Текст книги "Дни яблок"

Автор книги: Алексей Гедеонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 37 страниц)

Каруселька-меленка вертелась беззаботно.

– Стань, допоможи! – крикнул я. И каруселька разлетелась в пыль. По реке, чёрной и маслянистой, прошла немалая волна, смыла осколки перехода и успокоилась. Карета пропала вместе с Зильничами. Передо мною лежала скользкая тропа по гребню насыпи. Было темно. Далеко впереди едва брезжила полосочка света.

И розоватый павлин перелетел мне путь, справа налево.

«Ведь ауспиции тревожны, – подумал я. – Было бы хуже, если б крикнул, например, трижды. Дурная весть». Но павлин летел на свет молча, сосредоточенно вытянувшись, словно ныряя. «Молчание обнадёживает», – решил я.

Дорога пошла вниз. А потом стало светло, я моргнул несколько раз и вышел на Кудрицкую. Немного неожиданно. В самое начало бульварчика. Рядом со сломанной каруселькой.

На верной стороне Сенки было все по-прежнему – Змеиная колонна зеленела между пасмурным небом и затейливой гранитной мозаикой мостовой. Звякала двойка, пробирающаяся к нам на круг.

И где-то далеко-далеко, с небес неверной стороны, выкликали, как всегда, меня серые гуси…

Ведь город наш происходит вечно и не свершается до конца – такое место в любое время.

Раньше не мог терпеть полнолуние. При Луне в зените были у меня попеременно то кошмары, то бессонница. Тогда, в прошлом веке. Нынче всё по-другому: бессонница прошла, кошмары подыстёрлись, но повторяются вслед Луне – она, кстати, всё та же: море капризов, течение неизбежного и с приливами несчастий. Правда, теперь, чтобы смотреть на неё, я надеваю очки, что неудобно, ну ладно, раз так надо – то пусть… Ведь смотрю я на Луну нарочно, чтобы разглядеть чуть больше. Если надо, переспросить. В полнолуние быстрая связь.

Это раньше приходилось идти, искать, спускаться, одолевать препятствия и считать знаки – теперь всё проще… Не то что тогда…

– Раньше, – как-то раз, невзначай и между прочим сказала мама. – Раньше тут был цветочный выход.

– Цветы, что ли, выходили? – нелюбезно спросил я. – Из себя, наверное?

– Выходили люди, – отозвалась мама. – А тут цветочницы со всех сторон. Они такие были… атакующие, чуть не напрыгивали – клали в корзину мокрую газету, потом мох, потом незабудку.

– Одну? – мрачно поинтересовался я.

– И даже в тазах продавали. И в вёдрах всяких… столько лепестков было. Потом и будку поставили…

Мне очень захотелось спросить про цепь и миску, но я передумал.

– Я тут тоже стояла, – добавила мама. – Тут должно быть место от половины ворот, вот, видишь? – И она указала носком туфли на аккуратный квадрат жёлтого кирпича, в квадрат была заботливо втиснута металлическая урна – пингвинчик с открытым клювом.

– Да… – продолжила мама, – у столба, у этого. С кружевами. И когда немцы, и потом…

– Кто во время войны покупает кружева? – резонно спросил я.

– Ну… – мама помолчала, – разные… Всякие женщины. Знаешь, как много можно изменить воротничком? – Она опять помолчала, оглядела меня критически и добавила, – особенно чистым.

– Трамвай, – сказал я, – пойдём. Потом доскажешь…

В этот раз мне предстояло идти вниз, далеко. После битв, пожалуй, нет иной дороги, кроме как укрываться в овраге и просить совета там же. У тех, кто был раньше, до того. Или всегда.

Я перешёл площадь, оставив за спиною Змеиную колонну, миновал брусчатку Лемской, обошёл стороной Дом Книги, затем спустился по шикарно ветшающей лестнице на лесенку в переулок, дальше объявились гаражи – улочка сразу за ними вела вниз. В яр, поросший царапучей дерезой.

У нас в городе много улиц, ведущих вниз, ещё и с поворотами при этом. Неизбежные оптимисты считают, что все они ведут вверх, а неизменные изгибы сокращают путь каким-то образом. Не могу до конца с этим согласиться – для всяких «вверх» у нас тут есть очень удобный фуникулёр, да и метро не петляет; а вниз, да, очень удобно пешком, даже и зимой можно – при известной осторожности, ведь гололёд. Путь всегда один и тот же. Неблизкий.

