Текст книги "Дни яблок"

Автор книги: Алексей Гедеонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 37 страниц)

– Но тут же подземный переход по пути… – ответил я. – Там хоть не льёт. Чего по мостам ползать?

В ответ продавщица поэзии лишь вздохнула. Дождь усилился.

Начался Перевес внезапно. Ливень расступился, словно отхлынул, и я увидел подвесной мост. Выглядел он деревянным, шатким – на самом же деле сплетён был весь из корней, но, возможно, из жил, и на чёрных канатах подвешен, прямо к тучам. Словно на струнах. Очень устойчиво.

– А жертву подмостному? – спросил я. – Или у тебя проездной?

– Каждый платит своё за себя, – ответила дева Ингольд ровно. – Так договорились.

– Ага… – несколько настороженно сказал я и глянул с моста вниз, на Корсу, по ней, буравя хляби, разъезжались в разные стороны троллейбусы – двадцатый и двенадцатый… – Отсюда и в кулинарию не зайдёшь. Кто это только выдумал?..

– Прежние. Семеро, то есть, – сказала дева Ингольд. – Теперь прощай. Передай ему… Нет… Нет, всё же скажи, что постараюсь забыть его. Очень постараюсь… Насколько хватит сил.

Она посмотрела на красный шарик, потёрла им ухо… и пропала.

Несколько мгновений над мостом и шумной улицей под ним парил зонт, затем дождь одолел его – и парасолик растаял, пусть и не скоро.

– Мост опасен, – сказала дракон и извела дыханием нечто, похожее на скорпиона с крылышками.

– Такое место… – ответил я. – Тут я вам личину и обеспечу, безобманную.

Пришлось колоть палец и волховать. Говорить формулу и повторять, и вновь. Кланяться ветру Димитру, ветру Курилу и ветру Не-чаю… Ответом были всхлипы, корчи, на мосту явился дым… И прилетело всякое: стеклянные птички, красная змейка, нетопыри бессчётно и липовое золото из сада у дворца.

Скворогусь оказался ясноглазым юношей в шерстяной хламиде, войлочной шляпе и с дудочкой, двойной.

– О! – обрадовался я. – Так ты Авлет! Это угодно богам. Радуйся.

Жук Брондзаже явился нам одетым странно. В смоляные одежды…

– Ты что, мортус^[152]? – опасливо поинтересовался я.

– Я вестник! – оскорблённо заметил Жук. – И чума была, да… Так когда её не было! Сам ты, Майстер, знаешь!

– Не скажу… – ответил я посередине Перевеса. И тут колокольный звон поглотил меня.

… Здесь время шло иначе. Ангел мой, серпокрылый страж, меня не встретил. Лишь волновались течения меж серыми опорами, и гуси – серые странники за реку, зоркие тени печали, – плакали о забытых снах…

– … А потом закрыть глаза, так лучше видно… – сказали рядом.

Я поморгал. Вихрастый, высокий, нескладный Брондза рассказывал что-то Авлету, дождь осторожно смывал с бывшего пряника-жука следы сажи.

– Хорошая идея, – сказал я. – Закрывайте глаза. А ты играй, – попросил я Авлета. – Что-то радостное, будто со священной лестницы. Тут ведь всё так: вот-вот, и Пропилеи – ну как войдёшь без всехвалений.

И Авлет заиграл. Флейта его радовалась.

С закрытыми глазами я увидел город на холме – из труб его многочисленных, курились дымки, на стенах перекликалась стража, стучали мостовые под ногами пришлого люда и местных, и тонко звучали колокола, где-то наверху при церквах – видимо, били к вечерне. Я отвернулся – на то же место в другое время.

Впереди был крутой холм, на нём время от времени являлся лес, дальше застава с валом, башней и частоколом, дальше скопление шаров – больших, малых и огромная белая юрта над ними, дальше сад и наконец-то наш дворец…

А Авлет играл, и песня его помогала идти и видеть.

Тут навстречу нам вы хватились три девицы, очень даже чернавки растрёпанного вида.

– Непевный, – сказали они единым голосом. – А ты хам! Проходишь мимо девушек и не здоровкаешься!

– А я вам здравствовать и не желаю, – буркнул я. – Полынь.

– Выдра вывчена, – хором взвизгнули они в ответ. – Отзынь.

– На себя посмотри, коряга, – ответил я. – Почему не спишь?

– Тут не лес, – разумно заметило трёхтелое существо.

– Ехали бы на Русановку, – сказал я. – Качались бы на ветках.

