Текст книги "Дни яблок"

Автор книги: Алексей Гедеонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 37 страниц)

… «Sie sie die: Ich Rollen Ich Caulden, Apfels Soda Wasser – lassen. Die sie sie: es wahr Hexerei…» – послышалось мне. Что-то прогудело – в подъезде или в сердце, низко, настороженно басовито – будто колокол. Я ещё раз перебросил ящик из руки в руку. «Старые слова… – подумал я. – Кальден… Хексен… Вассер-лассен… Как будто напиток, а на самом деле действие. Я теперь помню и это?»

– А как же, – сказала Гамелина и подняла на меня глаза: серые и близорукие.

Наверху мама отперла нашу дверь, сквознячок промчался по этажам, звякнули стёкла, ящик выпал у меня из рук и, грохоча, съехал с лестницы. Яблоки вырвались на свободу и запрыгали по ступенькам, словно большие красные мячи.

– Вот блин! – заметил я и ринулся в погоню. Гамелина присела на корточки и поймала несколько яблок. Остальные раскатились по площадке.

– Тебе будет нужна помощь, – серьёзно сказала Аня, закидывая в надтреснутый ящик пойманные фрукты. – Я приду пораньше… Держи, – и она протянула мне красное яблоко, согретое теплом её рук.

Что мне оставалось делать? Я взял у неё плод…

– Я поставила чайник, – сказала мама лёгким тоном и покашляла. Так она маскировала любопытство. – Согреемся после дождика. Верно?

– Пригласил, – буркнул я. – Интриганка.

– Вот эти слова ни к чему, – отмахнулась мама, – совершенно. Ты будешь кушать?

Я пристроил яблоки в выемку под окном кухни, где мы хранили овощи.

– Промочил ноги, – сообщил я.

– Это что, повод не есть? – поинтересовалась мама. – Завари-ка чай. А я займусь ужином.

– Может у меня будет температура? – задумчиво спросил я. – Или хотя бы сопли?

– Ещё чего! – дружелюбно отозвалась мама. – И не выдумывай даже. В школу пойти придётся. Я тебя спиртом разотру, и ничего не будет. И чаю с малиной дам. А для начала одень носки, те, красные, шерстяные.

– Не одень, а надень, – поправил я. – Они ведь кусючие.

– Именно так я и сказала, – менее дружелюбно произнесла мама. – Можешь сам их укусить – выйдет весь яд заодно, как из кобры. Ты не слыхал утром – Тинка обещала прийти в семь или в восемь?

– Совершенно мне это неинтересно: ни утром, ни вечером, – отозвался я. – Мы, кобры, глухие, чтоб ты знала.

Шерстяные носки действительно «кусали» меня за босые ноги, а что делать – я легко простужаюсь.

– Я всё-таки поболею, как ты считаешь? – спросил я.

– Не выдумывай, – решительно сказала мама, это был её любимый ответ. – Кто болеет перед днём рожденья? Вот уйдёт последний гость – тогда сколько хочешь.

IV

Пёс и вол шепчутся у реки,

– Стражи спят, мост миновали тени…

Кто потревожил грань,

кто породил смятенье?

Ныне Луна сияет, и так пути широки.

Я живу окнами на запад, вернее, одним окном. Так получилось. В смысле, окнами на запад – моя комната. Аваллон почти заметен.

Бабушка, навещая нас, хмурится и цыкает, стоит ей зайти ко мне.

– Так нельзя, – замечает она, и крестит стены. – Абсолютно! Что творится тут ночью?

– Сплю я, – кротко говорю я ей. – Крепко. Иногда.

– Ненормалность, – говорит бабушка, подозрительно принюхиваясь к чему-то.

– Наследственность, – не возражаю я.

– Сон, говорю я, тут ненормалный, – замечает бабушка и крестит окно. – Та комната на закат, хотела сказать – на захóд. Правдыва синистра!^[3] Где тут спать?! – завершает она, раскладывая по углам «стражей». – Это выход, абсолютно…

– Другой у меня нет, – тонко замечаю я. – Пока…

Всего комнат у нас две. И моя. Но три не получается, так как третья, моя, не совсем комната. То есть, конечно, в ней есть стены, дверь, узенькое окно, помещаюсь я, стеллаж с книгами, письменный стол, диван, тумба, проигрыватель, наша кошка Бастилия (сокращённо Бася) и загадочное сооружение, которое мама называет «консоль».

