Текст книги "Дни яблок"

Автор книги: Алексей Гедеонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 37 страниц)

Так, если прицепится, то, например, поп ничем не поможет. Тут только таких, как… Ну вы поняли, кого надо звать. Да и то… Мало настоящих и было мало, а теперь почти нет.

– Стекла много, битого… – ответил мне на это Юрий Иванович, рассматривая кабинет. – Чего бесилась она так?

– Выход искала, – ответил я. – Если что-то будет бубнить у вас тут, не пугайтесь, это из книжек магия выходит, вот они и бормочут. За неделю развеется. И ещё хорошо бы ремонт начать поскорее. В самом северном углу в квартире будет дыра. Будут лежать перья разные, кусочки еды, шкурки от сала, например. И какая-нибудь мелочь. Короче, это похоже будет на мышиную нору. Всё надо выпалить. Огнём. Я не шучу, потом засыпать солью и напихать туда гвозди, мел и нитки – типа пломбы.

– Оно не вернётся? – вдруг спросил он. – Точно? Сто процентов? Побожись!

– К вам нет, – ответил я. – Я его… её сильно покорёжил и выгнал, теперь будет восстановления лет на тридцать, а то и больше. К тому же память ему… ей… расщепило немного. Потом, дальше, когда оно вспомнит – что голодное, старое, пустое. Ну, может, опять начнёт личину искать… Может, меня уже и не будет.

– А я? – спросил он. – Когда я умру?

– В следующем веке, – ответил я. – Устраивает?

– Целиком и полностью, – ответил Ткачук. – А в какой день?

– В будний, – ответил я. – Мне пора.

Он принёс сумку, большую такую, полотняную, с цифрами «тысяча пятьсот» на боку.

– Давай упакую, – сказал он. – Я…

– Папа, – вдруг сказала девочка, – папа! Я не знаю… – Он ткнул мне в руки сумку и бросился к ребёнку. – Приступа нет, папа. Должен быть, а нет, как… – И она откашлялась, гулко и болезненно, но без свиста и задыхания.

– Зачем же ты мазала губы ей? – спросил я.

– Так я ж хотела, чтоб красивее было, – ответила девочка.

– А кровью зачем? – расспрашивал я дальше.

– Так я же хотела, чтобы красивее было ещё больше, – призналась она. – Красная помада же, – и она вздохнула. – Как у мамы…

Она уснула вдруг и крепко, совершенно довольная собой. Ткачук отнёс сопящее дитя в детскую и вернулся в разорённый холл.

– Это не ваша девочка. – сказал я. – Это мамина дочка, в прямом смысле. Но, как бы получше выразиться… папа ей вы, и будете таким всю жизнь, всю её жизнь… Да, это будет «папа на самом деле», вот как она скажет… Такое случается, – подытожил я.

– А кто?.. – сразу спросил он.

– Так тоже бывает, – отмёл этот вопрос в сторону я. – Ну, были, в смысле, женщина… и мужчина… тоже, ну… Год, пять месяцев, три недели и шесть дней. Вместе были. Она его любила. Ушёл он нехорошо так, крики все эти, разлад… Судьба на это плохая у жены вашей… Ну, потом… так сложилось. Что… Но всё равно, это ваша дочь, а не его. Он – эпизод, а вы с ней… будете долго… На самом деле. И это хорошо.

– Понял, всё понял, – сказал Юрий Иванович и протянул мне руку.

Я встал, пожал ему руку, взял сумку и пошёл к двери.

– Заходи к нам, – сказал он. – Пожалуйста! Пока у неё пройдёт… это… искажение.

– Полгода, – сказал я. – Простите, нет. Забудьте. Да, и вот. Тот ваш человек, который важный… Просил, чтоб вы ему больше не звонили? Да? Так он сам вам позвонит. Буквально на днях.

– Точно? – спросил Ткачук.

– Откуда я знаю. Это же он решил, а не я.

И я вышел. Цветы на оконном окне площадки совсем пожелтели. По стенам вокруг квартиры Ткачуков выступил иней – какой-то противно-серый, словно цементная пыль. Проще было написать коряво: «дух был тут». Лифт не работал.

Я спускался с одиннадцатого на первый по неудобным пролётам, и колено мое стенало.

Город становился всё ближе, а я всё ниже…

Она ждала меня в подъезде. В холодном, бетонном, светлом – ходила туда-сюда по вестибюлю, между лифтами и почтовыми ящиками, как гиена по вольеру.

