Текст книги "Дни яблок"

Автор книги: Алексей Гедеонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 37 страниц)

– Никто, купил я её.

– Вот что, Александр, я скажу тебе, – оборвала меня Флора Дмитриевна. – Не умничай мне тут.

Я отвернулся. Флора Дмитриевна деликатно постучала пальцем по спине, по моей. Я зыркнул через плечо, яростно желая Флоре Дмитриевне пройти мимо и ничего не вспомнить.

– Есть один человек, – начала она. – Ему нужна твоя… – Она оглянулась по сторонам и выговорила безопасное слово. – Консультация.

Я развернулся и посмотрел на Флору Дмитриевну. Внимательно.

– Ничего плохого я никогда не предлагаю… детям, – заверила она торопливо. – Это просто… один человек, – Флора Дмитриевна перевела дух. – Сто лет их знаю, жили рядом, с сестрой его мы с мамой твоей учились в одной школе. Он младше меня. В мужскую школу ходил… Александр, ты вообще понял меня или нет? Саша? Нужна помощь… такая, от тебя. Именно.

– За это платят, Флора Дмитриевна, – бесцветно сказал я. – Не я придумал, надо что-то дать. Положено так.

– Он тоже в школе работает, – явно стесняясь, сказала Флора Дмитриевна. – В высшей, милицейской… Историю права читает. Ты можешь со мной зайти к нему? Прямо сейчас? Тут недалеко… – И она встала со скамейки.

Я поднялся следом. Не принято отказывать, не глядя на кверента.

– Он обязательно заплатит, – убеждённо сказала Флора Дмитриевна. – Ты не думай, там ничего криминального… или там подпольного – знаешь, такие цеха есть, сейчас пресса много пишет.

– Знаю, – бесцветно ответил я. – Шапки выращивали.

Флора Дмитриевна цепко ухватила меня под локоть.

– Никогда не слыхала… – несколько озадаченно ответила она. – Чтобы шапки, вот так… Пойдём.

И мы пошли.

Сначала прочь от Сенки, по бульварчику прямо – мимо детской площадки, лавочек, сонных дриад в застывших на зиму каштанах и клёнах. Потом направо – через дорогу вниз, Чешским переулком, минуя рынок, мимо беспечальной сецессии, мимо огромного здания Высших курсов и сонного сквера напротив – вверх, к здоровенному новому дому на углу, на горе. Такие дома называют «точечный».

Город медленно разворачивался перед нами и уходил за край зрения, следуя вокруг и позади, неотступно – домами, деревьями, мокрой мостовой: жёлтое на чёрном, серое с рыжим, вкрапления красного – словно хищная птица в листве или же змея у древа. Но ведь между птицей и змеёй, сказали бы некогда, целое небо земли? Как возможно сравнить их? Но этот город и есть небо земли, – ответил бы я.

Клянусь змеёй и птицей.

На перекрёстке, возле Анатомички, на вечно влажной брусчатке виднелась цепочка крупных, корявых следов наискосок – против перехода, поперёк перекрёстка. Глина выглядела вязкой и дышала, если так можно сказать о глине, не своей жизнью. «Кто мог так наследить? – удивился я. – Голем, что ли? Чушь, чушь, чушь».

Флора Дмитриевна говорила, но я не слушал.

Над писательским домом в низком сером небе крутились призраки.

«Это всё от вымыслов, – подумал я. – Сильная эта, как её… эманация…»

Призраки явно вели хоровод, складывали сложные фигуры и что-то выкрикивали дерзко. Некоторые смеялись, такой памятью о смехе – ну а что, в некоторых остаётся печаль, некоторые помнят про смех – это как янтарь: смола помнит о дереве над морем и дюнах, красных от закатного солнца, хотя от моря осталось только болото – и это в лучшем случае.

Призраки кружились и насмешничали – звали-хвалили вечер, ветер, смерч… или смерть. Дерзили…

Я прислушался…

– Саша?! – сердито сказала Флора Дмитриевна. – Александр! Что за бессмысленный вид? Сконцентрируйся, соберись… Ты же совсем не слушаешь, когда к тебе обращаются! Безобразие. Мы пришли, я сказала.

– Ага, Флора Дмитриевна, да, – ответил я, – слышу. Но не совсем… И вас тоже, в смысле.

Флора Дмитриевна вздохнула и остановилась. Даже очки сняла и платочком в незабудки протёрла. Строго нацепила обратно.

– Глянь, как листья кружат над четвёртым номером, – сказала она. – Просто вальс-бостон…

Призраки заметили нас – и ринулись.

