Текст книги "Дни яблок"

Автор книги: Алексей Гедеонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 37 страниц)

Совсем стемнело. По стёклам зацокал несмелый дождик, кружевом улеглись по стенам тени. И услышал я, как с первыми каплями тьмы, вкрадчивые, душные и омерзительные, явились и зашуршали у окон те. Которые «может быть»…

Я вырастил их из зерна сомнений, кормил тревогами из горсти, подпитывал страхами – оттого они любезны, беспокойны и смешливы: тревожатся, пугают и боятся сами, жмутся к стеклу, просачиваются, лезут на свет – и гасят лампочки весело: с нешуточным шорохом и искрами битого стекла. Некоторые из них крылаты и похожи на мотыльков-нетопырей, у многих овечий профиль, мелькают и когти. Но чаще почти человеческое лицо – без всякого выражения. Давние гости. Они. Не спят и другим не дают.

Я зажёг все найденные свечи, послушал, как пряники поют нечто гневное. И решил вызвонить, а может, и вызвать Гамелину снизу. Телефон сотрудничать отказался – из трубки не донеслось ни звука, сплошь тишина. Ни шороха.

После поминального варева клонило в сон. Зевалось, что называется, с хрустом, потягивалось сладко… Я вытолкал из пледа на кресле кошку, что спала там и лапками дёргала снам навстречу, – и только умостился уютно, как обнаружил в изголовье сову Стиксу. В самодельном пенсне. Остальная компания била латунной солонкой о стол и в третий раз пела: «Туман окутал родные горы».

– Мне страшно глаза закрыть рядом с этим буйством. – заметил я Стиксе. – Темновато дышать. Вдруг обезглавите… Вот не сплю, а надо… Внимание занять стоит, вот…

Сова попыталась сухо кашлянуть, презрительно. Вышел писк.

Бася, в попытках вернуть себе гнездо, то есть плед, заботливо обнюхала меня и полезла мыть мне ухо очень шершавым языком.

– Всё произошедшее – результат глупости, – несколько напыщенно заметила Стикса в ответ и бесцеремонно клюнула хищника. Та юркнула мне под бок.

– Кто назначил тебя дерзкой? – поинтересовался я у совы. – Что, заставляли есть оливки? Замуровали в стене? Ответь, скажи полправды.

Сова гневно надулась и даже расправила крылья.

– Тоже мне Монтана, – откликнулся я. – Всю дорогу клюв растопыренный и перья набок. И что теперь? Развоплотить её в сухарик? – спросил я у Баси.

Кошка в ответ подёргала острыми ушками.

– Чем я могу загладить вину? – быстро спросила Стикса.

– Поскольку нынче не работает даже радио, – будешь рассказывать сказку, – приказал я. – Вообрази нас у камелька и себя можешь тоже… Перед нами кувшин вина, гретого. И у всех кубки полны. Пироги ещё неплохо… Да! Ещё у меня шпага, пусть. Я на ней яблоки буду печь.

– Что же тогда у меня? – полюбопытствовала сова.

– Пока будущее твоё неясно, – ответил я. – Но оно начнётся здесь и сейчас и зависит только от твоих слов.

Сова откашлялась. Покрутила головой, зевнула и начала:

– Рассказывали в Коринфе, что как-то раз по пути в Салоники юноша встретил лису…

Я устроился поудобнее, угрелся, кошка шумно заурчала, я приготовился внимательно слушать – и тут же уснул.

…Со стороны сна увидел я лестницу – как у нас, на Сенке, но бесконечную и необозримую, что вверх, что вниз. Иную, одним словом. Несмотря на всю солидность – зыбкую. И безлюдную, чего с нашей стороны не было никогда. Потому как торг… Я стоял на площадке – словно в месте перехода. Лестница морщилась серыми маршами по обе стороны отмена. Передо мною, на парапете, сидела лиса и явно улыбалась.

– Радуйся, красный зверь, – осторожно начал я. – Скажи, я поднимаюсь или спускаюсь?

– Этот сон счастливый, – ответила лиса насмешливо и, на мой взгляд, – невпопад.

– Ага… – протянул я. – А если я спрошу тебя о ключе и защите, то…

– Ты позабыл о Луне и Змее, вот так я отвечу, – сказала лиса не без интереса к происходящему. – Вспомни, что означают они вместе.

– Наш город, – без запинки ответил я. – Два из его посвящений. А что?

– Или нет, – засмеялась лиса и переступила с лапки на лапку. – Соображай быстрее, тугодумием ты позоришь себя и меня.