– Непевный, – ответила суть тремя голосами сразу. – Отдай дударика! Пропустим.

– Пропуска у вас не выросли командовать, – ответил я. – Идём, – сказал я сладкодудящему Авлету и Брондзе. Дракон пересекла мост первой и, сидя на вполне правильном городском фонаре, чесала лапкой за ухом.

Бывший жук повёл себя странно. Парень встал на колени и обвёл мелом вокруг себя. Вышел довольно кривой кружочек, я бы сказал – размашистый.

У нежити загорелись глазки, зелёным с гнильцой.

– Поверил! – трёхгласно провопила она. И кинулась к кружочку.

– Идём, – сказал Брондзе я. – Чего ты? Это ж навочки-несплячки… У них осенью гон. Смеются, потом плачут, потом снова. Сидят под корягой, киснут. А какая там жизнь, так – тонкий сон. А тут сопилочку услышали и выползли. Такие случаи зафиксированы, кстати. Ты вот девушек видишь, например, а оно на самом деле клещ…

Тут мост внутри жукового круга словно вскипел. Побледневший мортус-студиоз вцепился в мой плащ… Потому как ноги его вросли в настил крепко-накрепко.

Три несплячки кружились около – то взлетая невысоко, то топоча пятками по доскам.

– Гемер-хемер-жемсра. – выводили они странным тройным голосом. – Серденьку ясному спатки пора. Журавель-муравин, не жури-сясдин…

Брондза зашатался и готов был упасть. Мордочки навочьи изменились и явили клыки – жёлтые и кривые.

Что оставалось делать мне?

– … Крове-руда, ти – що не вода, – сказал я. – Серебро надо мною, морок подо мной. Здесь только град золотой… Прошу, хочу и требую…

Дождь вокруг меня бесновался, навочки шипели, и где-то, далеко-далеко, не близко, не высоко не низко, гремел колокол…

Бог услышал, чтобы…

Вестника спасти…

Маленькая божия коровка покинула нас и скрылась в дождике и тумане… Просмолённые одежды рухнули жёсткой ветошью на тёмные доски.

– Это… это как… что оно? – возмутились неспящие.

– Претворение божика, – ответил я. – Вам, трухлявым, не понять.

Тут Дракондра вернулась к нам с Авлетом и пыхнула в навочью сторону искрами. Девы делано испугались, вскрикнули и порскнули совершенно паучьим образом в разные стороны – под мост. Визги их ещё долго раздавались вслед нам, перемежаясь с плачем, похожим на мяуканье. А флейта Авлетова пела и пела о весне и сладости цветочной…

… Так мы добрались до основания холма, к лестнице, что вела в условленное место. А затем и на гору, во дворец на Девичьей горе. Туда пару лет как переехала наша Опера – пока ремонтировали и надстраивали основное её здание.

Нынче давали «Жизель». Билет мой, он же пропуск, был в ложу, и я передумал все до единой мысли про ветеранов сцены и места встреч. Заигранный сюжетец. Архаика и аматорство. Заседание в театре… Антракт с расстрелом.

У меня проверили билетик, почему-то не надорвали. Я пересёк холл и пошёл наверх. Марш за маршем, лестница за лестницей… И, похоже, по дороге потерялся. Прошёл мимо.

Каждый paз Девичий дворец изнутри оказывается огромен… Видимо, задумано большее. Я несколько раз поднимался тихими и тёмными мраморными лестницами, прошел прохладными гулкими залами – открыл не одну высокую дверь, и даже не две, услышал вступление и где-то на сцене «У домика» встретил в коридоре «не меня». Худой сутулый подросток в рванине и венке из жухлых трав сидел напротив огромного во всю стену зеркала и обнюхивал собственное отражение.

– Просто смешно, – брякнул я. – Опять ты!

– Ыт тяпо, – подумав, ответил он и прыгнул – Немсеншо, – крикнуло чучело. – Несменшо! – и снова прыгнул жабой, приземлившись гораздо ближе. – Он будем играть. Будем сменшо! Смешно! Смешно… Арбт! – И он попробовал хохотать. Вышло как-то ржаво и с визгом.

– Меньше смейся, – посоветовал я. – А то хихикало сломается.

Он клацнул зубами и изготовился скакать.

Я бросил в него молотом, как и положено. Однако забавка из «Поэзии» выросла лишь до размеров сапожного молотка. Орудие вихрем пронеслось по коридору, угодило по полу, призрак отпрыгнул в сторону, молоток кинулся следом и взвился к потолку, где обнаружил лепнину… На косматую голову «не меня» обрушились гипсовые плоды. Яблоки… яблоки, груша… опять яблоки… вроде айва и грозди винограда.

