Текст книги "Дни яблок"

Автор книги: Алексей Гедеонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 37 страниц)

За соседним столиком неодобрительно зыркала на окружающее девица с горы – белочка запойная, если уж называть всех их чужими именами.

– Ладно, Саничек, – вздохнула тётка, – пойду к маме твоей, утешусь. Да! Давай глянем, что тебе там выпало – и она перевернула чашечку.

– Гуща кофейная выпала, – сказал я равнодушно. – Ору сейчас будет… Явится фурия с тряпкой – всё ясно до дна.

– Раньше воробьи успеют, – немного мечтательно заметила тётя Алиса. – Но тебе, по кофе судя, письмо какое-то… Ты ждёшь письма?

– Раньше почтальона, – ответил я, рассматривая гневно чихающее существо за соседним столом.

– Слышишь, парень, – проскрежетала псевдодева, стоило тётушке отбыть, – давай отойдём. Дело есть.

– Ну, есть дело – давай делай, я подожду, чего стесняться, – раздумчиво ответил я.

– Тебе, – мстительно сказала похмельная тварь, – всё равно письмо. Танцуй.

– Допилась? Или с ума сошла просто? – осторожно поинтересовался я.

– Нет, – бесстрастно заметила пигалица и сплюнула. – Вызывают тебя.

– Можно узнать, кто? – решил пойти по пути беличьего безумия и я.

– Высшие силы, – яростно прощёлкала Рататоск. – Семеро брамных. Хранители ворот.

– Спасибо, я в курсе, – бесцветно заметил я. – Снова с утра на стакане?

– Ух! – яростно проскворчала белка, кинула мне под ноги конверт, закрутилась на одной ноге и пропала… В пыль.

«Благовiсний Белебень», было написано на открытке-вкладыше. «Вже тепер!»

«Прямо повестка. Благо идти недалеко, – подумал я с облегчением. – Хотя и лезть наверх. На гору, хоть и поддельную – ведь преображаются».

Второе заседание суда состоялось на воротах, в храме – если быть точным. В пустом храме. Председательствовала Госпожа Атена.

Рядом с Потворой сидела короткостриженая девочка в школьной форме и куртке навырост и грызла яблоки, одно за другим.

– Непевний, – сказала Госпожа Атена. – Є свiдчення про спокуту. Це неабиякi пiдстави змiнити вирок. Подвiйний вирок, за втечу iз засiдання. Є клопотання щодо тебе, вiд сфер пошани. Що маєш сказати присутнiм?^[194]

– Дайте, доти я, – подхватилась Потвора. – Чи можно як досi, його? У мiшок, та за водою… Оце дiло. Дуже помiчне!.. Завжди так робили! От було: йду до гаю я, ще молода, а мерлецi кажуть до мене, юнки нiжної…

– Скiльки moбi зараз, вже?^[195] – хмуро поинтересовалась госпожа Атена.

– Та кожен рiк по-новому, – заметно стушевалась Потвора. – Але хай не занотують, як окрему думку… Про мiшок.

– Грiх у мiх, спасiння в торбу, – высказался Гермий.

– Власне, – сказал я и подошел к девочке. – Не моя Дракон. Тому хочу звиiльнити з пут. Аби була ишла!

– Що даси? – спросила Потвора.

– Маю твоє, – сказал я, – менi дай моє.^[196]

И протянул ей пряслице.

Глаза Дракондры так и сверкнули.

– Маєш знати, що записала дитину у клас, бо воно геть темне. Азбук не зна, – сказала Потвора. – Тепера вона Оленка, щоб ти був у курсi. Аби пропала ота школа.

– Чи тoбi там цiкаво? – спросил у девочки я. – Це ж каторга!

– Авжеж! – сообщила всем Оленка. – Маю знати письма. I лiчбу. Той, босий, обiцяв навчити вправ iз списом, а ще меча, й бити змiя, як прийде… Менi то цiкаво. Й баба казали, що маю знатися на травах, бо то дуже помiчне – трави слухать, бо ж корiння… Для того треба лiчба, бо три – святеє. От ти, Майстре, знаєш про три?

– I навiть про чотири. Добре, – сказал я. – Як садиться, то сиди в баби. Оце moбi твоє, маєш.

И я отдал девочке пряслице.

– Теж помiчне, ще й як. Спитай у баби!^[197] – радостно заметил я.

Потвора скривилась, а Кацнефони хихикнул.

– Буде мазл, буде й сейхл, – сказал он. – Вже звiдси бачу.

