Текст книги "Дни яблок"

Автор книги: Алексей Гедеонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 37 страниц)

А то отравят.

В гамелинской кухне двойник мой лежал теперь на столе, в крошках головой. Пятно от кофе не вытерли, вместо этого Эмма привела в кухню Аню – в черном платье старинном и сшитом тщательно, швом наружу. Босую, простоволосую и заплаканную.

– Знаю обычай, – сказала Эмма по-немецки.

Теперь-то мне было ясно всё без перевода и видно многое, как на ладони.

– Знаю обычай, знала его мать моей матери, в ты узнай, – и ткнула в руку Ане безвольную и плоскую ладонь «не меня». – Бледный жених, – продолжила Эмма. – Кто твоя избранница? Назови мне имя.

– Мою невесту зовут Аника, – сказал «не я» мертвым голосом, в не моя рука дрогнула. Не мои посиневшие губы улыбнулись.

– Вот твоя невеста, обряженная по закону, – сказала Эмма. – Ждала весь день, и ночь моя настала! Зажигаю огонь кресальный. Обряженная невеста – шёлк на тебе, первая нитка на шее. Кто твой избранник?

– Мой избранник Даник… – сказала очень бледная Аня и шмыгнула носом.

– Зову полночь. Святая Дева и Святой Михаил отвернулись. Обряженная невеста, вот трёхрядное ожерелье, в нём жемчуг – горькие слёзы, – сказала Эмма.

– Согласна на грех, – пробормотала Аня.

– Обряженная невеста, вот наручи обручальные. Медь и кость, злато и злость, смарагды и яхонты, три замка, два птаха…

– Согласна на грех, – повторила Аня.

– Я зову север. Святая Дева и Святой Михаил отвернулись! Обряженная невеста, даю тебе венец: зной нещадный и огонь без тепла, слюда да рыжь – поганский крыж.

– Согласна на грех, – откликнулась Аня.

– Я зову змей и жаб. Святая Дева и Святой Михаил отвернулись. Обряженная невеста, даю тебе велон^[169] – не ткан, но творён.

– Согласна на грех… – подтвердила Аня.

– Величаю тебя королевой. Знай и веселись, – сказала Эмма. – И пусть его утро не настанет.

– Согласна на грех, была и есть, – ответила Гамелина.

Потом наклонилась не ко мне и поцеловала мёртвые губы.

– Tы оставил меня, и я тебя забуду, – сказала «не мне» Аня, когда колдовская накидка укрыла их.

– Не шепчись, – сказала Эмма. – Не оплакивай. Недостоин.

– Можно я решу сама? – сильно в нос сказала Аня.

– Не сегодня, – ответила Эмма. – И даже не завтра…

– Не командуй, – буркнула Гамелина.

Эмма оставила копошение вокруг пустой оболочки «не меня» и высмотрелась на внучку стеклянным, длинным взглядом.

– Есть восемь классов ведьм, – сказала она. – Наверное, ты забыла. Не достанет тебе стараний, аккуратности, внимания – проходишь всё бытие в заурядном знахарстве… Если над тобой не будет воли.

– Чьей? – шмыгнула Гамелина.

– Старшей воли, – ответила Эмма. – Опыта. Длинных зим…

– И ворона живёт долго, – отважилась сказать Аня. – А секвойя, например, есть такая сосна…

– Я скоро совсем потеряю терпение, – ответила Эмма. – Ты знала и готовилась давно. К чему сейчас визг и рычание? Или ты хочешь лежать тут рядом? Так я это устрою, мигом.

– А я никак не пойму, почему нельзя было иначе, – упрямо спросила Аня. – Должен быть рецепт… Способ.

– Никаких иных рецептов нет, – ответила Эмма и принялась сматывать надетый на «не меня» синий свитер в клубок, видимо, нашла первую нитку. – И способ только один – жить. Мы живём, они нет. Такой обычай и старый закон. Сколько их ещё будет, Анна, не переплачешь. Брось…

Она постучала пальцами по плите их старой и тёмной, и та, покряхтев, обратилась печкой-братуркой, сквозь решётчатую дверцу которой видно было жадное багровое пламя.

– Это всё не повод решать за меня, – продолжила Гамелина-младшая.

– Конечно, не повод, – любезно согласилась Эмма. – Это право. Моё. А твоя обязанность… Ты не забыла? Приводить таких ко мне. Любыми способами – даже неправильными и недостойными. Глаз за глаз, и сердце вон… – продолжила Эмма – Ведь нам нужно второе сердце всегда… Ты помнишь?

