Текст книги "Дни яблок"

Автор книги: Алексей Гедеонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 37 страниц)

Домик достиг значительных величин, из трубы на его крыше вился аппетитный дымок, в оконцах затеплился свет.

– Вижу, – сказал альраун тоненьким голоском, – всё сказанное тобой – правда… Действительно, всё так – я давно в пути, устала. Устала прорицать вам будущее. Конечное к тому же. Вы утомительны в своей смерти. Устала смотреть, как неразумно пользуетесь временем, распыляете силы, гоняясь за Фортуной. Как жаждете славы… Пустой.

– Ступай, – сказала бабушка. – И мечта твоя сбудется. Потаённая… О свободе. Одпочинешь.^[186] Ещё станет возможно причинять боль. Там подземна зала… Много боли. Ты же так любишь чинить живым боль…

Шоколадница слушала бабушку, приоткрыв деревянный рот.

– Но поторопись, – завела свои давние уговоры бабушка.

– Я зайду… – ответила кукла. – И проверю.

Она ловко затопала по наметившейся дорожке, забежала в дом… и…

– Тераз, тепер, – сказала бабушка, обращаясь к сиблингам и волнуясь едва заметно, – берёте тен домик и швыдко до того обряду. Шух-шух-шух! На берегу, из спалением… Предложите тамтым забавку на кострыще… Тамтые будут в счастье – вочевисте чыста жертва…^[187] И огонь одчищающий. Будет радость без чумы дальнейшей.

Солнце и Луна, покорные верховной воле, подхватились мигом. Не сказав ни слова спора, собрали с пола короля с королевой, птиц, карету и оленя. Взяли внезапно ставший крошечным и наглухо закрытым домик, раскланялись и были таковы. Маковые лепестки лишь отметили путь их до пряничной двери – и совсем немного дальше.

Бабушка обошла вокруг кареты и даже погладила костяные конские рожи.

Дама в карете сидела прямо, неподвижная и чёрная, она зыркала недобро. Хищная, вязкая на вид дорожка, выпростанная злой куклой, трепетала клочьями и шипела.

– Мое здорование, – сказала бабушка в нутро рыдвана и как-то особо прищёлкнула пальцами.

– Слава навеки… – напряжённо вымолвила дама и осеклась.

– Христу Иисусу, Сыну Господню, – бодро отозвалась бабушка.

– Не могу выговорить имя… – печально ответила дама.

– Ну, – ответила ей бабушка. – Резонно. На устах печать. Был несмываемый грех, ведь так?

– Я давно… – разгоняя голос до визга, начала дама, – в дороге вечной. С тех пор, как глаза закрыла. И слышу весь путь про несмываемый грех. Скажи, вижу в тебе женщину из хорошего рода, скажи мне – в чём же грех? Карета моя раздавила с десяток схизматиков и баб их, и горшки, и сдобы – ну и что? Я слышала их крики и проклятья! Ну и что? Кто они, и кто я? Всякий знай свою дорожку! Так я сказала тогда.

– И слово услышано было, – поддакнула бабушка.

– Не ожидала, – плаксиво ответила дама. – Не ожидала такого вердикта. Не дали оправдаться, низвергли… Не ответили, сколько ни спрашивала… Теперь мне нечем занять себя, уж триста кряду лет. Вот, нашла себе забаву – охочусь на схизматиков… Как умею.

– Здесь у меня забавка также, – невинно сказала бабушка. И показала даме край книги. Эмминой. – Должна знать, то не просто албум. Тут ответы…

– Ответы? – хищно переспросила дама.

– Именно, – подтвердила бабушка. – Ещё толкователь к ответам… Можно меняться.

– Хм… – сказала женщина.

– Тебе всё равно, – сказала бабушка. – Всё равно, кого забрать. Вижу в тебе напрасную нераскаянность.

– Напрасную? – неожиданно взвилась она. – Мне не в чем каяться! Так и запомни!

– Не надо шуметь, – примиряюще сказала бабушка. – Разве не выкричала всё ещё?

– Выкричала! – сердито сказала дама в ответ. – Еще тогда, перед этой их молельней… Схизматики мешали жить. Расставили коржи свои, кувшины, мешки… Прямо на дороге. «Чтоб остыть», – передразнивала кого-то невидимого дама. – Я сказала «Трогай» и пригрозила. И кони пошли рысью… Прямо по ним, по их калачам!

– Несмываемый грех, – подытожила бабушка.