– Непевний, – сурово сказала Госпожа Атена, – що це ти без поваги, паче. Я…^[198]

Тем временем солнце явилось на Благовисний Белебень, пусть даже и с Запада. Над алтарём храма, пустым и скорбным, проступили прямо на стене золотой фон, затем лазурь, цветы, розан и лесенка. Небольшого роста молодая женщина в светло-синей накидке вышла из сада к нам, к пустующему креслу.

Пререкания стихли.

– Гpix не оминути, – сказала она. – Та наприкiницi все буде добре. Йди, та не грiши.^[199]

Воцарилось молчание. И только улыбающийся всё шире и шире Гермий сказал.

– Хайре, Марiам.

После чего та женщина поднялась обратно, вошла в стену и пропала.

Слышно было, как в нарисованном над алтарём саду поёт соловей…

– Йди-броди, – сказали по очереди Семеро и покинули Благовисный Белебень, Гермий и Кацнефони по лесенке, затем через кассу, наружу. Михайлик слетел вниз плавно и вместе с котом вошёл в ещё не открытую станцию метро. Оттуда моментально выпорхнула стайка мотанок.

– Можеш купити зо дванадцять яблук, – посоветовала Эфта, – кожне друге вiддай жебраковi шiсть неси додому. Другого дня кожне друге яблуко вiддай гoлoднoмy, побiля божницi, а решту три неси додому. Далi хай вночi цi яблука побудутъ в тебе, а пiсля вiднеси їx дo церкви, поклади дe ставлять панахиди, й кажи не вголос: «Пом’янiть бiду мою за упокою, а все моє дoбpo за мною. Жито-ячмiнь, тут i амiнь».^[200]

И Эфта стушевалась, то есть исчезла. Почти незаметно.

　– Щo забажаеш собi? – спросили меня почти в один голос Потвора с Госпожой Атеной. – До тебе приязнi. Ti сферы нинi, тож скористайся.

– Коли так, то маю казати, – ответил я угрюмо. – Кажу. Недобре розпрощавсь. Вiдомо з ким… Вам вiдомо. Ви ж бо читаете у cepцi… Тепер бажаю: хай вона зустрiне вiрну любов. Аби для неї краще, хочу й бажаю…

– Хм, – сказала Потвора. – Хтива твоя пика. Моє слово: нехай.

– Добре, – несколько сухо заметила госпожа Атена, – Станеться твоє. Бо доцiльне це i правильне.^[201]

Кто-то смыкнул меня сзади довольно сильно. Я оглянулся. Надвратная площадка позади нас заметно переменилась. Будто стала старше. Небо над воротами радостно набухло светом, словно готовящиеся брызнуть листьями почки. В воздухе, что струился вокруг, заплескался чуть видимый отсвет: синий, лазоревый, лиловый… будто вдалеке, очень далеко, даже не здесь, не нынче – невидимое и ласковое, волновалось…

– Море, – сказала госпожа Атена. – Як менi його бракує тут. Щодня. Можу лишень сидiти видом на пiвдень, радiти дрiб’язку.

Она встала и вышла на белебень.

– Тепер наблизтеся^[202], – произнесла она.

«Какая наглость! – возмущённо подумал я. – С чего бы командовать?»

Снизу, с пола, некто высказался более чем решительно: «Слався, богине! Пошли благо в дiях нам, й всюди невтомну удачу!»^[203]

И меня ткнули в спину, будто клювом, опять. Я даже удивился. Правда, как-то мелочно, не без гримас. Зато грациозно поклонился, весьма.

Стоящая напротив дама вздохнула.

– Можна менi теж?^[204] – спросил я, переминаясь с ноги на ногу.

– Теперь приблизьтесь.

Госпожа Атена, явно не одобряя все возможные вопросы в целом и каждый из них в отдельности, оторвалась от созерцания нездешнего Юга и спустила очки на самый кончик носа.

– Що саме «теж»? – недобро спросила она.

– Я б теж хотiв пройти крiзь церкву, якщо можно, звiсно, – попросил я.

Госпожа Атена сняла очки, сложила дужки. Положила очки в карман.

– Певен? – довольно ядовито спросила она.

– Сто вiдсоткiв, – ответил я.

– Лишишся невдоволений.

– Це мiй сезонный стан, – заверил её я. – Взимку харить холод, влiтку сильно свiтить чи пече занадто.

– Смертнi, – тонко заметила госпожа Атена. – Весь час одне й те саме. Спочатку бажання, далi скарги. Безпiдставнi. Ваша стихiя – схлипи.