Иногда из асфальтовых проплешин на тротуарах выглядывает старая кладка – тёмно-жёлтый кирпич, и клейма на нём почти не стёрты временем или башмачками – красными, медными или на серебряном подборе. Ведь все дороги волшебны, а из жёлтого кирпича-особенно…

Осенние узвозы^[90] коварны особо. Туман смещает расстояния и путает звуки. Поднимаясь или же спускаясь – так легко прийти на чужой голос, по щербатой лестнице вверх. Ну или по стёртым ступеням вниз.

Наш город состоит из них – разнообразных лестниц: каменных, деревянных, железных и смешанной кладки. Многие улицы тоже мнят себя чем-то подобным – морщатся, мнутся и складывают тротуар в ступени – чтоб соответствовать, я думаю. Змеи, конечно же, в наличии: где ужик, где что-то чёрное с серым, иногда воздушные или как на нашей площади, из колонны. По-разному.

В конце этой улицы на лестнице змей не было, они ждали меня внизy. Как и положено – в саду, за зелёной оградой. Лесенка спустилась в ар и распласталась горбатой улицей, мошёной несоразмерными булыгамм. По сторонам её доживали своё ветхозаветные пятиоконки, некоторые в три этажа.

Я скоро нашёл нужную калитку – как только зажмурился, чтобы лучше видеть.

Сад был старый, запущенный. Живой долгим, хищным, неусыпным существованием, внешне безобидным – вроде столетней рептилии, перепробовавшей кровь, холодную и тёплую, и всякую воду: от дождевой до мёртвой – да так и не напившейся. В середине сада допотопной черепахой сидела мазанка – почти вросшая в землю, но под жестяной свежелатаной крышей. Из неожиданно опрятной трубы на этой крыше струился уютный дымок.

На самых обычных ветвях самых обычных яблонь и груш, старых, почерневших в мшистую прозелень, голых, гнутых, заскорузлых, – раскачивались вовсе не поздние плоды зимних сортов вроде исчезнувшей «бычьей морды», нет: бессонный сад был полон мотанок – маленьких безликих куколок из тряпок и нитей. Хранителей.

Лицом каждому белому полотняному кокону служили расшитые ленты, перевязанные крест-накрест. Вышивка: старый узор, красное по чёрному – набухшие запёкшейся кровью знаки, были пожалуй, живее самих неспокойных куколок. Нитки казались темнее там, где могли бы быть глаза – немигающие, тёмные, сторожкие – птичьи. Где полагалось быть рту, выглядели значительно ярче и кровавей.

Мотанки колыхались, трясли сонные ветки, крутились на своих нитках, открывали алые пасти и, похоже, пели. Ту самую колыбельную, от которой просыпаются мёртвые, но не до конца.

– Вот он, вот он, вот он, – запищала вся стая. – Загадай ему, загадай! Скажи, непевный, где света край?

– Ой-ой-ой, – ответил я.

– Что с тобой? – заинтересовались они.

– Я влюблён, – пошутил я.

– И в кого, в кого, в кого? – закачались куколки.

У них обычно короткая память. В смысле – подобные легко перескакивают с темы на тему, им легко морочить голову, ведь там у них лишь перо да булавки – и это в лучшем случае.

– Света край, где тьмы начало – тень, и больше ничего, – радостно ответил я.

– Проходи, ходи, иди, – закачались мотанки. Их юбочки и широкие рукава чуть слышно лопотали на ветру.

Я перепрыгнул через канавку, прошёл неверной тропкой по щербатым камушкам и глинистым кочкам – через весь недобрый старый сад к домику почти под горой.

В сенцах при входе стояла ступа, рядом с нею лениво умывался кот.

Серый страж. Я задержался на минутку.

– За ухом черно, – подсказал животному я.

Зверюга хищно улыбнулся и вытянул по направлению ко мне немалую лапус когями, измазаными чем-то бурым…

– Сало, – сказал кот. – Мало.

– Котам-хатам, – возразил я. – Заклякни, морда.

Кот неожиданно для себя так и замер с вытянутой лапой. Глаза его сверкнули в мою сторону красным, усы встопорщились – зверь попытался издать звук, но сумел лишь раздуться вширь.

– Давай, кыса, давай. Лопни или тресни хоть, – позлорадствовал я. – Порадуй меня в эти дни.

– Ну, шо там принесло – човен чи весло^[91]… – послышалось из комнаты. Я подул во все стороны, послушал шипение и шорохи по углам, открыл дверь и вошёл.