– Из одного – два! – крикнул я. Гипсовые фрукты укрыли двойника моего с головой. Однако силы его росли, ведь он повторял за мною в точности. Или наоборот… Я увидел: подрагивает гора гипсовых фруктов, а нижние, ближе к нему плоды становятся снегом, затем водой…

– Пусть будет спасение… – сказал я. И ухватил пролетающий мимо молоток. Орудие встрепенулось и потянуло меня дальше – ведь выход… – Я за це не вiдповiм^[153]. Тут и амiнь. – сказал я. И вошёл, вернее, был втянут. Прямо в зеркало, на втором этаже Девичьего дворца, в правом крыле… Вместе со всеми пряниками. Бывшими.

Пришлось задирать высоко ноги, буквально на цыпочках пробежать – ужас, как там холодно, но можно не верить в подобное, тогда не пройдёшь. Выход оказался там же, где и вход, впрочем – и не удивительно. Такое место – в любое время.

… Снова была осень. За окном – высоким, с французской гардиной, кружились жёлтые листья. Я стоял в очень большом помещении, в коридоре, похожем на зал. Зал дворца. Я узнал его – и коридор, и дворец… Сейчас и здесь он выглядел новёхоньким. Люстра под потолком так и сняла.

По коридору, сквозь сияющие полосы неверного фонарного света из окон, ко мне приближалась высокая, худощавая девушка. Темноволосая. В вышитой блузе, пышной юбке… И босиком. За нею шли ещё две барышни при полном параде. Стиль поздних пятидесятых: юбка-колокол, лодочки, бабетты… Ретро сплошь.

– Мммм… аа… – узнал девушку я, начал фразу и осёкся. Здесь, этой осенью, в этом дворце моя мама ещё не была ничьей мамой, но была на балу… Эту историю я помнил…

– Споткнулась на ровном месте, – говорила мама девице рядом. – Чуть не упала. И вот посмотри только… каблук. Говорят, такое к встрече… Но на сцену же не выйдешь – ведь столько движений. Смотреть будут, оценивать. И если бы цыганочку плясать, ну допустим, – а то ведь песня.

– Да ну! Можно и босиком! – радостно сказала рядом идущая барышня в голубой блузе, будущая тётя Алиса.

– И все ноги в занозах, – возразила третья. Вылитая Флора Дмитриевна… только моложе… Без очков и сердитой морщинки на переносице.

– Это легко исправить, – внезапно вмешался я и заступил путь. – Дайте мне, и всё сделаю. Момент.

– А ты сумеешь? – спросила девушка в вышитой блузе, изучая меня пристально.

– Буду стараться, – ответил я. – И всё получится.

– Интересно глянуть будет, – сказала молодая Флора.

– Я так странно вижу его, будто фреской, – вдруг и в сторону сказала обо мне в третьем лице тётя Алиса, совсем юная, с двумя косами. – В застывшем движении, и какая-то сепия… надо бы ухватить такое. Интересный фон… Откуда ты, мальчик? Стрижка твоя странная…

– С шестого этажа, – глубокомысленно заметил я, починяя обувь. – Кую-кую чобiток… – сказал я. Легонько постучал молоточком по каблуку, и туфель сделался целым, даже лучше, чем был. Я починил. Поправил. Видимо, промысел. И место, и время такое. А говорили – дар не подарок.

– Вот, как новые. А это – на счастье, – сказал я и отдал маме обол с едва различимой совой. – Это с тёплого моря, если что. Нашли когда-то… Приносит удачу. Козни развеивает.

– А себе? – спросила Флора. И в голосе ее послышались предостерегающие нотки. – Себе счастье оставил? Или всё раздал?

– Так нечестно, – заметила моя будущая мама.

– А! – вдруг ярко улыбнулась самая младшая тётя Алиса – У меня же есть… – Она порылась в сумочке, больше похожей на гигантский кошелёк, и со словами: «Ну где же оно! Ведь угостили… Боже мой… Ага!» достала оттуда пряник. Очень неплохо сделанный. По форме вылитый ключ…

– Вот, – сказала молоденькая тетя Алиса. – Вот! Бери! Угощайся. Соседка напекла!

– Да, но…

– И никаких но, – сказала сестра средняя, моя мама. – Это в знак благодарности. А стрижка необычная действительно у тебя… Мальчик без мамы, называется.