– Ых… – растерянно ответил я. – Ну-у… Э-э-э-Цэ… А! Да!! Триединую! Речь о Рутовенце!

– Сейчас о нём сказал ты, – отбрехалась лиса. – Спрашиваешь, не слушая ответа.

– Я прислушиваюсь к твоим словам и слышу их, – начал бормотать я. – Но что смогу дать взамен… в благодарность. Разве что вот, – и я подтолкнул к ней красный шарик.

– Ты уже перешёл мне дорогу, – протявкала лиса. – И этого было бы достаточно.

Она осторожно ухватила зубами стекляшку, несколько раз покрутилась на месте и была такова.

– До свиданья, красный зверь! – прокричал в туман я.

В ответ мне где-то высоко, но не рядом, пропел Рог – и слышен стал лай гончих, а затем и конский топот.

Охота была близко. Всегда.

XXIII

И нe там ещё; и уже не здесь

в желтизне и прели

больше нечем помнить и нечем сметь:

вот свое и отщебетали

вот на два голоса и отпели,

птица болезна жизнь —

птица железна смерть…

… «Если в саду растёт бузина – вас не потревожат мыши», – написал Альманах.

Я читал его, сидя на кухне. Завтракал при огарках. Сначала остатками всякого деньрожденного, потом гамелинским пирогом оттуда же, потом линничкиной консервацией с самого дна банки, потом сырниками собственного изготовления и под конец напился чаю, с лимоном. И даже пастилу я попробовал – не забытую. Вставал в час ночи ради неё специально. Пряники разбудили: принесли весть о пастиле и старенькую папку на змейке – в ней счета всякие и прочее: нужное не всегда, но к случаю. Пастилу выключил. Папку сунул под бок.

А в семь – будильник подкрался. Тревожно… пришлось обратиться к еде. Не куда-нибудь, а на холодный балкон. Целая охота на провизию при участии чёрных зверей, немного трусоватых. После всего подобного нелишне подкрепиться.

– Сибаритство! – гневно процокав когтиками по буфету, заявила сова Стикса.

– Снобизм, – ответил я. – Ставить себя выше кошки и колбасу за ней считать к тому же.

Я полистал Альманах снова, ещё раз и ещё. В поисках рецепта Рутового венца, Ключа Прохлады и Защиты Покоя.

С четвёртой попытки нашёл. Даже успел списать. И чай допить. Осмотрел кладовую, ну, банки в шкафу у себя в комнате – ревизия показала, что акация, срезанная вовремя и по всем правилам, тщательно высушенная к тому же, – куда-то делась. Вереска оказалось ничтожно мало – сплошь крошки, а девясила так и совсем на дне.

«Пора на Зильничи^[80], подумал я. Как раз… Когда там у нас Торг?»

Выходило так, что нужно было бы сходить на рынок за травами, на непростой рынок. Зильничи, они что-то вроде ярмарки, там торгуют зiллям^[81], из названия ясно. Я-то за травами чаше всего хожу в аптеку – там чисто, хотя и неприветливо. А тут даже не варить, а плести – особый навык… и травы нужны понадёжнее, из нечеловеческих рук. «А школа подождёт», – решил я, съел сырничек – и ещё один. Стало поспокойнее.

Пришлось вновь обратиться к Альманаху. Привередливая книжица кривлялась, видимо, встала не с того угла – пыхтела, шелестела, пускала пыль и после прямых угроз вывела игривыми завитками на сто сороковой страничке: «Перший Спас час припас».

– Бракодел, – ответил ему я. – Сожгу за халабудой. Нет! Сдам в макулатуру… Станешь целлюлозой. Вот тогда и покривляешься. Долго-долго.

Альманах вздрогнул. Несколько вспучился, затем открылся на странице сорок. «Руна Эйваз – было написано там. – Торг. 30 октября. Зильничи».

– Счастье! – радостно сказал я. – Зильничи… И так скоро! Интересно – где?

– Майстер! – откликнулись пряники хором (кроме совы). – Мы сопроводим тебя!

– «Мы» останемся дома, – отрезал все пути я. – Живенько стеречь отправляйтесь. И клубки вот… тоже стерегите, вместе с целым домом, а то могут отопление выключить или за крышу возьмутся. Там же чинить и чинить.

На том и расстались. Я вымыл посуду и пошёл собираться. Пряники вооружались, кто чем. Слышалось кошачье шипение, на кухне упала ложечка.