«А это уже просто эмпатия, – удивился я. – Чего они вдруг?»

– Вот теперь мы пришли, – сказал я вслух и пропустил Флору в подъезд.

Снаружи что-то ударилось о дверь. Несильно.

– И зачем же так хлопать? – строго спросила Флора – Можно было дверь и придержать, ты у себя дома тоже так хлопаешь?

– Нет, только в школе, – огрызнулся я.

– Зачем? – кротко поинтересовалась она.

– Жду, может, развалится. Надеюсь, – нагло сказал я.

Ничего необычного поначалу не было.

Очень холодно, много бетона. Магазин «Книга-почтой» рядом с подъездом – сбоку, под гигантскими колоннами-опорами. Много света, но по-осеннему тусклого. Дребезжат стёкла в оконцах. Лифт. Второй лифт, побольше.

Хозяин дома, совсем седой, но совершенно не старый ещё мужчина.

«Юра! Флора!» «Входите, скорее в холл, с лестницы дует». «У нас ещё не затопили, Галя звонила, узнавала – сказали: прорыв».

Кислорожая блондинка-хозяйка: «Обувь, обувь, обувь! Коврик, коврик!»

Действительно холл. Просторный, ловко устроенный, с книжными стеллажами. Кресла, столик, макраме.

Комнаты – одна… вторая… Детская.

И она. Всюду она. Везде. Нежить. Смрт.

Я произвёл тактическое отступление к порогу.

– Что же ты? – спросила хозяйка. – Проходи… надо дальше пройти…

– Я так не думаю, – буркнул я, – и обувь не прячьте мою, буду собираться.

– Уже? – удивилась блондинка и улыбнулась криво. – Так быстро?

Флора Дмитриевна выглянула в холл и сделала зверское лицо.

Где-то в квартире закашлял ребёнок.

Нежить зазвенела вокруг – приятно, обморочно, хрустально и легко.

Смерть. Осень. Кровь. Положенное время жать. У меня заледенели руки.

– Нам надо поговорить, – сказал хозяин дома.

– Лично мне уже не надо, – ответил я. И отступил, почти за дверь.

– Надо, надо, – настоял он. – Проходи ко мне, в кабинет.

– Давайте тут, – возразил я. – Как вы говорите? Холл? Легче думать здесь. Много книжек.

Кислорожая хозяйка принесла поднос в китайские пагоды, чёрненькие чашки на нём, модно тогда было такое – всякая посудная мелочь: чтобы тёмная и с металлическим блеском… кофейник.

Так и сидели, кофе я пить не стал. Молчали минут пять.

– Ну что, давай знакомиться, – начал хозяин. – Меня зовут Юрий Иванович. Ткачук.

– Александр, – ответил я.

– У меня в кабинете книжек ещё больше, – сказал Юрий Иванович.

– У вас ведь сын есть, – быстрым шёпотом сказал ему я. – Целый сын, зачем…

– Какой сын?!! – спросил он удивлённо. – Нет, и не было!

– Простите, – вяло отмахнулся я. – Вы же и без меня знаете всё. Зачем комедия? Десять… нет, уже одиннадцать лет… Хороший мальчик, кстати, и на вас похож. Там с мамой не всё хорошо, да. Живут в…

– Да что на тебя нашло, – выпучил глаза мужчина и снял часы. – Ты меня с кем-то перепутал.

Я пожал плечами – и пожалел. Надо быть осторожнее в движениях, с больной спиной особенно. Особенно с такой квартирой за спиной…

– Хорошо. Ладно. Расскажу вам, что тут у вас с дочерью…

– А? – встрепенулся Юрий Иванович. – Ой, нет! Это же я…

– Астма, – мрачно изрёк я. – Думали, что астма. В первом приближении похоже. Совсем плохие анализы. Больничка. Раз в год, потом раз в полгода, теперь – плохие прогнозы, да? Кашель, спазмы, капельнички через день…

И я прислушался к негодующей спине… Как ни сядь, всё больно. Такой холод – что за дом, не дом, а склеп.

– Ты со всеми так? Сразу… – он помолчал. – Бьёшь бездоказательно? По больным местам…

– Нет, с теми, которые спорят, – мстительно ответил я. – И где тут бездоказательное, что не так?

– Всё это Флорка тебе набалабонила, – тускло сказал он. – Так и знал, что сплошное шарлатанство начнётся.