В помещении было сумрачно, сыро и пахло травой, а ещё чем-то трухлявым, вроде старого дерева – сухой вербы на болоте.

В остальном – просто комната, изнанка почти вросшей в землю хаты, несмотря на сырость, тёплая – настоящее логово, с печкой, столом, мисныком^[92] у двери и лавкой вдоль стены.

В красном куте на лавке за довольно корявым столом под обрамлёнными пижмой от мух, совершенно чёрными образами, восседала немолодая носатая тётка – в жилетке поверх ста халатов и платке поверх трёх береток. Потвора.

Такие, как я, нередко заходят дальше, чем следовало бы. Наши пути непрямы, и цели не всегда оправданы. Кто-то идёт, глядя на звёзды, кто-то читает следы или разматывает нить, кому-то хватает ума оставлять крошки идущим вслед. Однако всех опаснее те, кто ждёт нас на любых дорогах, всегда. Терпеливо, настороже, на страже. Иногда мы встречаем их по пути, тех, что уже были. Прежних. Подходим на опасные расстояния – или и просто заходим дальше, чем собирались – ведь каждому своё.

Такое место в любое время.

Потворин стол был завален разнообразным барахлом – ступка, макитра сухого гороху, кастрюля, из которой пыталось вылезти нечто, внешне похожее на тесто, миска с надписью «не сильно жар.», полная семечек, бобы в полотняном мешочке; что-то, некогда бывшее небольшим земноводным – нынче засохшее совершенно. Незаконченные мотанки, спутанные нитки, свечка, сито, кусок воска. Квитанции за свет, прижатые чьей-то рукой: чёрной, явно откушенной. Закопчённый чугунок с кипятком, второй чугунок – с подозрительно спокойной тёмной водой. Ворона. Калина. Йод.

– А, непевный^[93], – радостно оскалилась баба. – То ж я и думаю, до чего мне снилась мыша… Ну, проходи, не стой. Хочешь, погадаю на смерть?

– И что гадать тут? – спросил я, мостясь на лавку с другой стороны стола. – Смерть есть смерть, придёт без гаданий.

– Именно что, – солидно заметила Потвора. – Ты и ждать перестанешь.

– Будет март, – вяло заметил я.

– Перестань, – отмахнулась Потвора. – Будет снег.

– Нигде не сказано, что в марте не снежит, – не растерялся я.

– Ну, – подвела черту Потвора. – Перед снегом плохо всем. Кости, давление, тудой-сюдой… Весь этот север-ветер. Как сейчас вот – крупка и мряка. Где теперь погоды? Нема и катма^[94].

Я посмотрел в подслеповатое оконце. Хорошая погода в конце октября… Про отсутствующих ничего плохого – или правду. А ноябрь безжалостен до хруста суставов и греется лишь воспалениями.

– Ну, непевнятко, кажи бабе, чего припёрлося, – заботливо проскрипела Потвора. – Чили катай отсюда, пока я добрая.

Я выставил на стол пляшку.

– Живой бабушке на стол пустое? – оскалилась Потвора. – Ты каким местом думал, хлопче?

– Что оно? – спросил я. – Чую – варили, но что?

Потвора обтерла пальцы газетой, кинула ту в печь и ухватила тару.

Принюхалась.

– Так тут приворот, – удивилась она. – Сильно сварено. Не по-нашему как-то. Три крови, две земли, первая вода, руда, крапива – чистая работа. Мастер опытный, а шо?

– Ой, – ответил я, – а то ты не знаешь, опыты-шмопыты… Ты мне скажи – кто, что за мастер, имя там какое. Может, погоняло или же по сути?

– Сама задумалась, – сказала Потвора и посмотрела бутылку на свет. – Ответ тебе известный, но мысль гонишь, да… С кем у тебя было это – пыр… шур… амур, я сказать хотела…

– Да неважно, – выдавил я и почувствовал некое стеснение. – Такое дело и…

– Дурное дело нехитрое, факт, – значительно выговорила Потвора и изготовилась слушать – даже сдвинула с уха платок.

– Не пойму, что происходит, – пожаловался я в пространство, обращаясь к Потворе в частности.

– У меня тоже ничего не ловит, сидим в яме, – прожеманничала она. – Аж тут хотела одно посмотреть… За звездой… Пид звиздой… Шототакое. Клоуны там поют, печально.

– Ну и?