– У бабушки твоей… у Гали, то есть Аглаи, – как-то сказала мама. – В большой комнате, в той… раньше на нём стоял розан, – она помолчала, – китайский, – продолжила она. – Цвёл зимой, красным. Было красиво. Как в сказке. Аленький цветочек…

Мы сидели в подступающих сумерках в пустой и прохладной маминой комнате. То есть я сидел в кресле, а мама лежала на тахте.

Мама купила по дороге домой невозможно поздние розы – красные и жёлтые, на фоне окна букет в вазе казался совершенно чёрным и пах летом.

На стене в комнате левее странного выступа, обозначаюшего наличие некогда существовавшей стены – рисунки, сделанные уже чуть порыжелой тушью, четыре тонких профиля. Женщина, две девочки и карапузистый детский абрис. Они видны нечётко, расплывчато. Те, что вырезают из бумаги в южных парках тонкопалые старики в беретах, гораздо отчётливее. Профили на стене словно полустёрты.

– Нас нарисовал папа, я уже рассказывала тебе, конечно же – но сейчас, вот ты глянул, и я вспомнила. Да ещё так ярко, – сказала мне мама, заметив мой взгляд. На улице зажглись фонари, и свет из окна острым жёлтым краем коснулся стены и рисунка на ней.

– Да, так вот, мы болели ветрянкой и были совсем кислые, всё чесалось, ну ты понимаешь. И тогда папа взял готовальню, тушь и всю комнату нам разрисовал, все стены – помню, были слон, лебедь, кошка, очень чёрная кошка. Мышки, такие маленькие-маленькие – наверное, мышата. Возле Адиной кровати он нарисовал сороку… даже двух.

Кстати, поначалу в коридоре что-то рисовал, да я так и не нашла – где. А потом нарисовал нас и маму. Вот так, в профиль… Мама… бабушка Галя, ну ты понял, я говорила, – была недовольна и говорила: «К чему же было рисовать мне такой сифилитический носик?!»

– А что дед? – поинтересовался я.

– Ну, папа рассмеялся и сказал ей, что она с курносинкой. Как есть. И взял её на руки. Тогда мама дотянулась и подписала рисунки, если посмотреть – можно увидеть – там есть четыре буквы «А».

– Никогда не замечал, – недоверчиво сказал я.

– Если хорошенько посмотреть, – серьёзным голосом сказала мама. Очень серьёзным.

– Где же кошка? – спросил я. – И мышки? И сорока?

– Ну, кошка здесь, – отозвалась лежащая на тахте мама. – Слышишь, как мурлычет?

– Так мурчать может только нарисованная кошка, – убедительно сказал я.

– Вот и я так думала, – ответила мама. – Раньше, когда смотрела на ту кошку.

Мама кашлянула, внеся, как она считала, этим некую драматическую ноту и продолжила.

– Я уже говорила тебе. Дом во время войны почти сгорел – до этого, правда, в него попала бомба, все перекрытия пробила, но не взорвалась, и мы так и не уехали, вернулись. А потом, когда тут всё жгли, вот тогда ом чуть не сгорел – только наш подъезд и остался. Ну, ты знаешь – это было, когда в Аду немцы стреляли. Так вот, они подожгли, вся площадь заполыхала; как раз до нашего подъезда дошло – тут стена рухнула и огонь погас. А нас чуть не застрелили.

Так потом и жили – как на сцене, ставили временную стенку. Потом, конечно, всё совсем исковеркали и часть квартиры у нас забрали, пленные немцы постарались, устроили нам тут коридор, а там, где твоя каморка, был раньше чёрный ход и подъезд. Туда та бомба, кстати, и попала – была пыль страшная, треск, крик – но так и не взорвалась, я говорила уже. А потом… Да. Были изменения, старые стены сломали – все и погибли: и сороки, и кошка, и мыши…. Была самая маленькая комната – стала самая большая. То было одно окно, а тут стало два и такие нетипичные. А ведь раньше была детская. Только вот наши портреты и остались. Между прочим, тот младенец, внизу – это Алиса, ты узнал?

– Одно лицо, – пробормотал я. – Тот же взгляд, совсем не изменилась…

– Ладно, – сказала мама. – Идём на кухню, я что-то проголодалась. А как у тебя с уроками?