– Я беру албум и толкователя, – посопев, сказала дама. – Это развлечёт по пути. Надоело стоять. Тут слишком много времени вокруг…

Эмму обряжала бабушка Лена. Всем остальным сказала не смотреть, а я не послушался. Бабушка обмыла покойницу мертвой водою из синей бутылки. Одела лжеусопшую в чёрное домотканое платье, обула в деревянные башмаки с медной оковкой и приплела волосы к короне – из коры и сухоцвета.

И поставила на край дорожки к карете. Покойница открыл очи – пустые, холодные и чёрные, словно погреб.

– А-а-а, – проскрипел неживой рот, хотя впечатление было, что тень голоса Эммина идёт откуда-то из живота. – А вот и ты.

Бабушка кивнула, неспешно накидывая на Эмму вуаль, сотканную не иначе, как из паутины.

– А сморчок твой того, – сказала из-под покрывала Эмма. – Теперь со мною. Я съем его сердце… Живое сердце зимнего мальчика, оно подарит мне сто… нет, триста лет. Это если использовать разумно всё – до последней крошки.

– Не факт, – любезно заметила бабушка. – Но старишься ты некрасиво. Это верно.

– Как? – переспросила из-под покрывала покойница. И глянула в нутро кареты, там старинно выглядящая дама забавлялась с зеркалом…

– Отдай! – кринула Эмма. – Моё!

И ступила на чёрные космы на полу… Словно в силки.

– Зачем вы это сделали со мной? – спросила Эмма в самом конце, когда изодранная чёрная дорожка притянула её к открытой двери «берлины».

– Ты шла к тому весь час, – ответила ей бабушка. – За шагом шаг. Нижейше и нижейше… И будет длугий час ешче, подумать про вчинки та кроки.^[188] Все. Абсолютно.

Она поддержала Эмму под локоть, подсадила в карету, и та отбыла в тёмное дверное устье – понеслась не иначе как в ад. С положенным грохотом и искрами.

Пряничную дверь замкнул Гермий.

Бабушка вздохнула и хлопнула в ладоши – негромко, раза три. Мы послушали эхо, а ещё запахло хризантемами. Характерный горьковатый дух…

– Вы мне снились, – повторил я.

– Маю мус, же то на сченстье^[189], – строго сказала мне бабушка и поддёрнула рукав. – А тераз… теперь, когда я выправила тамтые бздуры… – продолжила она, и голос её был напряжённым и глухим. – Иди домой. Исправь там сам… как сможешь… Но дверь захлопни за собой! Закроется сама.

– Поторопись, – сказал мне Гермий.

– Grata, rata et akcepta, – ответил я.

Тут они оставили меня. Ведь смерть – одинокое дело.

XXIX

Тот, кто научился страшиться надлежащим образом, научился высшему

Дни Яблок – между псом и волком, – проходят, чтобы вернуться. Бо вертача-вдача, всякий знает.

Я отправился домой. По лестнице – и вверх: три пролёта, большие квадратные площадки по четыре квартиры… Всё же живу я в башне… Было очень темно, идти было высоко и ещё выше и дольше – лестница оказалась скользкой. И никак не получалось подняться к себе, и всё казалось: вот-вот… «Радуйся, Мария», – начал я и вспомнил, что ружанец^[190] порвался, совсем недавно – в октябре, перед Ангелами-Хранителями, два десятка дней назад. И тут лестница кончилась, я вошёл в собственную квартиру – пустую и странную, не сразу и вспомнил, где она, да двери нараспашку…

– Всё время забываю, – печально сказал я, глядя на совиное пёрышко. – Забываю и забываю. Всё прожитое. Грустно. Добрый сон сни, сова…

Безостановочно следующий за мной «не я» шмыгнул носом. В волосах у него запутались стебельки и траченые злаки, значительно привядшие.

Он пытался творить ему известное – речку, брод, камыш, траву-крапиву… но забывал деяния, и выходило плохо. Крапива рассыпалась камышовым пухом, река мелела, а брод становился водою.

… Теперь мы оба по ту сторону, теперь мы слушаем, мы шепчем, мы шорох, холод, осень мгла. Тут всё предначертано и окончательно, и нету чувств. Замри.

Из стены маминой комнаты вышла невысокая, темноволосая, большеглазая женщина, лет тридцати с небольшим. В чёрном платье с белым отложным воротником. Вслед ей из стены вылетел стриж и выскочила нарисованная кошка.

– Вот и увиделись, – сказала она мне вместо приветствий. – Времени у нас немного, и попусту тратить не будем его, согласен?