– Зачем ты согласился? – спросила она, едва меня завидев. – Зачем пришёл? Зачем всё это? Теперь он знает… Чтоб ты сдох…

– Эти слова бессильные, – буркнул я себе под нос. – На пса уроки. Ну, вы сами всё знали, и ведь с самого начала… – сказал ей я, достаточно громко.

Мы поменялись местами, обходя друг друга словно дуэлянты.

Она несколько раз нажала на кнопку вызова – откликнулся, и явился спустя пару-тройку минут, грузовой лифт. В подъезде всё ещё было очень холодно, я шмыгнул носом и сделал шаг к выходу.

Она придержала створки лифта, вошла внутрь, посмотрела на меня. На сумку.

– Сучонок, – прошипела она. – Тобой займутся… я людей знаю, кровью умоешься, падла.

– Не помогут погоны, – рассердился я. – Никто тебе не поможет, дура. Сказала бы за дитё спасибо, коза патлатая.

– Да нахрен надо, – бесцветно просипела баба и чем-то в меня бросила, лёгким. Лифт закрылся, взвыл мотор – и она вознеслась на свой одиннадцатый.

– Ну, конечно же, – буркнул я. – Шаманы-цыганы, алкоголики…

На полу подъезда, между мною и лифтом, лежали карты. Такие подкладывают под порог местные пифии, когда хотят подгадить: семёрка, шестёрка, туз. Чёрная масть, удар судьбы. Аматорство…

Светофор на перекрёстке не работал. Я подождал, как водится: попутного ветра, доброго слова – ну, на крайний случай, знака. Слева от меня улица круто уходила вниз, я мог бы зайти к Валику, он жил на ней, чуть ниже, в таком же сером кирпичном доме, что и я, только окнами в овраг. Мог уехать в центр… встретить кого-нибудь интересного или опасного, но в руках у меня была сумка, в ней заботливо упакованная коробка, и я выбрал известный путь – мимо черным-чёрного светофора вниз, через сквер и вверх по лестнице, мимо рынка – домой.

В Чаловском саду всё ещё работал фонтан, последние жёлтые листья крутились в зеленоватой пене. Кроме них в воде мелькало ещё что-то, я подошёл ближе… Хрустнул орех под моим ботинком.

Город поиграл со мной в вечность на втором же шаге. Мелькнули глинистые склоны яра, дереза, сосны. Потом тропки окрепли, проступили просеками и колеями, битым шляхом, затем явилась брусчатка, тротуары из жёлтого кирпича. Поднялись этажами дома, в два и три ряда. Далеко-далеко, играя звонкой медью, запела труба… И колокол откликнулся, так радостно и беспечально, а река молчала, и гуси не тревожили покой границы снов. Закаты и восходы пронеслись беззвучно, а с ними липы и каштаны, герань и сирень, пасти подъездов, неметенные аллеи, фасады и ограды, раскрасневшиеся от осеннего виноградия. Пахнуло сундучно, но не затхло: мелом, пыльным бархатом, свежей выпечкой и добрым холстом и ещё чем-то сладостным: глазурью с ромовой бабы – немного сказочно и провинциально одновременно. Духота и прохлада, сырость погребная и полуденный жар. И яблочный дух, и флоксы, и солнечные пятна по аллейке – ничего не враньё, все по-настоящему, никак иначе – вечно.

– A ти як знаеш?^[63] – спросила немолодая женщина с серой птицей на плече.

– Не скажу, – вяло ответил я, наблюдая окрестный город.

– Либонь, хтiв глянутu у поточок?^[64] – поинтересовалась она и плотнее укутала плечи и голову чёрной шалью.

– Й спалити лавровый листочок, – грустно сказал я. – От тiльки не цвiтe вже лавр, й поточок всох.

– Ця iстина не край, – ответила она. – Обiйстя, кров й притулок бувають ще на наиiм шлясi, хоча й нечасто. Може, все ж подивишся у воду?

– Нема що дати, й що запитати… – сознался я. – Iншим разом все можливо^[65].

– Глупым словам – глупое ухо, – сказала птица презрительно.

– У вас недобрий авгур, – заметил я хозяйке этой серости. – Нельзя же так, с напрыга. Время и место ведь… Ты, смотрю, забыла их совсем, – обратился к пернатой я. – Вид твой мне знаком, приду – раскрошу, так и знай.

– Не кожен день бува iнший раз^[66], – раздумчиво сказала женщина и посмотрела на меня очень синими глазами, пронзительно.