В конце сороковых наш недогоревший дом действительно перепланировали, и часть той квартиры уехала к соседям. От довойны относительно неизменной осталась только бывшая родительская спальня, нынешняя Ингина комната – квадратная, с неглубоким эркером. В большой комнате-гостиной, где ныне царит мама, те самые два узких окна – следствие перепланировки. Если хорошенько присмотреться, то под слоями наката можно увидеть следы бывших стен. И профили. Тени детской. Девонский период. Скрыто – не забыто.

Всё начинается с коридора, тёмного и неприятного, с гулкими досками-половицами – как и вся квартира, дело рук пленных немцев; в него выходят обе комнаты. Ингина и мамина. Коридор, прочертив идеальную «пленнонемецкую» прямую, упирается в «тамбур» и делается шире – раньше там были: стена, входная дверь и лестничная клетка. В «тамбуре» как в сказке – шесть дверей. Прямо – ванная и туалет, направо кухонная дверь, левее, слегка наискосок к пространству, дверь в мою кладовку; дальше лжедверь – стенной шкаф, и, левее некуда, шестая – она вовсе и не дверь, а что-то, аккуратно заложенное битым кирпичом.

Смая узкая из «тамбурных», «левых» – дверь в мою обитель – с каменным полом и узким окном. Тогда, раньше, до войны здесь был тот самый разбомбленный черный ход, с винтовой лестницей. При перепланировке от него отказались, а метры добавили к квартирам, посчитав их кладовками. Кладовка сделалась комнатой, потом в ней поселился я. Её окно-бойница выходит на запад, и на окне у меня две плотные шторы, одна поверх другой, – не считая тюля. Хотя солнце в мою комнату не заглядывает почти – мешает бывшая Артшкола.

Кухня у нас, как мама говорит, «чтобы отделаться» – изломанная буквой «г» и неудобная, но почему-то с балконом, на нём мы разводим цветы. Балкон, как и комнаты, выходит на север, и цветы, по маминым словам, растут «худосочные, зато длинные». Я не могу не признать, что маме удались маттиолы – возможно, оттого, что распускаются они ночью и всё равно им, где север. Балкон просторный, летом я выношу на него раскладушку, и «метеолы» распугивают мои дурные сны, как могут, а когда не спится, я смотрю на Луну – мы живём на шестом этаже. Крышу над балконом мама делать не желает ни за что: «Ну как я увижу небо?»

– Мама, – категорически говорит Инга, она вообще категорична. – Какое небо? Зачем? У всех уже крыши, и это совсем недорого.

– У некоторых на последнем гвозде, – замечает мама скептически. – Что за прелесть слепой дождик. Правда, Лесик?

– Царевна плачет, – отвечаю я. – Такое снится – это к случайной радости.

– Опять эти выдумки, – фыркает Инга. – Ладно. У меня Сканави, ещё две страницы. Стойте тут, а я пошла.

И мы остаёмся на балконе, под тёплым летним дождём, а она уходит в комнату; вся такая тоненькая, невысокая, чуть ссутуленная, серьёзная, с косой орехового цвета. Так будет длиться очень долго, понял я, она будет уходить всё дальше от случайной радости и заговорит на другом языке, очень скоро…

– Чего она фыркает чуть что, – поинтересовался я. – Можно подумать…

В отличие от Инги, у меня Жюль Верн и ещё очень много страниц. И каникулы. И пахнет дождиком…

– Подумать не помешает никогда, – ответила мама. – Можешь, например, вот над чем: сестра целое лето работает. И сколько! Десять страниц Сканави в день. А ты при виде алгебры падаешь в обморок. Ещё бы за швабру спрятался…

– Я так фыркать не умею, – изрекаю я, – в этом все дело.

– Пусть фыркает, что тебе с того? – бросает мама, разглядывая колышущиеся за флигелем клёны. – Погляди, просто зелёное море перед нами, правда, похоже? Дело не в фырканье, а в послушании. Сказано-сделано.

– А вот…

– Не перебивай мать, если кое-кто не слушается, то хвост, как говорится, под лавочку.

– И…

– И рот на замок!

С балкона я всё равно не ушёл. Дождик скоро закончился, и воцарилась ленивая безмятежность лета. Истома июля, месяца лип. Всё плохое, и школа ещё так далеко, что кажется – и не начнётся вовсе… Такое.

Но нынче октябрь, месяц, посвящённый Розарию, время, когда пристало предаваться размышлениям и мечтам. О векатос минас – по-гречески: десятый месяц. Помыслите, Геката близко – звучит это именно так, я считаю. Ведь срок беды – всегда невовремя. Даже мы, те, кто родился в день отдохновения, не предвидим её появление. Может, только знаки. Вестников.