За окнами тем временем прозёвывалось ещё одно серое утро. Люблю их основные цвета – сплошь пепел, сталь и жемчуг.

Подъезд за ночь выстыл – тянуло дымом и сыростью…

Я запер обе двери и покинул дом. На третьем этаже вздохнул. Безрезультатно…

Похолодало. И город наш – что кварц прозрачный. Если сквозь такой глядеть на солнце, будут видны прожилки и радужные разводы, а также муть – почти что будущее.

В такие дни жестяной флюгер на Артшколе скрипит словом «Норд» и низко-низко, над самыми крышами обветшалых модернов, текут серые косматые облака и вся небесная мгла. А пальцы мерзнут. Долго дышу в горсть.

– Видите, какая погода? – говорит продавщица хризантем покупательнице. – Я вам скажу какая – почти литепло^[82]. Хорошая, так себе, погода. Не жарко и даже очень! Ну в смысле, как – условно тепло. На самом деле теплоты нема. Колотун!

– Теперь до Пасхи, – отвечает ей покупательница и забирает цветы. – Зима!

– Ага, да, – отсчитывает сдачу продавщица. – А там уже верба и всё…

Я забыл перчатки. Или потерял.

Я иду на Тóрги за случаем. Тóрги у нас давно. Всегда, а может быть и раньше. Каждый раз на новом месте – Житный, Скоморох или Сенка, – лишь бы сделка. Тóрги – рынок незаметный и гости там неброские, с особенным товаром. Для каждого – своё. Мне вот, например, травы – значит, Зильничи. Знать бы только, где они сегодня.

Не спросишь – не узнаешь.

В дни Тóргов в городе – мгла и движения. Сбываются в тумане чьи-то сны, а всё предсказанное грядёт – расправляет, так сказать, крылья несчастий.

На углу Кудрицкой известные психопомпы-воробьи грелись на вывеске кафе «Брама». Проще сказать – обсели жестяного льва. Несколько плоского – от этого сердитого, но по натуре стеснительного.

– Ну, – сказал я, – привет, проныры. Вот вам проса жменька. А мне вход – мост чили стенка? Ведите!

Воробьи вспорхнули, серыми клубками попрыгали по земле, гоняясь за зёрнами, вернулись на ту же вывеску и оттуда глянули на меня хмуро. Один подлетел и вовсе близко – завис, трепеща крыльцами, у самого лица моего.

Затем птица выдала негодующую трель, нырнула вниз, словно хотела вспороть мне куртку и плоть, облетела вокруг, тонко свистнула – и помчалась по Кудрицкой вниз. Остальная шайка пернатых, шумно переругиваясь, поспешила вслед. Пошёл через дорогу, к бульвару, дальше вниз за воробьями и я.

Психопомпы вели недолго. За перекрёсток, в начало бульвара, к детской площадке, по правую руку от дороги. Там, между елью и каштаном, ржаво скрипела каруселька – такой себе крест-накрест в круге: восемь сиденьиц со спинкой – синие с зелёным.

– Вот что! Значит, Сенка, – довольно сказал я, – нечаянная радость. Не придётся бить ноги хотя бы. Комфорт.

Я устроился в карусельке, надо сказать – ввиду худобы втиснулся запросто, и толкнул ногами твердь. Каруселька послушно завертелась в угодную сторону – конечно, противосолонь, а как иначе… И всё утратило очертания. Вслед им и ветер перестал.

– Зачем ты столько вертишься? – рассердился я. – Приехали, стоп уже! Халихало!

Каруселька послушно встала как вкопанная – естественно, меня швырнуло вперёд и сильно впечатало в предыдущее сиденье.

– Можно осторожно? – поинтересовались оттуда.

– Нужно всегда, – ответил я, встал и поправил сумку. Лучше не оглядываться в такие дни. И не ждать, что кто-то обернётся – ведь неизвестно кем…

У нас наверху Тóрги пусть и поменьше, но атмосфера поавантажнее – можно купить свиток предсказаний на позавчера, но годных. Ложку старого яда – ещё хорошую. Выменять щастячко на забобон, взять цыганского золота горсть и волшебный жёлудь на поход. Или, допустим, калачики на сдачу – они цветут красиво и много воды не просят. За загадку – почти ведь просто так. А Тóрги на Низу, у реки, я не люблю – там сплошные ужасы и гримасы мрака. В смысле, волхвы засмальцованные – иногда с проклятиями, но чаще с перегаром.