Она прошла мимо меня, присела на корточки около грустного призрака, разглядывающего жухлые травки и соринки. Погладила по голове, поправила свитер на нём. Взяла призрака за руку, не очень-то и крепко. Встала. Встал с нею вместе и он. И пошёл безропотно, а после сидел так же, пусть не на стуле – на полу, но тихо.

– У меня есть гребешок, – начал я, чтобы что-то сказать. – Вот, его – и я показал на призрака, – можно расчесать, а лучше постричь и голову ему вымыть.

– Успеется, – ответила она. – У нас есть время побеседовать, не стой…

Я с размаху сел на фантом собственной тахты и был обманут, подо мной оказались кирпичи битые – хорошо хоть этой плоти не больно.

– А почему, – начал я, – вы… ты… вы… ой, ну. Такая молодая?

– А можно выбирать, – ответила она. – Почти все молодыми ходят. Кроме истинно желчных, тем удобнее их возраст.

– Столько мыслей… – ответил я. – И все из головы вон. Никогда об этом не думал до того, а теперь… Не то, чтобы не думал, но вот так… Посмертие у нас дома? Хорошо хоть не в школе. Вот где преисподняя… и химия эта там же.

– Знаешь, – сказала она. – Я тоже не совсем верила. До тех пор, пока… Ну, не об этом речь.

И она переменила тему.

– Не успела поговорить с твоей мамой, – сказала она. – Плохо попрощались… Тогда. Придётся – сам узнаешь. А теперь, не всякий случай… – она вздохнула. – Но присматриваю, помогаю. Сны вам шлю. Так девочкам моим и передай. Пусть помянут.

– Хорошо, да, – сказал я, соотнося девочек со своими тётками. – А дедушка, он… про папу они вспоминают иногда… Часто…

– Всё уже старше, чем он был, – вздохнула призрак вновь. – На другом небе, передай им, где павшие воины. Служит в хорошем чине… Видимся, но редко. Борис жив, Феликс здоров и успешен, а Ида тоже успешна, но плоха. Однако перемогается.

– Что ж их там, не лечат, что ли? – уточнил я.

– Это она всех лечит, – возразила та бабушка. – А себя – как попало. Думаю присниться ей. Может, надоумлю…

– Действительно, – согласился я. – А когда… – начал я, – я ум…

– В марте, – хладнокровно ответила бабушка. – Это всё, прости и пойми.

– Да я что…

– Сама не горный хрусталь, – отмахнулась она. – Уже пятнадцать лет у врат…

– Хоть не в чистилище, – угодливо заметил я. – А молодым или старым?..

– А про это я и говорить не стану больше.

– Найду у кого спросить, – буркнул я.

– Надеюсь, ты передумаешь, – заметила она. – Так вот. Когда зашли немцы… Нет, перед этим. Ты, наверное, знаешь… Было назначение в эвакуацию. Я, когда уже все собрались и вышли, проверила форточку… чтобы кошка смогла выходить – на крышу или насовсем… Да, впрочем, всё и так разбито было. Затем по квартире прошла, к инструменту села, наиграла что-то…

– «Золотился закат», – поддакнул я.

– Именно! – обрадовалась она. – Да тут стали звать, во дворе… Я вышла, двери за собой закрыла и… и, вот знаешь, – силы оставили. Разревелась. Жаль себя стало, что недопустимо, конечно. А ведь так плакала сильно… До звона в голове… Всё промелькнуло в памяти… Потом только перед смертью такое было. Столько мыкались: то болезни эти все, то похороны бесконечные. То один голод, то второй потом – чуть не переставились и холод всё время, а крови сколько… Война почти всю жизнь! Разве так можно? И всё на юру, по углам. В инфекционном отделении, в больнице, жили под лестницей. Потом в каких-то сараях. Потом чужие комнаты, да… Клопы нами и обедали, и полдничали… Потом выселки эти. Косокорки, Басань, Волчья гора… Домики убогие. Всюду песок: в огороде, в комнате, в школе… Пыль тучей. И наконец-то квартира… В городе! Свой угол… Ты и не представляешь. Целый год нормальной жизни… Даже пианино купили! Я дверь закрыла, а отпустить не могу: плачу в три ручья. Нервы… До чего дошло – поцеловала косяк дверной и ручку. Всё слезами окропила… А во дворе уже надрываются интернатские, девочки мои их подучили петь слепецкую песню…

– «У кошки четыре ноги»? – переспросил я.

