Текст книги "Дни яблок"

Автор книги: Алексей Гедеонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 37 страниц)

– Мы тебя не бросим и не покинем. Ты останешься тут. Еду носить будем, воду. Ведро поганое вечером забирать будем и на ночь чистое, чтобы и на утро не сильно пахло. Как сильный холод упадёт – спустишься в разбитый ход. Там Франц тебе лаз сделал, будешь приходить к нам греться. Но если опасность – беги на крышу и ход за собой обрушь, там две досточки над провалом.

– А если, – спросила Ида, – доберутся?

Мама помолчала тогда, а погода была безмятежная такая, не холодно, облачка. Всё золотое. Мама и говорит:

– Ну, есть один выход у тебя, всегда…

И показывает на край крыши. Ида только кивнула кратко.

Мама повздыхала… Огарок перед ней затрещал и догорел с писком и синим огоньком.

– Когда спускались к нам, – продолжила она, – мама и говорит: «Лика, – говорит, – посиди дома недельку и девочкам скажи нос на улицу не совать. Избиение идёт… Лучше и не видеть. Хватит, насмотрелась».

А ты же знаешь, я такая, если сказано «нельзя», мне надо. Ну, я улучила минутку и выскочила… А во дворе у нас Натик повешенный. На каштане качается… Я, конечно, виду не подала… Но лицо так и онемело. Три дня он там качался, не разрешали немцы снять… Соседи сказали, пришёл, дескать, к себе, убежал от пули. Или привели. А там Пасечники уже подушки чужие перебирают с кастрюлями – золото ищут… Выдали моментально. Ну, немцы его по дворам водили, били ребёнка, спрашивали – куда бежал… А ребёнок маму звал, плакал, охрип… Потом он им надоел, и повесили его, думали – у нежилого дома… Да. Мы и похоронили. Бабушка, Ада, я и Франц. Под каштаном. Там теперь дорожку сделали к ступенькам, в подъезд наш…

… А потом такой холод упал, а дров нет и керосина нет, ещё немцы через раз печки топить запрещали. Да и дров… Ну, вот тогда явился Франц. Опять… и с солдатами. Принёс брикеты. Торф. Умело проникал к нам, никогда с улицы… Когда брикеты, когда горох какой, когда керосин… Бабушка кланялась, и мама, когда дома была, тоже к пианино садилась, ну а он тут как тут, с мандолиной своей… Рождество одно так справили, по его стилю, он же западного Бога… Снова везение: немцы ж нашу половину дома объявили аварийной. Сами квартировали через два подъезда. А к нам вот только Франц и ползал, со двора. Через разбитый ход к тому же. «Не хочу портить вам пашпорт», – говорил. Выговор у него всё же был смешной… Лёгкий человек.

– Это всё один он? Тот же самый? – хрипло спросил я.

– Кто? – удивилась мама.

– Тот самый Франц?

– Ну, да… Ну, так ты будешь слушать или спрашивать?

– На букву Ф, – сказал я… – Ага…

– Ты такого и не видел, а с тех пор мы каждую зиму почти ели суп из очистков картофельных и лебеды, или крапивы… Не знаю, как и выжили. Сам смотри: сначала голодовка, потом папе подозрения выдвинули, что бежать пришлось. Мыкались по выселкам, страх сплошной. Только-только по человечески жить начали: папа вернулся, психоз спал, квартиру получили. Так война эта, снова голод. Если бы не Франц, мы поперемёрли бы точно. Одними кружевами да шитьём не вытянешь… Множество ртов!! Хотя мама Алиску забирала в интернат, но… Потом, конечно, в сорок седьмом снова голодовка, все синие и прозрачные стали. Даже Ада похудела.

– И?

– Господи Боже… – сказала мама. – Только сейчас сообразила. Ты у Ады был, и она тебе всё… Зачем? Рано же…

– Не всё… – ответил я… – Чистую правду.

– Ада? – переспросила мама. Ухмыльнулась как-то некрасиво, но овладела собой. – Правду. Надо было спросить, какую именно часть…

– Скорее всего, вырезку, – тревожно заметил я.

– Копыта, – весомо сказала мама… – Долго варить. Ну, хотел – значит, слушай. У мамы… у бабушки Гали, во время оккупации случился роман… С иностранцем… Удалось факт скрыть… Но мама ошиблась… просчиталась… и. И…

– А! – наконец-то понял я. – Говорю ведь, на ту же букву младенец!