– Toдi я так зiйду, – вздохнул я. – Деiнде. Простоземним чином… А вам щасти.^[205]

И пошёл к выходу – поскрипел деревянными дверями, сошёл со всех ступенек мимо разных стен и камней… Спускался долго…

– Ця брама весь час замкнена, дарма…^[206] – сказал кто-то в полутьме.

– Може побачу iнше, – ответил я. – Поза нею.

– Ну, то диви…^[207] – согласился некто.

Вне ворот моё время вернулось. И мир сразу, будто взаправду по волшебству, стал ясным и устойчивым; контуры его из размытых сделались чётче, ненадолго…

– Земля к земле, а небо к небу, – сказал я на всякий случай. – Тут и аминь.

Почти на голову мне тут же упал каштан в чуть порыжелой кожуре – но сам гладкий и прохладный, просто штучный.

«Вот и нечаянная радость, – подумал я. – Щастячко. Пришло почти с обратной стороны…»

Осень спускается третий месяц кряду – нынче всё сумерки, и свет неуловим, тревожен. Месяц-призрак, месяц-сон – смотри-смотри ясно. Не заметишь, как заступишь черту – и сразу всё: пропал… Границы стёрты, детали смешаны, что стёклышки в узорнике^[208] – кто знает, что сложится из них, когда узорник повернётся.

Возможно, будет суета, всё блики, вспышки, промельк, муть и отражение обманное – смотри-смотри ясно. Увидишь улицу в обратной перспективе. Невидимую сторону, всю в сумрачном сиянии листьев и радостных хрусталиках окон – сплошь шорох, звук и смех. Будет она стремиться мимо, назад, туда, где запертыми стоят новые-старые розово-кремовые ворота с церковкой на белебене. И у подножия их шумит потерявшийся в лете фонтан, и пахнет там сластями, а иногда и ладаном. Вывески её переменчивы, топография безнадёжна, каждая подворотня обещает сад. И дальше вниз устремится она – как всё здесь: ниже и ниже, навылет – туда, где играют пустым светом облетевшие каштаны и переливается огнями неумолчная Корса…

И пропадёт, исчезнет, стратит^[209].

Я шёл по Пробитому Валу домой, почти как всегда. Мимо чужих подъездов и окон. Мимо парикмахерской – благоухающей кожей, деревом и «Шипром», и хлебного – пропахшего корицей и солодом. Мимо театрального института: выдыхающего мел, дым и пыль довоенной Артшколы. Мимо посольских зданий, едва слышно пахнущих дорогим спиртным.

Время моё, раззадоренное высшими сферами вокруг и рядом, являло по пути видения – безымянные и родные, недавние и прошлые, чужие и свои – из долгих, тёмных и голодных зим. Вся заведомая часть меня и места была в них: сон и явь, мёд и яд, прелесть и пропасть. Сейчас, когда-нибудь и раньше…

…Тогда, раньше. Вал был чуть поуже. За каждым номером свой сад и голубятня в нём. По дворам ходили старьёвщики и певцы-слепцы, им кидали из окна медяки в газетке. А тротуары были из жёлтого кирпича, и по ним мальчишки гоняли серсо, а проще говоря – ободья от бочек. А посередине булыжной мостовой серебрились трамвайные рельсы, и четвёртым номером можно было уехать по ним далеко-далеко – за Скоморох, к самой Фёдоровой церкви. И Сенка была, где всегда: торговалась, переругивалась, смеялась, перебегала трамваям путь. А под деревянными лесенками на Гончарку спали беженцы и босяки спасённые – яры благоухали им сиренью и акациями, и отважно пели там бессмертные соловьи…

Раньше, тогда… Целое детство и дальше я также возвращался во двор наш, где сирень и саранки, липы и каштаны, и маттиолы вечером. Возвращался в дом из грубого, довоенного кирпича, на шестой этаж, и липы царапали окна в пролётах, до четвёртого, а дальше – выше.

Там, давно, зимой, у меня была цигейковая шубка и валенки с галошами, и санки – я катался с холма до свиста в ушах. Там, недавно, летом – над краем яра было небо и стрижи надо всем, а за бывшей Биржей-семинарией, у Василевой божницы – сад, а в нём фонтан, возле которого можно было играть во что угодно. Или вечером ходить с мамой на самый край Княжей горки – смотреть салют.

Уже потом, когда второй взрыв не случился и все вернулись в город в начале осени, стало так классно прятаться во дворах, за флигелями и гаражами, чтобы курить. А иногда залезть на крышу и ждать дождя, или когда погонят. Или темноту.