– Почему не взять и не купить – свиное, например? – поинтересовалась Аня.

– Тебя ещё не было, а я уже была, – ответила Эмма со вздохом. – И не спорила понапрасну. Kупить! Просто смех. Как ты заставишь свиное сердце, например, полюбить? Или ожить? Или ты собралась изъять сердце у живой свиньи?

– Я просто спросила, – пробубнила Гамелина. – Читала, по-моему, что-то такое… Там было про похожее… какой-то выход или способ нашли, всё-таки.

– Есть выход, естественный вполне, – ответила Эмма. – Занять его место. Ну-ка, скажи попробуй: «Мне за тебя». Молчишь? Вот я правильно – делай своё, не огрызайся. Это твоя работа? Совсем не видно старания? Что это на нём как не по росту всё? И рваное… Дыры и зацепки…

– Но, ома, – ответила Гамелина. – Откуда я знаю? Ты его тянула сюда, может, цеплялся за что.

– Жаль вязания, – сказала Эмма. – Ну, ничего – перепечётся всё…

Аня всхлипнула.

– Не хнычь, – сухо сказала Эмма. – Что-то совсем раскисла… А храбрилась как. Все вы ненадёжные, неудачный помёт. Второе поколение подряд.

– Помёт у собак, – грубым голосом сказала Аня.

– Мне виднее, – сказала Эмма, – что тут и у кого. Я, конечно, живу давно. Многие думают… Позволили себе думать, что зрение у меня уже не то… Но просчитались… Я тебе, Анна, скажу так – не надо искать со мной ссоры, а то и пожалеть не успеешь…

– И что? – нагло спросила Гамелина. – Что ты со мной сделаешь?

– Превращу в коврик у дверей, – бесцветно ответила Эмма. – В мышь. В пух одуванчика, в стаю светлячков, в дерево с шашелью… Выбирай.

– И, конечно, вынешь сердце перед этим всем, – сердито поинтересовалась Аня.

– А как же, – задушевно сказала Эмма. – Ведь нам всё равно, чье сердце, лишь бы билось.

– Будто у меня выбор есть, – сварливо заметила Гамелина-младшая.

– Выбор есть всегда, – настойчивым ласковым голосом заметила Эмма. – Не все могут сделать верный…

– А вот мама… – упрямо и со всхлипом не сдавалась Аня.

– Поплатилась… – сказала Эмма. – Потому что не слушалась. Шла наперекор, была в несогласии. Чем такое чинить – лучше выкинуть, что я и сделала.

Аня отложила неизвестные мне занятия, сняла очки, протёрла их, сложила. Поискала косу.

– Я, – сказала Аня тихо и свирепо, – наверное, не совсем точно сейчас поняла… Ты объясни!

– Нечего объяснять, – назидательно заметила Эмма. – Никакой истории тут нет. Обычное непослушание, как я смотрю, долгоиграющее… Ступай, Анна, к себе – скорее всего, ты хочешь спать.

– Ещё нет, – тихо и упрямо сказала Аня. – Объясни мне всё-таки, что ты там поломала, а? Выкинула, то есть… Всё-таки родители… Просто так не выкидывают.

– Так, – отбросив наконец-то всю словесную сласть, строго сказала Эмма. – Сядь!

Гамелина села на услужливо подскочивший стул.

– Сиди молча, – сказала Эмма. – И руки на колени. Заговоришь, как прикажу. Не раньше.

По Ане было видно, как силится она сказать хотя бы словечко – даже шея у неё покраснела, а глаза сделались навыкат. Какое-то время Гамелина-младшая гневно ёрзала на стуле. Затем поморгала, шмыгнула. Пошевелила плечом и затихла в своём углу. По лицу её текли крупные слёзы.

Эмма всё мотала синий клубочек… И поглядывала на «не меня», поникшего на столе.

– Подумать только, – заговорила она, словно бы сама с собою, но адресуясь явно Ане. – Сколько потрачено сил… времени – и что? И всё впустую. Пришлось самой. Ну, ничего, зато будет совсем особенное сердце! Такого сердца должно хватить на… Ну, вот прожить он, Анна, твой этот, должен был лет восемьдесят, и ещё четыре года. Но умрёт раньше. Умер, точнее, а сердце его будет моё вечно, стоит только съесть.

Эмма подошла «не ко мне» вновь.

– Молчишь, – довольным тоном заметила она. – Вот и помалкивай. Когда надо будет – спросим…

– Дельный глупый совет, – не сдержался я.

Эмма оглянулась. «А?» – будто не доверяя себе, переспросила она в пространство.