Я почувствовал некоторое смущение. Спина попробовала поболеть сразу в трёх местах, но сосредоточилась на пояснице. Холод никак не отпускал, и пальцы ныли кусачей суставной болью.

Не каждый раз в двух шагах от тебя столько смерти.

– И не напрашиваюсь… – сказал я. – Очень надо мне оно, фу. Да, про потери. Часы другие у вас, а эти вы не любите, не носили почти, кто-то подарил… А вы на кафедре же? Работаете на какой-то кафедре?

– И что?

– Часы у вас были, другие – любимые… Сейко… да, она… Вам их привезли… Капелла ездила какая-то? Струнная…

– Предположим, – заинтересовался он.

– И кофе, – вдруг брякнул я, – не могу понять… Растёт кофе? Нет, ну как такое может быть? Выкипел, что ли?

Ткачук в первый раз глянул на меня заинтересованно.

– Про кофе Флорка ничего не знает. Конкретизируй, мне интересно. Продолжай.

– Так вот, часы ваши, в том самом месте, где кофе… растёт.

– Ну, допустим, – пошёл на попятную Юрий Иванович. – Продолжай.

– Что-то не пойму, это команда? – уточнил я. – Вы мне ответьте, что это за кофе, за который часы упали? Наверное, вы там просто чашки не моете…

– Смешно, – отозвался Ткачук.

– Свинство не смешно, а противно, – возразил я. – А ещё вы собак боитесь… И стажировка… Нет, командировка. Нет, это что-то ещё… Конференция? В ГэДэЭр, да? Ждёте, никому ещё не говорили, да? Там зависит от…

– Так, ну всё, – посерьёзнел он, – достаточно. Я понял.

– На девочку смотреть не буду, – сказал я. – Ни к чему это.

– Хорошо, – вдруг согласился он. – Значит, так. Про кофе ты интересно сказал. У нас кофейное дерево есть. Привезли с Кубы, совсем был росточек. Выходили его женщины наши, вырастили – теперь огроменное растение, просто не куст, а дерево! У меня рабочее место, ну, стол мой – рядом с ним. И… – Он характерно так потёр сложенными, как для молитвы, ладонями нос. – И… мне его доверили поливать. Летом. Ну, женщины наши, кафедральные, в отпусках – я поливал, как написали. А теперь вот, думаю – я, когда там возился с лейкой этой, часы снял, а потом – или кадку задел, или сами часы столкнул… Главное, я теперь понял, где искать – и ведь ты про кофе просто знать не мог, про куст этот.

– Вам красные ягодки понравились, – встрял я.

– Итак, – продолжил преподавательским тоном Юрий Иванович. – Вернёмся к собакам…

– Нет, – быстро ответил я, – это выливали переляк, я знаю, и слушать не стану. Дело было в Сне… Сно… во сне? Нет, не про сон… Название какое-то… Седов, Саднёв…

– Седнев. – ответил он. – Да, так и есть. Был там?

– Интересная церковь, – увильнул я.

– А! – обрадовался Ткачук. – Ты про чертей? Знатное дело! Столько картинок… Даже снилась дурня всякая.

– Между прочим, там много чего по делу, – заметил я. И взял чашку – пересохло во рту. – Ребёнок у вас болен, – сдался я и отпил совсем холодный кофе. – Очень сильно… – и я положил в кофе сахар. Кусочек. – Сильно очень, – ещё кусочек. – Не должна жить… – закончил я.

Мы услыхали, как на кухне что-то разбилось.

– Подслушивают, – сказал Юрий Иванович. – Как дети. Пойдём в кабинет, всё-таки там двери.

И я пошёл, за ним, а не к дверям входным, как собирался. Ошибочных шагов совершено было достаточно: одиннадцать – ну или на пару больше, теперь неважно уже.

В кабинете действительно была масса книг: художка, специальная литература – много на немецком, кое-какие старые издания – клееные и подшитые переплёты. Крутящееся кресло, тахта, стол, стеллажи, даже и над дверью, венок из сухоцветов, холод…

Я оглянулся. Из шкафчика, встроенного в середину стеллажа, на меня смотрела кукла – сверху вниз. Высокая и любезная.

«Ты старая вещь, – подумал я. – Сама по себе. И я тебе враг, вот что плохо. Смотри, как устроилась, зараза. Высоко на полке – подальше от ребёнка, чтобы. Ну, да…»

Пальцы ломило. Кукольные ресницы дрогнули, и уголок бледного рта еле заметно приподнялся…

Дикие гуси заплакали где-то неподалёку, хоть и в неближнем краю – с таких-то высот услыхать выкликание нетрудно. Выше, чем призраки, и ниже, чем небо моё, стремилась стая и звала-звала-звала на ту беззаботную и невозвратную сторону, где если и есть холод, то уже нет боли. И даже памяти о ней… А реку я не расслышал тогда – слишком много слов вокруг… Старых и новых – пустых, по большей части.