Бабушка приехала рано утром. Во вторник, на неделе милосердия, как раз после дня Ангелов-хранителей. Зелёное море под окнами сделалось золотым.

– Ой! – сказала в коридоре Инга. – Как неожиданно! Минуточку! Сейчас-сейчас!

Прогудели половицы, и дверь в комнату распахнулась – Инга всегда влетала стремительно и без стука.

– Александр, – заявила мне сестра и зажгла свет, – сползи, наконец, с кровати, все уже встали. Одевайся скорее. Там Анна явилась. Твоя… Чем у тебя здесь пахнет? Ты что, курил тут? Что ты тут курил? Старую тряпку жёг? Нет… это носки. Я форточку открою. Просто берлога какая-то.

Я спихнул с себя безмятежную Басю, подхватился с тахты и начал поспешно одеваться, удивляясь гамелинскому визиту в семь утра.

«Она просто перепутала направление, – решил я, – вместо того, чтобы вниз сойти, пошла наверх и упёрлась в нашу квартиру…»

– Что это ты мечешься? – хмуро поинтересовался я у Инги. – Она и не моя вовсе… Здесь вообще нет ничего моего. Где, например, расчёска?

– … Шла на Сенку с утра, – ответила Инга. – просто бежала. Торопилась жутко…

В коридоре что-то восклицала мама.

– Вот так новость! – донеслось от двери.

– Лесик, – очень серьёзно произнесла «Инеза», – нельзя заставлять девушку ждать. Быстрее!

Я прокрался в ванную, там было полно пара и запотевшее зеркало – я пригладил волосы, не глядя.

– Быстрее! – просипела под дверью Инга. – Невежливо это, она бежала к нам снизу.

– Туалет у них, что ли, забился? – рявкнул я, выкатываясь из ванной.

В коридоре бабушка снимала сапоги. Мама стояла напротив и торжественно натягивала бабушкин берет на большую тарелку.

– Так скорее высохнешь и форму сохранишь, – уговаривала мама вольнолюбивый головной убор. Никакой «Анны» и тем более «твоей» не было и близко.

Тина, коварная сестра моя, радостно хихикала у меня за спиной. Я оглянулся, она хищно разглядывала содержимое кулька с надписью «Montana».

– Настоящие… Ахх-хха, – пролепетала Тина. – Ой… бабушка! Я вас сейчас поцелую.

– Не угрожай, – улыбнулась бабушка, – но сделай.

И Тина ринулась в бабушкины объятия.

– Поставлю чайник, – ревниво выдавил из себя я. – С приездом… – Бабушка глянула на меня из-за Тинкиной головы. – Так вам кофе, чаю или сочник всухомятку?

– Чего вдруг ты так расфрантился? – подозрительно поинтересовалась мама. – Вроде ведь каникулы?

– Приезд бабушки для меня всегда праздник, – хрипло сказал я и удалился на кухню.

Бася совершала первый подход к снаряду, с завидным упорством и хрустом поглощая куриную голову. В комнате кто-то засмеялся, потом заговорили вразнобой.

«Надо мной смеются, – злобно подумал я. – Ладно-ладно… Шутницы, тоже мне!»

Смех и голоса выплеснулись в коридор. Было слышно, как бабушка кашлянула раз-другой.

Хлопнула входная дверь – это Инга ускакала на пары. Слышно было, как «двойка» погромыхивает на стыках. Её кольцо совсем недалеко от нас – через палисад и площадь.

– Будешь дальше укрываться? – Как всегда, бабушка появилась неслышно и, как всегда, справа. Я оглянулся: она стояла в дверях – добродушная и слегка румяная «со свежего воздуха». Совершенно не изменившаяся с прошлого года.

– Наверное, буду… – ответил я, – и вы будете, и мама – хорошо бы подольше.

– Не волнуйся так, – тактично заметила бабушка. – Мы будем где-то рядом всегда, за плечом, в любом случае, – тихонько добавила она и сделала несколько шагов в кухню.

– Но скажи мне только, – и бабушка водрузила потрёпанный чемоданчик типа «саквояж» на стул, – что такое тот «сощнык»? Какой он? И для чéго ты укрываешься?

– Брюмер, – сказал я, – месяц туманов, в основном прячусь от них. Ещё от контрольных.

– Такое, – сказала бабушка, нисколько не озадачившись. – Значит, брумер?

– Он самый, – подтвердил я. – Вам разогреть рыбу?