– Монетку сохраните, – ответил я ей. – Гарантная удача. И не весит ничего.

– Положи под пятку, – фыркнула Флора, в этом времени смешливая. – Сдашь всё, что хочешь.

– Ну, хорошо, – ответила мама. – Так и сделаю… Спасибо вам. юноша, ещё раз.

Я кивнул. Дверь в зал, боковая, маленькая, распахнулась, вылетел оттуда невысокий, кудрявый парень и прокричал:

– Гедиминова есть?

– Гедеонова, – откликнулась мама.

– Всё равно! – провопил парень. – Быстро в зал! Пятиминутная готовность. Есть аккомпанемент?

– Ищем, – ответила мама.

Парень смылся, топоча. А Флоре мама заметила:

– Придётся петь акапельно, с Алиской и гитарой.

– Если гитара, то не акапельно, – возразила тётя Алиса. И взяла аккорд…

– Будешь отбивать ритм, – сказала ей мама. – Вот тебе эти… эти штуки… маскараксы…

– Маракасы!

– Я так и сказала!

– А в чём дело? Не пойму никак? – поинтересовалась Флора. – Введите в курс…

– Скульский погнался за длинным рублём в Пищевик. Сманил с собою Беха и Пинсона, представь. Без музыки осталась, короче говоря, – ответила будущая моя мама.

– Не по-товарищески! – прокомментировала Флора Дмитриевна, ещё вся тоненькая и светленькая.

Тут кудрявый парень начал выкрикивать в микрофон: «Португальская народная песня! „Коимбра – студенческий город“… Поёт Алла Гедеванова, мехмат!»

Три девицы упорхнули на сцену.

Зеркало дрогнуло… И до меня донёсся звон знакомый, колокол бил набатом, пел тревогу и взывал… как и положено колоколам на башнях. Авлет встрепенулся. Заставил флейту петь негромко, ласково. Как будто выкликая.

В дальнем конце коридора, словно ветерок на лугу, возник шёпот, потом восклицания, смех, небольшая сутолока, а потом я услыхал музыку – кто-то на аккордеоне играл «Коимбру», очень даже неплохо, и я увидел, как по коридору идёт аккомпаниатор. Одетый карнавально, студенческий же праздник – под мексиканца, это было модно. Я узнал его… Я видел его и раньше, на фотографиях. Молодой человек с аккордеоном прошёл рядом со мной – мгновение мы отражались в одном зеркале… И да – я узнал его: выше среднего роста, тёмные волосы с еле заметной рыжинкой, длинноносый, смешливый. В этот раз в маске…

Я сделал шаг вперёд, второй… Хотел сказать: «Эй! Постой. Ты не знаешь меня, а я тебя знаю»… Или: «Я в твоём плаще. Уже. Вот…»

Кто-то распахнул дверь в зал… Свет хлынул золотым потоком, бликами и вспышками, у меня заныла спина и потемнело в глазах… Отчётливо прогромыхал колокол, заставив дрожать зеркало позади меня… Я пошёл против чьей-то воли… Видимо, так и не иначе.

В зале музыку встретили радостно – аплодисментами. Я постоял ещё совсем немного… Мама пела на сцене «Коимбру» – как в фильме, наверное, по-испански… А папа мой, молодой совсем папа, играл на аккордеоне. Слышны были и маракасы. Тётушка старалась. Публика смеялась, хлопала, кричала «бис». Искрилась восторгами… Папа заиграл: «Целуй меня крепче»…

И колокол настойчиво звал.

Время моё здесь заканчивалось, истекало живым светом. Пора было искать выход. Дверь и ключ…

А он лежал на подоконнике – немаленький, нелепый, и я обрадовался, но потом поморгал и присмотрелся – это был пряник, оставленный тётей Алисой. И я взял его – все же прошлое подарение.

… Гончие архангела Гавриила – светлой масти собаки, весело лающие навстречу утру. В пику дьяволовым чертовым отродьям, архангеловы псы защищают путников от нечисти. Золотые, остроухие, гибкие – что ветер по ковылю летящие по холмам на фоне грозового горизонта. Эта сияющая свора всегда на страже жизни. Говорят, что их остерегает Охота. Нужно научиться свистеть в ключик особым образом, чтобы гончих подозвать, когда беда подступит, а ключик должен не иметь замка.