– Это, – сказал Юрий Иванович, встал на кабинетную стремянку, открыл стеклянную дверцу и достал прекрасное пугало. – Знаешь, как называется? Нет? А говорил – всё знаешь… Автоматон, вот… Штука такая, немецкая. Шоколадница. Поворачиваешь ключик, вот так. Она держит в руках поднос с чашкой. Подходит к гостю, шоколад ему предлагает. Когда гость берёт чашку, она ждёт, когда на поднос пустую поставят. Разворачивается, на исходное место семенит, а ещё глазами водит сюда-туда, кокетничает значит так. Дед наш из Германии привез. Или не из Германии? Вроде из Вроцлава, это же Польша, да? – и он аккуратно поставил Шоколадницу на стол.

– Это слишком неживое. Смерть, – сказал я. – Насколько я понимаю… Уберите, руками трогать не хочу.

– Что значит «смерть»? – спросил Ткачук. – Можно пораниться? Не пойму…

– Так мне рассказывали, – начал я. – Есть разные вещи, разные люди, разные дороги… Ну, вещи, они бывают бездушные, но не пустые – некоторые. Одни бывают полезные, а другие – вредят… Их так сделали. Но некоторые – они вообще с характером. Я думаю, это от материала зависит, вот и дерево, и глина, и мука…

– Колобок, – мрачно улыбнулся Ткачук.

– А люди, разные… Ну, они вроде как налаживают приборы, только это не механика и не калькуляторы… а другие люди, обычные… Так вот: первые – они починяют тех… А некоторые создают…

– Опять колобок, – тонко заметил Ткачук.

– У всех свой уровень, – назидательно сказал я. – Вы хотели слушать или вам не с кем обсудить Колобка?

– Чего бы не побалакать, – улыбнулся он.

– Ну вот, люди, эти… да. Бывают, которые сразу во врачи идут – чтобы и тело тоже чинить, а бывают вот такие, как я, они чинят… ну, как вам сказать, внешний контур, отражение. Или видят такое, таких… такие вещи, тогда надо препятствовать.

– А ты чувствуешь душевнобольных? А как? – вдруг спросил он.

– А когда такому препятствуешь, таким… то сталкиваешься с… Ладно. Всё равно не поверите. Но это всё правда. Её доступная часть… И да – в такое лучше не верить. В такие вещи… они не только контур, иногда что-то большее… Меньше знаешь, крепче спишь.

– То есть ты сталкиваешься с неживым? – осведомился Ткачук. – Ходишь ночью на кладбище? Я правильно понял?

– Ночью я спать пытаюсь, – ответил я. – Вы поняли не совсем правильно, ну, хоть посмеялись – и то хлеб. Это всё материализм, он как каша, обволакивающий. Что и следовало доказать.

– Какая каша? – сломленно поинтересовался Ткачук.

– Овсяная, – ответил я. – Мне пора. Душевнобольных я чувствую, как нескольких людей сразу, это очень мучительно, им в первую очередь.

– Мучительно, – повторил Юрий Иванович. – Сварить тебе ещё кофе? Горячий? Ты подожди, присядь…

– Спасибо, у меня всё есть, – откликнулся я. – И мне пора, уже полчаса. Очень было неприятно познакомиться… С вот этим…

– Интересный ты парень, – сказал Юрий Иванович. – Как говорится: ни вам здрасьте, ни мне до свидания. Хоть скажи, возможно, гипотетически, допускаю, сейчас. Ну, вот теоретически, ты за работу возьмёшься? Ведь… Что, правда умрёт? И ты ничего не сделаешь, чтобы… препятствовать. Знаешь и не сделаешь? Умоешь руки? Тут казус…

«Сам ты казус», – мрачно подумал я и глянул в окно.

Небо с высоты одиннадцатого этажа казалось ближе. До головокружения. Я смотрел в окно: крыши видел я, там, внизу. И улицу, нисходящую с холма – облетевшие столетние каштаны над ней, провода, фонари, совсем крошечных людей. Осень и крыши. Три пополудни, последнее время.