– Да, её… Ну так вот. Я спустилась, и уже отправились на лестницы, вниз – ну, на Гончарку, а там на Приплав… Но всё оглядывалась на дом… Всюду гарь, дым… Сирены эти воют. Матери Божией молилась: «Хоть бы живой вернуться, хоть бы дом увидеть…» – Она вздохнула. – И услышана была, как оказалось… Но… Я тогда не всё понимала… – сказала призрак. – Теперь ясно больше, конечно же. Всё имеет обратную стоимость, такое правило…

– Это герметизм какой-то, – возразил я. – Бабушка… ой, ну, живая… другая бабушка, говорила, что…

– В любом случае, правильно говорила, – убеждённо заметила призрак. – Прислушивайся к ней почаще, пока… Пока живёшь, то зависит многое от точки зрения. Вернее – от взгляда на сделку. Это не шутя говорю. Есть некоторые… Кхм!

– Так, это получается – я насовсем здесь? – уточнил я.

– Ну, снился же тебе кое-кто, – туманно сказала молодая призрачная бабушка, – более чем известный. Сочинитель. Музыкант…

– Да, – подумал я. – Давно, зимой.

– У него крайне плотный график, – ответила она. – Едва упросила. Он тебе подсказку и дал. Почти целиком – ему разрешено.

– Почти? – решил уточнить я. – А непобитая есть? Целая подсказка…

– Есть, – усмехнулась она. – Но ты же знаешь правила…

– А! – ответил я. – Полправды.

– Насколько ты тут – зависит лишь от тебя, – заметила призрак. – Я сейчас скажу тебе спасительные слова – ну а тебе выбирать… как… когда, ну – воспользоваться ими.

И она шепнула мне эти слова, не выпуская из поля зрения двойника. Тот собирал пылинки в горсть – и выпускал их в виде снега.

– Так просто? – спросил я.

– Просто и действенно, – ответила она. – В самом деле.

Вздохнула. Перекрестила меня. Ухватила двойника за руку и повела по лестнице, вверх.

Я пошёл следом…

– Аглая Александровна, – позвал я. – Бабушка!

Она оглянулась.

– Ведь он безымянный, – сказал я. – Они оба, вернее…

– Что ты предлагаешь? – спросила она.

– Давайте окрестим их, – предложил я. – Заодно и назовём. Именованное не страшно.

– Хм, – ответила призрак.

Спустилась вместе с двойником обратно ко мне и вошла в дом. Вроде как вернулась.

– Есть вода? – спросила призрак.

– Да, – ответил я и достал пузырёк со свячёной водой. Из шкафа.

Всё же мы были в моей комнате, хотя и на площадке черного хода одновременно – просто и невозможно, как и всё у нас, здесь. Ведь такое место в любое время…

– Это смертельная опасность, а значит, разрешено. Какие возьмём имена? – спросила она.

– Роман и Давид, – ответил я. – Пусть будут, как погибшие братья.

– Пусть, – улыбнулась она. – Второго Нина Климентьевна на место водрузила, его окрестим мысленно и словом.

И она брызнула святой водой на «не меня». Личина тут же спала, и худой нестриженый оборвыш явился нам во всей красе болотной.

– Крещу тебя, – сказала призрачная Аглая, – Давид, крещу тебя, Роман. Во имя Отца, Сына и Духа Святого.

И окропила «не меня» ещё раз и пустое место рядом. Я повторил таинство.

– Крещу тебя, Давид, – сказал я, – крещу тебя, Роман, во имя Отца, Сына и Духа Святого.

– Аминь, – сказали мы все.

– Теперь мы кумовья, – сказала она мне. – Любопытный случай…

И они ушли… Призрачная молодая женщина. И мальчик-подросток, призрак. «Не я».

А дверь пропала.

Я ощутил досаду, будто укол или напоминание. Хотя бы что-то… Дом в этом времени и состоянии поражал неестественной тишиной. И переходами… Из одной двери в другую, с этажа на этаж… Словно лисья нора – сто выходов и вход дискретный.

Я побродил по лесенкам ещё раз. Перелез по досточке и вышел к себе в комнату, в бывший чёрный ход.

Две девочки-оборванки, в опорках на деревянном ходу и каких-то странных куртках, по виду перешитых из шинельки, прятали что-то в стену.

– Если заховать как следует, то не найдут. Никто не найдёт, – сказала девочка повыше, в очках и вязаной шапочке. Светлокосая.

– Даже Ада? – бойко переспросила пигалица в платке. – Она эту свою бирюзу сквозь стены видит.

– Это не ее, – сказала девочка постарше. – Но увидит, только если постарается, а это невозможно.

– А я, – возражала меньшая, – говорю, не увидит. Не найдёт никак… Не она найдёт, вот.