Не дождавшись ответа, хмыкнула, вздрогнула. Отворила заслонку печи, швырнула в красное жерло клубок. Он полыхнул яркими искрами, крикнул пронзительно тонко и сгорел. Анна в углу попыталась было издать некое восклицание, да только разъяренно просипела что-то.

– Я тоже так думаю, – любезно ответила Эмма. – Все вы были частью меня, и всякая из вас, точнее, частей ваших, станет тенью, если не найдёте жертву, потребную мне. Взамен. Усвой это. Алиса, скоренько, если твоё сердце тебе дорого… Или сердце сестры.

Эмма извлекла, показалось мне, прямо из стола, книжку (я, хоть и невидимый, даже название успел разглядеть: «Искусство, как вернуть потерянное время и впустую потраченные годы») и постучала книге пальчиком. Хмыкнула вновь – встала, взяла с подоконника банку с чайным грибом, выловила оттуда безответную массу и звучно шмякнула её на обложку.

«И сама она сердцеедка, и Альманах у неё, – подумал я, – жрун сплошной!»

Книга впитала несчастный гриб мгновение спустя. Сочно отрыгнула. И перед Эммой явилось небольшое зеркало. Чёрное и тёмное. Скорее овальное, нежели круглое. Бронзовое, с едва заметной прозеленью, и тусклое. Неаккуратно сделанное, даже грубо.

– Представь, – сказала Эмма в эту тьму. – Только представь… Опять эти фокусы. – И она вздохнула.

– Ты не должна гневаться, – сказало ей зеркало. – Гнев отталкивает…

– Легко сказать, – отозвалась Эмма. – Мне иногда кажется… – она помолчала и улыбнулась криво, – создаётся впечатление… Я перестаю их понимать, этих, следующих. Разбавленная кровь. Сплошь.

– Перед лицом времени… – сказало зеркало. – Ты должна быть осторожна. Как и все мы.

– Всё должна и должна, – немного печально заметила Эмма. – Нечестно.

Из дальнего угла кухни раздался всхлип.

– Послушай, Анна, – ответила Эмма поначалу, разглядывая в зеркале видимую лишь ей, убийце, тень несчастного гриба, а затем и себя: вполоборота, в три четверти, анфас. – Вот, что важно знать: они приходят и уходят, мужчины эти. Мы всегда остаёмся, мы будем и были. Потом, правда, должны… Всяким детям… Но и это проходит. Решаемая проблема.

Аня снова вздохнула…

– Юлия своевольничала, – ответила Эмма. – Да. И не спорь. Я была вынуждена их разлучить. Но она восстала… И поплатилась. – Эмма вздохнула. – Однако слова её были сказаны, а дело сделано. Вернуть всё вспять я так и не смогла, и отца твоего больше не вижу – ни среди живых, ни среди мёртвых. И сколько Юлию не спрашивала, своего не добилась… А ведь предлагала же – не хочешь мужчину отдать, так дай потомство от него… Собственно, какая разница – чьё сердце…

Гамелина-младшая промычала нечто нечленораздельное.

– Вот и я говорю, – подхватила Эмма. – Дело само себя не сделает, – и она вынула из ниоткуда скосок. Нож из осколка косы. Тёмный, кривой, словно серп или коготь.

– Хай тoбi грець…^[170] – буркнул я.

– А? – снова спросила Эмма в пространство. – Да кто это бормочет всю дорогу? Ну, вот сейчас глаза найду и… – И она нацепила очки. Мне пришлось отступить в тень. Вернее, в их коридор. Там было темно и не страшно. Где-то за вешалкой скрежетал древоточец: маленький бессонный жук, прямое подобие времени.

Я был невидим, не жив и не у себя дома. И нечего ждать помощи от ведьмовских стен. Смотри, смотри ясно.

Я высмотрел ясно на их вешалке свой плащ и надел его. Чтобы уютнее… Ведь с той стороны вечно холодно и не знаешь точно, кого встретишь в долине теней.

В кармане плаща обнаружился молоточек – подарение из магазина «Поэзия». А во втором… Во втором кармане пальцы мои что-то кольнуло. Я пошипел, ойкнул и вытянул из кармана половинку гвоздя… Верное средство.

Тут за спиной моей скрипнули половицы – одна, вторая.

Я посмотрел налево, потом направо, потом прямо за собою – не поворачивая головы; и увидел девочку в пижаме. Синяя пижама в розовый горошек. Подкатанные штанины и рукава… Эмма привезла такие из Пярну когда-то… Одну Гамелиной-старшей, одну навырост – младшей. Майке.