– Всюду кусочки сахара, правда? – спросил я у Ткачука. – Особенно много, там, где… – я глянул искоса на безукоризненно фарфоровый кукольный профиль. – Там, где девочка… В кровати, например. В последнее время – по всей квартире. Такие малюсенькие кусочки, аккуратные.

– А… а… – начал Ткачук. – А отку… а, правда, как?

– Дамы уйти должны. А вы – выйти, на лестницу, например. Я считаю, тут опасно для вас будет. Оно же вас знает, – ответил я.

– Что оно? – напряжённо спросил Ткачук. – Скажи, наконец-то, полным предложением.

– Это их, таких существ, как только не называли, – сказал я. – Потерчата, навочки, криксы. Разные имена, разные вещи. Раньше.

– Наволочки? – удивился Ткачук. – Это же постельное!

– Без спины, – уточнил я. – Кстати, они не редкость, тут вокруг сплошные трупы, некоторые ещё с довойны… Ну, – я осёкся. – Это вам необязательно. Оно всё равно что-то плохое, гораздо больше, чем вы представить можете. Во всех отношениях.

– Так откуда сахар этот… – продолжал допытываться Юрий Иванович. – Ты мне скажи, не морочь голову, что действительно все эти… это… не вспомню, всё равно, ходит тут? А почему мы не видим?

– Значит, так, – и я вышел на середину комнаты. – Смотрите, слушайте, молчите. Тут у вас… неживое, но ходячее и голодное, оно у вас кубло свило, со всеми удобствами. Имя его не пойму, да это и не важно. Удивительно, что вы ещё действуете… дышите, а ведь живность…

– Был попугай, ага… – как-то надтреснуто сказал Юрий Иванович. – Настоящая корелла. Странно так сдохла… И… и… ну, неудобно как-то говорить про такое, я не какой-то там… суеверный этот вот, дикарь тёмный, я юрист, но…

– Постараемся без «но», – сказал я. – Хорошо, ладно: скажу. Так, с понта, подобное не встретишь. Я постараюсь его… это… называть пока не хочу – вышелушить, только оно такое… старое… сильное, хитрее меня. Будет хорошо вам стоить, – ответил я. – Надеюсь, вы понимаете меня правильно, в этот раз.

– Я, – ответил он, – всё понял. Я не деньгами, а вот, – и он достал из-под тахты коробку, с усилием, надо сказать, достал. – Поблагодарю. Вот. Из Венгрии привёз, «Орион». Но это в случае видимого успеха.

Коробка заинтересовала меня более чем.

Отнесите, пожалуйста, в другую комнату, – попросил я Юрия Ивановича, – и там припрячьте его. Спасибо.

– Корейская трубка? – спросил он по дороге.

– Ага… – откликнулся я. – Именно.

«Цена препятствия, – подумал я. – Вот слово и сказано. Осталось дело».

Я знаю, и знание моё печально.

– Назови имя, – спросил я у того, что наливалось давней яростью у меня за спиной.

– А… а… Лиза? – спросил вернувшийся Ткачук. – Я вот думаю, думаю, – начал он.

– Надо надеяться, – сказал я. – Будем верить, что у меня… хватит мозгов.

– А если нет? – поинтересовался он.

– Тогда ноль три сначала и ноль два потом, мне и девочке, – ответил я. – В худшем случае – психбригаду, ей.

– Нет, так не бывает, – вдруг сказал он. – Я сейчас понял всё. Это… – Он опять сложил ладонь к ладони и пальцами потёр нос. – Это гипноз… Внушение. Вымогательство. Бред!

– А у вас за спиной мультик, да, – бесцветно сказал я. – Мне вот страшно, а вам?

Он оглянулся, и выглядело это смешно – глава семейства волновался и тёр сложенными ладонями нос – так и замер немного наклонясь, отчего вся поза получилась угодливой.

Кукла слезла со стола, поболтала изящно обутыми ножками, спускаясь с кресла и, неизменно радушная, улыбчивая и доброжелательная, шла к нам, беззвучно. Впрочем, не совсем – немного поскрипывала. Мебельно так… Солидно.

– Ремацизма, – потрясённо сказал я. Бабушкино, кстати, слово. Так она меня обзывала, стоило мне охнуть про спину, например, или колено…

Злое изваяние надменно обратило ко мне улыбающееся лицо.

– Вовсе нет, – прохладно сказала кукла. – Мне не больно. Совсем. И хватит сил, вполне. Спасибо.