Они сунули какую-то жестянку в проём, приладили кирпич…

– Я сделала всё, как сказали, – таинственно заметила очкастая. – Раствор и гипс! Сейчас заквецаем, а потом сверху сажей и как не было ничего.

– Как секретик, – сказала пигалица.

Девочки похихикали и ушли… К ногам моим упало откуда-то яблоко, второе, ещё три покатились по хлипким доскам над разбитыми пролётами…

Вспыхнуло… Вспомнил, как обжёгся: школа не началась, но август. Двор пустой и пыльный – все разъехались, сижу один. Надоедает повешенный мальчик. Предлагаю игру – плачет. Маленький он… Нахожу стёклышко, дальше – проще простого: вырыть ямку, выстлать дно листом, а дальше – что соберёшь. Колёсико, цветок, фант, бусина, дохлый жук, спички, фольга – уложить красиво и стёклышком накрыть, а там землёй засыпать, разровнять и сверху – мох. Это секретик… Его можно показывать – и не за просто так. Следует платить пустяк. И за чужой секретик тоже. Можно дать пол-яблока, пуговицу или копейку. А ежели секретик разорить – то всё равно пустяк дать надо, а не дашь – секретик вглубь земли уйдёт и там потонет. Скоро сам я, пятнадцати лет от роду, стану секретиком… Останутся от меня мелочи, сны, воспоминания – немногое, как раз для ямки. Оплавленный осколок сна…

Яблоки упали вниз, в пустоту – одно за другим… и третьим.

Где-то там, в шахте чёрного хода, а может, и ниже, донные напольные часы пробили семь раз, потом похрипели и пробили ещё пять. И потом – два. И снова – семь.

Время посмертия текло и длилось вокруг меня и дома, подобное сияющей ленте. Почти зримое…

Я закрыл дверь и открыл её снова. Почему-то оказался на чердаке – сквозь выбитые окна в нос шибануло гарью. И холодным ветром, просто ледяным.

Внизу, на площади, было шумно. Стреляли и кричали. Где-то на Ленской звенел трамвай. Пахло гарью. Возле бывшей Биржи ревел грузовик, пытаясь преодолеть крутой подъём. А со двора доносилась ругань, какие-то крики, я прислушался: во дворе, кто-то кричал по-немецки, лаяли собаки…

Я увидел, как на чердак выбрались девочки, тоже две, но другие. Крупная, уже оформившаяся, короткостриженая девица и мелкая, худенькая черноглазая девочка в белом берете, очень, кстати, чистом…

– Не отстанут! – сказала старшая. – Не успеем до лаза добраться. Тут нам, Лялька, и капут с расстрелом…

Вслед девочкам на чердак явился немец. Настоящий. В форме. Злой и запыхавшийся. С ожогами на руке.

Я решил вмешаться, ведь явно что угодно – и правильно, раз я тут… Я снова открыл дверь, прямо перед девочками…

– Чего не спрятались, дуры? – сердито спросил я. – Облава же… Хотите в Яр, да?

– Почему не в армии? – сурово ответила старшая. – Ты сам кто?

– И что это за штаны такие, синие? – поинтересовалась младшая.

– И подстричься надо, – резюмировала старшая. – Парни с чёлкой – как конь!

– Ты сама как пень с глазами, – сообщил ей я и втолкнул в дверь. – Быстро наверх и не оглядывайтесь…

За моей спиной раздался топот деревянных подошв по железной лесенке.

Дверь я захлопнул, даже с грохотом. И стал просить кирпичи: спрятать железо, спрятать дерево, скрыть для смерти путь… Смилуйся, скудель – если вкратце.

Разъярённый, потный, весь в пыли и паутине, немец тем временем оказался у самой двери и двинул ногой в неё, затем плечом упёрся, пытаясь открыть… Но дверь перекосило или заклинило, или кирпичи прислушались всё же. Ведь глина помнит, глина знает, глина пребудет в воде и огне… Дверь не открывалась… И он собирался стрелять, зашарил по кобуре… достал оружие… Я услышал щелчок – и даже не стал ни о чём думать, я заступил собою дорогу, протянул руки к нему, к офицеру, привлекая внимание к себе.

– Мне за тебя! – крикнул я. – Авдала!

И он увидел меня, выстрелил… раз и другой. Но своего не добился… Лишь причинил ущерб. Мне. И судя по всему – смертельный.

… Бог дал мне, меланхолику, природу, подобную земле, – холодную, сухую. Присущи таким тёмный цвет волос, скупость, жадность, злоба, фальшь, малодушие, хитрость, робость, презрение к вопросам чести и женщинам. Повинны в этом всем Сатурн и осень. Знак мой – Скорпион, и месяц – ноябрь.