– И сощник, – быстро сказала бабушка. – Также.

– Тогда я нарежу лимон, – отбился я и поточил нож об оселок. Кошка с топотом пронеслась по кухне и заинтересованно уставилась на меня, не моргая. Завидя лимон, Бася скуксилась.

– Кто это оставил в коридоре мокрые следы на стене? – Мама любила, войдя, начинать беседу с вопроса, усматривая в этом значительный эффект. – Длинные такие полосы. Лесик?

– Некто, – сказал я. – Разве не знаешь? Некто прыгает тут по ночам и оставляет мокрые длинные следы. Видимо, сильно сопливый. Или лыжник.

– Александр, – церемонно произнесла мама, – шутки у тебя сегодня глупые что-то…

– Как у вас, Лика, на кухне уютно. Смотрю, мята принялась, вот что значит рука лёгкая, – походя польстила бабушка и извлекла из «саквояжа» жестяную банку чая. – Ваш любимый, знаю – чарный.

– Ах! – воскликнула мама и даже прижала к груди рук – Ну, зачем вы так… Да еще и в железной банке!

– Пустяки, право, – тонко заметила бабушка и поглядела на маму эдак «в три четверти». – В удовольствие вам. На здоровие.

Чайник на плите свистнул. Я завладел банкой и стал заваривать чай. Люблю церемонии. Из заварника пахло свежестью; немного грейпфрутом и хорошим чайным листом. Бабушка с мамой мазали ломтики хлеба селедочным маслом и щебетали о погоде. Бася вертелась под столом и страстно желала быть растоптанной.

– Вот я положу вам ещё, после дороги надо хорошенько поесть, – разошлась мама, выловив из банки несколько огурчиков и подложив их бабушке.

Я пользуясь случаем ухватил чеснок из той же банки, мы чинно похрустели соленьями, я задумчиво ковырял картошку.

– Въезжала, нетыпово^[4], через реку. Панорама ферерычна^[5], – сказала бабушка. – Любовалась. Сила, сплошная сила. И мосты – все великолепные.

– Всегда любила реку, – отозвалась мама, глянув на бабушку коротко и метко. – Я знак воды. Чай чудесный! Вы меня порадовали.

– Я тоже вода, – отозвался я. – Когда еду над рекой, каждый раз думаю, что поезд туда свалится. Кстати, чай заварил я, потому-то он и вкусный. Я вообще в первый раз вижу чай с таким названием… А банка почему жёлтая? Он что, для печени?

– Оптимиста, – заметила бабушка и достала портсигар. Мама воззрилась на него досадливо и отобрала у меня огурцы. – Лика, не волнуйтесь, прошу, – доброжелательно сказала бабушка. – При детях не курю, да.

– Пообещайте мне, – ехидно заметила мама.

– Слово гонó́ру, – усмехнулась бабушка. – Но надо ли то скрепить кровью?

– Страх какой, – отозвалась мама, – Елена Романовна, дорогая, верю вам бескровно. Ну, отдыхайте. Александр, – обратилась она ко мне, – а для тебя задание.

– Норма по сну? – застенчиво спросил я. – Всегда пожалуйста, сколько угодно.

– Не совсем так, – сказала она не без иронии. – Сбегаешь в магазин и на рынок, по списку. И посуду вымой перед тем. Только потом приляжешь. Посмотри, как там пыль, кстати…

– У меня каникулы, – взвился я, и мама посмотрела на меня взыскующе. – Ну, вот-вот начнутся, – пошёл на попятную я. – Мне будет не до «сбегать»…

И, вылезая из-за стола, всё-таки наступил на кошку.

Под оскорблённое фырканье чёрной твари мама выдала мне ряд указаний. И список. Я досадливо покивал головой. Бабушка у меня за спиной со вкусом пила чай. Ещё и хлеб вареньем намазала. Жёлтые листья носились за окном. Осень спускалась. Был октябрь, шестое, вторник, прохладный и туманный.

– Всем счастливо! – сказала нам мама из коридора. – Елена Романовна, к вечеру вы мне нужны отдохнувшая. Александр, убери безобразие со стены.

И она ушла.

– Пыль – это некстати! – запоздало крикнул я вслед. Дверь за мамой закрылась, щёлкнул замок.

Бабушка посмотрела на меня в упор, глаза у неё были зелёные и нестарые.

– Много думала, – произнесла она, произнеся букву «л» как «в», и с наслаждением ухватила чёрную сигаретку. Пыхнула спичка, по кухне поплыл дымок с запахом вишни.