– Даник! – прошептала Майка. – Чего ты ныкаешься?

– Не ныкаюсь, а наблюдаю, – строго сказал я. – А вот ты чего шаришься?

– Хотела попить водички, – тоненько просипела Майка. – А тут такое! Съесть хотят.

– Вот и я о том же, – краем рта заметил я.

– Твоё какое дело? – злобно шепнула Майка. – От тебя уже и тени нет.

– Хочешь, чтоб и с тобой такое случилось? – резонно спросил я.

– Ты дурной? – сипло поинтересовалась Майка. – Кому такое надо?

– Ну, тогда захватим власть, – предложил я. – Будет бунт, бесчинства, беготня. Хочешь?

– Да. А как? – спросила шёпотом Майка.

– Стань на одну ногу, другой рукой закрой глаз – и всё пройдёт, – не сдержался я.

– Это чтобы видеть невидимое, – легко отбилась Майка. – Ещё жгут лаврушку при том. Жуткая вонь.

– Ну, хорошо, ладно. Бздуры, бой и бестии, – сказал я ей. – Слово сказано. Открой шкаф. Зеркальную створку. Раз ты меня видишь, наверное же, не напрасно. Только тихо.

– Это я могу и знаю… – невнятно сказала Майка и… добавила к действиям несколько слов. Вышло действительно беззвучно.

Эмма сидела, нацепив на кончик носа бифокальные очки, и листала свой Альманах – водила по ободу зеркала пальцами и шептала слова. Очень старые и очень скверные – сплошь пагуба и боль.

Настоящая ведьма никогда не станет между двумя зеркалами… Это к несчастью нечисти, хотя про фортуну тут говорить и не приходится.

Майка приоткрыла створку шкафа. Эмма было повернулась на звук, почуяла неладное и глянула обратно – в своё зеркало. Задержалась на минуту, ища ответа или же спрашивая совет.

И я стукнул молотком по гвоздю. Маленьким амулетом по огрызку. Молот грянул – железо отозвалось радостью и вонзилось прямо в тень, Эммину тень на полу, в голову тени. Пронзило насквозь.

Эмма выронила сначала Альманах свой люстерный, затем глаза потеряла, то есть очки, потом подняла руки… Запоздало.

Из зеркала раздался вопль, оно спешно перекинулось книжкой, попрыгало по столу… И… и… изошло фиолетовым дымом, словно вымывались записи оттуда. Выветривались советы, уносилась ворожба. Скосок дрогнул и распался в ржавый прах.

Я стукнул по половинке гвоздя ещё раз, и ещё, и снова.

Эмма издала вой, затем кулём сползла на пол, изогнулась в безобразной спазме несколько раз, помолотила ногами по половицам, дёрнулась, обмочилась и затихла.

«Не я» исчез со стола, как и не было его – ни тени, ни венка, ни праха. – Подлец! – звучно сказал мрак у ног моих. – Мерзавец! Вы… вы…

– Да. Можешь называть меня на вы, – одобряюще сказал я.

– Выродок! – яростно вскрикнула тень.

– Думал, ты после смерти пройдёшь, – заметил я. – Даже вывел тебя из себя. Но нет. Теперь только вскрытие. Будем действовать по старинке. Выброшу тебя из твоего собственного дома…

Я нарисовал на стене дверь совиным пером, макая его в густую и чёрную кровь, бьющую из тени.

– Сейчас, – говорил я торопливо, – сейчас… Почти.

– Зачем это? – поинтересовалась Майка, задумчиво тыкающая в гневно молчащую сестру карандашиком.

– Я нарисую, – бормотал я. – Во-от так, да. Затем нарисованное открою – и выкину Эмму вон. За вредительство и общее людоедство. А рисунок смоем!

– Смоем? – тревожно переспросила Майка.

– Я сам смою, – быстро сказал я. – Не парься.

– А я что делать буду?

– Сторожить, – ответил я. – Если окончится… удачно, подарю тебе колотушку. Или колокольчик.

– А можно и то, и другое? – поинтересовалась Майка.

– Исключительно с крылышками и в чешуе, – быстро ответил я.

Эмма лежала на полу, тихая и розовая, словно спала.