– Ну, да… – со всевозможными ужимками вздохнула мама. – Ну, да… Но, когда всё ясно стало, то была неясность, как оформить… И тут вмешался случай… Ада…

– О! О-о-о-о-о… – сказал я. – Ну да…

– Да ты послушай, – досадливо сказала мама. – Аде посоветовали сильную ворожку, тут внизу, на Гончарах, она и пошла… Хотела средство найти, чтоб папа вернулся. Сорок третий год был, некоторые уже и возвращались… Бабушка поначалу вразумляла: «Пост нужен здесь или же молитва от сердца», – но Ада всю жизнь поперёк… «Пионерки, – говорит, – на пост не молются!». И к ворожке. Ну, та ей и сказала пионерский как раз рецепт: взять тетрадь в линеечку и написать сто раз желание, потом на крыше сжечь ночью, молча и развеять всё. тоже молча… И пока пишешь: молчать.

– Смертельное испытание, – в восторге прошептал я. – Как она не лопнула?

– Тоже интересно, – отозвалась мама. – Но справилась… Правда, говорила во сне… А потом… Я была на Сенке. Суббота, зима. Декабрь. Дни совсем короткие. После школы на минутку заскочила, сказали – придёт точильщик, а у него случались ножнички, мне бы взять. Он ещё такой был душевный человек, уступал в цене. Сиротам всяким вроде нас. А тут Ида, сияющая вся. «Выбрали старостой класса», – говорит. «Ответственно», – отвечаю. А я уже старостой была, знала, что там как… интриги все эти… Только хотела объяснить, как она мне. «Ты знаешь, что Ада с биологом поругалась?» Я даже и не нашлась, что сказать.

Ада в вечерней училась, под угрозой исключений. Был у неё там враг биолог – то разборчиво писать заставит, то отсадит, чтоб хоть что-то заучила, то до крайностей доходило – в библиотеку послал. Ну вот, она ему нахамила, плюнула в него и из школы сбежала… И Ида рассказывает мне, как искала эту Аду, как на вокзале обнаружила, а на бобочке – клоп!

– Где-где клоп? – поинтересовался я.

– На бобочке, – пояснила мама. – Шили тогда такое, невнятное – мальчик-девочка, куртка-пальто… Лишь бы не дуло. Аде пришлось из какой-то шинели, но с котиковой оторочкой, и мне создали из тех же обрезков, но шинель в основе, котик минимально, зато наглухо… А себе мама пальто «от солнца» перелицевала и подбила пухом, драп был у неё такой… многократный.

Ида была мелкая, ей наспекулировали какую-то кацавейку зелёную, и бабушка туда верблюжью шерсть присочинила. Так Ида стала, что броненосец, сначала сама идёт, после пальто движется. Но не жаловалась. Мы с ней много этой шерсти навытягивали из нутра, и шапочки себе связали, кстати, тёплые… И вот она мне посреди Сенки живописует, как они этого клопа сняли, в кассу бросили, и Аду увести удалось.

– А клоп, значит, до сих пор там, – заметил я. – На билетах… Теперь многое ясно…

– Что б ты понимал, – в сердцах сказала мама. – Вот я её слушаю и вижу: подходит сзади к нам Ада, вся перекошенная, а за ней военный какой-то, высокий… Ну, у меня чуть сердце из груди не выскочило… А Ида говорит, руками машет. Потом на меня посмотрела, повернулась. Дальше слышу, замолчала… Задышала странно, вроде выдохнуть не могла, и вся затряслась.

– Я как-то упал с вишни на спину, – встрял я. – Было то же самое!

– Так вот, – продолжила мама. – А потом как крикнет: «Тателе!» – и головой об лёд… Навзничь! А он стоит и плачет, и люди вокруг тоже… С таким трудом подняли Иду, едва в себя пришла… Пошли к нам. На лестнице обнаружилось – полноги у дяди Бори нет. Оторвало снарядом, потом сказал, большая кровопотеря была. Наводил мост. Всю войну мосты наводил… А ведь до войны, смешно сказать, был садовник. Да и как вернулся – тем же занялся. Не сразу. Там отдельная история… Поначалу была тоска страшная, порывался пойти домой, а я не рассказала! В дом их попала бомба, и сгорели все три этажа, с Пасечниками вместе, не смогли вырваться, люди сказали: «Завалило барахлом». Они при немцах шмальцевали, разведывали про евреев, полицаев приводили… Но чаще немцев, те премию давали – вещами. Такой ужас… Она когда шла к себе – многие шарахались, она же веселилась… А ещё учительница… Так вот. Дядя Боря ходил, смотрел… А там отправился костылями греметь по приёмным, звякнул медалью, посурови́л где надо – и прописали его у нас, вместе с Идой, спасибо, хоть коммуналку не сделали… Ну, вот, а мама в интересном положении, но незаметно ещё. И… Я думаю, что Ида проболталась. Дядя Боря маме предложение сделал: так и так, детям нужен отец, законный. Мама, думала-думала, похоронку папину вертела в руках… Как нас освободили, так сначала эта похоронка, а потом дядя Боря… И согласилась. А летом родился Феликс… Как дядя Боря носился с ребёнком этим… Бабушка чуть в грех осуждения не впала…