– Это полезно, – брякнул я и попытался улизнуть из-за стола. Бабушка положила ноги на стул, стоящий рядом, и полностью отрезала меня от двери.

– А вот это неприлично, – делано небрежно заявил я и попытался попросить стул пойти. Такое неплохо удаётся и мне. Хотя мамина скамеечка для ног гонялась как-то за Басей целый день. Даже попыталась влезть на штору.

– Ничего неприличнего, абсолютно, – заявила бабушка и выпустила из ноздрей клубы дыма. – Размышляла тутай, мала час; таемница^[6] страшна близкие люди – просто неведомая жизнь. Согласен?

И она подкрепила слова дымом. Снова.

– Наверное, я выйду на балкон, тут накурено очень, – отозвался я.

– Тераз, – сказала бабушка и нахмурила брови. – Буду сердита. Не испытывай терпенья! То всё так, слова, за ними подводное течение, очевиште …

– Где-то тут собираются рыть метро, – сказал я. Стул не желал двигаться, Бася опасливо прижала уши…

– Метро я знаю, – сухо сказала бабушка. – Там несложне. Пьять копеек и вперёд, скрозь землю. Для чéго ты хочешь, жебы стул бежал? Тогда упаду.

– Вот вечно вы так, – сдался я. Бабушка раздавила окурок в блюдечке.

– Ты стал брать деньги, – утвердительно сказала она. – Гроши дар. То шимония. Личная выгода. Шарлатант.

V

Тихие воды осени…

 Посмотри, как прибывает время,

 оно уже выше лодыжек…

Не люблю классическую астрологию: все эти Венера в пятом доме – вожделение, Марс в первом – гнев. Если Меркурий, то в парадоксе.

Но Альманах веду. Не без напоминаний. У каждого из нас должен быть Альманах, так утверждает бабушка. Свой я маскирую под календарь – так он и называется: «1973». Незатейливо. Бабушка одобряет такой подход в целом.

– Та пышнота ни к чему не ведёт, – удовлетворённо сообщает она, завидев «1973», – то всё больные формы. Барок. Золото дутое. Вот, Лесик, бывает, кто-то назовёт Альманах «Гринуар» и носится с грязной бумагой. Или «Кондокрустис»… и всё у него тарахтит и звякает в той книге, нет покоя. А вот ешче – «Либорея»! Что то за такое слово?

Слова имеют силу, это я знаю хорошо, а особенно те, что идут от сердца, даже и из тёмной его части.

– Шарлатан, бабушка, это наш врач участковый, – вежливо сказал я. – Чего это вы, с порога в ссору? Плохо спали?

– Мне было знание, – заявила бабушка зловеще и погладила добродушно мурлычущую Басю. – Что ты занялся ремеслом. Здесь…

– В смысле: развожу нутрий, шью шапки? Брехня, – тут же отозвался я. – Клевета.

Бабушка покрутила в руках коробок спичек.

– Возможно, тебя следует перекинуть в хомяка, – произнесла она. – Или же в соню, албо^[7] в ту нутрию. В что-то, что мыслит кратко, молча.

– Вы это сказали, не подумав, – опасливо заметил я, перебираясь к балконной двери. – В хомяка нельзя, меня кошка съест, она у нас недалёкая. Ей пока объяснишь…

– Я думаю всегда, – ответила бабушка, несколько высокомерно. – О последствиях. Дзерзость безперспектывна, – сказала она мрачно и помахала перстом у меня перед носом. – Одни пустые бздуры^[8]. Бегом за книгой! Чародзейчик!

Я отправился за Альманахом, озадаченно потирая лоб.

– Скорейше поспешай, – подтолкнула меня силой слова бабушка. Неси альманак, – сказала она. – Проверю знаки в нём… Тебе будет лучше молчать.

Когда я вернулся в кухню, посуда стояла на сушке: вымытая и блестящая, на клеёнке не было крошек, следов от курения не осталось, ни единого, а Бася, уютным чёрным клубком, спала в кресле. Телевизор показывал какой-то старый фильм…

– Магия кухонная, – удовлетворённо сказал я.

– Она разрешена, – подтвердила бабушка.

– Получается, вам можно, а мне нет? – сварливо спросил я.

– Именно так, – сухо подтвердила бабушка. – Надо подрасти, обгрызаться после.

Я положил Альманах на стол. Бабушка потёрла ладонью о ладонь, раздался шорох.