В ноябре я умер. В обычный день, холодный и ясный, с низким серым небом. Скрытое пеленой солнце следовало пути своему неохотно, но отчетливо. Всё шло привычным чередом, навстречу длинной ночи. Но было обидно почему-то, и тянуло печалью отовсюду, словно холодком из-под двери, дымом от сожжённых листьев, или плотным духом пережаренного кофе из воскресных окон. Грусть не отпускала… до конца. Или память. А может, просто: не простившись – не пора…

Я, не коснувшись ногой земли, оказался дома. В комнате. В маминой. И опять при свечах. Мама сидела за накрытым столом, не одна…

– Видел тебя раньше, – сказал я с порога маминой визави. – В саду, у стены, под бузиной… А где стрекозы? Спят?

Сейчас она, та из тени сада, предстала иной. Не веницейской сиреной, но девушкой: темноволосой, юной и хрупкой, почти девочкой. В зелёном. Тихоней-несмеяной с виду.

– Я понимаю, – забормотал я. – Не приближаюсь, тебя не касаюсь. Я внутри, ты извне. Не твоё время, и здесь тебе не место…

– Пообмирали, – сказала Смерть, – стрекозы мои до какой-нибудь весны. Они умеют. Ну, здравствуй, Тритан, – продолжила она. – Теперь прощайся и пойдём…

Голос у этой девочки-девушки был приятный, звучный и ласковый. Глаза тёмные. А кожа очень светлая.

– Кхм, – вдруг решительно высказалась мама. – Привет, гуляка!

– Ты видишь меня? – обрадовался я.

– Ещё бы нет, – ответила мама, – мы же живые, у себя дома, а это гостья. Непрошеная, как я поняла. И я… я… – продолжила атаку на девчонку мама, – не настроена прощаться. Ещё не всё сказала ему… Что давно должна была. Но…

– Но однако, – заметила Смерть, – что это ещё за «не настроена»?

– Об этом после… – сказала мама.

– А как ты вообще сюда попала? – встревожился я. – Ведь Чимарута же…

– Да, – довольно заметила Смерть. – Пришлось подождать, но эти твои миньоны. Те, что близнецы… Сновали сюда-туда. Искали. По дороге раскрошили ключ. Ну, я и вошла. Как когда-то… Вернее, как всегда.

– За это они ответят, – свирепо пообещал я.

– Неизвестно ещё, чья вина на самом деле, – вклинилась мама. – Но тебе надо знать… Не хочу верить, но ведь возможности не бесконе… Слушай, Саша, внимательно. Пока сказка – смерти нет… Понял, да? Ну, вот. Про тебя… Тогда тоже долго была тёплая осень. Необычно. Допоздна… То есть поздняя… Невероятный урожай яблок… Десять копеек кило. С походом. И я носила тройню тогда. И рожать выходило в декабре, в конце… Бабушка Лена должна была приехать, мы всё обсудили.

– Зимний мальчик… – несколько отстранённо заметил я… – Страшный магик… Значит, правда всё.

– И… и… и вот встал вопрос о расширении… – продолжила мама, заметно бледнея, – ну как же. Семь человек в двух комнатах. Нонсенс. Был вариант… И даже в центре. Но мама, моя мама – твоя бабушка Галя… она странную позицию заняла, непреклонную… Так и сказала: «Нет! Ни за что! Все поместимся! Я эту квартиру получала до войны, по всем законам! Тут и умру! Без разговоров». И мы поспорили… до ссоры. Жестокие слова были… А потом я вышла пройтись. Вся в обидах была на неё… – мама вздохнула, словно всхлипнула, но быстро овладела собой. – Но походила, погуляла, подумала… Ведь взрослая женщина. Справилась. А потом… потом вернулась, конечно же. Хризантемы купила. Она очень хризантемы любила, особенно такие терракотовые, коралки… Вернулась, да… Так долго по лестнице поднималась, прямо мучение, ну живот же, сроки – а все не хотели диагностировать тройню, только бабушка Лена с первого дня, как в воду смотрела… Вернулась… а мама мёртвая. В комнате, на тахте, лицом вниз.

– Да, всё так и было, – подтвердила Смерть. – Связное изложение.

