Текст книги "Дни яблок"

Автор книги: Алексей Гедеонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 37 страниц)

– Вот и я о том же, – вступила мама. – Ну-ка, ну-ка, вспомни, как ты лечила грипп?

– Несколько кубиков… – рассеянно заметила тётя Ада, выхватив у меня распечатку.

– Сколько-сколько? Несколько? Насколько больше десяти? – язвительно поинтересовалась мама.

– Двадцать пять, – ответил я за тётушку, – аспирин на десерт…

– Он от суставов, – отбрехалась тётя Ада вполне замирённо. – Вы закрыли мне весь свет… Читать не видно.

Как всегда неожиданно отозвался телефон.

Мы посмотрели на притаившийся в углу на буфете аппарат. Словно застеснявшись, он тренькнул ещё раз и смолк – трубку у себя взяла Инга.

– Ладно, – сказала мама, – идём, Лесик, прогуляемся перед сном. Что-то колет сердце. Так недолго и грудная жаба – не успеешь испугаться…

– Там дождик, – миролюбиво заметила тётя Ада, изучающая раздел «Весы-ребёнок».

– Мы возьмём с собой зонт, – ответила мама.

– Правильно, – поддержал её я, – и калоши.

– Для счастья? – несколько надменно поинтересовалась мама.

– Нет, поиграем в кораблик, – сказал я, – там у тринадцатого номера такой поток. Ниагара просто.

– Всю жизнь она там, один раз Алису чуть не унесло, – отметав мама. – Ну, пошли. Ада, я тебе постелила у себя, на кресле.

– Укутайтесь, – невнятно ответила тётя Ада и углубилась в Линду Гудман.

Дождь на улице иссяк и собирался с силами где-то наверху – над шпилями и колокольнями, в пустом, холодном октябрьском небе.

– Пойдём по бульвару пройдёмся, – предложила мама. – Я давно хотела с тобой поговорить.

– Мы говорим всё время, – попытался увильнуть я.

– Важно и слушать, согласен? – и мама цепко ухватила меня под руку. – Ты не думаешь, что заигрался в безделье?

– Думаю, нет, – легкомысленно ответил я. – Можно я брошу школу?

– С балкона? – спросила мама, явно заинтригованная.

– Нет, – ответил я свирепо, – в бездонную пропасть. И аспарагус сверху.

– А растение зачем? – встревожилась мама. – Такое жизнелюбивое, нарядное.

– Бестолковое оно какое-то, – сказал я, веселясь, – поэтому в пропасть.

– Смотри как бы самому не пропасть, – философски заметила мама, – были случаи.

– Это где? – тревожно заметил я. – На углу, у тринадцатого номера? Или в хлебном?

– На углу, – согласилась мама, – только у первого номера. У Зáмка Сальве. В войну мы там чуть не пропали…

Она помолчала. Ветер стряхивал с деревьев крупные капли. Я поёжился.

– Саша, – сказала мама, – ты захотел в ПТУ? Мне опять звонила Флора. Ты прогуливаешь.

– Я иду в медучилище, – гордо сказал я. – Через площадь, на троллейбус, десять минут, и я там! Плевать на школу и Флору Дмитриевну. Семь месяцев осталось потерпеть.

– Ты рассчитываешь попасть туда через окно? – поинтересовалась мама. – Или в виде дворника?

– С чего бы? – заподозрил подвох я.

– С твоими оценками по физике в дверях застрянешь – дальше не пустят, поймут, что вообще ни бум-бум, – с напускным равнодушием заметила она. – Вручат веник.

– Ну, наверное, – злобно сказал я, – далась вам всем эта физика! За лето подтянусь.

– Сколько раз? – поинтересовалась мама.

– Двести двадцать, – пробубнил я и решил сменить тему. – Так ты поедешь в Ленинград?

– Я бы посоветовала тебе поменьше плевать, – ровным я недобрым голосом сказала мама, – а то ведь проплюёшься, умник, тоже мне.

Она кашлянула, похмыкала и продолжила:

– Да, придётся ехать. Октябрь в Ленинграде – приятного, конечно, мало. Ветер этот, дождь с Балтики несёт. Темно. Но сделать ничего нельзя.

– На самом деле, – важно сказал я, – очень редко, когда вообще ничего нельзя сделать.

– Думаешь? – нехорошим голосом спросила мама.

– Иногда да, – честно ответил я. – А что?