– Добре, хай буде, – согласился я. – Дам дещицю, трохи взнаю – так?

– Хм… – сказала женщина. – Toбi, синку, треба щастя, бо наук moбi замало^[67].

– От, свята правда, – обрадовался я. – Вчиш його вчиш… а все не те. Самi ciнуси, префiкси та котангенс… – И я подошёл к источнику, на самом деле фонтану посередине сквера. – Як жеж його?^[68] А… хакс пакс гракс, – сказал я и перевернул руку над водой. С ладони в источник упал ключ, тот самый, от Шоколадницы из Бреслау.

И метнулось ко мне из вод тёмных и весёлых нечто красное, круглое, мелкое.

– Гракс! – не выдержала серая птица. – Позорное шутовство! Фиглярство! Пст!

– Смотри, кто у меня тут, – ответил я. – Мышь! Хочешь? Ешь…

Хищница не выдержала, потопталась по плечу женщины, затем развернула крылья, перескочила на руку и оттуда атаковала шустро улепетывающего в листья красного зверька.

– Постой! – кричала птица, яростно щёлкая клювом. – Стой, дрянь! Остановись, волею высших! Должна съесть тебя!

– Отстань, чучело! – храбро отвечала мышь, пошуршала и скрылась.

Осовевшее пернатое яростно запрыгало по возвращающимся в нынешний, катящийся к вечеру день, плитам на аллее.

– Я запомнила тебя! – ухала сова. – Я запомнила твою… твоё… твой хвост! Ухух!

– Наелась мух, – прокомментировал я.

– Хвацько перекинув… Й не чекала на таке^[69], – сказала женщина.

Сова, совершенно не стесняясь присутствующих, порхала по скверу и заглядывала в разные щели и норы то одним, то другим глазом. Дети верещали… Лаяла чья-то болонка.

– Приходь ще гратися з нею, – предложила та, которую именовали некогда Пронойей. – Бо ж весело! Й не плач, птахи – то духи, буває, що летять. Але вертають, коли у них потреба^[70].

Сказала и пропала. Со своею совою, градом и древом.

Я, надо сказать, не плакал.

XVI

Для решения романтических вопросов Вам всенепременнейше следует обращаться к седьмому дому независимо от того, это брак или флирт.

Чёрные клёны, тёплые окна, холодно. Двойка: сначала грохочет – потом шипит. Последние каштаны катятся под ноги и дальше, за границы осени. В вывеске «Гастроном», как всегда, не горит первая буква, и это вносит незыблемость вперемешку с интригой. Тротуар вскрыт, выпотрошен до дна и огорожен небрежно. Ищут горячую воду. По тротуару – нельзя, по мостовой – опасно. Все идут по бровочке; балансируя между «нельзя» и «опасно», вчера, сегодня, да или нет, опять выдумал или…

Такое место в любое время.

Это было настоящим, недавно… Неторопливые дни, вся эта осенняя ожидаемая непогода с нездоровьем и ближними холодами, зима – всегда бесконечная и прекрасная до смерти, все вёсны… вербы-сёстры, берёзы и проталины. Вечнозелёный барвинок на могилках, затем май, отдаривающийся ландышами, стрижами и пионами, чтобы уйти в июнь и кануть летней суетой и пылью. И почти карнавал: шиповник, липа, жасмин – каждый ждёт своего выхода и успевает в срок. Ночи, поначалу почти белые – позже звёздные, и уже земляника, а малина будет долго, и любые объясненья откладываются на потом, до осени – когда зима покажет, и руки дойдут посмотреть, но, быть может, и не к спеху.

Я тогда, до всей нашей эры, нарисовал василёк, она гвоздичку – мелками, мелкими линиями. Маленькие метки, восковые мелки, два цветка – красный и синий, на стене, в торце балкона.

– Это как герб, – сказала Инга. – Ты не совсем правильно нарисовал, конечно же.

– Зато твой выше, – успокоил я.

– На три кирпича, – загордилась она. – Придвинь ящики обратно. Пусть никто не знает. Будет цветочная тайна такая, – она помолчала и закончила: – Как раньше флирт…

Кстати, никто и не узнал. Ящики до сих пор там – из них растет вьюнок. Лёгкое растение.

– Млечная река, два мелка, низкие берега… – сказал я, и цветы скрылись от прямого солнца надолго.

– … Что ты там вечно бормочешь? – подозрительно спросила Инга. – Я от тебя в двух шагах, а ничего не разберу…

– Неважно, – отоврался я. – Потом расскажу. Я купил эклеры, маленькие такие, если быстро найдёшь – твои. Все-все-все.