Потом много чего было – он даже квартиру поменять хотел. На другой берег ездили, смотрели, но мама восстала. «Опять, – говорит, – Волчья гора! Сколько можно!» Ну, ведь они там с папой до войны жили, учительствовали при строительстве рабочего посёлка. Я там родилась, помнишь, говорила – трамвайчик бегал из города в Ровары, у него были станции, наша так и называлась: «Волчья гора». Ну, после немцев там только пепел, конечно. А потом восстановление было, вот и…

Тут в углу у двери зашуршала радиоточка: «… вести, – сказала она сквозь треск. – Передаём сн… Гз…гррх…ства… Покойный дневник… шестьдесят семь минут… пииип…». Потом помолчала, крикнула душевно: «Бы-ло-было-было и прошло! Ого-го! О-о-о…» – захрипела и умолкла.

– Ну, – продолжила мама. – Наверное, надо идти и нам…

– Это куда?

– Спать.

И ушла. К себе. Я остался в кухне. В тепле. Кошка мурлыкала у меня под боком. Огарки пускали тоненькие золотые искры. Клубочки на окне отчего-то чуть шевелились.

«Кто-то греет ноги», – лениво подумал я. И глянул левее…

… Я смотрел телевизор… При выключенном электричестве и огарках. Огарки приятно плавали вокруг, осторожно облетая легковоспламенящееся: шторы, мебель, кошку, меня… В телевизоре показывали пожилую женщину. Приятную, из благовоспитанных бывших, по всей видимости – то есть насколько позволял увидеть экран.

– Вы не против, если выйду? – поинтересовалась она.

– Отнюдь, – как-то по-старосветски заметил я и даже приосанился, то есть сел почти ровно.

– Впрочем, – заявила пожилая дама. – Мы уже виделись и на «ты» успели перейти. Будем накоротке. Всё же одна кровь.

– А! – обрадовался я. – Как же, помню! Здравствуйте… – и чихнул.

– Будь здоров, – пожелала она. И явилась за столом. Похожая на чёрно-белую голограмму. Телевизор показывал серое небо…

– Спа…

– Нельзя, – ответила она, – нельзя нас благодарить, или ты забыл?

– Ну, тогда вы скажете полправды, – отозвался я. – Может, чаю?

– Ароматного, – благожелательно отозвалась дама. – И пока готовить будешь, скажи: «Радуйся…»

Я заварил чай. И выставил его посередине стола – пар вынес запах мёда и лимона. Ароматы дома. Это угодно ушедшим близким – хотя и язычество…

– Благодарствую, – сказала старая дама и улыбнулась.

Несмотря на общий чёрно-белый вид – документальный, я бы сказал, – она источала некое сияние: тело истончилось, исчезло, и сквозь очертания его снисходил теперь горячий, счастливый свет. Радость…

– Счастливый дух у чая, должно быть, там гвоздика? – спросила она.

– Есть, да, – улыбнулся я в ответ, – и цедра.

– Рождественская нота, – сказала старуха. – Просто прелестно. Ну, теперь рассказ. Случилось, что было приглашение нам. В усадьбу рядом. Тамошний помещик уж так разлетался ко мне, а тут и повод: Святки, ёлка, почти бал… Придумали ехать без детей. Кузины к ним из города нагрянули. Шум, писк… Девочки гадать решились, все в приготовленьях! Так и отбыли мы вдвоём, будто молодые. Платье мне справили к тому же накануне – как раз по новым модам: а-ля грек. Без корсета почти что. Бархат, тёмно-тёмно-сиреневый – мой цвет.