– Видимо, короткие мысли у тебя, – ответила она. – Я, Лесик, вот что скажу тебе. Решил работать – работай. И даже без мозгов. Я не против. И медучилище – прекрасно! Будешь как тётя Ада, уважаемая профессия – медсестра-гость. А спекуляцию свою и фокусы оставь для выходных. Только внимание привлечёшь… лучше меня знаешь, чьё.

– А… – сказал я и осёкся.

– Давай возвращаться, – сказала мама, – скоро дождь пойдёт. В такую погоду хорошо сидеть в тепле, ещё князь Мышкин говорил.

– Ну, он идиот, – нашёлся я.

Дома нас встретила хмурая Инга.

– Мама! – решительно сказала сестра моя. – Нам надо поговорить.

Я поспешил вдоль коридора и чуть не наступил на чёрную тварь, валяющуюся на коврике.

– Куда ты?! – провопили мама с Ингой. – Ботинки сними! Грязь!

– Тороплюсь, – просипел я, – надо многое собрать. Постельное бельё, хрусталь, коврик…

Спиной я почувствовал недоуменные взгляды. Бася решила мяукнуть, видимо, чтобы привлечь к себе внимание хоть как-то. Тётя Ада с шумом явилась из кухни – лицо её выражало ужас.

– Это что же? – подозрительно спросила тётушка. – Это как? Хрусталь? При… при… приданое?

– Оно, – с шумом выдвигая ящики комода, ответил я.

– С чего вдруг? – поинтересовалась из глубин коридора Инезилья наша.

– С Костиком говорила? – отбился я. – Теперь маму на беседу зазываешь. Всё таинственно. Наверное, будут сватать. А приданое не сложено. Сорочки, рушнички, рюмочка, ложечка… Не готова скрыня.

– Сам ты скрыня, – бесцветно сказала Инга. – Ну что ты трещишь всё время? Можешь помолчать?

– Так что? – едва переведя дух, спросила тётка. – Ещё не того? Не замуж?

Мысль о незасватанной до сих пор Бобе и скороминущих её кавалерах грызла тётю Аду постоянно.

– Ты больше его слушай, – весело сказала мама, – он выдумает ещё и не такое.

– Ничего я не выдумываю, – рассердился я, – не говори мне больше это слово! Сказал же ведь – готовим ей приданое, значит, не зря. Мне было знание.

– Ну-ну, – радостно ответила мама, – в угол меня поставь ещё. Какой строгий, вы гляньте, слово ему не скажи. Я могу хоть предложение целое – у тебя будет ответ?

– Ну, ты же всё время отмахиваешься, – пробурчал я, развязывая ботинки. – Смысл что-то говорить.

– Дядя Саша звонил, – продолжила тираду заметно осерчавшая Инга, – у него там с девочкой из класса что-то. Освободилось место. Предложил мне съездить с ними в Ригу на недельку.

– За бесплатно? – быстро спросила тётя Ада. Мама вздохнула и зачем-то расправила зонт. Я задвинул ящики назад и закрыл шкаф. Бася потянулась и сладостно поточила когти об стену.

– Брысь! – рявкнули мы в четыре голоса.

Чёрная тварь умчалась.

– Рига! – сварливо сказала тётя Ада, – я так и знала. Едут к буржуям в гости.

– Да-да, – быстро сказал я, – будут спать в их буржуйской школе, в буржуйском классе, на буржуйских раскладушках. Смотри не сильно вертись там, – сообщил я сестре, – а то все буржуйство им обтрепешь. Взыщут потом.

– Иногда это просто невозможно, – церемонно сказала Инга и закрыла за собой дверь. – Болтун! – донеслось до нас.

– Это она спокойной ночи пожелала, – сообщил я тёте Аде, – вы не думайте.

– Коридор моешь ты, – припечатала меня мама и сложила зонт.

– Нет чтобы сказать что-нибудь по-настоящему приятное, – злобно буркнул я.

– Например? – мрачно спросила тётушка.

– Ляг, солнышко, отдохни, котик, – ответил я и стал развязывать шнурки. – Расслабь спинку…

– Вот же клоун! – фыркнула тётя Ада и удалилась в кухню, обронив листок из размышлений мисс Гудман.

– Как смоешь все следы, – нежно сказала мама из своей комнаты, – сразу ложись. Всё расслабь и спи, хоть до весны.

– Пожалуй, надо вызвать дождь, – сказал я ей в ответ. – Вы тут так натоптали, у вешалки. Из кого это, интересно, понасыпалось столько песка?