– Сразу бы так, – буркнула Инга. – Погоди, я настроюсь… Что такое розовый холм?

– Вот, как раз там, где баобабы вышли на склон, – сказал я.

Инта фыркнула и унеслась на поиски.

– Кто положил куриную голову в мой стол? – донёсся вопль.

Я хихикнул.

Послышался стук дверок из кухни, хлопнула дверца холодильника – и встреча с совсем не страшным сушёным крабом прошла в визжании. Тогда она, откричав на краба, нашла эклеры. И подарок. Она угадывает, не очень легко, но угадывает.

… Инга родилась в мае, на Троицу, когда на пол стелят осот и любисток, а некоторые, вроде меня, тайком рассыпают по углам мак – «на дзелене зилля». Инге часто дарили всякое зелёное почему-то. Тогда. До всего. Сравнительно недавно… Теперь между нами два моря, пролив со скрипучим названием, а ещё всё детство и половина жизни в придачу…

– Припёрся? – прокричала Инга из комнаты, заслышав шаги мои в коридоре. – Поешь быстренько и кабанчиком за покупками. Плов в духовке.

Я шмыгнул к себе и припрятал принесённую добычу. Из кладовки донеслось нестройное пряничное: «Вале!»

Затем пошёл я на голос сестры моей, спрашивающий сварливо: «Куда опять делся зелёный батник, хаки который? И водолазка, та, чёрная? Опять схватил, скотина?»

– Я собираюсь. Поезд через четыре часа, – заявила «Инезилья». – Если ты опять будешь тут стоять и балабонить, я всё забуду.

– Уедешь в тапочках, – ответил я. – Оно, конечно, по-пенсионерски, а что делать, ведь склероз же. Ты взяла стельки и калькулятор? А градусник?

В комнату прошмыгнула сытно поевшая Бася и радостно улеглась в раскрытый чемодан маленьким, семикилограммовым клубочком. Кошки любят чистые вещи…

– Свитер в клетку… – сказала Тина мрачно. – Только-только отчистила от неё…

– Будет чем заняться в поезде, – угодливо сообщил я. – Или ты берёшь с собой учебники? Это правильно, ими удобно кидать на поражение… Хотя, вот конспект…

– Сашка, – сказала сердитая сестра моя. – Иди займись своим делом. Мама тебе целый список начертила, между прочим, на три магазина. Разве не видишь – мне некогда. Я тороплюсь. И кошку прихвати, она же развалилась на весь чемодан. Безобразие. И шерсть!

Мы не простились. Я понял, когда вернулся.

Стоило ли ходить в овощной и другие, малоинтересные места, чтобы понять, что не посидел с сестрой на дорожку и что она забыла зонтик? Так торопилась.

Должно быть, Гамелина тоже торопилась и сильно. Все пролёты – с третьего по шестой, были усеяны крошками – на площадке, перед нашей лестницей лежало растоптанное в прах печеньице. Пахло имбирём.

Квартира стояла нараспашку, из кухни доносились голоса. Запахи усложнились, тянуло не только имбирём, но и корицей с кардамоном. Ещё мясом.

– А масло лучше потереть, – наставительно говорила мама. – На вот этой, крупной, тёрке.

– Чтобы получилась такая спиральная стружка? – деловито вопрошала Гамелина. – Её ещё очень удобно намазывать на гренки.

– Совершенно верно, Анечка, – журчала мама, явно восхитясь Аниным ударением на «и».

Встречать меня вышла перманентно ревнующая Бася и горестно мяукнула.

– Я тебя не забываю, – шёпотом заметил ей я, порывшись в остро пахнущем кровью кулёчке, извлёк оттуда куриную голову и выдал хищнику порцию счастия.

Кошка, радостно рыча, ускакала в кухню, чтобы расправиться с трофеем. Голоса смолкли.

Я хлопнул одной дверью, затем второй.

– Сашка дома! – удовлетворенно сказала мама. – Только он может кормить животину лишь бы где.

– Кошка ест на кухне! Сколько можно просить – не называй меня Сашкой! – прокричал я из коридора. – Заберите у меня сумки!

– Ну, ведь ты же мужчина… – хрипловато заметила невидимая мне Аня, – вот и принеси добычу сюда… к очагу.