Тонкие вешки нынешнего над пустотой, клубочки в лабиринте – Дом Книги, Змеиная колонна, потемневшая от дождей и дымов Артшкола, жёлтый корпус техникума, трамвайный круг, рынок, лестница, школа. В них нет ни капли мрака – они дарят память, странное томление и долгую радость. И душу, в средокрестьи ключиц, охватывает чувство чистое, чуть грустное.

Должно быть, снисходит любовь – когда смотришь не насмотришься, и проститься не в силах, а каждый вздох – почти последний.

Всё это обычное волшебство, заметное не каждому. Просто жизнь, и все ежедневные чудеса её, пусть и неявные – единый способ быть. Тогда, теперь и раньше. Постоянство в переменах. Будет случай – будет разговор.

Такое место в любое время.

Я вошёл во двор: тихий, укромный и призрачно-золотой всё ещё. Дверь нашего парадного медленно открылась, словно сама собой… Высокий синеглазый мужчина средних лет, худощавый, совсем седой, с палочкой, вышел на крыльцо подъезда и взялся за перильца лестницы, чтобы спуститься во двор… Лицо у него было напряжённым, шаги не очень уверенные, взгляд сосредоточенный и чуть близорукий – человек узнавал или вспоминал…

– Здрасьте, дядя Слава, – потрясённо сказал я, встретив пропавшего Аниного отца вот так просто – во дворе, на крыльце, на лесенке.

Он улыбнулся мне чуть напряжённо.

– Дд… дд… добрый вечер… Саня… – сказал дядя Слава. – Хх… хо… Хороший ве… ве… вечер, пп… правда? Вв… вот, кк… ковыляю… кк… ккое-как.

Вслед ему из парадного вышла Гамелина. С косой, подобранной на затылке, и в старой серой куртке.

– Даник! – радостно сказала Аня. – Вот ты где! Привет! А для тебя нашлась пропажа… У меня.

И она сунула руку сначала в один карман, затем осторожно свела отца вниз, на твёрдую дорожку, и поискала по всем карманам куртки…

– Вот… – сказала Гамелина. И отдала мне шарик. Стеклянный. Красный. – Вроде ты мне его показывал, в секретике. Очень давно. По-моему, за пятым номером… У них сейчас теплотрассу прорвало, вырубили деревья все, очень жаль… Мы, кстати, с папой там гуляли, вчера или позавчера – заговорились, прошли через сад чей-то, такой красивый: сплошная сирень и ещё не облетела вся, в смысле листья зелёные. Боярышник вот нет, весь жёлтый. И рябинки, знаешь, эти, кручёные, горят… Очень рясно. На холод. А так долго тепло, ноябрь, а температура не падает… Сидели там даже, в саду этом. Так тихо было – чуть не заснули. А ведь под сиренью спать нельзя. Я даже потом обходила два дома или три, искала это место… но нет. Прошла через дворы, какой-то рынок странный, непонятный, споткнулась неизвестно обо что… Рассматривала, не порвала ли туфлю – и увидела его. Лежал, такой яркий – просто ягода. Мне почему-то кажется, что это твой шарик. Знаешь, если потереть за ухом, то…

– Да, – почти прошептал я, – знаю… Помню…

– Ну… нам… мне пора, – сказала Аня. – Папе трудно долго одному. Рада была видеть тебя. Пока!

И она догнала отца, уверенно взяла его под руку, приноровилась к хромоте… Они прошли через двор, завернули за угол и пропали из виду.

Я смотрел им вслед, долго. Минут пять. Потом стало холодно. Даже зазнобило.

Я оглянулся – листья, заботливо собранные дворничихой в кучу, кто-то расшвыривал, кто-то, кто любил и любит шуршать ногами в листьях, разгоняя перед собою забавные, сухие волны с терпким духом, кто-то не взрослый… давно…

Повешенный мальчик…

– Натик! – позвал я.

И невидимка, всё также расшвыривая листья ногами, побежал ко мне.

– Привет, Натик, – сказал я. – Давай, показывайся.

И он явился, пятилетний примерно, белобрысый мальчик, в аккуратной курточке, смешных коротких штанах на помочах и в сапожках. Голову Натик держал как бы склонённой налево, совсем немного.

– Говорить ты не можешь? Верно? – вспомнил игры я.

В детстве мы играли с Натиком в секретики, качались на качельке-доске и рисовали мелками на асфальте, я рассказывал ему про ворону и кошку, про свой сад… Читал сказки. С Натиком было прохладно даже в жару и можно было болтать уютно или молчать. До тех пор, пока я не понял… Тогда он обиделся на меня и стал прятаться. И плакать.