– Послушай, Лялька, что пишут про Водолея! – вскрикнула тётя Ада издали. – «Фантазёр и мечтатель, напрочь оторванный от реальной жизни!» – Она гулко протопала к маме и прикрыла за собой дверь. Через минуту дверь приоткрылась, из щели выбросили возмущённую Басю, до меня донёсся приглушённый вопль. – А ведь правда, Лялька! Такой и был – выдумщик проклятый! Фантазёр-мечтатель! А как пел! Чистый Ирод!

Я зашёл на кухню и выпил холодного чаю. С некоторых пор я всегда кладу в чашку почти сточенную серебряную ложку, пить, правда, не очень-то и удобно, зато безопасно. Никаких отвратительных отваров. Серебро не терпит зла вблизи от себя.

Тут в кухне похолодало. Прямо перед носом моим швабра сама по себе вылетела из угла, где мирно стояла до сих пор, пару раз покачнулась и звучно приложилась об пол.

Я закрыл форточку. Бася оскорблённо чихнула.

– Ходи здоровая, – сказал я.

Кошка повернулась ко мне спиной и начала вылизываться, время от времени презрительно поплёвывая себе же на лапу.

– Ах, да! – сказал я, глядя на эту манифестацию. – Коридор!

Я подмёл пол и даже вымыл некоторую его часть. Наиболее грязную, у двери. Целых полчаса потратил.

Гораздо больше времени я провёл у дверей маминой комнаты.

– Это шизофрения у него, – авторитетно вещала тётя Ада с той стороны. – я сейчас говорю как медик! Все эти голоса, карты его в мешочке, камушки, магнитофон. Почти пять «А».

– Кто конспекты за тебя писал? Напомнить? Медик, – насмешливо спрашивала мама. – Как начнёшь ляпать. Выдумала тоже мне – шизофрению какую-то.

– А что, – кипятилась тётка. – У нас из дурдома тоже лежат, насмотрелась, и не такое видела – один даже укусил, псих. Сказал потом, что инопланетяне заставили.

– Спокойной ночи, – сердито сказала мама, – что-то ты сегодня не уймёшься никак. Спи.

Я закрыл форточки, укрепил порог и выделил уморившемуся от вылизывания зверю две куриные головы. Дом был заперт во всех смыслах.

Впрочем, те гости: духи, пришлецы, сущности – явятся без спросу, ночь их время. Им в помощь – сны, наваждения, сумрак, другие бездны. Но что проку спорить со сновидениями, ведь они закончатся.

Мне снилась лестница, широкая и серая, что возле Сенки – вся усеянная красными зёрнышками.

«Не иначе гранат», – подумал я во сне.

Шаг за шагом я спускался всё ниже и ниже, подбирая «калевки». В руках у меня было сито. Шаг за шагом. На нижней ступеньке уселся я прямо на серые в трещинах плиты, гранатовых зёрен было много, они были твёрдыми, но легко лопались – руки перепачкались соком, я набрал полное с горкой сито и увидел, сначала последнее из зёрен – красный шарик, и что на плиты протянулась чья-то тень. Или две…

Я проснулся. Стылое утро несмело пробивалось сквозь шторы.

– Вот скажи мне, Сашка, – спросила тётя Ада, разглядывающая комнату и, видимо, опять попавшая в полосу поисков «с кем бы поругаться». – Чего ты пооблеплял стены дрянью всякой, к чему всё это?

– Это коврик, турецкий, и значки, чтоб незаметно было, где моль обедала, – миролюбиво заметил я и зевнул, – не зовите меня Сашкой. Хотите зефиру? Доброе утро…

Тётушка обрадовалась и даже похорошела в предвкушении стычки.

– Я хочу, чтоб ты мне сказал по-человечески, – проворчала она, словно пума перед прыжком. – Зачем ты наклеил на стену листы и написал на них всякое!?

– Возьмите ползефира, – простодушно заметил я и зевнул снова.

– Это ты мне предложил, сейчас? – спросила тётушка, вскипая словно турка. – Мне? Ползефира? Как котёнку? Выскочка!

– Ну, заберите весь, и блюдечко тоже, – буркнул я, – и вообще, мы котят зефиром не травим…

Тётя Ада, с грохотом откинув стул, вышла из комнаты, по пути задев «консоль». Маска из папье-маше, что лежала там, свалилась на пол.

Раздался хруст. Усилив эффект, тётя Ада хлопнула дверью.

Над маской я трудился три дня подряд, а раскололась на три части она за минуту.