Я вошёл на уставленную тарелками с выпечкой кухню и составил сумки к холодильнику. По столу были разложены пучки трав. Гамелина, вооружённая ножом, похожим на тесак, близоруко щурясь, резала балык. Из-под ножа выходили очень тоненькие кусочки.

– Это что, листик для гербария? – осведомился я и собрался ухватить один из них. Не отрываясь от худосочного мясного изделия, Аня стукнула меня по руке.

– Не кусочничай, – заметила Гамелина, – собьёшь аппетит.

Мама посмотрела на Аню, затем на меня и вышла в коридор.

Я накрыл гамелинскую ладонь своей.

– Попалась, мыша, – шепнул я.

Аня подняла голову, глянула на меня и приставила нож к моей шее.

– Я продам свободу дорого… – ответила она.

– Даю десять поцелуев, – хрипло буркнул я. – Могу плеснуть колдовства, – и я выставил на стол давешний штоф – тёмное стекло, золотистая оплётка, красная пробка.

– Это несерьёзно, – сказала Гамелина и обрушилась карающим тесаком на дефицит.

– Саша, – позвала мама из коридора, – подойди на минутку.

С сердцем, громыхающим приблизительно в том же месте, где только что был нож, я явился в прихожую. Внизу во дворе просигналила машина.

– Так, – сказала мама, застёгивая пальто. – Ингу проводила. Уже и мне уже пора выходить. Смотри тут…

– Я посмотрю, будь спокойна, – ответил я.

– Ну, спокойна не буду, – заметила мама. – Но тебе доверяю, – и она вздохнула. – Цени.

– А то, – пискнул я. Мы обнялись.

– Без глупостей, – сказала мама мне в ухо.

– Всё будет по уму, – заверил её я. – Тихо-тихо.

В ответ мама вздохнула.

– Свежо предание… – заявила она и потрогала мой подбородок.

– Присядем на дорожку? – раздалось сзади. В коридор неслышно выдвинулась Гамелина, вслед ей семенила Бася.

– И кто из вас это сказал? – хмыкнул я.

Мы чинно расселись где попало. Бася вообще решила прилечь и помурлыкать.

– С Богом! – сказала мама и вздохнула ещё раз, вставая. – До свидания, дети мои, не забудьте вымыть посуду после. Всю.

– И перебрать фасоль… – заметил я.

Мама открыла первую дверь и возилась с замком второй.

– А розы вырастут сами… – сказала она. Дверь распахнулась, и мамины слова гулко отразились от стен подъезда.

– Послезавтра буду дома! – произнесла она уже от лестницы. – Не забывайте сушить полотенца…

– Чайбананысайра! – крикнул в недра лестничных клеток я и захлопнул обе двери. В квартире установилась тишина, туго перевитая запахами имбиря, корицы и вербены.

– И зачем вы их сушите, полотенца? – спросила Аня и начала развязывать тесёмки фартука. Кофточка «в папоротники» натянулась у неё на груди, вокруг верхней пуговки пролегли складки. Во рту у меня пересохло.

– Чтобы выстирать потом как следует, – хрипло сказал я. Гамелина сняла фартук и запустила им в меня.

– Шутник, – лениво выговорила она и отступила по коридору, дальше, в сторону «закаморки». Руки её сновали по кофточке, Аня расстёгивала пуговицу за пуговицей. Медленно. Я стянул потрескивающий от страстей свитер и ринулся вперёд, Аня сбросила стукалки и ускорила отступление. Нагнал я её на пороге комнаты. Своей. Кофточка «в папоротники» сиротливо висела на ручке двери, ещё тёплая.

«Лягушачья шкурка», – пронеслось где-то на окраинах моего сознания. Лифчика под Аниной блузой не оказалось, и мне пришлось укрыть Гамелину от чьих бы то ни было нескромных взглядов собой. Аня обхватила меня за шею и ткнулась близоруко мне в лицо – волосы её пахли вербеной, а губы на вкус были солёными.

– Ты тайно ела колбасу! – шепнул я, оторвавшись от них. Пришлось удостовериться в этом ещё и ещё, и ещё…

– Так и надо поступать с продуктами тех, кто не застилает кровать по утрам, – прошептала Аня, вновь завела руки за спину, отступила и расстегнула юбку. Юбка свалилась на пол, переступив через нее, Гамелина оказалась возле наспех заправленной постели.

В полумраке «закаморки» Аня выглядела сияющим силуэтом, шторы позади неё пропускали слабый свет, казалось – светится сама собою: древним тайным жаром.

Она тряхнула головой. Завитки чёрных волос метнулись по голым плечам, словно змеи. Я, неловко прыгая, содрал с себя джинсы.