В руках у меня была только чашка с недопитым кофе, всего лишь. А полагается не появляться где-либо без соли, воды, ореховой палочки, воска – да кто же выполняет их, эти правила. Каждому своё невыполнимое испытание и котёл смолы в придачу.

– Выйдите, – прошептал я.

– А? – обалдело сказал Ткачук. – Как? Ку… куда? Чего она… ходит? Кто разрешил!? – почти крикнул он и сорвался на фальцет.

И тут она ответила, не словом, но делом – явила десятую часть своих сил, можно сказать…

Кукла словно встала на цыпочки – или подросла, хищно воздела руки, подносик свалился с них на пол, протарахтел кратко, и пока мы наблюдали за этой жестянкой, Шоколадница зарядила по мне чем-то определённо мерзким, в смысле закляла, вербально, ну, устно – попыталась, по крайней мере. У меня чуть уши не оторвало… И зубы лязгнули. Настольная лампа выдала яркую вспышку и взорвалась красивой стеклянной пылью. Я видел, как, согнувшись в три погибели, выползает Юрий Иванович из собственного кабинета, как за окнами тёмно-серой пеленой стягиваются тучи, как призраки вперемешку с бурыми листьями бьются в окно…

– Значит, так, да? – мстительно сказал я. – С позиции силы? Ну-ну…

Сначала мне удалось с книжкой, они редко меня подводят. Мне удалось обрушить на фарфоровую дрянь не одну книжку, а три. Альбомы, кстати, Бидструпа – большой формат, редкая редкость, для изваяний болезненно, очень – даже и для ходячих. Кукла ахнула, замахала ручонками, завертелась – потеряла инициативу. Дар явился ко мне – полностью.

– Не прошу, а требую: кровью, дыханием, желанием, – сказал я в чашку. – Четыре ветра, три земли – лежала незнама, стань за адама. Жизнь моя полна в тебе. Тут и аминь.

Опять пришлось кусать себя за губу, откусывать кусочек ногтя, плевать и цыкать зубом… Никакой культуры творения, что да, то да. К тому же грязь на полу – ведь я вывернул на порог всё, что было в чашке – сахар и гущу. И даже успел всю эту липкую черноту разделить на несколько крошечных кучек, пока Шоколадница превращала Бидструпа в пыль.

Потом, этого совсем краткого времени мне хватило, чтобы начертить на пороге комнаты несколько знаков из тех, что возникают на стенах или светятся, не сгорая, – их ещё читают справа-налево, многие из них… ну, цихошá… ша… тсс.

Кучки сахарнокофейной гущи потрепетали на полу, словно сонные мотыльки, а затем оформились в некоторое подобие пластмассовых воинов, по пятнадцать копеек каждый. Храбрая четвёрка склонилась перед демиургом, в смысле – липкие создания решили послушать свои задания на сегодня.

– Итак, – сказал я и указал на Шоколадницу. – Сделайте ей столько печалей, сколько успеете, и три неприятности сверх того. Воля моя такова. Вперёд, гушлики!

Кукла чуть не вывернула шею, водя подслеповатыми глазами, затем насторожилась и явно двинулась на звук моего голоса, за что и поплатилась, как всякое существо, слепое во зле.

Я храбро закрыл дверь – хлипкий переплёт планок и узорного с дымкой стекла – и прислушался.

Топот, цокот, скрип… Хор комариных голосов. Треск.

– Ты точно знаешь, что делать? – тревожно поинтересовался Ткачук и показал под дверь. Оттуда, подобно дымку, струилась кофейная пыль, пытаясь вновь стать неустрашимым воином, безрезультатно.

– Теперь трое, – ответил ему и себе я. – Времени минут десять, ладно – двадцать, если они ей уши залепят. Отойдём от порога, давайте.

Мы расположились в этом их холле на полу, и всё вокруг было прежним, почти. Отчётливо было слышно сразу несколько звуков: за дверью кукла отчаянно рубилась с кофейными гушликами, на кухне тревожно тарахтели тарелками и прислушивались. В дальней комнате закашлял ребёнок. Тяжело, со всхлипами.

Беседа на кухне оборвалась, через минуту в холле появилась мадам Ткачук и Флора Дмитриевна с нею.

– Юра! – удивилась хозяйка дома – Чего сидите под дверью? Что-то случилось? К Лизе заходил?

На дверь изнутри обрушился удар, видать, кукла расправилась с последним воителем и рвалась на волю, одна только надпись на пороге мешала ей. И закрытая дверь, конечно, тоже, но – формально.