Баута лежала на полу, разойдясь точно по цветам – половина чёрная, половинка белая, низ маски – оттопыренная челюсть – также стал самостоятельным обломком.

– Он нахамил мне! – прокричала тётя Ада в коридоре. – Всё, я ухожу! Без завтрака!

Бася кратко мяукнула ей вслед. Поочередно хлопнули наши двери.

Я собрал осколки маски.

Мама включила радио на кухне.

Я полистал сонник. И загадал третью строчку на странице.

«Разговаривать со слепым к печали», – отрапортовал сонник.

«Ну, началось, – определил я, – сейчас он мне про Тёмные дни споёт».

Я поискал лестницу.

«Сидеть на лестнице – к обману», – ответила книга.

«Ещё неизвестно, что было бы видно с той ступени, с нижней», – решил я.

– Что-то как осень, так совсем она сатанеет, – задумчиво сказала мама, она сидела на кухне и допивала чай. – Ада жутко раздражённая с утра была. Заметил?

– Не знаю, у меня к ней вообще много вопросов, – хмуро сказал я. – Как к медику…

– У меня к тебе тоже, – сказала мама. – Вот, например, такой, куда ты дел нашу корзину с луком?

– Превратил в гнездо мышей, – ответил я и положил себе тефтельку.

– Каких? – храбро спросила мама.

– Летучих, – буркнул я, – очень неприятные получились. Вместо хвостов – усы.

– Теперь у тебя одна дорога, – заявила мама и отставила чашку.

– Извилистая? – с надеждой спросил я.

– Ну не то чтобы очень, – сказала мама из коридора, – не без поворотов, конечно. На базар, за луком. Там и поколдуешь.

XI

И нашёл я, что горше смерти женщина, потому что она – сеть, и сердце – её силки.

«Бульдозер» – это киношка неподалёку. Четыре остановки, на пятой выходить. Внешне она действительно похожа на мегатехническую глыбищу, и формы её брутальны. Естественно, называется она по-другому. Торжественно и официально. Но это как-то не прижилось, все говорят Бульдозер, в особо отрывистом разговоре – Сарай… Бульдозером принято гордиться – всё-таки самый большой зрительный зал в республике. Ещё его принято ругать – он стоит боком к трассе, и серая стена его выглядит уныло.

Фестивальное кино обычно крутят в Синем – малом зале, и билетов туда вечно нет. Мне, однако, посчастливилось – достали четыре сразу, должен же чего-то стоить дар, в конце концов.

Гамелина позвонила мне в полтретьего – видно, сразу, как примчалась из школы.

– Даник, – выдохнула в трубку Гамелина, – привет.

Слышно было, как она часто дышит, видимо, быстро поднялась к себе, торопилась.

– Алё, Даник? – переспросила Аня. – Я по поводу билетов.

– Слушаю тебя, – надменно сказал я. – Привет, Гамелина.

– Мне подняться к тебе, – безыскусно спросила Аня, – или ты сам спустишься ко мне?

– Я заскочу по дороге, часа через два, – легко ответил я. – Всё равно идти вниз.

Дверь пятьдесят пятой квартиры мне открыла Эмма. На голове у неё были голубенькие бигуди, туго обмотанные светлыми прядями – и всё это великолепие было повязано газовой косынкой очень красивого синего цвета.

– Проходи, Сашик, – сказала Эмма, – не разувайся. Может, ты есть хочешь? Я утром печенье испекла. И пирог. Цвибак называется, попробуешь?

– Да я как-то сыт, тётя Эмма, – ответил я, – и пирожные ел сегодня.

– Ну, тогда бутербродик, – сказала Эмма, – ты же знаешь, они у меня специально маленькие. Канапки. Укусишь и не заметишь. Мой руки.

Эммой звали бабушку сестер Гамелиных – Ани и Майки. Эмма Антоновна – если полностью. Она была приятной в обхождении натуральной блондинкой, с красивыми – как и у Ани, серыми близорукими глазами и работала в нашей районной поликлинике, в регистратуре – «за хороший почерк». Меньше всего Эмма была похожа на чью-либо бабушку.

Таких женщин вечно показывали во всех фильмах-сказках киностудии «Дефа». Дошкольником, разглядывая каждое воскресенье какую-нибудь храбрую фройляйн, стоптавшую на ночных танцульках башмаки до дыр или напросившуюся в услужение к Госпоже Метелице, я спрашивал: «Это ведь Эмма, да?»

