую силу места. – Плевать так интересно. То ли дело – людишки какие-то ходят тут, понимаешь – зудят. Ты вообще в курсе, перед кем ты тут расселся?

В ответ шкет плюнул особенно яростно. И затейливо матюкнулся.

– Как красиво? – заметил я. – От это культура! Шишка на бошку упала в детстве, наверное. Видно, больно стукнула.

– Ну ты, посмертный, – лениво потрескивая неизвестной частью носоглотки, заметил малец. – Ротяку закрой здесь. А то уроню, не встанешь. Остряк, ты ж понимаешь. Самоучка.