Я осторожно дунул в ключ, призывая золотую стаю…

Повеяло тёплым ветром, раздался треск, топот – и, не иначе как с потолка, мне почти под ноги свалился очень выросший и окрепший Крыштоф. Без павлина.

– Вот что значит сон! – радостно заметил ему я. – Ты расцвёл! Почти что вырос!

– Собачье мясо! – ответил Ёж. И побежал.

– Свинюка ты, – заметил Ежу я. – Пробегаешь мимо – и ни здрасьте, ни… Вот верну назад лапки тебе, посмотрю, как гасать станешь.

– Оглянись! – прокричал цокающий подковцами на каблуках Крыштоф.

И я послушался.

Вслед улепетывающему Ежу, а значит, прямо ко мне и Авлету, неслись маленькие скрюченные многоногие создания. Множество маленьких созданий. Рой и стая…Так бы выглядели летучие мыши, если бы срослись с ящерицей, восьминогой к тому же. Большеротой и глазастой. С тонкими, цепкими, когтистыми ручонками. Но мыши и ящерицы суть разное, живут и едят врозь. А этихя знаю. Криксы. Ночные страхи. Как навалятся скопом – ужас!

– Я, – сказала Дракондра, – задержу их. Бегите!

Она пыхнула ярым пламенем раз и другой. Коридор в свете драконьего огня выглядел странно, как и не из нашего края. Криксы разбежались с визгом.

– Вот! – горделиво сказала Дракондра.

И тут шумная ватага крикс обрушила на неё ведро воды. С красивого потолка… И прыгнула следом – всей гурьбой на моего дракона. Драть и теребить…

Пришлось бросить свет – спичку зажжённую, выхватить дракона из морочьих когтей и бежать. Вперёд, дальше вверх и снова прямо. До лестницы – выше и выше… Швыряясь спичками…

… Мы сидели у большой двери, почти целиком застеклённой. Прозрачной. Криксы бесновались в противоположном конце коридора – у зеркала, время от времени брызгаясь водой. Дракондра пыхала жаром, и брызги не долетали до нас, становясь паром.

Она лежала у меня на коленях, вся истыканная криксами – шипатыми их лапами. Жар её слабел и чешуя блестела слюдяной радужкой, а не красным янтарём, как раньше.

– Видимо, умру, – сказала Дракондра. – Чувствую нехорошее. Холод в хвосте.

– Ты просто долго была под дождём на карнизе, – рассудительно сказал я. – Это действительно нехорошо. Простудно!

– Прежде, – прокашлялась Дракондра. – Скажу, что знаю. А ты, Майстер, стерегись.

– Уже боюсь, – хмыкнул я, зажёг от драконьих хрипов палочку и бросил её в крикс. Те, завидя искры, брызнули в стороны. Стёкла в дверном переплёте над нами дрогнули…

– Давно, и очень, когда осени не было, люди всего стереглись, – начала дракон. – Стереглись мерлецов^[154] – затыкали ноздри им, глаза завязывали, зашивали первой нитью рот, несли на кладбище тропой неверной, чтобы невозвратно упокоились. Подорожник путников пугались, воинов-чужестранцев стереглись особо. Чернокрылых опасались, ночных птиц стереглись. Лютой зверины лесной – стереглись пуще всего. Сильнее воды боялись огня, а больше огня – вихра-ветря. На север окна не ставили – стереглись. Через порожек не брали, не давали, втихую воду не глядели – стереглись. Но более всего стереглись чужого глаза – от него не скроешься.

Я заслушался. Дракон чихнула дымом.

– В том краю жил правитель… – продолжила она, – и он не боялся. У него там все в роду не боялись, невест привозили сами… из лесу. Необычных. Ну, ты слыхал: молчат, вяжут… – Она сделала крошечную паузу. – Зелёные одежды. Любят укромные комнаты. Супруга родила королю дочь. А через положенные дни исчезла. Лишь след на подокончике остался – словно и не человечий вовсе. Не будь ребёнка в колыбели, никто и не вспомнил, была ли у государя жена.

– Как её звали? – быстро спросил я.

– Кого? – поинтересовалась Дракондра, словно вываливаясь из зелёных пут своей же сказки.

– Дочь, – проговорил я.

Дым добрался до коридора и изобразил собою флёр – между нами и криксами.

– Лимена, – ответила она, – Болотнина. Так назвала её мать. Но… Майстер, ты ведь так не испугаешься, а просто замерзнешь.

Она посмотрела на меня, в полумраке чешуя её светилась нежно.

– Оставь меня здесь, Майстер, – попросила Дракондра. – Я сожгу ещё многих из них.