Нынче я стал выше Натика. И старше… Ведь он совсем не изменился за свои почти пять десятков лет.

– Натик, а тебе даруночек, – сказал я. – Ты же был хороший и не плакал?

В ответ Натик слегка покивал.

– А! – сказал я. – Тогда вот, – и отдал ему красный шарик. – Потри этим за ухом и… ну, это для желаний загадывают. А ты… ты сразу можешь бежать к маме, не раздумывая. Точно-точно… Увидишь сам.

Натик посмотрел на меня, на шарик, снова на меня – тогда я подкрепил слова каштаном. Каштан понравился ему больше, он радостно цапнул его у меня с ладони. Казалось – засопел, довольный.

Спустя минутку точно так же цапнул и красный шарик, стеклянный. Посмотрел сквозь него на меня, на дом, на деревья – глянул в угол двора, помахал кому-то. Опять посмотрел на меня, улыбнулся. Потёр шариком за ухом – и опрометью бросился к липе в углу, у ограды… Вихрь из листьев: редко-редко бурых, всё больше жёлтых и красных, сопровождал его путь. Натик пробежал немножко, рассмеялся, подпрыгнул на радостях – и пропал. Холод исчез вместе с ним. Стало тихо – совсем-совсем далеко, за домом, за палисадником Артшколы на площадь въехала двойка.

Только листья долго не могли успокоиться: красные, золотые, жёлтые – и совсем редко бурые, вовсе прах. Кружились и стремились – против ветра и правил… вверх, вверх, вверх…

Я постоял минутку, присмотрелся, и показалось мне, что где-то с той стороны осени счастливо плещет река исцеляющая память – и через мост над нею женщина несёт спящего мальчика. Она поёт ему, как и всегда, Хайчи-Бумбайчи – старую песню ушедших детей. И волны реки вторят…

… Спи, малыш, спи…

Спасенье близко.

Осень спустилась.

Я пошёл к себе. В гулкое, тёплое нутро парадного, наверх, вверх, по лестнице из искусственного мрамора – серого в крапинку. Сквозь все времена и частички событий.

Затопили – в подъезде и квартире было тепло. Двери на замок никто не запер обе, дома пахло лимонами и немножко мятой.

Инга разговаривала по телефону у себя и счастливо хихикала. Мама и обе кошки смотрели на кухне телевизор. Кстати, «Анжелику», но почему-то в польской озвучке…

– Я испекла пирог, – сказала мама, – с яблоками. Там ещё много. А сейчас самые дни их есть, во всех видах. И чай заварила. Иди, садись, посумерничаем. Фильм всё равно заканчивается, непонятно даже, откуда взялась эта программа, прорвалась к нам, что ли. Инга сказала, что ты там прибор какой-то к телевизору прикрутил. В комнате. Это законно?

– И угодно, – ответил я. – Я тебя им завтра поудивляю.

– Люблю невероятное, – сказала мама. – Но чтоб без этих твоих страхов.

– Встретил Аню с папой, – сказал я после чая с пирогом. Почти против воли сказал.

Мама глянула на меня удивлённо.

– Ты его до сих пор не видел? Не встречал? Вот интересно… И Анечка не рассказывала разве? Ну, ты должен понять, после всего…

Я осторожно молчал. Мама вздохнула.

– После всего… Ну, Ане же несладко пришлось в последнее время, согласись.

– Ну-у-у, – протянул я, – тут не поспоришь.

– И действительно, – заметила мне мама, – спорить не о чем. Сначала у Эммы инсульт этот ни с того, ни с сего, а ведь она совсем-совсем ещё не…

– Да ну, наверное, – не сдержался я.

– Потом похороны… – вздохнула мама. – Ты же помнишь, какая в тот день буря была. Холод пришёл и перепад температуры! Или забыл?

– Ну, – начал было я и отпил чаю. – Всё же осень…

– Так вот, через день после этого всего, только представь. Звонок Ане… – мама вздохнула. – Там, конечно, крик и грубости, звонили из больницы… Но, в результате, – мама вздохнула ещё раз. – Сказали ей, что нашёлся Славик… Отец их.

– Вот как, – поддержал беседу я.

– Такая история, – в очередной раз вздохнула мама. – Представь себе теперь, он был в местной командировке, в области. Фотограф же… И пропал. Это ты помнишь? Искали, сопоставляли, свидетели всякие – вроде видели, как ехал в автобусе рейсовом, но одни говорят: до конца ехал, а другие – вышел на Болотах и пропал… Ну, были, конечно, поиски – и дознания, и собака, и опознание трупов.