Зильничи обычно от Змеиного столба и дальше, по Кудрицкой – вниз, до самой каланчи. Совершенно призрачной и прекрасной. А город около как город. Мы, кто на Торгах, не видим его, он – нас. Почти…

Сразу за входом на Зильничи всё точно не так же, почти совсем. Мимо и сквозь, как и положено, осторожно ползёт на площадь не наша двойка – довольно кургузый пульман. Школа торговая где и была – на углу Обсерваторской, но бульвара нет. Как раз на его месте Тóрги, а будущий техникум связи тут на этаж ниже, зато с башенками, шпилями и флагами на них. Трамвайчик звякает, флаги реют, северному ветру подчинись. И плывут за край неба, на юг и дальше над Торгами низенькие облачка. Свежо, без солнца и не холодно – всё, как я люблю.

Над голыми каштанами и проводами шныряют стайками психопомпы, надо сказать, разнообразные, некоторые из них пёстрые, не по погоде совсем. Всюду шастает босоногий народец, порхают весёлые, прямо с утра, повитрульки с ботинками, и слышно, как перекликаются через площадь гости – от ворот к воротам. Бойкое место. Чуть выше всех – в стылом хмуристом небе серые гуси стремятся на запад, к себе, за гору и реку. Но путь одолеть не могут и о грехах печалятся.

– Берёзовый веник сметает зло! – крикнули мне в ухо. Звук был яркий, но с помехой. Как бидон упал. Источником его случился аккуратный дедушка в искусственной шляпе «в дырочку» и армейской плащ-палатке. Босой. Перед ним скалилась щелями высокая корзина, битком набитая соломой.

– Не ходим просто. Берём зилля, – таинственно крикнул старец и пнул корзину кулаком. Та охнула.

– Не холодно в ноги? – поинтересовался я.

– Берём зилля, – продолжил старик звонко. – Не у меня…

– Вам надо жевать ватку, – высокомерно заметил я. – Или прикладывать. Говорят, тоже помогает…

Зильничи не самые шумные Торги. Много учёности. А где она – там тишина… Не всегда.

– Стрэйнжерс ин зе найт… – пел кто-то немного глуховатым, подозрительно знакомым голоском. – Там-тиби-тиби-там-тиби-ти-би… Ку-у!

Совсем неподалёку, на вязанке, недавно срезанных, судя по всему, с чьего-то балкона, виноградных лоз, сидел бывший Ёж-Крыштоф и держал в руках цепочку. На противоположном конце её обретался небольшой, но замечательно розовый павлин.

– Здорово, Синатра! Вижу, устроился хорошо, – поздоровался я с Ежом Крыштофом. – Какие новости сегодня? Ку-у!

– Кто-то охотится на божиков… Они ж беззаботные, предосторожности не знают. Говорят про Огорчение Вод, – степенно сказал Ёж.

– Снова?

– Истинный кре…

– Брехня, – веско сказал я. – Люди бы знали.

– Небывалое оживление Злыдней… К тому же рымляны встревожены – на Низу видели Фебр, обеих – Квартану и Терциану. А это к эпидемии, – зачастил бывший пряник.

– Скоро грипп, – мрачно сказал я. – Ну, бывай. Ходи здоровый. – Тиби-диби-дам… – вывел псевдоёж и подёргал за цепочку.

– Сто ключей от ста печалей – в одной бутылке, – сказал павлин.

– Серьёзная зряптица, – заметил Ежу я. – Сколько правишь?

– Сон, – ответил Ёж.

– Да ну, не будет, – ответил я. – Чего выдумал, сон тебе.

– Будет, – сказал павлин. – Того року дождати, аби сон топтати^[83].

– Вон оно что… – ответил я. – Ну-ну…

– Разве сейчас трава, да? Разве сейчас травники? – выговаривает некая особа с начёсом и подплечниками одноглазой продавщице барвинка. – Одни серуны с сеном!.. Спроси у кого за аконит, за шарлатну гичку или там, к примеру, за слипонос… да? Так сразу ж тикать! Без разговоров!

– Ще й не таке буде, – вежливо отвечает ей продавщица. – Берiть барвiнок. Дуже помiчний. Дивiться: це ж хороший, свiжий барвiнок. Навiть ще не рiк…

– Винку брать не буду, – решительно отвергает предложение начёс. – От неё в сердце шум.

– Це, коли серце є^[84], – не уступает продавщица. Из-под платка её время от времени сыпется земля, судя по всему – могильная.