– И не посмотрела, не ловит жеж. Ты пойми – ото нема телевизора, так не жызень…

– Ладно, – согласился я. – Так и быть. Сделаем тебе «Киоск здоровья», потом не плакай. Залезу, антенну гляну. Отвёртка осталась?

– Ты ж моя лапа, – льстиво затарахтела Потвора. – Слазай, котик. Помоги бабе, а то ноги плохие, и спина не та – шо хочет, то бурмочет. Еле згынаюсь. А струмент твой отут, о, – и она протянула мне такой удобненький ящик с ручкой.

– Как летать, так молодая, а как починять – вся погнулась, – мстительно заметил я.

– Так то ж такое, – скорбно вздохнула Потвора. – Литання, то по работе – хиба хочеш, мусиш – и в снег, и у холод… и эти провода, шоб они провалились!

– Ладно, полез, – ответил я. – Через дымар можно?

– Сёдня свято, забыла какое. И день белый. Ну, почти… – важно заметила Потвора. – Нелётно, значит. Лезь путём. Выходь – и по сходам, там крышей, дальше кроквочки, цороп-цороп, раз-раз – и вже! Вылиз^!

Всё так и получилось. Включая цороп-цороп. Над яром вечерело.

В соседних «угодьях» и «поместьях» телевизионные антенны представляли собой внушительные и хитроумные конструкции. Медно-проволочные двойные квадраты один под другим гнездились на разнообразных трубах, шестах и мачтах, соревнуясь высотою. У одних хозяев прямо на крыше, у других антенны стояли отдельно – на основательно забетонированных в землю основах. Были и рефлекторы, основательно прикрученные к тополям – «лишь бы поймало».

По всей видимости, Потвора решила не усложнять. Нет, ну а что? Деревянный дом, железная крыша: забиваешь в крышу гвоздь, приматываешь провод и в телевизор – ловит всё, почти из космоса. Создают помехи голуби – царапают провод когтями своими, в прямом смысле.

Всё ещё собирался дождь. Тополя задумчиво сплёвывали последние листки, сухие и бурые, как и сам месяц октябрь. На крыше сидел Друг Рима. Мужского пола. Относительно не старый. Совершенно серый и почти прозрачный, просто туман в рванине – «друг рима» было написано на табличке, табличка виднелась на груди призрака и была настоящей. Древней.

– Месяц не светит, – сказал я.

– Мерлец не едет, – ответил он. И поёрзал.

– Голубем и львом, косою и колесом, – начал я. – Заклинаю и требую – говори, не спорь, железо и соль. Не послушаешь – сгинь. Три креста и аминь.

– Я здесь Лар, то есть дух, – уныло сказал он. – Поставили, чтоб клад стеречь, значит. Давно было. Но всё равно: должность – уважение, можно шабаши, гостей, общество. Почёт. А она вот… Заскочила. Нашла. Припахала. И всё даром!

– Это ты про пани-хозяйку? – спросил я. – Бесстрашный…

Дух посмотрел на меня тоскливо. Глянул на небо, вздохнул – табличка на его лохмотьях звякнула.

– Помоги мне, – сказал он ровным тоном. – И я вознагражу.

– Какая награда хороша за помощь в наше время? – поинтересовался я и нашёл в Потворином ящичке ножик и изоленту.

– Я дам тебе денег, много, очень много, – заученно пробубнил он.

– Допотопных? – спросил я. – С империей есть?

– Ну, – заметно взволновался он, – там есть сестерции Галлиена, есть и Траяновы. А ещё…

– О! – оживился я. – Раритеты. Неинтересно, но прибыльно. За агиологией будущее – особенно за чёрной. Передай мне проволочку…

– Ты не напрасно здесь, как и я, – упрямо пробубнил дух.

– Подержи вот тут, – попросил я. – Там был такой ножик, удобный… передай мне. Ага, да. Нет ничего случайного, это почти правда. Знал всегда?

Дух немного озадачился.

– Ты же должен спросить моё имя, разве нет? – поинтересовался он немного растерянно.

– По-твоему, я залез сюда, чтобы что-то спросить?

– Я вознагражу… – уныло завёл он.

– Награда от привидения, – раздумчиво сказал я. – Клочок савана и пузырёк рыданий?

Друг Рима заметно сник.

– Но ты же любишь деньги… – начал он глухо. – Очень…

– И что теперь? – спросил я. – Искушаешь силу? Берёшь спасение за монету? Какой стыд! А ещё скарбник… Заложный^[95], наверное…

– С Горы были вести, – уклончиво ответил он. – Я услышал, как ты посмеялся над стражниками, увидал, как ты околпачил хранителя и сопоставил.