– Даник, – сказала Гамелина низким голосом, – хватит скакать… Иди сюда, я мёрзну.

Я отбросил джинсы и обнял её, захватывая и согревая. Аня по-прежнему была бархатистой, тёплой и мягкой, пахла травами, и ещё чем-то горьким – вроде жжёного сахара.

– Теперь мне тепло, в животе даже жарко, – забормотала, прижимаясь ко мне всё теснее, Аня. – Но возникла масса вопросов. Ответы есть у тебя?

– Я всё предвижу, ты же знаешь, – шепнул я, и мы повалились на тахту.

Мысли вспыхнули искрами бенгальских огоньков, мне показалось, что тело моё стало стеклянным, сейчас разлетится на миллионы осколков и исчезнет навеки. Удовольствие явилось тихо, расположилось рядом, сначала маленьким робким зверьком, потом стало огромным, ненасытным чудовищем и поглотило нас без остатка: осторожно, медленно и нежно – словно зыбучие пески.

… Зелье в бутылке, оставленной на столе, в кухне, заволновалось и неторопливо поползло вверх, постепенно наполняя собою горлышко бутыли. Тёмная жидкость осторожно подобралась к горловине, на мгновение задержалась у неплотно притёртой пробки на самом верху и хлынула наружу, красными ручейками по стенкам, вниз…

– Мне страшно хочется есть, – жалобно сказала Аня. – И я не знаю, сколько сейчас времени? Почему у тебя тут нет будильника? На который час ты их позвал?

– Вообще-то на четыре, – пробормотал я, трогая её спину: чуть влажную, тёплую и гладкую. – У нас множество минут и даже часов. Будильник ушёл за хлебом и не вернулся.

Аня повернулась и навалилась на меня сверху.

– Подлый, – сказала Гамелина, тесня меня к краю тахты. – Ты даже список покупок ему с собой не дал. Он все забыл и решил бежать. Бедный будильник, скитается где-то…

– Вместе с пятьюдесятью копейками, – поддакнул я. – Наверное, шёл-шёл, звенел, пока не остановился, бедняжка. Так ты хочешь есть?

– Дикий голод, – деловито заметила Аня. – Я читала, такое бывает, после…

– Где, интересно, про это пишут? – поинтересовался я и слез с тахты. Джинсы валялись в дальнем углу. Пришлось замотаться в плед.

– Ты похож на шотландца, – лениво сообщила Гамелина.

Я зыркнул на неё, ощущая в животе жар и щекотку.

– Не шути так, – буркнул я, ощущая, как жар вместе со щекоткой распространяются по телу. – А то я принесу тебе овсянку.

– Это английская еда, Бэрримор, – высокомерно заметила Гамелина, – лучше принеси виски! – И она перекатилась на спину.

– Тебе со льдом? Или с содовой? – заботливо спросил я, шлёпая на кухню. Аня захихикала. Я поглядел на неё.

– Ты, Гамелина, лучше не смейся, – прохрипел я у порога, – а то я забываю, куда иду.

– Главное, не забудь, где я, – ответила Аня и потянулась. – Вернись! Иначе я погибну.

По ногам дуло. Я редко хожу дома босиком – легко простужаюсь.

Нынче моему организму было не до простуд; он изнывал от щекочущих изнутри, словно в бокале шампанского, пузырьков, наполненных чистейшим, высшей пробы счастьем, и жаждал быть: утомлённым, разомлевшим, невыспавшимся и слегка искусанным.

На кухне меня встретили полунакрытый стол и чёрное воплощение молчаливого кошачьего укора на подоконнике.

Я взял старый подносик с почти стёртым парусником на днище, ухватил по одному бутерброду с каждого блюда, передвигая оставшиеся – будто кому-то в голову придёт заподозрить пропажу, пару пирожков, банку с консервацией и бутылку с замечательной наливкой производства Эммы. На скатерти, на месте штофа, остался ярко-красный круг – словно оттиск печати красного сургуча или след от ожога.

Кошка соскочила на пол и бархатисто потёрлась о мои голые ноги – между нами проскочили искры. Бася оскорблённо отпрянула. Я выделил зверю две куриные головы. Кошка тихонько мяукнула и есть не стала.

– Сейчас март у меня, и нечего дуться, – сказал я вслед ревнивице.