– Нет, ну это просто безобразие, – сердится неподалёку плотная строгая женщина в очках и твиде. – Дукат за асфодели! Где асфодели, где дукат? Таких цен нет!

Очень бледная цветочница слушает внимательно. Время от времени кивает, облизывает губы незаметно чёрным раздвоенным язычком.

– Визбрала у маї, – говорит она, – на Симона Зiлотного. Будете брати, вступлю…^[85]

… Растения у нас набирают соки к середине лета. Тогда разные-всякие отправляются в лес, к реке, к болоту, к тихим водам в самую короткую ночь – собирать зiлля.

Или в аптеку.

Пришлось походить по базару. Я сменял вереск. Быстрее, чем рассчитывал. У совсем маленького травника сменял – на красную фасоль и пол-обола. Недомерок торговался плохо и глядел косо. Было подумал, что оно подменыш или из реки выползло, но недомерок отбрасывал тень. Видимо, малорослое явилось из лесу – ну, какой на болоте корм, торф сплошной и пьявки.

У своей продавщицы взял акацию. За медную булавку. В придачу горсть шипов. На поход. Нашёлся и нужный петушок, совсем не ирис, а настоящий! Леденец, на палочке. В составе сахар, кровь и перуничка. И неизвестно, где это варили, в каких условиях – вот что главное.

Тут у меня закончилась менка – валюта любого Торга. Судя по солнцу, закончился и третий урок в школе. Хотя времени с этой стороны всегда больше, конечно же.

– Радуйся, Саббатей. Взял рутку? – спрашивает у меня старая знакомая. Виделись недавно – во сне. Пассаж, кафе, май, кофе с пустотой – такое-всякое… Здесь она по-прежнему – в чёрном. С головы до ног. Вдобавок в платке, повязанном странно – узел сбоку, почти у виска. И с коробкой – что носят продавцы мелочей перед собою, на широком ремне. В коробке у неё травы. Ещё пузырьки, флаконы, фиалы и всякий хлам. Как и положено на Зильничах.

– А как же, – отвечаю я. – Римскую. Хотел.

– Что просили?

– Не дешевле готской бусины, – ответил я. – А что?

– Это я должна спросить, – отвечает она. – Хочешь взять?

– Хотел бы, – мнусь я. – Но не могу… Дорого. Поищу другую. Пришёл за ней же…

– Будешь вязать Чимаруту^[86]? – спрашивает она меня как бы с пониманием.

– Иногда приснится, так кстати, – отвечаю я. – Не всегда, но бывают и толковые сны… По базарам не шныряют которые, а в руку. Такое время… Надо же защищаться.

– Хорошо, что знаешь, как, – поддакивает травница.

… Чимарута, единое целое, Ключ Покоя – да будет благословенна, состоит, как многое в здешнем мире, из частей… Правильно подобранных: чтоб добре село и мало жало.

– … Тебе надо взять розу, руку с кинжалом, жжёное сердце, ключ, змею, сову, дельфина, петуха, спираль, ворону и луну, – авторитетно продолжает моя собеседница.

– И выбросить, – непреклонно ответил я. – Будет не амулет, яблоня-цыганка. Безвкусица… Некоторые как приснятся, так ничем не выведешь, что ржавчину…

– Совсем нет!

… Части Чимаруты призваны стеречь, защищать и направлять. Тогда, сейчас и впредь. Буде не пресечётся племя Адамово. Рутавенок вешала над входом в свою пещеру ещё праматерь Ева, судя по всему… Он охраняет, он защищает, он направляет, он триедин, как Дева, Мать и Старица. Неправильно сделанный, вызывает ужас и приводит к наказанию.

Кстати – никакого жжёного сердца, если что…

– Ты покупаешь, а я продаю, – начала она и поправила ремень.

– Видно, плохо берут у тебя. Вот ты и без радости, – огрызнулся я. – Торгуешь чепушинами, а у меня на глупости времени нет сегодня. Но радуйся…

– Ну, у меня разный товар, – вкрадчиво ведёт она. – Есть варианты…

– Вариантов хватает в школе.

– Ты ведь не в ней, правда?

– Ладно, что у тебя тут?

– Только самое необходимое из нужного, ведь знаешь. Вот сон. Если положить его на ночь под изголовье, будет пророцтво. Увидишь…

– Старушку дряхлую, – весомо заметил я. – Это к беде. Вот прямо то, что нужно, самое необходимое. Ещё вернусь…

– Ещё барвинок… Тебе ведь надо. На Долу собрала, – авторитетно замечает она. – Прямо на улице, между Успеньем и Рожжеством, срезан медью.