Когда я был маленьким, представлял, что Эмме платят в больничке «почерком». В основном заглавными буквами с завитками и вензелем. То выдадут прописную заглавную эф – весёлую, руки-в-боки букву, то сытую и довольную заглавную вэ – похожую на сытно отобедавшего дракончика.

Впрочем, где-то так оно и было. Эмминой зарплаты «дракончиками» хватило бы на жизнь со строго регламентированными покупками и удовольствиями по классу: «Луна-парк» в одно воскресенье, кино в другое. Но Эмма, как говорила мама, «выкручивалась».

Сколько я себя помнил – Гамелины что-то вязали, возились с нитками и клубками, обменивались адресами источников «чистой шерсти» и странными фразами типа: «На девять ниток». Тогда многие вязали для себя, да и на продажу тоже. Эмма, тётя Юля и Аня поставили дело на поток. Эмма привозила из Прибалтики мотки шерсти, подрастающее поколение в лице Ани прилежно корпело над схемами, тётя Юля отыскивала покупательниц и вела запись. Вязали втроём. Как говорила Эмма, «плели».

Кроме тарелочек на стенах и шерсти, растянутой на всевозможных спицах, имелись у них в квартире страшно восхищавшие меня тогда вязальные машинки – их в гамелинском хозяйстве было две: безыскусная «Нева» и всемогущая немецкая «Веритас». Плели Гамелины всё: свитера, кофты, шарфы, береты, круглые шапочки и шапочки фасона «труба» – жутко модные в те поры. Иногда Эмма и Аня пекли на заказ, и бывало что по четыре штуки тортов сразу. Также на заказ делалось иногда печенье – необычного вида и вкуса, после «пекарни» малая Анька вечно ходила с пластырями на обожжённых пальцах.

Эта бесконечная, как смена дней, деятельность, приносила небольшую, но верную копейку. Скорее всего, равную или даже превышающую заработки за «почерк».

Каждое лето Эмма на два месяца вывозила девочек к морю, всегда Балтийскому – то в Пярну, то в Палангу, а то и вовсе на западный край света – на самую Куршскую косу. Благодаря этой же «копейке» Анька, самой первой среди всех нас, обзавелась настоящими «Адидасами» «за сто рублей, а может, и дороже» и носила оптику в импортной оправе, дорогой и недоступной.

В ту осень, когда всё переменилось, Эмма с Аней присматривались к импортной кухонной технике – то есть мусолили каталог «Отто».

Сестры никогда не называли Эмму бабушкой, только по имени, чем немало шокировали «двор».

– Ну, Э-э-эмма-аа, – бывало, ныли Гамелины под балконами. – Ну, можно я погуляю… Ну, чу-у-уточку.

– От, как ты можешь говорить на бабушку: «Эмма», – допрашивал какую-нибудь из сестёр «кворум» в палисаднике. – То ж не по-человечески?!

– А надо по-другому? – удивлялись сёстры. – Её же все так зовут, такое у неё имя.

– Це не по людськи, – слетала резьба у какого-то платка «в крапочку». – Це ж вашой мамы ма… – Тут соседка по президиуму обычно пхала «крапочку» в бок, а Аня или Майка, надувшись, улепётывали к себе, на третий этаж или в какой-нибудь закуток двора, где в тени переживших войну клёнов и лип злые слова и детские обиды не имеют никакой силы.

Мама сестёр Гамелиных, тётя Юля, покончила с собой, когда Ане было восемь. Повесилась в роще. На Вольговой горе.

– Очень вкусно, – прожевал я пятый или шестой бутербродик. – Спасибо.

Из комнаты вышла хмурая Аня в длинном чёрном платье-свитере с широкими рукавами и фантазийным воротником. Очень стильная вещь, «на шаг впереди моды», как говорила мама.

– Сама вязала в свободное время, – одобрительно сказала Эмма. Выцыганила у меня столько пряжи, мотков шесть. Получился мешок с рукавами, сейчас так носят. Внизу резинка. Молодец.

Аня посмотрела на неё кратко.

– Буду поздно, – сообщила она.

– Не позже ночи, – ответила Эмма. – Тебе решать, взрослая уже.

Я допил компот и отодвинул тарелку с бутербродами подальше.

– Спасибо, тётя Эмма, – просипел я, – так вкусно, просто объел вас и сам обожрался.

– Вот выдумал тоже, – усмехнулась в ответ Эмма. – Ну, ладненько, детки, бегите с подскоком. Ко мне тут через часик прийти должны, прикинем фасон, и шерсть принесут. Иди, Анна, пока я добрая.