Александр Константинович взял выезд, хотел с шиком, чтобы… Всё же святочный бал. – Она вздохнула. – Красивый человек был, любил красивые поступки. Проставь зима, ясно, но солнце к вечеру уже, – тени длинные. Морозец, лошадка бойкая – и санки наши над обрывом, а там дорога непростая – только снег из-под полозьев, будто искры.

И вдруг – фигура, прямо на пути! Откуда взялась только. Александр Константинович вожжи на себя! Лошадка мало не на дыбы и… вдруг встала себе спокойно, ну разве что дышит неровно… На дороге наша ведьма местная оказалась, Ивга. С малыми детьми. У неё была девочка постарше и младший мальчик – Илько.

– Помогай Боже, панотче, – говорит Ивга. – Оце кашлюк на дiтей насiвсь. Треба везти до дохтypiв. Бо слабують дуже… А часу обмаль^[113].

А больница совсем не в том направлении. Выходит, что придется поворачивать. Получается, назад ехать. Стоит Ивга, молчит, лошадка стоит, я сижу в возочке. Вокруг зима. Наконец Александр Константинович говорит:

– Добре, жiнко, Бог з тобою. Сiдай^[114].

Она поблагодарила, села. Развернулся Александр Константинович, поехали мы в лечебню. Ивга мальчика сама держит, девочку мне отдала, а та горячая – страх. И кашляет комками… Домчались до больнички скоро. Ну, тамошние засуетились, подхватили детей, Ивга вслед пошла. А меня молодая земская врач завела в приёмный покой, весь белый, и говорит.

– Нана Алексевна, снимайте с себя всё. Дифтерит. Очень заразно.

И вот я сидела там… В пустоте этой белой, и за окном снег. Она мне раздеться помогла, обтерла губкой с дезинфекцией, принесла одежды какие-то – ношеные, но чистые. А платье… на которое девочка всё кашляла… – и пожилая дама вздохнула. – Разрезали мы ножницами, керосином облили и в печке сожгли. Улетел мой а-ля грек в дым.

– А дальше?

– Дальше дождались врача, затем… новостей, и не все из них оказались радостию. Девочка, Юхимия, криз перенесла… не сдалась, жива осталась. А мальчика не спасли. Вот беда. Как нам ехать, глядим: встречает нас Ивга во дворе, кланяется, говорит.

– Дяка велика, вам панотче, й вам панiматко, що допомогли, не згидували… Таке скажу – ще стану у пригодi Xoдiть здоровi^[115].

И поехали мы не на бал, а вовсе и домой. Зато нечаянная радость тут же – Михаил, старший мой, студент, приехал – был случай. Навестить, на святки…

– Про Юхимию слыхал, – ответил я. – Вроде бы так Килины Тимофеевны маму звали, в голодовку умерла…

– Совершенно верно, – ответила призрачная родственница. – Так и было. Царствие Небесное… И скажу тебе, Александр, пригодилась всё же ведьма.

– Ну… – начал я.

– Нет-нет, – заторопилась она, – ты выслушай сперва. В гражданскую вошёл к нам отряд расстрельный. Женщина там всем заправляла. Сразу же Александр Константинович схвачен был, и пытали его: дескать, говори, поп, где золото церковное. А он людям раздал всё на сбережение, грабежи ведь неистовые были… Ну, так вот, золота не добившись, озверели. Решение пришло: расстрелять.

А я дома была, что предпринять не знала. Взяла несессер его походный, иконку туда положила, открытку рождественскую, чуть денег, цепочку от часов и отросток с розанного древа. Уж очень он его любил… Думала: доберусь до темницы – передам. Мучителям в ноги упаду, вымолю хоть что-то… Да где уж…

А тут Ивга. С чёрного хода.

– Ходiмте, панiматко, швидше, – говорит. – Маю казати^[116].

Я на неё внимательно глянула, и ноги подкосились.

– Нема коли сидiти, – говорит. – Ходiть, ходiть – я проведу до рiчки. Там дуб. Сядемо й пiдемо рiчкою, слiдiв не знайдуть. Biдвезу вас на Приплав, бо тутешньому буттю вже край. Зовсiм. Дiвчат одягнiть, взуйте – та по цьому. Тут все скрiзь вода вiзьме… Така буде вiддяка. Тiльки нiчого не берiть з речей^[117].