В моей комнате пахло морем, вернее, слегка рыбой или чем-то, долго-предолго лежавшим у кромки солёных волн. На тахте Аня рассматривала стеклянные шарики, доставая их по одному из коробки. Говорят, если потереть красным, особо редким, шариком об ухо и загадать желание, то обязательно исполнится.

Увидев меня, Гамелина встрепенулась.

– Я почти скончалась, – сказала она с жадным блеском в очах, – от истощения.

Аня задвинула коробку обратно под тахту, села и потянула поднос у меня из рук. Плед свалился на пол.

– Замечательно, – заявила Гамелина, запихиваясь бутербродом. – Голое обслуживание. О таком я читала тоже.

– Назови мне это издание наконец, – сказал я, забираясь на тахту. – Я тоже хочу кругозор расширить.

Аня лениво преместилась, выкладывая ноги поверх моих.

– Ничего ты там не поймёшь, Даник, – сказала она, расправившись с бутербродом. – Оно всё по-немецки. Почему у тебя такие холодные колени? А что здесь? Грибочки! Ты просто умница… Всё-таки я волнуюсь, ты не замёрз? И руки у тебя какие-то ледяные.

– Я тоже скончался, почти совсем, – фыркнул я и выхватил похожий на летающую тарелку патиссончик из банки. – Изнемог от страсти…

– Помощь близка, – авторитетно заметила Аня, дожевав пирожок и разглядывая на глаз бутылку с наливкой. – Но не покидай меня, я не смогу дышать в одиночестве.

Мне пришлось поделиться с ней дыханием. Поднос врезался куда-то под рёбра и мешал.

– Давай поставим его на пол, – сказал я, оторвавшись от разгорячённой поцелуями и встречей с грибочками Гамелиной.

– Надо бы запить перцы и бадьяны, – пробормотала Аня. Она нашарила красную рюмку на столе и открыла принесённую из кухни бутылку.

– Налей мне, Даник, – попросила Гамелина. – У самой руки трясутся.

– Давай выпьем из горла, – предложил я.

– Это же бескультурье, – возмутилась Гамелина и переставила поднос на стол. Груди её тяжело колыхнулись, повторяя движение – словно волны. Я поперхнулся.

За окном начал накрапывать дождик. Неподалёку – где-то в обыденности октября, въезжая на площадь, прозвенел трамвай.

– Ну, – прошептала Аня. – Как насчёт того, чтоб угостить девушку ликёром, Даник? А я тебе расскажу ещё что-нибудь из прочитанного… пару глав.

И она цокнула пустой рюмочкой о бутылку.

– До того было сильно культурно, – выпалил я, вываливаясь из гормонального тумана.

Гамелина облизала свои пальцы, по очереди, все десять. Мне показалось, что сердце у меня сейчас выпрыгнет через уши…

– Зато это естественно, – припечатала меня поцелуем Аня и уселась сверху.

– Мы будем пить по очереди, – нашёлся я и плеснул в рюмку густо-красной, словно запёкшаяся кровь, наливки. – Узнаю наконец-то о чём ты думаешь…

По гамелинскому лицу пронеслась некая тень, Аня вздохнула и обняла меня за шею. Её руки углубились в мои нестриженые кудри.

– Всегда хотела скальп с тебя снять, Даник, – прошептала Аня мне в ухо, – красивые такие волосы, густые…

– И когда ты поменяла план? – таким же хриплым и ломким шёпотом спросил я.

Аня помолчала, бездумно накручивая мои волосы себе на пальцы. – Решила растерзать душу? – спросил я. – Или вынуть сердце… Она отстранилась, ровно на ладонь. И этой ладонью зажала мне рот. – Как ты можешь? – сказала Гамелина. – Подозревать меня в таком… в чём-либо? У меня нет ни единой гнусной мысли… Могу поклясться.

– А какие есть? – спросил я сквозь её пальцы, и руки мои принялись шарить по Аниной спине – тёплой и волнующей.

– Исключительно неприличные, – слукавила Аня и хихикнула. Рука моя дрогнула, я расплескал питьё – гамелинская грудь украсилась следами капель.

– Пей быстрее, – прерывисто сказала Аня и задышала чаще. И я сделал глоток, и ещё один, и ещё… Первым.

Гамелина судорожно допила остатки и впилась в меня сладкими губами. А затем мы подчинились самому древнему из известных знаний.

Рюмка – красное стекло – покатилась по одеялу на пол, упала и не разбилась…

Страсть, вновь охватившая нас, опять была необъятна и ненасытна, и мне всё казалось, что поднимаюсь я выше… выше… выше.