– Пошли, – хмуро сказала мне Аня, – или ты тут будешь сидеть до ночи, бутеры трескать? Смотри, не лопни.

– Что-то ты дерзкая сегодня, – заметил я. – Это мешок с резинкой на тебя так повлиял или погода?

Аня пробурчала невнятное.

В коридоре у них была ниша в стене, где помещался встроенный шкаф для одежды, а рядом с ним, в странной маленькой выемке – будто вынули несколько кирпичей, виднелся допотопный барометр – из тех старых деревянных, с домиком и фигурками мужчины и женщины. Если в квартире тепло – из домика выходит женщина, если холодно – мужчина. По фронтону домика, забираясь под самый козырёк, вилась меленькими буквицами полустёртая надпись швайбахом, готическим шрифтом.

– Что это там написано? – спросил я Гамелину и тронул женскую фигурку пальцем, Аня, надевавшая сапожок, покачнулась и, чтобы не упасть, уцепилась за меня.

– Да так, – ответила она. – Это по-немецки, фраза из сказки, старой.

– Какая фраза? – переспросил я, и тень знания пронеслась где-то рядом, утопая в сладком запахе выпечки.

– Если ты меня не покинешь, то и я тебя не оставлю, – сказала Аня и глянула на меня в упор. Близорукие всегда так странно смотрят…

Мы вышли на площадку.

– Чем у вас это так странно пахло? Духи в тесто добавляете? – спросил я. Гамелина пристально рассматривала изнанку собственного пальто.

– Давай поднимемся к тебе, – предложила она, – тут подкладка разошлась, я быстренько прихвачу и пойдём. Чёрная нитка найдётся?

– И белая, и красная, и просто катушки пустые, – ответил я после некоторого молчания, – ты не думаешь, что к тебе ближе?

Аня глянула на меня быстро и как-то вскользь.

– Ну, Даник, – пробормотала она, – во-первых, я не хочу возвращаться, во-вторых, Эмма тут же мне сто дел найдёт, и в кино мы точно опоздаем. И ниток чёрных у меня почти не осталось, и так вчера весь вечер над машиной просидела – считала и пересчитывала.

Мы поднимались вверх, световой фонарь пропускал рассеянный осенний свет и тени от туч, приносимых ветром с севера.

– И что ты считала, – спросил я перед нашей дверью, – деньги?

– Если бы, – вздохнула Аня, – хвосты, узлы и нитки эти.

С тем мы в квартиру и вошли.

Дома всё было традиционно – сквозняк, пылинки, танцующие в робком луче света, заспанная Бася и приёмник, гнусавящий в маминой комнате.

– Кто-то подумает, что здесь все дома, и не зайдёт, – отбивалась от меня мама по поводу радиоточки.

– Кто-то подумает, что у нас не все дома или все умерли – живые таким голосом не разговаривают.

– А вот о смертях не надо, – подытоживала мама. – Начитаешься вечно дурни всякой и бубнишь тут по углам…

– Давай, Гамелина, – сказал я, – быстренько на кухню, сейчас тебе иголки и нитки обеспечу.

Аня заколола косу наверх и пошла вперёд, как-то покорно пошла, даже не огрызнулась.

Я вернулся минут через пять, с жестянкой, в ней мама хранила швейные принадлежности и пару перегоревших лампочек под штопку. Аня, стоя у кухонного окна, рассматривала швейную машинку.

– У вас настоящий ножной Зингер, – очень довольным голосом сказала она, – рабочий.

– Настоящий, правда. Только не Зингер. Но из тех. Старый, но работает, даже джинсовку строчит, – сказал я, – и ещё в нём есть тайная шкатулочка, там у мамы какие-то специальные нитки.

– Наверное, сороковка, – словно сомневаясь, пробормотала Аня, пробежалась пальцами по внешней панели машины, нашла шкатулку, открыла, пошарила в ней. – Ну, точно. Она, – довольно заметила Гамелина и достала катушку чёрных ниток. – Где вы её только взяли, такая редкость…

Она сняла пальто, села и вывернула его наизнанку, стала видна подкладка, действительно разошедшаяся внизу по шву.

– Ну, расскажи мне чего-нибудь, Даник, – попросила Гамелина, вдевая нитку в иголку, – тут, конечно, на пять минут работы, но не молчать же…

– Может, я радио погромче сделаю? – предложил я. – Там передача интересная как раз.