– Фиалка мертвецов, – сказал я. – Вот удружила так удружила.

– Хорошо идёт от нечисти! Обнаруживает ведьму. Может быть громничкой. Идёт как приворот! Помогает. Да, растёт в тени, и что?

– Есть у тебя, например, такое, как тирлич? – как можно строже спросил я.

– Что, хочешь ключик, да? – переспросила она.

– Так значит, нет? – отбился я.

– Значит… – начала она, – ну да, есть у меня тирлич. Смотри: тут такое в этой травке: можно перекинуться кем хочешь. Хорошо идёт для специфика, чтоб успеть-лететь. Может брать и от змея-любовника, – доверительно сообщает она. – Свежий, из-за крайней реки.

И она делано усердно копается в ящике.

– Очень спорные назначения, – отмахиваюсь я, – но мне не для этого.

– Ещё идёт от малярии, например, – душевно замечает она. – Или что у тебя воспалилось?

– Терпение, – бурчу я.

– Тебе какую упаковку?

– Не аптечную.

И полотняный мешочек отправился ко мне в сумку, кстати, школьную.

– В менку тебе только ленту, вот, – сердито говорю я. Но она берёт менку без слов.

– Если я дам тебе рутку, верную, римскую, – вдруг спрашивает она. – Что дашь взамен?

– Это, похоже, мах на мах, – опасливо отворачиваюсь я. – Мама учила не махаться.

– Римскую рутку за важную просьбу, – говорит женщина.

– Речь не идёт о семи грехах? – уточняю я.

– Нет.

– Тогда говори, – соглашаюсь я.

– Некогда… – начинает она и глядит сперва в битую землю, затем в свой ящик. – Очень-очень давно… Была осада. К тому же зима. Один воин… – И она что-то ищет в свёртках. – Один воин был ранен. Тяжело, почти смертельно. И… и… и так случилось, что… Та, что любила его… Ей пришлось услышать плохую весть. Лучшие люди города… Осаждённого города… решились его выдать. Известный воин, считай символ… Добыча. Такая была цена – выкуп. Обещали снять осаду.

– Брехня, – замечаю я. – Всегда так делают. Потом врываются. Жгут. И кровь повсюду.

– Так и случилось, в конце концов… – женщина вздыхает. – Я… Ну, словом, та, любившая воина, успела его спрятать. Погрузила в сон…

– Под горой? – уточнил я.

– А откуда ты зна… – начала она. Потом смутилась, захлопнула ящик. – Да, – продолжила. – Нынче спит мой воин под горой, и раны затянулись. Но место скрыто. Скрыто… От меня. А всё она – его мать!

– Не отвлекайся, – попросил я.

Она похрустела пальцами. Помолчала. Долго помолчала. Гуси над нами жаловались ветру. «Ангелангелангел», – слышалось мне.

– Я вижу вашу встречу уже скоро. – сказала она наконец. – Вне ворот и в городе… Не забудь сказать ему: «Эфта любила, Эфта любит, Эфта будет любить. Остальное сон». Мы же всегда по разные стороны. Так решили до нас. Договорились… Ты не забудешь просьбу?

– Я слова твои передам, – ответил я быстро. – И возьму за это немного. Как уговорено – римскую руту.

… Небольшая пятипалая веточка, обёрнутая в холстину, переходит из рук в руки, затем ко мне в сумку.

– Сноси здоровый, – говорит Эфта и пробует улыбнуться. Безуспешно.

– А на незабудь хоть что-то, – шучу я.

Далеко над нами жалуются друг другу и всем, кто слышит их под тем солнцем, дикие гуси…. И колокол отвечает им словом «Путь»…

– Например, что? – спрашивает женщина. – Венок из зверобоя? Хорошо рассеивает чары.

– У костра плясать не буду, нет. Вечерами холодно, а после кашель гулкий… А от него опять зверобой. А вкус гадкий. Вот другое дело ключ, – отвечаю я развёрнуто.

– Значит, ключ… Уже был у тебя, есть и будет снова. К чему ещё? Возьми вербену. Смотри, какая, – и она принялась открывать ящик. – Шла, считала, искала, вынимала левой рукой, чтоб сердце чуяло, подносила к звёздам…

– Зарыла туда соты? – поинтересовался я.

– Гнездо осиное, – сказала Эфта. – Я ж собираю где! Пойми… Варяжская печера.

– Так, что там про ключ. От выхода, к примеру, – возвращаюсь к прежней теме я.