– Слава Богу, что всё почти… уже, – сказал я. – Только я не очень жив… ещё. Почему-то… Сейчас мы её вынесем, и вот тогда… Наверное. Ты знаешь считалку эту, про зам…

И тут дверь изменилась. Выросла. Увеличилась, заставляя расти всё вокруг себя… створки её распахнулись – и с немалым грохотом в них, только-только бывших пряничной дверкой, ввалилась чёрная карета. Искры так и летели из-под красных колёс. Подобно вечной Охоте, колёса эти и рыдван на них волокли через пространство и вечность четыре конских костяка, укрытых черными же попонами, и сыпались из-под них вперемешку с искрами прах и дохлые мухи.

Аня странно дёрнула лицом. Возница щелкнул кнутом к что-то прошипел сварливо. Скелеты встали смирно. Вывел свои бронхиальные трели рожок и грохот стих.

– Просто интересно, – сказал я. – Это после каждой смерти? А флажолет какой гундосый! Наверняка битый или гнутый. Или даже краденый…

– Я тоже это вижу, – задумчиво сказала Майка. – И слышу. А меня не травили. Разве флажолет не у всадников?

– Он над переулком, – ответил я. – Уходи к себе и запрись.

– Ну, наверное, – ответила Майка. – Сам запирайся.

– Узнал? – светло улыбаясь щербатым ртом, спросила Шоколадница из окошка над дверцей кареты. – По глазам вижу, узнал… И ничего не понял.

– Да нет, понял как раз. Больше, чем ты когда-либо знала. дура, – обиделся я.

– Теперь твои слова только дым, только тень, только горстка пыли… – завела старую песню деревяшка.

– В голове у тебя пыли горстка, – мгновенно ответил я. – Поэтому несчастье на все твои желания…

– Да-да, конечно, – ответила Шоколадница. – А теперь поднимайся и входи, – закончила она. И посторонилась так, что стало видно нутро кареты. В ней всё было черным-черно и чуть лилово, также стояла печечка дорожная, очень старая, но, по всему судя, – исправная. На отдельном сидении, под полостью и при печечке, чванливо восседала значительно оплывшая длинноносая дама в траурной мантии старинного вида, включая чепец. Руки у дамы были словно в красных перчатках, длинных.

– Ни за что, – ответил я. – Я чист перед всяким судом. Сгинь, дурное полено.

– Решать не тебе, – ответила она. И выкинула наружу нечто вроде ковровой дорожки – чёрного цвета и словно бы из чешуек. Та развернулась и, подобно слепой от сотворения змее, поползла к нам. Я заступил собою Майку и сказал:

– Будем резать, будем бить… Не бойся. Знаешь «Enige benige»?

– Удвоение? – переспросила Майка. – Знаю, а как же.

– Тогда говорим хором: сначала мелкую мебель, потом вилки, потом еду, они запутаются, и… и ты убежишь.

– А ты? – спросила Майка.

– А я уже прибежал и чист перед всяким судом, – почти храбро ответил я. – Ну, давай!

– Enige benige стул! – проорали мы. Сделалось четыре табуретки. Дорожка растерялась – ибо все они прилипли к ней намертво, уж это я знаю.

– Enige benige нож! – прокричали мы вновь и два, и три, и четыре раза – и Эммины ножи пронзили тропу смертельно, больше дюжины раз.

– Enige benige… – начали мы, а дорожка вдруг стала растекаться, подобно смоле. Стремясь ко мне всё ближе.

– Ну! – сказал я Майке резче, чем хотелось. – Беги! А то…

И тут карета и кукла замерли, застыли, будто вмёрзли во мгновение – было видно, как вращаются, не моргая, кукольные глазки.

Из проёма распахнутой двери полился свет – поначалу слабый, затем уверенный.

– Остатний раз… – раздалось из него. – Остатний раз терплю. То провокация и мало не шантаж на кревных… Так и скажи вшистким тамтым: абсолютно сфиксовалисъ. Ставят з себя дуче. Пнутся! Загнали на суд файталапу и рады з того непомерно. С кем те перегоны, видели? Боги и комашка… Смотрел в его мыслях? Там скрозь банбелки и бальонки… А вы… Вышейшие! Такое! Суд! Встыд! Аус!^[171]

Из пряничной двери, и вовсе в ясном свете, сперва выпорхнул долговязый бурсак-мортус Брондза Бургон. Сияющий и вихрастый. К страшным, бурым голенищам сапог его были привязаны крылышки. Слюдяные и жёсткие.

– Радуйся, Майстер, – сказал бывший жук. – Несу тебе светлую весть!

И Брондза споткнулся.

В пряничную дверь, всю расплывшуюся и надтреснутую, неторопливо вошёл сероглазый Гермий, одетый очень даже модно – в дутую финскую куртку, джинсы и легкомысленные кроссовки. Следом за ним шла бабушка. Моя. Бабушка Лена. В абсолютно прозрачном сером пальто, чёрной беретке и допотопных ботиках. С букетом маков в руках. Очень красивым букетом.