– А папа в командировке, там – около бабушки Лены, что-то инспектировал. Тут Алиска прискакала, как по наитию… Как только вошла, до сих пор не пойму, видимо, я дверь не захлопнула. Бабушка Галя мёртвая в одной комнате, а у меня на кухне… схватки, – выдохнула мама. – Столько паники было, но Алиса справилась. Сделала всё, как сказано было. И скорую вызвала, и кагал собрала вокруг меня, даже Ингу из садика забрала и к Флоре отвела… Шум, визги, медбратья, хорошо хоть я сумку загодя собрала… Ада опоздала и уже сразу в роддом, зато с кювезой, вы же все… У меня преждевременные роды, всё в ходу, а боксов этих нет в роддоме. Ада привезла один – и тебя туда положили – ты молчал, те двое кричали, а ты нет. И мне все сказали: «Никакой, мамаша, надежды. Хоть они и жилистые у вас все, и горлатые, и грудь берут хорошо, но не жильцы, да и вы вся синяя», – мама вздохнула до судороги. И закончила.

– Рожала я вас в коридоре, – сказала она. – Мест потому что не было. Всё же внезапно. А тут осень, а тут холод. Ветер шквальный. Батарея в роддоме лопнула. Вдобавок – сверху снег… Целая метель была. Потом говорили – буря, неожиданный циклон…

– Ну, да, непевный родился, – подтвердил я.

– А Виктор торопился так… А дорога… – продолжила мама и отвернулась. – И… и… пока привезла Ада ещё кювезу, пока роддом обеспечил третью… Да… Умерли твои братики на столе пеленальном в коридоре от ураганной пневмонии, – закончила она.

– Теперь пора, – ласково, но неумолимо сказала Смерть. – Я и так ждала более чем достаточно… Уступила.

– Нет, – сказала мама каким-то молодым, звонким голосом. – Нет, постой, я точно знаю…

– Ну, – ответила Смерть, – положим, я-то знаю лучше.

– Да рано ему ещё, – упрямилась мама. – Разве непонятно?

– Боюсь, не тебе решать, – уважительно ответила Смерть.

– Ошиблась! – ответила мама, глядя на девчонку в зелёном. – Мне за тебя, – громко сказала она и взяла меня за руку. – Мне за тебя…

– А это ведь старые слова, – ответил я растерянно. – Самые надёжные…

А Смерть улыбнулась. Широко.

А дальше… потом… после – на стене возник почерневший розан, словно тень или негатив: отпечаток времени на накате. Затем он ожил, набрался сил и колеров, расцвёл – и пышные ветви его спустились до полу, сложились в дорожку, и…

По розанной лесенке неспешно спускалась какая-то дама: невысокая, в синем пальто, лёгком, длинном. На голове у женщины был повязан платок. Очень светлый. По-гречески повязан – узел сбоку.

– Нет, – сказала снисходящая по цветам. – Нет, не время, – повторила женщина, как-то не то, чтобы категорически, однако ощущалась недюжинная сила в слове. – Не пора, – продолжила она. – Не сейчас.

– Это, интересно, почему? – спросила Смерть.

– Это потому, что срок не пришёл, – сказала дама. – А к тому же – и она показала на маму, – тут жертва добровольная. Так что могу и считаю нужным вмешаться.

– Ну, я-то приду всё равно, – заметила Смерть.

– Что естественно, – ответила ей дама. – Но…

– Только не надо этих разговоров про жало, – сказала Смерть и встала. – Ведь неправильно поймут… Не хуже меня знаешь про переводы – там совсем отдельный ад. Сейчас я, конечно, послушаюсь, преимущества на твоей стороне, да и внизу, как шепнули мне твои цветы, есть интересный случай… Так что не прощаюсь, Тритан.

И она ушла. Туманной дымкой в другую стену. Нарисованный стриж упал бездыханным…

– А я вас знаю, – сказал я даме в синем. – Мы виделись в саду. У вас.

– И я вас видела, – сказала мама немножко обморочным голосом… – Там… Там… Ну…

– Там, где печали, я больше всего и нужна, – ответила нам она. И погладила нарисованную кошку.

– Что же дальше? – спросил я.

– Запиши всё это, – сказала дама в синем. – Постарайся как следует. Слова подбери поточнее, ведь пригодится. И побольше читай до того. Пока читаешь – ты во времени чуда, можешь быть всюду, где пожелаешь – и дальше, и дольше. Понял?

– С книжками так всегда, – ответил ей я. – Пока читаешь – ты в их времени. Давно уже замечаю, там всё устроено так странно…

– Читай, – повторила она и встала. – И пиши. Хорошо бы правила подучил, но вижу тут упрямство.

– Спасибо, – сдержанно ответил я, вспоминая «гаргор» и «лаглог». – А можно вопрос?

– Конечно, да, – улыбнулась она.