– Возможно, мы договоримся, – подумал вслух я. – Всё же мне от тебя была помощь, да и не указ она мне… твоя, эта вот. Думал, чем займёшься?

– Будущее – эфир, – загадочно ответил призрак. – Там приму любое обличье.

– Да, а телецентр-то как раз на кладбище, – заметил я. – Будет где разгуляться. Напомни, что у тебя тут с антенной?

– У меня тут полностью алюминий, – обстоятельно начал дух. – Идентичная решётка. Ручная работа. Прекрасно всё ловит. Но я заметил – главную роль играет усилитель и симметрия, во всех случаях – две одинаковые половинки, не соединенные между собой накоротко. Даже радиаторы от холодильника – и те вовсю… Пришёл к результату: антенна-бабочка из электродов, соединённых в виде ромбов. Вот к ней подключил усилитель. Потом заменил блок питания на регулируемый, выставил напряжение побольше – и всё. Ещё очень важны штекер и кабель. Но это продается раздельно, непорядок возник неда…

– Ясно-понятно, – резюмировал я. – Помолчи, починяю…

Он замолчал. Мотанки в саду пели колыбельную, послушный ветер колыхал ветви. «Гойда, ой да, ой», – доносились до нас писклявые голоса.

– Ты говорил о кладе, – спросил я. – Там с мертвяком или без?

– С ним, со мной… то есть, да, – потупился дух.

– Ну-ну, – заметил я. – Сразу сказать, по форме, нельзя было? Хочешь на свободу – давай чешись, про выкуп думай. Заложными не беру.

Друг Рима посопел и вроде как плюнул в сторону досадливо.

– Ты вот не раздражайся только, – осадил его я. – Не люблю психозов этих, призрачных. Потом снятся отломанные пальцы, а к чему – непонятно.

– К потере, – буркнул дух. – Смотри: я, Мелетий Спал, Друг Рима, такое предлагаю: можешь воспользоваться… моим незаложным^[96], но только трижды.

– Пробный раз не считается, – ответил я. И собрал инструмент в ящичек. – Значит, я, Абданк Александр, из местных, беру раз из укладочки, чего хочу? Так?

– Неборак, – мстительно ответил «друг Рима».

– Делись, не жадись, – рассудил я. – А два раза тебе загадаю службу.

– Уговорил, – быстро сказал дух. – Скоп и полынь.

– Тут и аминь, – также быстро ответил я.

Между нами оказался небольшой чёрный ящик, керамический.

– Мудро, – отметил я.

– Еллинская работа, – вспучился от гордости дух.

– Тут когда-то держали прах, – присмотрелся я. – Ты в курсе? Вот как раз и Керы нарисованы… А вот Ха…

– Ты, давай, бери. Действуй, – разобиделся он. Пожевал губами и оскорблённо выговорил: «Куры…»

Я потрогал бывшую погребальную урну, ныне хранящую клад.

– Есть что-то, – сказал я и вытащил невеликую монету, тёмную, с профилем. Лавровый венок, длинный нос, одутловатая шея.

– Это он, Траян! – обрадовался я. – Работает, значит, система!

– Так и есть, так и есть, – ответил дух. – Ну, я пойду?

– Давай, – ответил я. – Тебе Либера Либертад. Действуй. Не очень свирепствуй, договор же…

Из сада донёсся вскрик, от калитки скрип – и след скарбника простыл.

Тополь шелестел последними листиками, бурыми. Высоко, на горе, надо мной и Потвориной хаткой, тяжело гудел и звенел вечный, неумолчный, переменчивый – город. Я повздыхал на северный ветер я полез обратно, вниз.

– Кабель на крыше перетёрся обо что-то… Я поправил там… Короче, это мелочь. Теперь всё работать должно. Такие дела.

– Дождала! – ответила Потвора, ловко обходя всякие «спасибы». – Это ж, сейчас, такое одно показуют кино, мне сказали, вечером. Ты видел? Французское, от. Без конца серий. И стыдно, и интересно, и платтячка. Як побачиш, так и смотришь – чем жеж оно кончится, собака дикая… Ладно, беру сито – дывлюся, шо жито, а ты сядь тут тихесенько и сумочку мне передай, там шось цикавеньке… Ну, чили выставь за двери^[97], а то бывает…

– Ещё чего, – ответил я. – Говори, давай, сколько можно уже? Мера за меру. Погнали…

– Кхе, – сказала Потвора и плюнула в огонь. – Смотри мне тут, без борзянки.