Я бросился к ней словно в детстве – раскинув руки – сообразив не вовремя, что этот я плакать не может, почти забыл как…

Бабушка отстранила меня, не глядя, и склонилась перед Майкой.

Та в растерянности чихнула.

– Ходи здоровое, одважное дзецко^[172], – печально сказала бабушка Лена. – Сколько терпенья. Сколько страданий. Но тераз шпи…^[173] – она легонько подула Майке на макушку. Девочка глубоко и счастливо вздохнула и обмякла – доверчиво. Бабушка подхватила спящую.

– Посижу над дзецком хвыльку часу, – сказала бабушка нам, – чекайте тутай. Попантруйте.^[174]

– Так и быть, – сказал Гермий. – Этим временем мой посланец научится стеречь души. Занятие нужное.

Божик кивнул, сделал шаг и споткнулся. Крылышки на чоботах его зазвенели, и что-то хрустнуло под сапогом – Божик отскочил в сторону, и под ногой его хрустнуло вновь. Затем прошелестел вздох, протяжный – так могла бы горевать тень.

– Растоптал ведьмины очи, – торжественно заметил я. – Оно теперь слипко.

Бабушка вышла из комнаты. Маковые лепестки летели вслед ей.

Тут в проёме нарисованной двери послышался топот, что-то сверкнуло, затрещало, выкатилось яблочко, а затем… Солнце и Месяц, бывшие пряники – нынче девочка и мальчик, в расшитых одежонках и кожаных башмаках, выскочили к нам. Месяц прижимал к себе две синие фляжечки. Стеклянные. С высоким узким горлом и чёрной пробкой в нём.

Я сразу догадался, что бутылки заткнули они бузиной. Веточками её…

– Думали, вас съели, – делано равнодушно сказал я. – Радуйтесь, теперь…

– Радуйся, Майстер! – хлопая небесного цвета глазами, воскликнула Солнце. – Мы не виноваты!

– Учили, но забыли, – поддакнул я.

– У источника засада. И дорога к нему изменилась… Мы несколько часов шли не той тропой! – продолжила восклицание Солнце.

– Так торопились, – поддержал сестру Месяц.

– Чуть не схватили нас, – закончила она. – Сплошные страхи!

– Вас хорошо посылать только за смертью, – прошипел я. – Давайте фляжки сюда, быстро! Уже никаких сил нет ждать! Раз в жизни попросил… И то… сплошные страхи.

– Вот! – торжественно заявили братец и сестрица.

Я принял из рук их старинное стекло. Вода во фляжечках плескалась бесшумно, пуская ртутные на вид пузырьки. Пробка сидела плотно.

– Это вода из источника левой руки… Виадельлуна. Путь Луны. Он хранит память, ту… тем, кто вернулся… но позволяет позабыть ужас. Его пьют первым, – сказал братец Месяц.

Из-под стола проворно, но несколько неестественно – спиною вниз, выполз на четвереньках «не я», подпрыгнул, подобно гигантской саранче, схватил грязными пальцами бутылочку, выдернул пробку и осушил одним глотком, поводя туда-сюда неестественно длинной шеей…

Вокруг ощутимо запахло спиртом.

– Источник абсолютно ясен, – прокомментировал произошедшее я. – Алембик… Дистилляция. Душа вина.

– Не может быть! – всхлипнул Месяц. – Алембик – источник Мамы Бузины, а мы не дружим с Мамой Бузиной. Она всегда хочет съесть нас!

– Не всякому вы по зубам, – заметил я. – Может быть, и несварение.

«Не я» всё это время прыгал по гамелинской кухне, тряс головой, испускал сиплые звуки, затем обнаружил пряничную дверь и выкатился туда колесом, в буквальном смысле слова, стуча зубами и завывая.

– Тут и аминь, – сказал я.

Вернулась бабушка. Прошла мимо меня, оставив шлейф табака, вишни и «Быть может», подошла к столу – осмотрела обеих: Эмму и тень её, простёртых на полу рядом, но не слитно. Оглянулась, нашла Гермия взглядом и вроде кивнула.

– Вы мне снились, – наконец-то сказал я.

Бабушка откликнулась длинным, колючим взглядом и поддёрнула рукава. Молча.

Я значительно надулся в ответ.