– Что происходит вообще? – окрысилась хозяйка. – Что у вас там, Юра? Собака? Откуда? Мы же только что обои…

Дверь снова подверглась атаке, стёкла в её переплёте задребезжали и пошли трещинками – словно лёд, над тёмной безучастной во…

– «Морозко»! Потрескалось! Смотри! – простонала мадам Ткачук. – Еле достали! Юрий, чего ты сидишь? Лиза же!

Из-под двери вытекла струйка воды, мутной. Видимо, Шоколадница смывала знаки.

Пришлось повторять их на двери, стекле, притолоке.

– Там есть леечка, – сухим шепотком проинформировал Юрий Иванович. – Растения я… Как она, как?

У меня сломался карандаш, дверь подрагивала, в кабинете кто-то ходил. По паркету… по ковру… по паркету… цок-цок-цок, вздох… глухое топ-топ-топ по ковру. И кулачком в дверь.

– Ну, – буркнул я. – Вы все выйдите, пожалуйста, говорил уже. Я тут останусь… И мне нужны три зеркала только, вот. А ещё соль и специи. Какие у вас есть?

– Травяной сбор, – бескрыло ответила хозяйка дома. И обратилась к мужу опять. – Юра, – заговорила женщина возмущённо, – Юра, ты что, хочешь оставить его с Лизой? У неё же серёжки золотые в ушах!

– Сбор свой сами пейте, всё равно не поможет, – позлорадствовал я. – Значит, смотрите, тут у вас ЧП, я вопрос решаю сейчас. Положенное беру по исполнению. Всё, что надо… что полагается, в таких случаях… И вообще, Флора Дмитна сказала: «Консультация», я думал, у вас запонка пропала или документы, а тут Смр… – и я осёкся.

– Что?! – пискнула мама девочки.

– Цистит, – сердито ответил я. – Два камня в правой почке. И придаток. тоже справа, заинтересован. Всё, или будем чтокать дальше?

– Кккк… – начала она, становясь интересной, большеглазой и немного зелёной. – Ккк… отккк… Пффф… Юра!

Юрий Иванович смотрел на меня снизу вверх, с неподдельным интересом. Флора Дмитриевна, застывшая в кухонном коридоре, мелко дёргала лицом и всё время сглатывала.

– Иди, Галя, на кухню, принеси всё, чего просили, – приказал он и встал. – Соль эту.

И обратился ко мне: «Большие зеркала или малые?»

По дверным стёклам провели чем-то острым, будто когтем.

– Два больших, одно среднее. Какие не жалко, – ответил я. – Выбросить надо будет их потом.

– Специи, это не сбор, – крикнул я в кухню. – Перец какой-то принесите…

Юрий Иванович улыбнулся уголочком рта.

– Можно мускат, – добавил я.

– Нет у неё муската, – вздохнул он. – Только чаи почечные и перекись. Говори, чего делать.

Я вдруг понял, что они разведутся: беспричинно, внезапно, странно. И ничего не будет предвещать, и ничего не останется. Ничего – словно в заголовке эта странная новость прописана, буквами невидимыми, но несомненными. Ничего – даже ребёнка, почти что общего.

– Нужны три зеркала, и всю соль, какая есть, ещё мне гвозди понадобятся. Откройте всё в квартире, кроме этой комнаты, во входной двери достаточно замки заблокировать, с девочки снять всякое… ну, на резинках, заколки. И серёжки.

– Тебе отдать? – радостно поинтересовался Ткачук.

– Вы только о таком и думаете, да? Про отдать? Деньги, да? И про золото в ушах? – поинтересовался я.

– Допустим, – озадачился Ткачук. – А что?

– Так вы удивитесь немножко, – ответил я. – Мне сейчас не до того, и шарлатанства тоже здесь нет в данный момент настоящего времени. Нет.

Вернулись дамы.

Ткачук выхватил ужены из рук снаряжение и развернул ту к двери. – Иди, Галя, пройдись, – бесцеремонно заявил он. – В парк!

– А вам, Флора Дмитриевна, – противным голосом сказал я. – Вообще пришла телефонограмма. Там про какие-то трубы. А вас в школе-то и нет. Это прогул, да?

– Это я отсутствую, – отозвалась Флора. – Спасибо, что предупредил, я с этими трубами с ума сойду скоро.

– Значит, пока что «н» в журнал, – ответил я. – А в следующий раз – с родителями.

Та, которая Галя, обернулась прямо из дверей.

– Шутишь шутки, да? – спросила она полуутвердительно. – Со взрослыми?

– Это детский уровень, – нагло сказал я. – А вам в парк.