Она расчистила на столе укромный уголок, взяла сито, посмотрела сквозь него за окно, в бочку с водой, на огонь – потом поставила сито на расчищенное местечко и высыпала в него горох, неизвестно откуда взявшийся в правой её жмене.

– Цит, – возвестила Потвора глубокомысленно и глянула в сито.

В ходиках на стене что-то завозилось, прохрипело: «От сволота», – и уснуло вновь, сладенько прозевавшись. Единственная стрелка показала три во второй раз.

Потвора потарахтела горохом, почесала ухо, повращала глазами, поднатужилась и выдавила совсем тоненьким голосом:

– Дай, мальчик, бабе денюшку, куплю себе молочка.

– Вымогательница, – буркнул я. И покатил ей через стол тёмный денарий.

– Отжеж, щеня зинське^[98], – проскрипела Потвора, поймав монету в фартук. – Такое дать! То ж силибро!

– А надо берлянты? – елейно спросил я. – Когда ты уже напросишься?

– Ццц, – поцыкала Потвора зубом и поправила платок. – Нацит! – и она повторила манипуляцию с горохом и ситом, в этот раз из левой горсти.

Сито затряслось, потом подпрыгнуло, несколько раз пискнуло мышкой и затихло.

– Бузя, не псишь, – сказала Потвора орудию производства. – а то бабе плохо слышно. От зара надину очки^[99]… Ну, непевный. – сообщила она, разглядывая прыгающие по ситу горошины. – Внимания! Зара буду казать! Вижу, бала-бала, слухай. Ты слухаешь? Кажу… Неясно ничего. Тут муть с пылюкою. За варево сказала тебе – боишься знать, мысль гонишь… А! От и важное казание!^[100] Две из трёх, – изрекла Потвора. – Твоих, кровных. Вот у них есть такое, что тебе нужно… знать. Будет стреча, у верхах… Верхи из тобою стретяться, непевный, шоб ты знав. И трое из семи – тутошних, не твоих, осудять тебя, як явисся з поганой дороги… А четверо – допоможуть. Там договор и крест. А серце вспокоится в сумке, и, шо характерно – в твоей же. Там у тебя выходит так: пройшлое, тепера, и шото из будучого. Носишь из собой. От…

– А можно конкретнее? – буркнул я, оплакивая римскую монетку всем сердцем беспокойным.

– Конкретные ответы шукай у школи, которую ты всю прогулял, – невозмутимо заметила Потвора. – Моё дело тонкое. Несознанка. Никаких имён. На тому и сижу.

– Хотелось бы уточнить, – повторил попытку я. – Это, что – не зовут? Само приходит, да? Оно неназываемое или безымянное? Которое гоню и знать боюсь.

Потвора посмотрела на меня памятливо.

– Была бы я как раньше – просто сварила б тебя, – устало выговорила она. – И съела. Все дела, чики-пики-туз. Так не могу ведь – и силы не те, и возраст, еще сахар поднялся, собака. Утром такие памороки^[101] – еле соображаю кто, шо, где я…

– Надо много воды, это для меньше сахара, – авторитетно замтил я. – И вот, курантилу попей. Тут что-то сердечное. Ещё можно взять ношпу…

– Я уже не девочка, для курвантилов ваших, – отмахнулась она. – Везде химия… Я тебе так скажу, доигрался. Загадано тыщу раз – не бери денег, не лизь до мёртвых, не зловорожь. Так нет – казала-мазала. Оно колдун… Недошиток!. Тебе старая твоя ничего не говорила?

– А откуда… – начал я и осёкся. – Да всё время говорит. Критикует, обзывает, кулаки в лоб тыкает, вот…

– Мало, – утвердительно сказала Потвора. – Я б такое щеня задавила сразу, мешок на голову – и у воду. А она… Ладно, непевный. Ты не дуйся тут, як жаба – скажу тебе, неразумному, последнее – двух тех своих ты студова вернул – почти вернул, дуростью и жадностью – теперь стережися. Им для жизни надо, чтоб не жил ты. Совсем нежил. Таке вже було.

– Це коли?

– Як тебе не кликали ще. Одна тoдi дуже полюбила^[102], – внезапно сказала Потвора и глянула куда-то, в чёрную-пречёрную воду. Та вскипела.

– Буває.

– З ким хочеш може бути, а то ж стала весна, a вiн заслаб.

– Хто?