Где-то в бескрайнем, наполненном искрами счастья пространстве плакали дикие гуси.

XVII

Она меня не щадит —

Тратит меня, тратит.

– О чём ты думаешь? – спросила Аня.

Это плохой вопрос, он заставляет размышлять над тем, о чём думаешь на самом деле.

Я промолчал.

– У тебя такое лицо просто… – не унималась она. – Ты же явно о чём-то думаешь… Скажи мне свою мысль, последнюю.

– Самую последнюю сейчас не скажу, – ответил я. – Откуда я знаю, про что буду думать?

– Как-то не торжественно, – сказала Аня. – Праздника не хватает, если ты понимаешь, о чём я.

– Могу выпустить тех из корзины, – предложил я. – Скучно не будет…

– Только не это, – быстро отозвалась Гамелина. – Удивительно, что ты их ещё не… покрошил или выкинул. Такое оставлять – о чём ты только думал…

– Я думаю про надпись, – ответил я и помешал ложечкой в чашке. В этот раз мы пили какао на моей кухне, и Аня сказала, что в напитке сюрприз. Потом было немного гнева и сердитости – не все правильно понимают вопрос о битом стекле в чашке, как оказалось.

– Про надпись? – заинтересованно спросила Аня, отсердившись.

– Да так… – отозвался я. – Прочёл тут недавно: ад либ точечка, и всё – понимай как хочешь. Латиницей.

– Тут можно понять и так, с голоса, – отозвалась Аня. – Это же ad lib., возможна импровизация, как хочешь, значит. Ты же ходил в музыкалку…

– Точно! – обрадовался я. – А я думаю, ну видел же где-то! Ты ходила дольше…

– Я даже закончила, – отозвалась Гамелина.

– А я нет.

– Слабо тебе было. – резюмировала Аня. – Гаммы не для всех, я знала. Мне там писали… не помню в какой пьеске, это ад либ. Так радовалась – можно было сократить, самой выбрать.

– Выбрать ад. Самой. Как клёво, – польстил Гамелиной я.

Аня посмотрела на меня поверх чашки. Пронзительно.

– Хм… – сказала Гамелина. – Опять остришь… Лучше бы про атмосферу подумал. Тут нужен какой-то ужас. Интерьер… Я в кино видела, свечечки ставят в такое, вроде банок – и на стол…

– И едят? Свечки из банок? Куда ты всё время смотришь? В радио-точку, что ли?

– Нет, ну ты всё врёмя съезжаешь на ха-ха, а я ведь серьёзно. Прийти и поесть где-то – банально. Нужна тема вечеринки, – подытожила Аня. – Я тут переводила… читала. Чего только не придумают, некоторые вот в пижамах и…

– Потом крошки в кровати, и кофе тоже не отсти…

– Я и подумала – ну, какая у нас с тобой может быть тема? Наверное, только ужас какой-то, небольшой. Местный. Займись им. Я беру на себя стол. То есть взяла фактически, мне же не трудно.

– Ужас вот, – сказал я и даже потыкал пальцем для убедительности. – Кто вылил на скатерть вино? Три пятна… Не, я не спорю, оно, конечно, атмосферно. Но в целом – как в кабаке. Осторожнее, смотри, а то потом как с кофе – кипятить, полоскать, вешать… а ведь не май же месяц.

– Ты мелочный и не по делу, – надулась Аня. – Во-первых: не вино, а наливка. А во-вторых – это не я.

– Кошка не пьёт! – отбил поползновения я. – А что за наливка?

– Да тут рябинка, всякие травки, ежевичка только для ноты, такое всякое. Говорила ведь, когда принесла. Забыл? – отбрыкалась она. – И потом, если разрешить припереть на стол пузырь, то всё… а наливка, тут градусов только чтоб не скисло. Для настроения самое то, чтобы похихикать, и всё остальное тоже…

– Я с тыквами могу поработать, – подумал вслух я. – Пока ты хихикаешь тут.

– Листья, – сказала Аня. И церемонно расправила уголок скатерти.

– Ты про салат сейчас? – брякнул я.

Гамелинский облик явил суровость. Затем Аня нацепила очки, по-зап летала косу и передвинула блюдо.

– Смотри, мне ещё пару вещей надо успеть, ну, неважно. А ты можешь… ну, тоже поработать. Сделать так, чтобы комната была вся в листьях – типа тут осень везде. В жёлтых, в красных… коричневенькие тоже можно. Всякие жёлуди там, шишки-орешки.