– Сколько непожонтку тутой^[175], – тонко и сердито заметила она и в мгновение ока очистила стол. Дунула на него, если совсем точно. Обстановка заметно улучшилась. Со скатерти исчезло многое, включая чёрные свечи, ведьмин пепел и пятна от кофе.

– Maгия кухонная, – завистливо сказал я.

– Знаный пируг^[176], – одобрительно отозвалась бабушка Лена про Эммину выпечку. Пирог медленно, словно угрожая, крутился перед нею в полуметре от стола. Бабушка усмехнулась, мельком. Дунула на него, и тот растаял в воздухе до крошки, оставив по себе еле видимую черную пыльцу.

– Забагато трутызны^[177], – прокомментировала бабушка. – Но рецептура верна.

Она осмотрела стол.

– Тераз тылко можна…^[178] – задумчиво продолжила она. – Чаровать.

Аня на своём стуле у стены выразила лицом одобрение…

Прах ведьмы переложили на стол.

Эмма в посмертии напоминала плохую копию самой себя. Можно сказать, что Гамелина-старшая не окончилась совсем – но тлела. Лицо её время от времени опадало куда-то внутрь, потом вновь раздувалось и полнилось всеми оттенками чернил…

– В этой бутылке, – сказала Солнце важно. – Вода дня… То есть правой руки. То есть из источника Феникса, на страже раньше там был сфинкс, а теперь какой-то кот, к тому же злющий, и вопросы у него оскорбительные все. Чуть что не так – фыркает и бьётся.

– Так, а вода? – уточнил я. – Набрали, пока вас били? Или как?

– Безусловно! – горделиво ответил Месяц. – Хотя и не без трудностей.

Заслышав разговоры о воде, покойница села и не открывая глаз, зашарила руками вокруг, пальцы её удлинились – очень быстро и значительно.

– Мне, – сказала Эмма невероятно раскатисто, гулко кашлянула пылью и выхватила у меня из рук синюю фляжечку. – Мне!

Пальцы у нес были склизлые, а ногти с них почти слезли…

– Теперь, – сказала она, – вы попляшете у меня все! Все!

Слышно было, как цокнули зубы о горлышко фляжки. Несколько раз булькнула вода.

– А! – басом крикнула Эмма. – А!

Бутылочка выскользнула из рук её и полетела в сторону. Эмма ухватилась за горло, потом за грудь, согнулась, потом, словно в невероятной судороге, подняла голову, глянула на нас слепо, мутно и памятливо. Раздулась, словно мыльный мутный пузырь, затем опала и неряшливой грудой осела обратно на стол. Сильный гнилостный запах пронёсся по комнате.

– Аксиос, – сказал Гермий.

На полу зашевелилось нечто чёрное и тёмное.

– Вытащите наконец-то этот гвоздь проклятый, – недовольно сказала тень эхом голоса Эммы. И села. Чёрное, словно смоляное, дымное людское очертание с половинкой гвоздя в голове.

Бабушка подошла ближе, придирчиво осмотрела морок, затем глянула на Гермия, тот посмотрел на Брондзу, а бывший жук – на меня.

– Давай, – свирепо сказал я. – Сделай из двух одно. Хочу, прошу и требую. Тут нужна поэзия… Определённый ритм.

– Как? – переспросил Брондза, торопливо шагнул вперёд и споткнулся вновь – об стул.

– Скажи удвоение наоборот, – посоветовал я. – Немецкий знаешь?

– А какой из говоров? – растерянно переспросил Брондза.

– Всему вас учить надо. А иногда и переучивать, – сварливо заметил я. – Egineb egine!

Тень Эммина всхлипнула и, успев стукнуть Брондзу по спине, впорхнула в стремительно восковеющее тело.

– Где вы? – проскрипел нутряной голос. – Где вы… Подойдите… Дети. Я слышу ваши сердца…

Бабушка моя тем временем подошла к чужой Гамелиной – к заточённой в молчание, на стул у стены Ане… Повздыхала там. Отодвинула стул от стены – погладила Анины руки, плечи, расплела ей косу.

Я ощутил некий укол. Верно, что зависти, но, может, и ревности, как знать. Уж очень полупризрачно всё было.

– Ты, – сказала бабушка, – дзевчына в тенскноте. Таланта. И отобрали речь, до того ж. Но что за дзикий способ покорения. Жебы то помогало хоть где – печать на уста… Если ты не скажешь про печаль – кто услышит тебя, кто збавит от зла,^[179] кто утешит?

Бабушка взяла гребень… похоже, прямо из воздуха, и принялась расчесывать расплетённую гамелинскую косу.