И очень аккуратно остановилась – так благородно, с прямой спиной, около растущего всё пышнее розана. Наклонилась к бездыханной птице, тронула пальцем…

– Буду ли я любим? – быстро спросил я.

– Да.

– Буду ли я богат?

– Нет.

Я глянул на маму. На подозрительно принюхивающихся друг к дружке, нарисованную кошку и хищную Басю, и спросил в третий раз:

– Я умру молодым или старым?

Стриж вспорхнул раз, другой, третий – прозвенел словом «жжиззнь» и скрылся в синей кайме над Розановой стеною. Женщина улыбнулась. Совсем нелукаво и…

И вот тут-то всё вокруг: квартира, кресло, розан в цвету – стало рассеиваться, словно дымка, цвет весенний или сон золотой. Таять, исчезать… Пропали звуки, затем запахи. Последним исчез образ женщины в синих одеждах на фоне цветов и золотая пыльца вокруг… Счастье или воспоминания – так сразу и не скажешь.

Квартира наша вернула прежний вид окончательно. Два окна и Сенка вся в электрическом сиянии за ними… Мама, кошка, ещё одна кошка… все они остались. Неизменно. На мгновение, как вспышка. На несколько секунд. Потом всё погасло. Ну, вот! Я так и не расслышал ответ…

… Вот тьма тает, свет проникает сквозь веки, и в сон мой вторгается меднозвенящая двойка…

Пахнет цветами, чуть горько – это хризантемы: кореянки или коралки, но, может, и изморозь. Это Сенка, жизнь и наши дни. И осень…

Я просыпаюсь… Дома. На кухне. В кресле. В который раз.

«Наигрался, – подумал я. – Ещё чуть-чуть – и квач. Мало не догнали…».

И я оглянулся.

– Ну, – сказала мама. – Опять заснул в кресле! Чего ты головой крутишь, шея болит? Там никого нет… За спиной.

– Никак не могу мысль твою ухватить, – сказал я сонно и тепло. – Нить теряю… Повтори снова.

– Это всё потому, что ты постоянно не по погоде, – недовольно сказала мама. – Схватишь плащ папин и бегаешь в нём до снега. А какой вывод? Голова не думает, а мёрзнет!

Я благодушно промолчал.

– Может, ты хочешь покушать? Сначала? – начала разворот мама.

– Сначала расскажи мне. – направил её я. – Про ноябрь. Тот. Как, что… С подробностями. Потом поедим. Быть может.

– Совсем не быть может, а картошку с грибами, – вильнула в сторону она. – Зря, что ли, тушила. Так вот… – И она разгладила скатерть на столе, сильно прижимая ладони к столу. Снизу, под руками её, прошуршала придавленная клеёнкой купюра, но мама не обратила внимания.

– Мне страшно это вспоминать, конечно же… Но раз ты уже так попросил. Ладно… Кхм-кхм! Ты, наверное, помнишь, я говорила… Ну вот. Сначала бомбили, очень сильно. И горело. Осень такая стылая, дождик даже пытался… А горит. Всё опять пропахло дымом. Машин было – ужас сколько! Почти все – с барахлом. Мимо нас, по Кудрицкой вниз – ну, из города вон, понятно же. Немцы воровали самовары, их велели нести на пункты, потому что медные, а немцы их крали из пунктов и бегали с ними, но может, это были венгры, конечно же, те вообще… безобразие… Ну вот. Бомбёжка. Наши. Низко. Потому что тучи. По нам не попали, не зажгли, но дальше по Лемской – заполыхало, и внизу, у Ботсада старого – там тоже полквартала в кашу. Хотя целились в вокзал, наверное. Мама, бабушка Галя то есть, должна была эвакуироваться вместе с детдомом… – мама вздохнула. – Опять эвакуироваться. В Каменец на этот раз. Там тупик, и туда не дойдут – им так сказали. Но они все на сборный пункт не пошли… Их садовник спас, старичок там был такой через забор, кстати, академик. Отвёл всех в дренаж и запер. Потом торфом вход закидал. Даром что очки на верёвочке, а придумал. Спас. Почти тридцать человек: дети, Килина – она там была помощница, а так – бывшая вожатая, две нянечки и мама. Самая последняя зашла, говорили. Такая ответственность. Сидели на камнях и кирпичах, а под ними ручей тёк. Название его какое-то слово забавное, я забыла, но он до сих пор под сквериком течёт… А наверху – побоище и танк. Ехал-ехал, стрелял по людям из пулемёта, а тут самолёты – ну он и загорелся. Немецкий танк, с крестом. Профессор всё это сражение из какой-то ямы наблюдал.