– И я не послушалась, – вздохнула прабабушка Анна. – Взяла несессер с собой. Машинально. Девочек, безусловно, разбудила, одела-вывела, к реке спустились, в дуб сели, в лодку-долблёнку. Пока ехали, Ивга мне все сказала: что привели Александра Константиновича расстреливать в овном исподнем, босого, избитого… А холод накануне упал лютый… Комиссарша командует, а ружья не стреляют, раз. другой, третий… Был приказ: поленьями забить… Долго не решались… Да победил зверь… В тот раз. Закидали до смерти. А он перед тем им колядную песенку пел, вот эту. «Он сказал им: „О, не бойтесь! Всему миру радость ныне…“»

– … Вы пойдите, посмотрите, – пробормотала.

– Значит, знаешь, – обрадовалась она. – Славно!

Чай остыл, и огарки трещали из последних сил.

– Теперь так скажу. – заторопилась дама. – Вы не бойтесь, как ангел сказал… Александр Константинович мученичество принял… – она вздохнула. – Теперь на горнем небе он. Нескоро и увидимся. И на каждом из вас, потомков, – семь благодатей, – сказала она. – Вот это важно и запомни. Пригодится… На этом кланяюсь… Саша…

– Саша? – сказал телевизор, и свет его медленно истаял. – Саша! Опять ты в кресле спишь?

Я похлопал глазами. Надо мной стояла мама. В ночнушке и халате.

– Ну что за психозы снова… – сказала мама. – Устроил кротовню и уселся неумытый. Отправляйся к себе немедленно!

Так я и сделал. Со свечкой.

«Оленьи рога, подвешенные над дверью, отпугивают змей». – Альманах лежал развёрнутый и, если бы мог, воспроизводил бы написаное в звуке и цвете, но пришлось только пыль пускать, увы. Это я ему и сказал… Перед сном.

… Мост выглядел ненадёжно. Ангел – печально. Всё утопало в молчании и космах – тумана ли, мглы, а может быть, и пыли. Кто знает, какая она здесь… Я заметил под ногами своими кое-что, нагнулся, чтоб поднять, – и не смог. Ключ был внутри камня… И следующего… И следующего за ним тоже. Я переходил от одного к другому, дальше и дальше… насовсем, навсегда, на ту сторону…

С детства нахожу ключи – просто так, на улице. Безбрелочные, беззамочные и даже ригельные. У них хозяев нет, да и дверей от них не осталось. Это ключи бездомные. От пропажи. Несколько, очень старых, купил на барахолке. Пару на Торге. Но это редко. Лучше ключей-найдёнышей только подаренья.

– Чья потеря? – спросил Ангел. – Забыл спросить…

– Мой наход, – вздохнул я. – Ты мне снился, – сказал я ему.

– Такая служба, – ответил он.

– По-другому снился, – продолжил я. – Ты был как не ты – не злой и не красивый, не на мосту – на лестнице, и без копья, но с ключами на поясе. Полным-полно ключей… Даже и звякали, мелодично. Ещё имя твоё звучало во сне, простое к тому же: Ян или Абель, но точнее не вспомню. Некоторые ключи ты крутил на пальце, по очереди. Нехорошая привычка. Школярство.

– Не моя, – ответил Ангел из-под низких туч. – Но брата моего.

Из-за левого плеча…

– Ну, конечно, – осознал и раскаялся я. – Что не ясно… Там ещё бузина была и… вот… Сидела одна под бузиной, во сне. А у меня так болело под лопаткой – страх! И она говорит: «Дай гляну», – и руку тянет. Но я ж знаю – таким спину не показывать. Если лопатки дороги, как память. Уже и кланялся и извивался. А она: «Да чего ты, всё будет хорошо!» А я даже и не знаю – кому?

– Известно, – гулко заметил Ангел.

– А то, – ответил я.

И у меня заболело под лопаткой. Во сне – как в сне прошедшем. Будто зашевелился и вот-вот выпадет оттуда, от сердца ключчжелезный. И всё будет хорошо. Всё исполнится – вернется в срок. И страхи затворятся крепко-накрепко. Чтобы не нашли. Чтобы в землю они ушли, на тыщу лет и дальше, и глубже, и распались в прах. Без памяти. Только абрис, оттиск, тень в суглинке. Или в камне – вот как тут. Лишь тогда увижу – пойму, поверю. Если оглянусь.

Я оглянулся.