– To xiбa тoбi треба? А нащо? Ну, вiтep…

– А…

– От moбi и «а»… Biн вci часы навеснi кволий. Тiльки-но духу набираєшься, як все квiтне, от мoдi… А то ж було: лiтав. Впав coбi. Й таке було. Позбiгалися всякi. Казали рiзну бiдy. Дивилися на його, якi там… ноги^[103]…

– Тю.

– На кутю. Не тюкай бабi!

– Ну, вибач, a дaлi?

– Далi буде й не таке…

– Звiсно що, хоч з телевiзора хтось гляне.

– От би ще всяке тут менi не кавкало… Ну, то дивилися, кричали, дулi давали. А забрала одна. Ну, й полюбила… Я. Бува таке. I вiн. Були ми. От. Xoтiв з мамою знайомити, а я насмiялася. «Нехай сама прийде», – сказала.

А вiн хмурий вид зробив й до мене: «Нащо таке кажеш? – питає. – Вона ж не тутешня». Ледь улестила. А там вже й знайшлося, було. Буває, що знаходиться. От i тoдi так.^[104]

– Ага…

– Дай пирога.

– Як даси ковбаси.

– Ну то й бiльше не проси, – ответила Потвора. – Катай, бо час вже, й пока не разгребёшь ото всё – забудь ко мне дорогу.

– А то шо? – не сдержался я.

– А то съем, – ответила Потвора. – И сердце засушу, на шворцi – аби гратися^[105]. Катай отсюда – прямо на Саварку, там твоё дожидает. Перший, можно сказать, ключик.

Она поправила платок, сбросила сито на пол, придвинула миску с горохом к себе, запустила руки туда и словно подула в мою сторону.

– Шух-шух-шух, – сказала Потвора шёпотом. – Шух-шух – забери своих двух.

– Ходи здорова, – пожелал в ответ я.

– Хто смiється, тому не минеться…^[106] – ответила Потвора.

Я вышел. В сенях сидел кот. Неподвижно, даже слишком для кота.

«Надо же, – удивился я. – Действует до сих пор».

– Лiтай на м’яких крилах^[107], – посоветовал я зверю от души.

Тот и послушался – распустил довольно большие кожистые, короткошёрстные крылья, вспорхнул, покружил по сеням и вылетел прочь. Из сада донёсся визг. По всему судя – мотанки кинулись врассыпную… Вслед коту вышел и я.

Идти было не близко, скорее высоко, чем низко – сначала по мокрой улице, потом скользкой лестнице, дальше мимо Дома Книги по площади, а там на остановку и в троллейбус. До Саварки шесть остановок – и не вздремнёшь.

XXIV

… ибо горький корень корысть есть корень всех зол.

Сначала мокрая глина, затем родничок, иногда козы, потом дереза – и среди неё битая дорога, очень скользкая к тому же. Дальше яблонька-дичка на повороте, вся сонная. Под ногами – там-сям огромные кривые булыжники и где-нибудь сбоку мостовой нет-нет, да мелькнут путеводно-жёлтые кирпичи. Потом заборы – выше, выше, выше. По сторонам кривокаменной дорожки – чёрные от времени деревянные столбы, на них вороны. Где-то, не далеко – не близко, звенит трамвай. И вот уже лестница на основательных опорах, растущая, казалось бы, прямо из дерезы и глины. Опоры увиты диким виноградом, лестница давно не новая – скрипит, но держится за землю, как многое тут у нас…

Так я поднимаюсь в город, сматываю дорогу медленно, словно чёрную нить с распялок. Следом сны, туман и осень.

Небо надо мною, позади меня река, между ними град священный. Такое место в любое время.

Сто сорок семь ступеней, но нескольких не хватает внизу.

– Что-то иду долго… очень, – вслух подумал я. – И тихо как-то… И пусто… А тут ведь многие пьют, и где они?

Лестница в ответ чуть дрогнула, и дереза по бокам её стала заметно выше, сонные с осени ветви неохотно царапнули перила. Вслед мне лезла морось, вопреки физике, а это неправильно.

– Заметила пропажу пани-хозяйка, – сказал я. – Лютует. Будет мстить.

По дерезе прошла волна или дрожь, хотя можно сказать, что рябь.

Кустарник перестал быть сонным и принялся поначалу дрожать, а потом и вовсе извиваться, будто хотел вырасти поскорее большим, и всех съе…

– Так-так, – мрачно сказал я вслух. – Тут мне не тягаться, конечно. Надо выручателя.