– Нет, – сказал я. – Никаких отговорок, об одном могу сожалеть – не будешь пыхать пламенем… Уже.

Пришлось волхвовать. Про нерождённую, но сотворённую. Адам да Оляна, глина да вода, иди-броди, беда… ну и всё такое. Само собой идущее – почти что время…

Плоть, появившаяся из слова, сомневалась и в сомнениях своих трепетала. Очень крупной дрожью, несмотря на субтильность.

На месте истрёпанной в схватке Дракондры сидела девочка, маленькая и чернявая. Я содрал с двери бархатную шторку.

В коридоре погас свет.

– Накинь на себя, – попросил девочку я. – А я пока не смотрю.

И сделал ошибку – отвернулся, конечно же. Всегда делаю эти ошибки и неправильно расставляю знаки…

Из дымного коридора вынеслась следующая стая крикс, учуяла девчонку и…

И я повернулся к ним…

– Venefica… стерегись… – крикнула Дракон-девица и пропала во тьме, умыкнутая морочью. Криксиный топот стих.

Ёж Крыштоф покашлял…

– Не хочу говорить, что предупреждал, – печально сказал Ёж и пыхнул трубочкой.

– Значит, куришь, – уточнил я. – Полезное занятие, и комарикам смерть. Натруси-ка тут праху.

И Ёж выбил пепел из глиняной носогрейки прямо на паркетины дворца.

Пришлось волхвовать снова, капать кровью, плевать, жечь лавровый лист и, когда криксы явились вновь, узреть пославшую их.

– Щось я сьогоднi слабую, наче на планети. Голова не така, вiзiя жовчна, – сказала пепельная Потвора криксам. – Пiдiйдiть но ближче, з’їм якусь, то може й попустить.^[155]

Криксы замялись, заскребли пол маленькими лапками, некоторые робко хныкнули.

– Сама вiзьму! – гаркнула Потвора и ринулась. Криксы бросились наутёк, охая.

– Идём… – сказал я Ежу. – Вернёмся, спустимся, потом под землю, а там и видно будет.

– Что под землёй-то видно? – удивился Ёж Крыштоф.

– Вот жалею в который раз, что ты не крот, – ответил я. – Поговорили бы про подземное обозрение. Путь отыскали бы…

Тут очередное зеркало, а их в Девичьем дворце великое множество, разверзлось. Даже всхлипнуло. И оттуда, из слепящей холодом, чёрно-синей, страшной бесконечности, вывернула на нас давешняя карета. Запряжённая костяками. Оскаленные зубы их не оставляли надежд, пустые глазницы светили красным – словно искали. Глухо пел рожок, покрикивал на цуг форейтор – и скрежетали по паркетинам зала красные ободы колёс…

– Вверх, – только и сказал Ёж Крыштоф. И опять пришлось бежать-торопиться, до колотья в боку и похрустывания в коленке.

Не вспомню как, но оказались мы на крыше… В руках у меня был пряничный ключ, ботинки – в пыли, а плащ весь в паутине. Вокруг совсем стемнело, а откуда-то снизу доносилась музыка – нежная и растанная…

– Лесник на кладбище, – сказал Авлет. – Где-то здесь, на крыше, воздухозаборник… Вентиляция из зала – вот мы и слышим балет.

– Его вот-вот затанцуют насмерть, – сказал я. – И не спасётся, нашёл место куда ходить ночью… А для нас с тобой вижу выход единственный. – И я достал из кармана горошину. Ведь взял, следуя совиному совету, из дому всякую мелочь. Легко уместившуюся в кармашке – пряники и горох.

– Из одного три… – крикнул горошине вслед я.

И ягоды покатились прямиком в тёмное небо. Потом обратно.

Ёж Крыштоф, как и прежде, был скор на волшбу – тронул пальцем ближнюю из трёх вернувшихся на крышу горошин, потом вторую, а там и третью – и увидали мы поначалу слабые мерцающие огоньки. Горошин стало больше, ягоды составили тропу, затем дорожку, а потом у меня из носу пошла кровь – и на крышу, грохоча колёсами по жести, вырвалась карета.

С востока явился павлин.

Некоторые из горошин принялись словно гаснуть, опадая на крышу маленькими золотыми ключиками. В карете засмеялись, и во тьме пронзительно запел рожок…

– Поторопись, – крикнул я Ежу. Бывший пряник упрямо собирал ключи… Много пыхтения произошло при этом, а также старания. Я ухватил Авлета-Скворогуся за руку и потащил за собою – на мост. От погони прочь.