… Лестница была совсем близко, сразу за мостом, у основания её сидел юнец в венке крапивном, очень похожий на меня, просто одно лицо…

Кто-то потянул меня за руку…

– Я думала-думала и так решила: ты что-то перепутал, – заметила мне мама после «доброго утра», – никогда не слыхала, чтоб отключения сразу и счётчики снимали к тому же – там ведь ровная стена в коридоре… Я предполагаю так: это налётчики были. А ты по спекулянтству своему впустил…

– И счётчик снял… – поддакнул я. – И в окно бросил. Налёт был, подтверждаю. Шмон из жэка.

– Фу! – отозвалась мама. – Босяцкие словечки. Вечно навыдумываешь…

– Мне выдумывать оскорбления некогда, в школу пора, – ответил я. – Это ты сон досматривать будешь, а у меня годы плена…

– Учиться никто не неволит, – взыграла в маме педагогическая жилка. – Можешь и поработать пойти.

– Интересно, куда?

– На базу овощную, – рассердилась мама. – Главкрысой.

– Это место занято уже, – самодовольно заметил я. – Настоящими животными…

– Пошёл снег, – ради перемены темы сказала мама, глядя в окно. – Что-то рановато. Не зря у меня болело сердце вчера. Верный признак. – И она вышла из комнаты.

Я, стоя у окна, допил горький чай и задумчиво уставился на тонущий в мелких и густых хлопьях сад Артиллерийской школы. Провел рукой по раме.

– Рановато, – сказал я сам себе и уколол палец о предательский гвоздь. Не сильно. Тогда мне показалось, что случайно. За окнами было темно. Осень спустилась.

XXVI

Ветка берёзы, сросшаяся с дубовой, используется в любовной магии.

Чтобы добиться любви, нужно изготовить образ обнимающихся людей.

Вспомнил…

… Приснилось, что встретил Гамелину – вне планов и неожиданно. Вокруг тёплая осень, и все, как не у нас – пахнет морем, я слышу чаек, пожилые люди смеются в маленьком уличном кафе… Гамелина одна, вся в красном, старше, чем сейчас, и не очень рада мне. Мы идём сначала по улице, мощёной почти чёрной брусчаткой, затем улица уходит вверх – очень круто, почти как здесь, у нас, затем начинается лестница – широкая, с низкими ступенями и пандусами. Мы поднимаемся долго, держим дистанцию, друг на друга почти не смотрим, обмениваемся лёгкими фразами о погоде – и приходим к Ане домой. Это старинный дом со световым фонарём в крыше. У нас так не строят, и тут я понимаю, что сон из будущих жизней.

Она прямо с порога, оставив ключ в замке, идёт в комнату – просторную и светлую, протягивает руку к маленькой круглой картинке на полке книжного шкафа… Там в рамке моя фотография. Она торопливо, чтобы я не заметил, опускает её лицом вниз.

В октябре день кажется далёким: он там – за водой, за бедой, за полуночью, в утреннем мороке и ознобе едва различима тонкая полоса золотого света, чуть ниже небокрая – лета оставленный берег.

Об этом думать горько.

По мнению Альманаха: «В эти дни змеи, корни и вся сарана прячутся в землю, где и грызут солнце, всяк по-своему».

Следовало бы назвать переход из октября в ноябрь «облачником». Или «оболочником» – как что-то несущественное, случайное, полупустое, тень. Этюд сумерек. Так и будет, так и знал.

День начался с пороши, продолжился снегом и устремился в туман. Я возвращался из кино домой и слышал, как осторожно ступают за мной во мгле разные тени. Осень спускалась и являла нам, обретающимся здесь, в восемьдесят седьмом году, все оттенки: серый, хмурый, ржавый и тускло-молочный с дымом.

– На Богдана авария, – говорит одна женщина другой. – Обломался шестнадцатый и загородил дорогу. Слышала, что-то под колёса кинулось – потом посмотрели наверх – а там обрыв провода! И птица дохлая повесилась…

– На Лтавской точно так! Всё стало, не проедешь.

«Пойду пешком, – думаю я сердито. – Вот она, плата за прогулы. К тому же заморозки».