– Откроешь сам? – спросила она у меня, смягчаясь. Я глянул на бабушку хмуро, копируя её взгляд с величайшей точностью.

– Хотел бы помолчать, но если вы так просите, – заявил я. И постучал по календарю с надписью «1973». – Фат-фит! – сказал я книге.

Альманах вздрогнул, испустив облачко едва заметной пыльцы, и не открылся.

– Так и знала. Знала, – произнесла бабушка довольным тоном и нацепила на переносицу очки. – Попроси хорошо, слышишь меня? Книга должна слышать прошение, не приказ.

– Не дури́, – сказал я Альманаху сердито. Календарь дрогнул, открылся неохотно и застрочил подслеповатой печатью: «Глаза серого цвета с оттенком голубого, не знают ни стыда, ни верности, ни справедливости, такие люди кормятся несчастьями других. Марс восходит в Неомении беда из стены спасение».

– Похоже, понимает и слова прóстые, ешче и римует^[9], – удовлетворённо сказала бабушка. – Было знание – ты доиграешься.

В дверь робко позвонили, три раза. Кошка встрепенулась.

– Поспешай, эскулапа, – усмехнулась бабушка. – К тебе гость…

– Гость, я помню, приходил к вам, – ощерился я. – У меня кверенты^[10].

– Алзо^[11]. – высказалась бабушка. – Эвентуально^[12], то непросто – называться так.

Я ринулся к двери. Стоящий за ней позвонил ещё раз – робко и неуверенно, звонок оборвался буквально на вздохе.

«Женщина, – подумал я. – Быстро выставлю… эвентуально».

За дверью стояла невнятная дама, замаскированная в фетровую шляпу и подозрительный дождевик, в лучшие свои дни бывший китайским плащом «Дружба». Выдающимися в даме были модные затенённые очки. «Из комиссионки, французские, – подумал я. – Дарёные, что ли…»

– Я к шаману, к мальчику-целителю, – тускло заявила женщина и извлекла из недр дождевика бумажку, – Саша Апб… Авк… – она подняла очки на лоб, – улица Пробитый Вал, сорок два, квартира шиисят девять. Я, того-этого, правильно попала?

– Смотря куда стреляли, – вырвалось у меня. Недолюбливаю я имя Саша.

– Что-что? – растерянно трепыхнулась женщина, и очки её сползли обратно на нос, она судорожно схватилась за них обеими руками. Бумажка порхнула на пол площадки.

– Проходите, – буркнул я. – Здесь сквозит.

Женщина вошла, я отсёк шедшее за ней и закрыл дверь…

– Идите прямо по коридору, затем направо, там кухня, – сказал я. Женщина оглянулась и наконец-то сняла очки.

– Ох, как тёмно у вас, – плаксиво сказала она. – Видно плоховато.

– Всё что надо я вижу, – отозвался я, – вы идите, идите – прямо и направо, там светлее.

Она послушно поплелась впереди меня.

В кухне бабушка задумчиво докуривала тоненькую чёрную сигаретку, пахло вишнями и табаком.

– Ой! – нервно заметила дама. – Я и не знала, что будет кто-то ещё!

– Не следует беспокоиться, – светски заметила бабушка. – Вы ведь никого не видели.

– Очень хорошо, что никого нет, – квёлым голосом сообщила она. – Я бы не смогла… Надо полагать, мальчик-шаман, того этого… колдун, я хотела сказать, знахарь, это ты? Вы…

– Присядьте, – сказал я, – и руки положите поверх стола. Что-то у вас такое всё путаное? Давайте по существу.

– Я от Казёнкиной, – заговорщически сообщила стёртая женщина и сняла с себя фетр. Под шляпой оказались тусклые серенькие волосы, стянутые сзади в жидкий хвост аптечной резинкой.

«Да-а-а, – подумал я, – что-то врачебное, не иначе. Запущено-то как всё».

– Казёнкина работала в нашей поликлинике педиатром и, наблюдая меня с детства, время от времени подсылала ко мне… «кверентов». Пациентов, с которыми не могла справиться сама. Или подружек с проблемами.

– По поводу моего мужа… – протянула женщина тоненько. Я молчал. Бася, мостящаяся в кресле, сладостно потянулась и зевнула. Женщина оглянулась, и мне удалось изловить суть.

Нечто вроде тени, где-то у края глаза, незримую спутницу моей гостьи, почти изведённую мной у нашего порога, причину худобы и тоски клиентки.