– Пойдём, Галочка, пойдём, – ласково выпихнула её Флора за дверь. – Это подростковое, обезьяний возраст. Сейчас они все неформалы…

– Ненормалы! – пыхнула яростью Галочка.

– Я всё слышу! – прокричал я в закрывающуюся дверь. – И делаю выводы!

– Болтун, – сказала кукла из комнаты голосом Ткачук Галины. – А, болтун… Открой мне, и мы будем говорить долго-долго…

– С матрёшками не общаюсь. У тебя же сразу кончатся все слова, – ответил я, – а потом и жесты. Колода кретинская.

Она ударилась об дверь, скорее всего, с разбегу – я слышал топот, цокот и скрип, но надписи отбросили тварь подальше от порога, на исходные позиции.

– Не хочется во всё это верить, – задумчиво сказал Ткачук. – Почему такое случается?

– Можно теорию на потом оставим? – злобно поинтересовался я. – Сейчас практика в ходу.

– Как нога? – донеслось из-за двери. – Не болит? Я доберусь до тебя, урод…

– От урода слышу, – немедленно отозвался я. – С такими ногами, как у тебя, только на помойку добираются. Как раз там листья жгут, полено.

Дверь вздрогнула, из уголка переплёта вывалился кусочек стекла.

– Дайте мне бумажечку, – прошептал я Ткачуку. На месте выбитого куска стекла явилась кукольная ручонка, потом нос. Я вытащил из кармана гвоздь и ткнул наугад. – И карандашик поточите, скорее.

– Ай! – крикнула Шоколадница. – Нечестно!

– Ты зато сильно честно ожила, – сказал я в эту дыру и кинул туда соль. Из скола донёсся вой. Я послушал причитания и заткнул скол чьим-то тапочком. Мелькали тогда такие, кожаные шлёпки. С озере Рица: сверху мех, прошиты шнурком, мягкие…

Юрий Иванович покрутился по холлу, нашёл тетрадку, ножик.

– Ты так и не сказал, сколько возьмёшь… Всё-таки. Вместо того. Может, договоримся? – спросил он и дал мне листик в косую линейку. – Флора о таком говорила… – Сотка? Две? Дорого же…

– Нельзя деньгами, – буркнул я и зачиркал карандашиком… – Понимаете? Закон такой. Нельзя. Но… Сейчас я ей напишу, расписание на вторник, блин…

– Но если очень хочется, тогда можно. Это понятно. Можно найти способ или путь, как юрист говорю сейчас.

– Тоже нежелательно, потому что лёгкий.

– А что у вас насчёт прямого пути? – перестал улыбаться Ткачук. – Или вы всё время в обход? Настоящие герои?

– Нету, на самом деле, прямых путей, – ответил я. – Вы вот были на море?

– Многие были на море, да почти все, – отбился он.

– Видели, как море наступает? На сушу – два шага вперёд, шаг назад, кусочек за кусочком… Это прямой путь. А река по-другому: подточила, размыла, подрубила, обрушила – и дальше. У неё времени меньше. Перегородить же могут. Мы – как реки, находим путь, чаще непрямой, но нельзя не течь, тогда сразу смерть – она нас находит, когда мы… не движемся…

– Хм… – заметил Ткачук. – Интересное сравнение… Расскажешь, для чего зеркала?

– Нет, и не просите.

– Хм-хм, – продолжил он. – Ну а что делать мне?

– Я скажу, что знаю, – начал я. – Вам надо сквозняк сделать в квартире, девочку принести сюда и… спрячьтесь где-нибудь. В шкаф, например…

– Нельзя. Закрытого боюсь, буду задыхаться, – бесцветно ответил Юрий Иванович.

– Тут такая тема: оно вас видеть не должно, увидит – и капец. Я б вам уйти предложил, но вы же ребёнка не бросите, я так понимаю…

– Правильно понимаешь, – ответил он.

– Но и вас, и дитё видно быть не должно, – гнул своё я. – Придумывайте скорее. А ещё мне нужен мел… – сказал я и прислушался. Кукла пыталась выдавить тапок из скола. – И градусник.

– Конечно, – ответил мне Юрий Иванович. – Вия смотрели, знаем. А термометр зачем?

«Если б ты знал… – злобно подумал я. – Вспотел бы уже давно, как тот больной перед смертью…»

– Чтобы измерять, – сказал я. – Жар.

Кукла с той стороны прокашлялась, похрипела и неожиданно тонким голосом завела обычную подменскую песню.