– Помню, – сказал я. – После этого тётя Юля и…

– Ну да, – согласилась мама, – это необъяснимый ничем поступок. Одним словом: расстройство. Бедная Аня. И вот звонок ей… нечаянная радость, действительно, с ума сойти… Нашёлся он. Слава. Отец. Оказывается – семь лет тому, неизвестно как попал в местную больницу, в психиатрию… Ты подумай – райцентр, а своё отделение! Приняли, как алкоголика – сказали: в ступоре и помрачении, какое-то «два в» или «семь б» прицепили, к тому же. Ориентировки составили, разослали – да без толку всё. Так и сидел там неопознанный, в саду копошился. А потом взрыв наш этот, эвакуация, больницу расформировали и его в областной город, в Жетомель, вывезли… И вот – он там… ну, как в заточении был, а уже пять лет прошло как пропал, так спустили в архив дело. А он, Слава, на днях, в себя пришел, там сидючи… Связно изложил всё. Ну, проверяли, конечно – вдруг вор или шпион. Или убийца. Проверили. Аню вызвонили. Привезли его. Диагноз – черепно-мозговая травма. Отсюда амнезия. Сейчас восстанавливается. Аня просто вьётся вокруг… Все дорожки забегает.

– Я заметил, – бесцветно сказал я.

– Я тоже заметила… – отозвалась мама. – Иди-ка отдохни и тёплым укройся. Особенно ноги. А когда выспишься – наведи порядки в столе, например, чтобы не скиснуть. Это осень – поболит и пройдёт.

Я вернулся в комнату. К себе… За окнами день стремительно набирался кобальта, графита, сажи, свинца – сделать особый настой на сумерках, пепле и стылой воде старинного цвета «вороний глаз». Если выпить эдакого, будешь долго помнить… И знать притом всякое-разное – о наведении страхов и сушении трав, об одиночестве и зёрнах беспокойства, о прошлом и о будущем полправды, потому что такое место в любое время. И поздняя осень в придачу.

Затем пришли кошки, и хандра миновала.

Высоко-высоко, над ржавыми крышами и уцелевшими куполами чёрные стаи серых птиц летели за реку и выкликали друг друга в туманах. Время пришло и пора домой – успеть до темноты.

– Cornixi augur aquae, – размашисто написал Альманах. «Вороны предвещают дождь»…

«А будет снег, – подумал я. – Скоро. Снова».

И вот я словно в начале истории, смотрю-любуюсь сквозь печаль… Вся мирабилия, и сны, и времена проходят, будто отражение. Всё перемешано, одновременно, неразборчиво и будто правда.

Вот я в кухне, за столом, с книжкой и чашкой, смотрю в окно на жёлтые огни. Ниже Сенки, ещё на Кудрицкой, тарахтит двойка. Это «сейчас».

Вот я младшешкольник, лежу в кровати, гляжу, как по потолку снуют тени веток и думаю, что умру когда-нибудь весной. Это «вчера».

Вот я сижу в самолёте, а под ним далеко – океан. Я жду, когда подействует таблетка. Это «завтра».

Вот я совсем старый, думаю об этой поездке многолетней давности, вспоминаю.

Вот наоборот: я ещё молодой, почти совсем не седой, и зима… Обещаю маме зайти завтра, через день или два, и тороплюсь… И мама в ответ обнимает меня крепко-крепко. Руки её теплы и пахнут корицей. И зима… Будет снег.

Исправить невозможно для себя. Другим во благо только. Это дар и есть. Вчера и завтра.

Но я всё же надеюсь принести сегодня какую-нибудь пользу. Ещё весь вечер впереди.

Замри.

«Deus conserved omnia», – торопливо выписал Альманах.

Будто девиз на гербе. «Бог сохранит всё» – все бывшие новости мира, сны, замыслы и беглецов, конечно.

Вижу и слышу их вновь. Будто время не прошло, былое не пропало, а остается и пребудет скрытно.

Долго. Ведь Бог помогает, Бог помогал, Бог поможет и впредь…

Отомри.

notes

Примечания

1

Дух умершего ребёнка, неупокоенное дитя.

2

Католические чётки для «венка молитв».

3

Действительно нелепо.

4

нетипично.

5

поразительная.

6

Поразмыслила, имела время, тайна.

7

или.

8

глупости.

9

ещё и рифмует.

10

Спрашивающие (в гадании).