– Он там, где вход, – замечает она. – Смотри, какие есть ключи… Оборотный, – и она достаёт из недр ящика лохматый клубок.

– Там зуб? – уточняю я. – Он волчий? И куеючий? Зачем носить такое? Кинь.

– Есть покупатели, – улыбается она. – Кстати, с твоей стороны…

– Покажи тогда остальные, – прошу я. Игра захватила меня, к тому же здесь не холодно.

– Вот ещё ключи, смотри, – говорит Эфта. – Отпирают и запирают воду.

В ящике, в мраморной на вид и ощупь коробочке, лежат две сосульки с палец величиной.

– Отпирают воду, – повторяет Эфта.

– Если б горячую, – замечаю в ответ я.

– Тогда вот, – чуть улыбается Эфта и дает мне в руки кукушку из часов. Та растопыривает крылья прямо у меня на ладони. расшаркивается и говорит что-то быстро, тонко и по-немецки.

– Сказала: «Ключ от саксонского лета», – переводит Эфта.

– В следующий раз, – отвечаю я и возвращаю птичку владелице. – Тебе бы всё ха-ха, а мне кроме шуток. Достаточно и вербены. За красно дякую…

– Возьми ещё сон, – говорит она, – пусть будет тебе ключ. Слово сказано.

– Уговорила, – перекрикиваю зильничью стражу я. – Вот тебе душа вина. Тридцать лет держали в погребе. Для себя берёг… – И я отдал ей пузырёк.

– Будь по-твоему, – немного печально говорит Эфта и берёт спирт. Так договорились, задолго до нас.

– Увидимся, – прощаюсь я.

– Бывай, – откликается Эфта. И уходит. Из-под крышки её ящика трепещет хвостик синей ленточки, прощально…

Есть время, запретное для сбора трав. Как раз на Варнаву, в середине июня, по ним катается нечистая сила. Или в конце – смотря как считать нечисть…

Июнь ушёл, за ним пропало лето: травы срезаны, собраны, перетоплены, высушены, перегнаны и настоялись. Зильничи теперь раз в каждую неделю – до Михайлова дня.

Рынок и не думал пустеть, наоборот – с обеда нечеловеческого подобия прибавилось чуть ли не вдвое, да и всяких разных, вроде меня – на случай, на всякую пользу – было не меньше. Путь мне перешёл давешний старик. В руках у него была корзина, на голове сразу две шапки: ушанка, на ней шляпа. Фетровая.

– Зiлля взяв? – крикнул мне в лицо он.

– Глухих повезли! – проорал в ответ я.

– Бери соломку! – продолжил он и быстрым движением сунул что-то, похожее на маленький веник прямо мне в сумку.

– Вот дякую, аж пiдскакую, – в сердцах сказал я. И сделал шаг в сторону. Большой.

На том самом месте, где я сошёл с карусельки на Зильничи, теперь стояла палатка. Большая, довольно обтрёпанная. Когда-то ярко-жёлтая, нынче выгоревшая до грязно-белого, с полустёртой надписью над входом: «Шатро».

Очень неопрятный зазывала хватал за полы проходящих мимо, втираясь. Не минула напасть и меня.

– Молодой, счастливый! Ты слухай, шо кажу. Иди подивися жiнку-змiюку, – доверительно сообщило мне пугало. – Й другу, таку саму – зовсiм безголову! А як не зайдеш – caмi по тебе являться?^[87]

– Я такой радый, – ответил я, вывинчиваясь из объятий зазывалы. – Де у тебя кошик, кину тебе грошик… Может быть.

– Заходь, не плакай, – попытался схватить меня за рукав зазывала.

– Другой раз, – вновь улизнул я.

– Тут де выход, там и вход, – отозвался он и приоткрыл завесу. Внутренности «Шатро» мне не понравились даже издали. Оттуда валила тьма, лезли, клубясь, липкие тени и грохотали совсем неподалёку, словно по мосту подковами, копыта.

«Не иначе четвёрка, – подумал я. – Цугом…»

Пришлось отступить.

Четверть часа я слонял слоны: глянул сквозь зеркальце, осмотрел навский сухостой на узвар и присушку с черносливом – аккуратно расфасованную, но с молью. Приценился к пальчаткам с когтями, чуть не сменял ремень на дурное золотко… И, разыскивая выход, вновь наткнулся на Ежа. Он пререкался с павлином.

– Ты не должен говорить без разрешения, – наставлял павлина Ёж.