Тут тёмная фигура на козлах кареты привстала, раскрутила кнут над головою и…

Всё из Крыштофовых рук так и брызнуло в разные стороны… Сам бывший пряник вздохнул, постоял мгновенье, протянул к небесно-алой птице руки и рассыпался в крошки – так и зазвеневшие по жестяной крыше…

– Только не смотри под ноги, – сказал я Авлету.

И мы пошли шаг за шагом по гороховому мосту через улицу, над крышами – на соседний холм. Павлин, перелетевший через на, волнительно полыхнув алыми искрами, принялся старательно склёвывать пряничные крохи, а заодно и горох – у нас за спинами. Мост таял буквально на глазах. Костяки в попонах и с чёрными султанами на серых черепах оступились: раз, другой, третий. Затем, видимо, сбились с ноги, заревели, тонко и ненасытно. И потянули упряжь в прореху, вниз. Карета тяжело поскрипела рессорами, внутренности её громыхнули, лязгнули, изошли пылью – и рыдван обрушился с упряжкой вместе, прямо в перевёрнутые звёзды.

Словно камень в реку… Показалось мне, что внутри неё кто-то кричал.

С другой стороны, у выхода, стоял воин. Они часто стоят у моста, кто с чем – с копьём, например… Как один небезызвестный ангел… Этот страж стоял босиком. И с топором. Секира сияла.

– Вже вечip вечорiє…^[156] – сказал я.

– Та наче впала нiч, – радостно отозвался воин. – Казали менi, буцiмто казав, що маеш казати… До мене.

– Toдi кажу, що знаю, – начал я. – 3yстрiв на Зiльничах балiйку, та просила переказати: «Ефта любила, Ефта любить, Ефта любитиме. Iнше все сон». Що воно й до чого – не знав, не знаю, знати не хочу.

– А ще? – спросил босой воин. – Ще когось cтpiв? 3 наших, но тих… Гречних?

– Cтpiв таку coбi, з варягiв, мабуть що, – сказал я. – Та вона пiшла. Велiла казати: «Наша Брама впала».

– Як таке може бутъ? – удивился воин. – Для цього кликана, ставлена. А де пiшла?

– Кажу, що знаю, – повторил я. – Мабуть до себе, на Сiгтуну. Бо, казала, там с брама теж.

– Добре, – сказал мне Михайлик. – Все, що було треба, взнав. Тепер тебе полишу. Далi сам. Онде двip.^[157]

И улетел, смешно дёргая босой ногой.

Впереди у нас был остаток горохового моста, верхушки деревьев, справа макушка дурацкой самоклёпной арки, а внизу маленький домишко с узорчатыми крепышами-колоннами.

Авлет, бывший Скворогусь, сказал торжественно:

– Непростая гора. Божественные любят преображаться на горах.

И мы прошли сколько-то, потом ещё полстолько, потом спустились, до самого низа дошли, потом вниз, ещё ниже и ещё – мимо верхушек сонных лип. К маленькому зданию на вершине безымянной горы – игротеке.

А павлин склевал все крошки.

Я сурово посмотрел на стражей-грифонов справа-слева от входа и вошёл. Вслед мне шмыгнул бывший Скворогусь Авлет.

– Это со мной, – как можно суровее сказал я грифонам Те вздыбились моментально. Авлет несмело дунул в свою двойную дудочку, потом поцеловал устье её и подул смелее – грифоны сделались умилены и пустили нас, зевая клювами вслед.

В игротеке царил приятный полумрак. Семеро сидели за полукруглым столом. Каждый на своём троне. Недвижимы, вечны, в возрасте… Все, кроме обманчиво юного Гермия.

Потвора яростно сопела, укутавшись пуховыми платками. Под нею расположилось скрипучее сооружение, плетённое из лозы. Как старый стул с веранды.

Я присел на низенький древесный спил перед всеми, будто бы на плаху.

Между нами стояла низенькая тренога-жаровня, полная синих и белых огоньков, и курился оттуда дымок, требный. Было слышно, как снаружи кто-то в рог протрубил отмеренное время…

В зал торжественно явился давешний павлин, переливающийся шарлатным светом среди полумрака.

– Час судити, – сказал павлин и подозрительно зыркнул на Гермия. – Семеро присутнi, вci шiсть. Брами замкнетi, священне мicтo убезпечене й не спить.