11

Итак!

12

Наверное.

13

умный.

14

Обычный вздор.

15

новолуния.

16

неправильное.

17

Научу тебя в последний раз.

18

Бесплатно.

19

Из бутылки в шкафу.

20

ненужное.

21

шашни.

22

представление.

23

жадина скупая

24

зациклился.

25

как следует, от скупости…

26

Кучка пепла.

27

деньги.

28

простое действо.

29

Остаток.

30

рисунком.

31

изобразительное искусство.

32

завтра.

33

Приготовлю.

34

Ещё лопнешь.

35

«Имя» руны

36

селёдку и чистую банку.

37

Слава Ему.

38

в общем.

39

уксус.

40

хорек.

41

или первый.

42

Те шахтёры.

43

невежливым.

44

Вынуждена.

45

Не болтай.

46

Злая владелица балетной студии, изгнавшая героиню Вивьен Ли.

47

Думаю, отбросил бы.

48

мужчина.

49

белкой.

50

раздражительный.

51

проводник.

52

орешки.

53

хамство.

54

бурю.

55

Настройся на поиск.

56

прибор знатный.

57

угодно, законно и приемлемо.

58

Сорт груши.

59

нечисть.

60

Знак Мирового Дерева в одной из рун.

61

Название фабрики деревянных изделий в Гомеле.

62

Речь о Гермесе, символ которого – ртуть. Гермес считается покровителем алхимиков, фокусников, предсказателей и заклинающих.

63

– А ты как думаешь?

64

– Наверное, хотел в источник глянуть?

65

– И сжечь лавровый листочек […] – Вот только не цветет уже лавр, и источник иссяк.

– Это истина не окончательная […] – Подворье, крыша и приют ещё бывают на нашей дороге, хотя и не часто. Может, все-таки посмотришь в воду?

– Нечего дать, нечего спросить… […] – В другой раз всё возможно.

66

– Не всякий день бывает другой раз.

67

– Хорошо, пусть будет. […] – Пожертвую немного и узнаю что-то, так?

– Тебе, сыночек, надо счастья, потому что наук тебе маловато.

68

– Вот святая правда. […] Учишь его, учишь… а всё не то. Одни синусы, приставки и котангенс… […] – Как же его?

69

– Ловко обратил, такого не ждала.

70

Приходи ещё поиграть с нею. […] – Потому что весело! И не плачь, птицы – это духи, бывает, что улетят. Но они возвращаются, когда нужны.

71

избежал (устар.).

72

мотоцикл.

73

Молодой месяц, возьми.

74

В украинской мифологии – злой дух умершего младенца, чаще всего, некрещёного.

75

Сквозняк.

76

свидетельствуй.

77

изумрудами.

78

«Грач – птица полезная».

79

священник.

80

Рынок трав.

81

лечебными травами.

82

бабье лето.

83

Того года дождаться – чтоб по сну топтаться.

84

– Ещё и не такое будет […] Берите барвинок. Очень лечебный. Смотрите, хороший, свежий барвинок. Ещё и года не прошло.

– Барвинок брать не буду […]

– Это когда сердце есть.

85

Собрала в мае […] – на Симона Зилота. Будете брать, уступлю.

86

Тип венка-оберега.

87

Ты слушай, что говорю. Или посмотри на женщину-змею […] И другую такую же, совсем без головы! А если не зайдёшь – сами придут за тобой!

88

Рай.

89

блюстители порядка, стражники.

90

Городские спуски-подъёмы.

91

лодку или весло.

92

шкафчик с посудой.

93

невесть кто.

94

нет и все.

95

Заложный скарбник – дух, стерегущий клад.

96

имеется в виду клад.

97

платьица. Как увидишь, […] смотрю, что прожито, а ты сядь тут тихонечко […] там что-то интересненькое… Ну или выставь за дверь.

98

Вот же вредитель.

99

Вот сейчас очки надену.

100

Сейчас буду говорить! Вижу, бала-бала, слушай. Ты слушаешь? Говорю… […] Тут муть с пылью. О вареве сказала тебе […] Вот и важные известия!

101

недомогания.

102

Такое уже было.

– Когда это?

– Когда тебя ещё не звали. Одна тогда очень полюбила.

103

– Бывает.

– С кем хочешь может случиться, пришла весна и он заболел.

– Кто?

– Оно тебе надо? Зачем? Ну. ветер… […]

– Вот тебе и «а»… Он всегда весной вялый. Только сил наберется, как все цветы тогда. Упал себе. И такое было. Прибегали всякие. Говорю на беду. Смотрели на его, как их… ноги.