В тумане, упавшем на город вслед снегу, слышно было, как сигналят на Корсе машины, шумно цепляет штангами стыки на проводах троллейбус и осторожно шуршат и шаркают прохожие. Тут людно, всё же центр и перекрёсток, – лучше обойти. Я спустился в переход, прошёл подоплёку главной улицы и отправился вверх, по крутой булыжной Прорезной. Брусчатка на ней блестела сытой влагой, что чешуя. Я запыхался спустя квартал. Справа от меня туман постепенно растворял в себе арку, холм и вал за нею. По левую руку – сквер и дома уже утопли в несбывшемся, попали в туман, как и не было их никогда. Впереди виднелась школа, едва-едва. Откуда-то из серой пелены на угол явились призраки. Скучной стаей. Все, как один, в платье святого Ладра. Громыхающие просмолённой холстиной. С колокольчиками, сутулые и безликие. В повязках. Всё же осень, Диевдина, мгла… Разве належишься тихо.

– Что ты тут забыл, непевный? – поинтересовался у меня один из неупокоенных, при жизни низкорослый, теперь очень напоминающий кучу ветоши, зато с ногами.

– Отцепись, мумия, – сердито сказал я.

По брусчатке проехал гастрономный грузовичок. Нежно звенели ящики для молока в его кузове.

Призрак, словно в ответ, звякнул своим колокольцем. Мы оба прислушались. Из правой стороны арки, судя по звукам в тумане, вышла группа пешеходов, кто-то кашлял. Из левого прохода вылетела, позвякивая, новая стайка нежити – все в просмолённой рванине, или же в эманации её.

– О чём ты только думаешь? – спросил у меня визави Голос у него был глухой, холстина у лица шевелилась время от времени, словно бы от ветра.

– О погоде, – ровно ответил я. – Думаю, неясно, что дальше. Думаю, если бы не выход рядом – почти всегда, я бы запаниковал, наверное. Думаю согреться. Живым думать интересно, если ты не забыл ещё… – сказал я и полез вместе с Прорезною дальше, вверх. Вслед мне звякнул колоколец.

У ворот на перекрёстке, оканчивающем Прорезную и открывающем наш Пробитый Вал, был день, ещё не залитый туманом. Деревья в сквере стояли будто обсыпанные пеплом – я присмотрелся и увидел на них галок, чуть ли не на каждой веточке, преогромное количество…

Светофор над переходом помигал зелёным, вдруг затрещал, пустил сноп искр и начал сочиться неприятным чёрным дымком. Показалось мне, что где-то в тумане, накатывающем, как и положено, из яра, с Корсы – ликуя несчастьем, поёт флажолет… Рожок кареты чёрной. Ведь Охота рядом, всегда.

В школе закончился пятый урок, и я заторопился домой, не желая повстречаться с активом класса… Например, в хлебном.

Тем временем потемнело. Вслед утреннему снегу и дневному туману, по всей видимости, собрался дождь. Я почти дошёл до дома, когда хлынуло, пришлось укрыться в подвале «Брамы». Тётя Света встретила меня с подозрением.

– Снова на прогуле? – свирепо поинтересовалась она. – А Валик де?

– В школе он, а я раньше вышел! – честно наврал я. – Голова болела.

– На погоду, – авторитетно заметила тётя Света. – Что тебе сделать?

– Пепси-колку, ту, мою, – как можно жалобнее сказал я. – Чтоб не пить таблетку.

– Ну, смотри мне, – просопела в ответ тётя Света и после кратких манипуляций выдала на гора пахнущую коньячным клопом пепси-колу в красивом стакане.

– Только тихо пей, – доверительно сказала она. – Чтоб никто не внюхал. С тебя пьять.

– Откуда столько?

– Дам тебе кофе, бо ты какой-то квёлый. Даже и блидой. Бери и уматуй.

Я удалился в уголок цедить трофеи.

В вазочке посередине стола стояли хризантемы, коротко подрезанные. Очень. В этот раз густого оранжевого цвета, «кораллики». Пах букетик горько и приятно. «С ноткой яда», – уважительно подумал я.

Очень похолодало, от стен тянуло явной сыростью, я выпил тёти Светин коктейль залпом… Жутко шибануло в нос, и я чихнул.

– Будьте здоровы, – сказала девушка. Ненамного старше меня. Очень симпатичная: пепельные волосы, зелёные глаза, вся такого русалочьего типа. – Можно к вам подсяду? Я вижу, тут не занято. Не против?

– Да нет, – ответил я. – Всё равно пора. Дождь прошёл?

– Почти, – ответила она. – Слушайте, это такой ужас был! Потемнело сначала. И молнии! Но без грома. А потом вода стеной – будто лето. Но так похолодало. И темно до сих пор. Чтоб в ноябре почти и гроза, никогда такого не видела. Молнии! В столб одна попала. Трамваи стоят.

– Молнии? – переспросил я.