– Судити будемо старшою, кажу для протоколу зборiв,^[158] – весомо заметила статная немолодая дама в сером шерстяном костюме, неуловимо похожем на форму. Высокая причёска её напоминала шлем.

– Госпожа! – не сдержался Авлет. – Полиада! Такая честь!

– Моя гибель станет и твоей, – мстительно заметил я. – Не забывай об этом всякий раз, как станешь расшаркиваться перед… перед… О… Полиада? В самом деле?

– Она, – скромно ответил Авлет. – Неназываемая Госпожа… Атена…

– Хорошо хоть злая птица наша не с нами – был бы моментальный донос и кляуза прямо на спинку стула, – сказал Авлету я. – Теперь молчи и жди последнего веления.

– Непевний, – сказала госпожа Атена. – Замовкни, врештi-рештi.

– Непевний, – сказал Бранд. – А я попереджав…^[159]

– Paдiй, – сказал Гермий.

– Май добрий вечip, – сказал Михайлик.

– Biтаю, – сказала Эфта.

– Непевний, – сказала Потвора. – Добiгався!

– Час судити, – повторил павлин.

– Отже, – начала Атена. – До тебе багато питань, непевний. Bci потребують роз'яснення негайно.

– Я не заступав руху води, я не завдав шкоди удовi, я не вiдбирав молока в немовляти, я не ставав причиною слiз, я чистий перед будь-яким судом, – начал бормотать я.

– Тебе звинувачено у дисгармонiї. Чи ти знаєш, що воно є – дисгармонiя?

– Брак єдностi, – ответил я, – час без краси.

– Влучно, – улыбнулся Гермий.

– Марнослiв’я, – хихикнул Бранд.

– Що його слухати! – завелась Потвора. – Облупимо та з’їмо. Я можу й сире.

– Отака твоя дяка! – слезливо сказал я.

– Мамо, одступiться, – сказал Михайлик и опять высмотрелся на Эфту. Та тихонько сияла. – В чiм його провина, що аж сирим їсти?^[160]

– А субординація, – быстро заметила госпожа Aтена. – Ліз через голову. Для того, аби вилікувати оте непорозуміння…

– Це непорозуміння треба повбивати…^[161] – заметила Потвора и зловеще плюнула. Госпожа Атена покосилась на неё хмуро.

– Я не заступав руху води, я не зашкодив удові, я не видбирав молока у немовляти, я не ставав причиною сліз, я не вбив, я чистий перед будь-яким судом, – бормотал я.

– Брав чуже без дозволу, – буркнула Потвора. – От хто пам'ятає Мурчика? Всі? Таке ж було ласкаве! Йшло до людей! Шипів! Відгризало руки… Потім, бува, вмиється чистенько и спить таки солодке… тільки вусика дрижать. А ти, непевний, що накоїв? Загнав скотину за хмари… Де таке бачели аби кіт ширяв у небі, то ж не шулiка навіть… Встимо!

– То й що? – спросил Михайлик. – Яка з того шкода? Той кiт змалку ненавидiв усе крiм себе, такий був вилупився. A нинi щасливий! 3 крилами. I справдi лагiдний став, не сичить.

– Зарано розпочав, – покашлял Бранд. – Треба до книжок… Ти взагалi читаєш?

– Навiть забагато, – ответил вместо меня Гермий.

– А так i не скажеш, – процедила госпожа Атена.

– Я не заступав руху води, я не зашкодив удовi, я не вiдбирав молока в немовляти, я не ставав причиною слiз, я не спричинив збитку, я не вбив, я чистий перед будь-яким судом, – бормотал я.

– Це ми еже чули,^[162] – надменно сказала госпожа Атена.

– Загадали засмутити – питаете про те, чого не робив, не роблю й не робитиму. Але буде не як вам заманеться, а насправдi. Тому неправда ваша – вигода моя, – ответил я. – Тут i амiнь.^[163]

Среди семерых послышались шёпоты, затем смешки.

– Якої ж вигоди тобi треба? – поинтересовался Бранд.

– Аби лишили власнiй долi, – быстро ответил я. – И не напускайте далi нявок, бо нечесно…

– Звiдки таке затяте взялося, – быстро буркнула Потвора… – Гидко їcти, жалько кинуть.

– Про що це вiн? – поинтересовалась Госпожа Атена.

– А чого одразу на мене? – вызверилась Потвора. – Що одразу я? Я свое мiсце знаю, наперед не лiзу, на вiдмiнy вiд…

– Час вiд час перекидаю дiвчат на сорок… – невинно заметил я.