– Расскажи мне что-то ты, это интереснее, – попросила Аня и ловко перекусила нитку. Я ощутил волнение и закашлялся.

– Ты вывязываешь какие-нибудь узоры, Гамелина? – спросил я.

– Ну да, – буркнула Аня, не поднимая головы, – как без них. Чаще всего, конечно, косичка или вот – виноградная гроздь. Её все хотят, это и несложно. Хотя требуется ловкость с иголкой, там это продевание.

– Нет, – отмахнулся я, – я про традиционные. Такие, как всегда были.

– Ну, это Эмма, – ответила Аня как-то бесцветно. – Она именно такие и вяжет, бывает, с закрытыми глазами вяжет и вроде молчит, а прислушаешься – шепчет… Очень страшно бывает… бывало. Так вот, она всегда лепит такое… традиционное. Иногда, по мне, даже скучновато.

– И что это бывает? Традиционное…

– Ну, вот она тулит звёздочки такие, знаешь, все почему-то с восемью лучами.

– Такие развеивают зло, – довольно сказал я. – Называются: «на восемь ветров».

– Или вот – недавно одной связала, не кофта, а сплошные ромбы. Девять ниток взяла.

– Это от сглаза, между прочим, любой взгляд недобрый обломается.

Аня закончила шить и перекусила нитку.

– А я, – сказала она, – знаю такой узор, «рыбы» называется, и очень мне он нравится. Если ты решил всё-таки позвать меня на день рождения – я смогу связать тебе свитер с этими рыбами. Хочешь?

– Я давно тебя пригласил, – сказал я, удивляясь лёгкости своего же тона, – тебе нужны подтверждения?

– Ежедневные, – ухмыльнулась Аня, – ты же знаешь, наверное, это повышает самооценку. Для нас, близоруких, она важна.

Гамелина вонзила нашу иглу с намотанной на неё нашей же ниткой в широкий ворот своего «мешка», встала, надела пальто и проверила карманы.

– Всё в порядке, – прощебетала она, – пять минут, и всё. Пошли.

Я поставил жестянку с нитками на стол и вышел вслед за Гамелиной. В дверях Аня запнулась и помахала руками.

– Ой! – удивилась она. – Тут у вас что? Паутина? Как что-то разорвалось, тоненькое. К лицу липнет. Тьфу… – Она отёрла лоб платком.

Я оскорбился за собственный порог.

– Там у нас, Гамелина, колючая проволока и мины, но ты проходишь спокойно, у тебя по немецкому пять.

– И что? – набычилась Аня, глядя, как я закрываю двери. – А что должно быть? Два?

– Ну, ты знаешь все эти «ахтунг, форвертс, цурюк»?

– Вроде да, – всё так же подозрительно согласилась Аня.

– И колючая проволока их знает хорошо, вы всегда договоритесь.

– Не смешно, – надменно высказалась Гамелина. – И где здесь ставить мины?

– Да везде, – мрачно сказал я, – и вырыть ров ещё, с крокодилами, чтоб они там пели.

Аня помолчала. Мы шли вниз, эхо от наших шагов металось по лестнице.

– Я буду вязать чуть длиннее, чем на свой рост, – наконец сказала Гамелина, – к дню твоему успею точно, но ты всё-таки странный. Интересно.

«Рыбы приносят удачу, – подумал я. – Может и пригодится».

Мы вышли из подъезда.

– Эмма привезла из Прибалтики такую чудесную пряжу, – продолжала Аня, – необычный цвет – синий с красной искрой, тебе должно пойти, хотя я удивляюсь, и почему тебе синий идёт? Ты же брюнет…

– Она как-то называется? – спросил я её, блуждая, словно вслепую, в Аниных, «с искрой», мыслях.

– Ламы! Шерсть ламы, – торжественно сказала Гамелина, – там так и было написано, на этикетке – «блакламбс воол».

Подъехал наш троллейбус. Мы вошли.

– Это, Гамелина, на самом деле означает «чёрная овечка», – самодовольно сказал я. – И никакой ламы, совершенно…

– Не умничай мне, – буркнула Аня и посмотрела на меня строго.

– А чем таким, собственно, лама отличается от овцы?

– Рогами…

– Ты давишь интеллектом, – сказала Аня, после недолго молчания. – Не пыжься так.

– Не буду, – пообещал я. – В конце концов, и то, и то – шерсть.

– Очень качественная, – глубокомысленно заметила Аня.

В фойе Синего зала было людно. И накурено.