– Тутай связан тебе вузол Миневрин, – отметила бабушка. – Лишу тебя од него. Спадёт и мовчание.^[180]

И она чиркнула неизвестно откуда взятыми ножницами медными. На пол упала частичка Ани. Прядь.

– Я бы хотела… – сказала Аня, и голос ее будто ломался. – Хотела бы… Я почему-то не могу вспомнить последнее желание. Но я…

– Хотела одпочить. Шпи, – ласково сказала бабушка. – Так устала горевать за…

Бабушка вздохнула, и вслед её вздоху на Гамелину высыпался целый рой маковых лепестков. Выглядело торжественно, даже радостно.

Я позавидовал.

Аня встала самостоятельно и пошла прочь из кухни, зевая во весь рот. Спина у неё была прямая и напряжена неестественно. От этого походка гамелинская выглядела несколько балетно – было впечатление, что Аня нащупывала дорогу пальцами ног, словно слепая.

Месяц и Солнце, на полу сидючи, играли деревянными забавками. Я увидел домик, кораблик, несколько деревянных фигурок – королеву, короля, оленя, птиц.

– Из каких источников вы брали воду? – поинтересовался я.

– Из верных, – тоненько сказала Солнце.

– Из правильных, – поправил её брат. Девочка нахмурилась.

– Из правых, – сказала она. – Так мама учила.

– А где у вас правая рука? – уточнил я. – Какой рукой вы пишете?

– Этой! – хором сказали сиблинги и вытянули вперёд левую руку. Каждый.

– Не чума ли там у вас? – поинтересовался Гермий.

– Нет, – ответила Солнце, – но в городе жгут ведьму.

– Должны жечь, – уточнил Месяц. – Ещё не приступили. Только крики. Если сожгут – будет вовсе шумно, мама проснётся.

– И что будет? – спросил я.

– Чума, конечно, как заметил господин Трисмегист. Мама как проснётся недовольная – всегда чума, – сказали близнецы, почти в один голос.

– А когда довольная?

– По-разному: одни говорят на неё Белая Госпожа, другие – Зелёная дева… Но вокруг – процветание.

– Что это вы припёрли? – мрачно поинтересовался я, наблюдая, как фигурки забегают в хатку и выбегают прочь оттуда.

– Птичий домик! – радостно сказала Солнце. – В подобные дни выставляют у нас на окно и открывают настежь.

– Внутри зерно? – поинтересовался я.

– Верно, – ответил Месяц. – Вдруг влетит птаха, пусть и малая. Добрый знак.

Бабушка вернулась к нам. Походила вокруг легко умещающейся в не очень большой кухне кареты, щёлкнула пальцами. Поддёрнула рукава. Конские костяки шумно выпустили пар, синий. Бабушка подошла поближе и вдруг села на пол, легко – даже не хрустнув суставами. Села на пол рядом с куклой. Та, напротив, выйдя из оцепенения, развернулась к ней со скрипом, и даже звякнув чем-то…

– Альравун^[181], – сказала бабушка. – Хорошо переменил личину. И не узнать…

– Как… – начала Шоколадница, мелко подрагивая тёмным фарфоровым личком. – Откуда? Что?

Бабушка поставила между собою и куклой домик. Птичий. Небольшой, вроде бы и картонный, но, может быть, клеенный из дерева, тёмного.

– Но разговор дальнейший всё покажет, – сказала бабушка кукле. – Теперь посмотри. Что за прелесть те покои! Ты же глобетротта… странник, но тут дом важен. Власна каменица.^[182] Такая крепкая дверь, до того же – червона, то одпугивает! Твардыня.^[183] Тосковал о такой, знаю. Но всё готово для спочынку… Целый рай панский. Уют и спокуй. Выгоды и вода горячая, в любое из времён. Прислуга с пониманием. Вышкол старый – будут, как ранейше: купать в вине, обряжать в шовковые шаты, дарить золото. Фатели найпрекрасниши^[184], уютные, глубокие. Ecть и плед, также свечи. Можно растопить камин.

Домик значительно вырос и приукрасился – плющом и черепицей.

– Постель… – вкрадчиво и веско продолжала бабушка. – Перины, наволочки свежайшие, всегда целые простыни, стеганое одеяло. Бальдахина!

Домик подрос ещё.

– А какие шторы! Абсолютна тьма! Есть римские, есть гардины! Легко з того иметь рассеянный свет – а то одвечна юность. А книги! Сколько книг. Также и замечательные свитки. А что наиглавнейшее – тишина! Тылко сад жимней, панский^[185]. И навкруги молчание…