– Должник! – рявкнул я в туман. – Мелетий! Явись тут же! Вторая служба!

– Рано-раненько… – заметил мне бывший скарбник, являясь туг же. – Скоро разозлил ты её. Вот так, сразу.

– Сама виновата, – буркнул я. – Угрозы постоянные, потом, вот: хамство, жадность и плохо скрытое людожорство…

– Богиня, – миролюбиво заметил дух. – А я среди людей прогулялся. Подышал. Нравится.

– Это ты, значит, – сказал я, – пошёл в лярвы? Граждан грызёшь?

Прямо в Доме Книги?

– Выходит, что так, – отозвался Мелетий. – Там тепло, живые колготятся. Желания у всех… А я много и не прошу. До смерти не заедаю. По трошечки крошечки. Многие наши устроились так.

– Хм, – сказал я. – Что-то всё время выпускаю нежить. Сезонное…

– Ты необачный^[108], – заметил мне Мелетий. – И не стережёшься.

– Ты зато проницательный, аж страшно, – буркнул я. – Смотри, что делается – если она меня съест, ты ж сам к ней и вернёшься. Между вами только я. А денежкой твоей пожертвовал, – радостно заметил я, а дух скривился. – Ну, оттого и сразу не пришибла, – добрым голосом сказал ему я. – Думаем, что делать, решаем быстренько, до звонка пять минут… Дальше конец бытия…

– На Гору она всползать не любит, – раздумчиво заметил скарбник, – ей там печёт…

– Ну, ясно же – священный город. Ты другое скажи – как от мотанок отбиться, ведь вдогонку пустит. Что она туда повшивала?

Скарбник помолчал. Он сидел на перилах деревянной лестницы и болтал ногами.

– Этот город для жизни, – сказал он и вздохнул, на туман глядя, – вечной. Свет покоя. Вот сюда всех тех и несёт. Как на огонь. А есть, которые подойдут поближе, на гору сразу – да и обпалятся… Позже мстят. Русалки всякие, ну, эти… с той, с левой стороны всё же. Раньше пытались… Теперь им, при святище ихнем бывшем, новый остров обкопали. Назвали в честь их. Тут же невозможная радость… За реку уже и не лезут…

Ещё мавочки, например, они ж тут завсегда рядом. Ходят по одной. Стаями реже. Бывает такое, что рядом, как ветерок прошёл: сначала приятный, а потом до холода, вот уже и дрожжи продаёшь. Так это мавочка обрелась. На глаза не каждому явится, а около крутится только так.

– Пару раз видел, – сознался я. – Наверху, в парке, на мостике. Прыгают оттуда, как дуры, разбиваются в мотыльки, потом внизу аварии…

– Любимейшее место, – авторитетно подтвердил дух. – Сад-гора бесхозная, вот они и дурят там. Раньше им там хоть музыка была, танцы… А теперь?

– А горох какой раньше был, – поддержал ностальгию я. – Разве ж сейчас горох… Раньше гороху, как примешь, так и дизеля не надо – почти до Дымера бегом.

– Насмехаешься? – обронил дух и свалился с перил. Вернее был стащен ростком дерезы. Произошёл шум, писк, хруст и вскрики. Пришлось жечь дерзкую спичками.

– Спасибо, – церемонно оправил одежды Друг Рима, Мелетий Спал. – Так я закончу. Она, пани-хозяйка бывшая, их заманивает и в ляльки обертает. Те жизни не знают: явятся на огни, вокруг города священного метутся, на брамное дать не могут – не то, что за душой, и души-то самой нет. Вот ходят по краю, глаза безмозглые вытаращат, носами крутят, и ну порхать. Что им, ведь всего знают – душу выпить и спать в колоде. А тут ночь, а огонь повсюду. Молодых много и все без полыни. Ещё если дудочку услышат, сразу вот дурные стают: то совой хохочут, то рыдания, то волосы рвут одна другой. Так любви хотят, ажно нявкают. Как музыки нет – всё. Зубами в спину. Своей-то нет, утроба наружу.

Отсюда вывод: завидки.

Вот она им и включает, у себя под горой… всякое. И ещё папоротник варит, ну те и летят, как осы. А она хвать – и в мотанку. Ещё и к осине примотает там или на будяк.

– Любит не всяк, – поддакнул я. – Смотрю я на тебя и вижу… Заговаривание зубов типическое… Спасибо, что без дудочки. С вами, духами, только с позиции силы и можно.