– Ауспиции тревожны, – возражал павлин.

– Почём торгуешь пташку? – поинтересовался я.

– Засон, – беззаботно отозвался Ёж. – Тебе, майстер, уступлю.

– Зачем же, – возразил я. – Вот и он, свежий сон.

Я отдал Ежу пучок цветочный. Не успел драгоман Крыштоф удивиться, как сон повёл себя по науке – словно брошен был умелой рукой вхолодную воду: затрепетал, растопырил пушистые лепестки и мгновенно отправил Ежа на боковую, всего лишь прилепившись к Кристофову уху.

Я забрал из ежиных лапок коней цепочки.

– Где остальные психопомпы? – спросил розовющего павлина я.

– Вырий^[88], – кратко сообщил павлин. И глянул на меня внимательно.

– Как же теперь выйти? – подумал я вслух.

– Вещание отлично от всего, – подал реплику павлин. – Настает сильная связь с непостижимым. Открыть двери и взойти помогут шесть предметов. Три из них земля, – продолжил он. – Два из мира трав. Один – вода. Эти шестеро рушат барьер.

Грохот и цокот из шатра стали слышны ясно.

Я сел прямо на битую землю. Иногда просто-напросто не до выбора.

– Значит, так, – начал я и открыл сумку.

Павлин подошёл поближе и встал на цыпочки, если так можно выразиться. Взгляд его был внимателен.

В сумке нашёлся магнитик, кусочек кварца и мелок. Ещё веточка вереска, каштан и жёлудь.

Тут из «Шатро», в прахе и грохоте, вылетела здоровенная, запряжённая четвёркой вороных карета с красными колёсами и ринулась, намерений не скрывая, по мою душу.

– Тикай! – невежливо заметил мне павлин и взлетел.

Я бросил в карету кварц. Дальше пришлось бежать. Петляя среди ярмарочных зевак.

Кварц было вырос до размеров скалы, но над самой крышей рыдвана лопнул, обдав карету градом щебёнки и песка.

Мы оторвались от преследования ровно на время, достаточное для рисования двери мелом на земле – стоило карете вывернуть из лабиринта прилавков, давя и разбрасывая нехитрый скарб их заодно с обитателями, как я распахнул перед упряжкой нарисованное – с разгону карета ухнула вниз. Я закрыл дверь и стёр след.

– До перехода скоро, сообщила мне птица, встряхивая хохолком. И я отправился розовому хвосту вслед. Тут земля вспучилась, и едва на пути у нас явились оскаленные лошадиные морды – прямо в них полетел каштан. Корни утянули карету вниз, и земля, потревоженная, сомкнулась. Со всех сторон бежали ко мне ярмарочные вигиланы^[89]… Хрипло выла дудка охраны. Мы успели дойти до края Тóргов… Земля вздыбилась вновь и исторгла карету, поглотив взамен нескольких вигиланов.

Я поцеловал свой вереск и бросил его вороным под ноги. На пути упряжки встала длинная худая фигура. Распростёрла руки, открыла немалый рот и взвизгнула… Поднялась пыль, кони заржали дикими и звонкими голосами, взвились… Карета завалилась набок.

Я привязал магнит к палочке, и мы поспешили к карусельке.

– Ты очень начитанная птица, – похвалил по пути павлина я. – Или грамотея съел. Скажи, пока мы не простились – буду ли я богат?

– Для удачи в делах нужен волшебный мешочек, – рассудительно заметил павлин. – Зелёный. Сшитый своими руками. Положи в него десять унций базилика, пять частей мяты, три щепотки крупной соли, высушенную и перетёртую кожуру трёх средних яблок, три медные монетки и одну монету белую. Скажи: «Крас-крас-крас. Дело позади, дело впереди, прибыль нынче». Повесь в незаметном месте. Регулярно, в начале каждой недели, не забывай брать этот мешочек в руки и, разминая его пальцами, трижды читать то же самое.

– Крас-крас-крас… – задумчиво сказал я… – Завтра, завтра-не сегодня.

Мы, павлин и я, дошли до перехода. Каруселька оказалась мельничным колесом в чёрной воде. Кудрицкая – насыпью над ней. Пришлось сажать жёлудь… Уговаривать вырасти. Потом перебираться через воду по листьям, просто скок-поскок. Зато опередили погоню и обрушили на неё дуб, выросший, как с перепугу. Было слышно, как кто-то трясёт заклинившие под массой дерева дверцы, как всхрапывают придавленные кони, как щёлкает и свистит кнут.