– Котик! – восторженно прошелестела дамочка. – Ты не кусаешь? А?

– Я так понимаю, вы ждёте ответа? – желчно поинтересовался я. – От кошки? Она с утра неразговорчивая. Объелась.

Воцарилась тишина. Невдалеке протарахтел трамвай. Женщина совершила нервное движение, сглотнула и вцепилась в очки на столе.

– Я не знаю, что делать, – сказала она и шмыгнула полным носом, – Людмила посоветовала мне обратиться к тебе… к вам. Я по поводу мужа.

– Слушаю вас, – сказал я. – Что с мужем? Не молчите только.

– Я… – начала женщина. – Я… я, того-этого. У нас. Мне… вот, мне сказали, он пошёл… ходил, того-этого, к гадалке, колдунье, к ведьме.

– Ты смотри, – заметил я. – И кто это вам сказал? Инквизиция?

– С нашего дома одна, – изрекла анемичная дамочка и порозовела. – Особа.

– Так что вы хотите узнать? – подытожил я. – Конкретизируйте.

– Я, – сказала женщина, и лицо её вытянулось. – Хочу узнать… Зачем? И что она ему? А?

– Одни местоимения, – сказал я, – и глаголы. Где суть, уважаемая?

Бабушка, напротив меня, хмыкнула и улыбнулась. В руках у нее была два клубка белых ниток и крючочек, она вязала кружево.

– И что теперь делать? – скривилась моя визави. – Она ж его сколдует, спортит, сживёт со свету. А у него ноги слабое место, мениск.

Чтобы успокоиться, я вытащил кисет с камушками.

– Вы вопрос зададите? – спросил я, окончательно рассердившись.

– Зачем мой муж ходит по гадалкам? Зачем, я спрашиваю? А? – провизжала тётка и дёрнула стол на себя.

Я перевернул кисет, камушки вылетели на клеёнку.

Вообще-то при этом гадании нужно приговаривать следующее: желание, надежда, исполнение, имея в виду загаданное или вопрос, ответ на который ждёте. Я не успел проговорить ничего. Ни желания, ни надежды.

– Вы что, живёте в коммуналке? – спросил я, разглядывая камушки. Вперед выкатился гагат, означавший, помимо прочего, месть – врата к половине бедствий. Серая тень знания заполоскалась вокруг меня. Бабушка, оторвавшись от «плетения», посмотрела на «кверентку».

– С семьёй деверя, – отозвалась женщина. – И крайне неприятные люди, никогда за собой чашки не моют, а я…

– Крадёте яйца у них, – продолжил я и потрогал камушки, – и кофе, и…

– Хватит… – пропищала женщина.

– Вы родились в августе, – продолжил я, – часто климат меняли.

– Папа военный…

– Был, – уточнил я. – Вы уязвимые все по медицине, точно, ещё тюрьма какая-то, не разберу. Вам тридцать лет.

Женщина совсем притихла и залилась неестественной бледностью, словно створожившееся молоко.

– Ваш муж ходил… – продолжил я, у женщины приоткрылся сам собою рот и на скулах выступили два розоватых пятна. – Только не к гадалке, к врачу. Такой, травник вроде, да? На разговор. У вас ведь одни выкидыши?

Бабушка выложила кружево и крючок на стол, сняла очки и покрутила колечко на пальце. На балкон прилетели уже две галки.

– Первый раз я скинула, когда мама умерла, – глухо сказала женщина и провела ладонью по клеёнке – точно в том месте, где под ней лежали деньги. – Тяжёлый был случай, сама чуть не кончилась. Потом брат утонул, а я была уже на пятом месяце, недоносила. Потом… того-этого, чего я уже не делала, как ни сохраняли – все без толку… Двадцатая неделя, и привет…

– Работа у вас сидячая, и руки вы поднимаете часто – некстати это, – заметил я, потихоньку отгораживаясь от знания.

– Я телефонистка, старшая смены, между прочим, – скромно сказала женщина и всхлипнула.

Что-то в знании мешало мне.

– Кем, говорите, отец ваш был? – спросил я.

– Врачом, – ответила «кверентка», шмыгая носом, – тюремным, на зоне, но…

– Боже, – вырвалось у меня.

– Будут у меня дети? Скажи… – Неожиданно тётка подалась вперёд, и плащ на ней разошёлся, словно влажная кожура, явив полосатенький самовяз. – Скажи мне… – Руки её точно прилипли к столу.