104

– На кутью. Не тюкай бабе!

– Ну, извини, а дальше?

– Дальше будет и не такое…

– Конечно, хоть из телевизора кто-то глянет.

– Вот бы ещё всякое тут мне не лаяло… Ну вот смотрели, кричали, дули крутили.

А одна забрала. Ну и полюбила… Я. Бывает такое. И он. Были мы. Вот. Хотел с мамой знакомить, а я посмеялась. «Пусть сама приходит», – сказала.

А он напустил хмурый вид и ко мне: «Зачем такое говоришь? – спрашивает. – Она же не из этих мест». Еле подольстилась. А там уже и завелось, кое-что. Бывает, что заводится. Вот и тогда так.

105

– Ну и не проси больше […] – Катись, уже время. […] – И сердце засушу, на верёвочке, играть буду.

106

– Кто смеётся, тому даром не пройдёт…

107

Лети на мягких крыльях.

108

неосторожный.

109

крысы.

110

Что ты натворила, что ты наделала, кто тебе разрешил это, разве имела право, вражина!

111

«изморозь» (сорт хризантем)

112

фитилёк.

113

Вот коклюш на детей напал. Нужно везти к врачам. Очень ослабли. А времени мало.

114

Ладно, женщина. Бог с тобой. Садись.

115

Большое спасибо вам, отче, и вам, матушка, что помогли, не побрезговали. Такое скажу – ещё пригожусь. Будьте здоровы.

116

Пойдемте, матушка, быстрее […] должна сказать.

117

– Некогда сидеть […] – Идите, идите – я проведу к реке. Там лодочка. Сядем и поплывем рекой, следов не найдут. Отвезу вас на Причал, потому что нынешняя жизнь окончена. Совсем. Девочек оденьте, обуйте – на этом всё. Тут абсолютно всё вода возьмёт… Такая будет плата. Только ничего не берите из вещей.

118

барахло и побрякушки.

119

датчан.

120

– Хранитель врат тумана […] – Иду за своим – любимым, похищенным. Имею надобность, жертвую: сладкое, печёное, солёное – не стуженое. Кожа, перья, чешуя, коготь, мех и кость – снаружи разны, нутром верны. Те, кто тут, те, кто там, те, что кружат над – пусть нас не оставят. Введите во врата. Прошу, хочу и требую. Аминь.

121

Три гемина (Дух ворот): почёт, почёт, почёт.

122

«Вода вокруг».

123

«Небо вверху».

124

«Узнал три царства-коварства. И пойду дальше».

125

Я как-то думала себе […] – Недаром же у тыквы такой горячий вид, вот недаром! Бывает, что не удержусь, сгрызу сырое. Такой вкус. Гонит печаль, что и говорить…

126

– Читала, что где-то идёт в теплые салаты […] – Но сама не делала.

127

– Такое […] – Тыква – не салат! Он каша, ещё суп, можно на деруны, но выходит грубо.

– Нужно тонко потереть, таким… соломкой чтобы было. Немного масла, специй и – в печь.

– Какие специи добавляешь? […]

– У меня перец сладкий, ну, это, хмели-сунели те. А ещё хорошо добавить помидоры, такие, мелко-мелко порезанные, можно даже мятые. Ну и брынза…

– Брынза всюду хорошо идет […] должна суп мой попробовать… Такой суп из тыкв, такой суп варю, многим и браться нечего. Это крем-суп! К нему хорошо идут грибы…

128

– Гад, гад, земля (вода, камень) горит, тебя сожжёт, и я горю – тебя сожгу!

129

Не звала тебя.

130

– Я давняя, и ныне не другая, говорю и приказываю… Когда ты уже глаза откроешь, недоумок? (…)

– Всегда так хожу, если не сплю. […]

– Ну, тогда круть-верть, а выходит смерть […]

– Уже вышла (…) Сглаз, беги…

131

Как долго я спал!

132

Божечки, божечки… Михальку, сыночек, наконец-то дождалась!

133

актриска из Константинополя.

134

– Ты дал ему лучшее, и он пробудил меня. Потому что это мой кот. Был со мной с детства […]

– Он хватал за ноги или просто мурлыкал? […]

– Хватал, царапался, в конце концов укусил за пятку […] – Оказалось, что слишком долго спал я. Столько перемен. Мама как не в себе. Что ты ей сделал? Крал яблоки? – И не только […] – Уже возместил.

– Об этом и говорю […] – Получилось, что должен тебе. Значит, проси… Говори желание.