– Интересно, тут можно водички попить или соку? – прожеманничала Гамелина, войдя. – Такой дым. Даже щипет глаза.

– Я бы тоже хотел узнать, – не менее церемонно произнёс я. Аня глянула на меня внимательно.

– Стой здесь, не уходи, – доверительно сообщила она. – Я всё найду сама, – и ушла к бару.

Возле меня остановились двое, парень с девушкой, чуть постарше нас с Гамелиной.

– Ну, я так и знала, – возмущённо говорила рыженькая девушка, – что билетов не будет. Надо обо всём думать мне! Всегда так…

– Мне обещали, – растерянно повторял парень в модном галстуке-«селёдке». – Мне пообещали, но что-то случилось.

Девушка огладила твидовую юбку и поправила ремень сумки на плече.

– С головой у некоторых что-то случилось, – ворчливо сказала она. – Слава, ну поспрашивай, в конце концов, может, есть лишний билетик у кого-нибудь.

– Это что? – возмутился молодой человек. – Ты хочешь, чтобы я попрошайничал? Цыганил?!

Девушка сунула руки в карманы жакета, было видно, как она сжала там кулаки.

– У меня есть лишний билетик, – сказал я.

Рыженькая быстро обернулась и взяла меня за рукав.

– Ой, как хорошо, – обрадовалась она. – Продадите? Я бы так хотела фильм просмотреть.

Молодой человек состроил грозное лицо и навис.

– Девушка со мной, – сурово выговорил он, я различил у него на галстуке булавку с жемчужинкой, явно переделанную из швейной.

– Ненадолго, – мрачно ответил я и повернулся к рыжей. – Вообще-то у меня их два, билета в смысле, – сказал я. – уступлю за десятку.

– Слава, – потребовала девушка. – Расплатись быстренько, а то вон уже кто-то потрухает, сейчас уведут из-под носа, пока ты возишься.

Юноша с булавкой ткнул мне червонец. «Кем-то» оказалась Гамелина, с двумя стаканами сока.

– Остался только берёзовый, – хмуро брякнула она. Я уже просила-просила: «Дайте лучше воду из-под крана», – говорила. Так она, собака, ответила, что вода бесплатная внизу, в туалете… А ты, что тут делаешь?

– Людям помогает, – весело ответила рыженькая девушка.

– И спекулирует, – прибавил её расфрантившийся спутник.

– Слышишь ты, селёдка с булавкой, – сказала суровая Гамелина. – Не нравится, не бери. Подумаешь, тоже мне.

– Нет-нет, – заторопилась девушка, – ему всё нравится. Это он так пошутил. Неудачно.

Я допил липкий сок и отставил стакан на подоконник. Мы пошли в зал.

– Дай я устроюсь поудобнее, – прошептала Аня, как только погас свет, – руку подложи. Столько слышала об этом фильме. Говорили, они там чуть не замёрзли все, пока снимались. Там, на натуре. Настоящий горный монастырь нашли…

– Я даже книжку прочла, – донеслось слева. Рядом с Аней сидела пара из фойе.

– Ага, – радостно ответил я. – Я тоже читал, правда, в третьей копии. Офигенная вещь, – и хотел добавить, что не зря получила столько премий, но уснул, почти мгновенно.

… Она была всё там же – в саду Артиллерийской школы – и сидела под цветущей бузиной, на какой-то коряге. Ей докучали любопытные стрекозы. За прошедшие десять лет она ничуть не изменилась. Не дойдя до куста пару шагов, я остановился. Стрекозы затрещали жёсткими крыльями у моего лица. Во сне было лето, я был в сандалиях на босу ногу и льняных брюках. Она была невысока, худощава, рыжеволоса, одета в тон траве и листьям, лицо её было бледным, а губы очень светлыми, почти незаметными – казалось, на лице существуют лишь большие зеленые глаза, в обрамлении ресниц и теней от стрекоз.

Было душно, как бывает вечером в июне, перед дождем, бузина осыпалась тонкой пыльцой на её лицо, волосы, платье, не оставляя следов. Она внимательно смотрела на меня – я на нее, и время замерло… Она вздохнула, в ответ ей прошелестела бузина. Взмахнули раз-другой черные ресницы, новая стайка стрекоз вырвалась из-под рукава ее одеяния.

– Здравствуй, Тритан, – сказала она, голос у нес был хриплый. – Долго ждала этого твоего сна.

– Меня зовут по-другому, – ответил я.

Она опять вздохнула, отбросила со лба вьющуюся прядь темно-рыжих волос.