– Ага, – ответила она. – Очевидное-невероятное.

– Вы ведь что-то хотите спросить? – невежливо поинтересовался я. Девушка покрутила ложкой в чашке. Ещё раз. Снова…

– Ну, – сказала она. – Светлана Григорьевна, она… Она сказала, что ты… Что вы… Короче говоря, у меня вопрос, немножко странный…

– Нет, – быстро сказал я. – Не буду.

– Что?! – удивилась она и высмотрелась на меня широко расставленными зелёными глазами. – Что «не буду»?!

– Говорить с мертвяками, – ответил я. – Вы же хотели спросить… нет, посоветоваться… скорее извиниться… Перед отцом, да? Одна группа крови… И что-то выяснить.

Девушка вся как-то померкла и ссутулилась.

– Да, – сказала она, с явным усилием и тоненько шмыгнула носом. – Да… Не соврала тётя Света. Ну… тут такое дело… Я… мне…

– У вас роман? – уточнил я.

– Да, – растерялась она. – Его так зовут. А откуда… Ой!

– Это не он… – продолжил я. – А вообще… вообще, я не в рабочем состоянии сейчас. Колено болит, и голова, и в школе, ну… Нет.

– Я заплачу! – быстро и деловито сказала девушка. – Денег хватит, надеюсь…

– С этим проблем как раз не будет, – также быстро ответил я. Через всю жизнь.

– Спа… – начала она.

– Нет-нет, – остановил её я. – Нельзя!! Действительно не очень могу сейчас. И денег не надо мне, – почти правдиво сказал и – Хотя… Вот у вас есть то, что мне нужно… Может пригодится, в смысле.

– Что это? – почему-то полушёпотом спросила девушка.

– Украшение, – с сомнением ответил я. – Нет… Кулон? Нет. Оно у вас на шее!

Девушка сдвинула брови, моргнула несколько раз. – М…ммм… – сказала она. – А что?

– Передарите мне, – попросил я. – Взамен скажу, где лежит то, о чём вы спросить хотели.

– А отку… – начала девушка. – А, да!

Она сняла с себя цепочку, серебряную… На цепочке висело небольшое каменное колечко.

– Пряслице! – сказал я ему. – Сковорода, иди сюда…

Пряслице заметно дрогнуло, сделало попытку перейти из рук в руки прямо в воздухе, но серебряная цепочка не пустила.

– Сейчас скажу, что вижу… – вздохнул я. – У вас отец умер… пол-год а, да… а, нет! Переход же… На летнее солнцестояние, да. Четыре месяца тому, значит, или чуть больше.

Кофе в чашке у девушки угрожающе зашипел и начал подниматься, словно в турочке.

– Переставьте его на соседний столик, – посоветовал я. – Пусть там пошипит. И испачкает всё. Такое бывает здесь.

Тётя Света смотрела на наши манипуляции внимательно. Глаза она сделала совсем маленькие, к тому же показала мне тряпку, внешне мокрую. Тёти Светины подозрения и угрозы показались мне необоснованными.

– Да… – продолжил я. – Так вот. Там у вас вопрос к нему был. Про чеки… Мучительный… Всех он мучает. Все ищут. Такая ссора… ужасно просто, как вы все обзываетесь. А… неродная… У вас, получается, мачеха, да? И брат сводный?

– Угу, – тревожно сказала девушка… – А, а…

– К тому же квартира вдобавок, – уточнил я. – Вы живёте отдельно ведь? Совсем отдельно. В своей квартире? Это квартира… получается, деда?

– Мамина, – сказала девушка, пошмыгивая. – Но получал дед. На Пересечении… Знаете, там есть такой… Семь этажей и пять…

И она сняла с цепочки пряслице.

– Знаю, да, – нетерпеливо ответил я. – Чеки, кстати, на даче. В старом бушлатике. У вас же отец… поначалу был на флоте, да?

– Да… – ответила девушка. – Ходил. И в океан даже. А потом… потом… ну, он в медицинский поступил. С мамой там познакомился… Работали всю жизнь в Октябрьской. Мама, она…

– Я знаю, – ответил я… – Но это давнее. А скажите, у вас отец, он… в Анголе же побывал, да? По работе… долго?

– Всё она, – глухо сказала девушка и пододвинула пряслице ко мне, – Юлия Пална его. Подбила на третий контракт. И… и… и…

– И гепатит, – закончил я. – Не терзайте себя. Есть ключи от дачи?