Текст книги "Дни яблок"

Автор книги: Алексей Гедеонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 37 страниц)

– Так ты точно не будешь коржики? – переспросила тётя Алиса. – Полезные очень. Морковка, сельдерей, имбирь там тоже… Их даже не пекут, а засушивают…

– Насмерть? – поинтересовался я.

Тётя Алиса задумчиво заправила непокорную прядь за ухо.

– Значит, будем булочки твои, – уточнила она, – их я люблю тоже.

Чайник на плите стукнул крышкой.

Я накидал в заварник множество шиповинок, насыпал „Три слона“, заварил чай, нарезал лимон. Тётушка аккуратно разложила булочки на блюде.

Мы расселись за столом – тётя Алиса налила чаю в щербатые чашки, щедро расплескав его по столу.

– Приходите на мой день рождения, после первого, – миролюбиво сказал я. – Подарок не обязательно…

– Вот ещё! – оскорблённо заявила тётя Алиса и подула в чашку. – Додик два месяца готовил, натуру забросил. Посмертная маска Шопена – сам лепил.

– Шопен? – поинтересовался я.

Тётя Алиса улыбнулась.

– Он уже умер, – назидательно произнесла она и зажгла наконец свечи. Трепетные огоньки озарили высокую кухню.

– Многие умерли, – отозвался я, – а всё колобродят. Беспокойные мерт…

– Беспокойства много, – согласилась тётя Алиса и отхлебнула чаю. – Бури скоро, читал? Магнитные.

– Что-то надвигается, – поддержал тему я. – Это тепло обманчивое, скоро зима, с ней холод.

Тётя Алиса поёрзала напротив.

– Ты сегодня так странно молчишь, – выдавила она, – просто не знаю, что и думать. Не разберу, чего ты хочешь. А чай вкусный. Что добавил?

– Иногда я сам не знаю, – сказал я. – Тяжело с ними, с желаниями этими. Вечно всё путается – свои, чужие. Головная боль сплошная. А я к вам за ключом вообще-то, тем, который как гребешок, за ним. Ну, вы знаете, в общем. Цедру и ягоды.

Тётя Алиса глянула на меня в упор и помешала чай в чашке. Отодвинула её в сторону.

– Я его почти доломала, такой он старый, – вздохнула она, – валяется у Додика где-то. Он срисовывал узор. Ты вот сейчас подумай про ключ этот, а я схожу поищу.

Я вздохнул и подумал. В глубине квартиры что-то звонко треснуло. С сушки над раковиной посыпались вилки и ложки. Тётя Алиса покачнулась, провела чуткими, „художественными“ пальцами по лбу и вдруг гулко упала на стол, хорошенько приложившись лицом о клеёнку. Руки вначале безвольно раскинулись по сторонам, тётка как-то обмякла и на какую-то долю секунды, мне показалось, что и дышать она перестала. Совсем.

Затем тётя Алиса содрогнулась всем телом, вернула верхнюю половину туловища в вертикальное положение и открыла глаза. Я прямо скажу – лучше бы она этого не делала.

Глаза, распахнувшиеся на почти недвижимом лице, человеческими не были и быть никогда не могли – так глядит Зверь. Из тех тварей, чьи истинные имена лучше известны на той стороне.

– Будет только хуже, – провыло нечто внутри тётки подозрительно знакомым голосом, сразу распадающимся надвое, словно половинки плода.

– Ну да, – согласился я. – Всё только подорожает. Вон, хлеб черный уже по шестнадцать копе…

Тут тёткины руки совершили удивительное движение… удлинились.

Длинными и корявыми клешнями „тётя Алиса“ ухватила меня де горлом принялась выкрикивать странным „двойным“ голосом.

– Убигайся, твагь! Убигайся, твагь! Хог, иой Хог!

– От твари слышу! – закашлял я. – Изыди! Absit omen!

Тёткино лицо задёргалось, издавая визгливые, почти непристойные звуки, словно то, что находилось там, за ним, пыталось смеяться. Руки у моей шеи, пахнущие забытыми в подполе овощами и слежавшейся в нехорошем месте землёй, сжались крепче, в горле моём что-то хрустнуло, свечи начали беспощадно чадить, красный туман поплыл у меня перед глазами, и всё изменилось.

„Символ четырнадцатого дня – труба, – говорит Альманах. – Лучше всего начинать дела в этот день, они удаются. Сегодня лучше отказаться от горького и сладкого“.

Люди, рождённые в этот день, имеют призвание к чему-либо. Они умеют увлечь за собой. Готовы на подвиг».

Я опять оказался распростёртым на чём-то жестком. И к подвигу готов не был.

– Прошлой ночью взошли ли на небе звёзды? – сказал кто-то.

«Не больше пяти», – хотел ответить я, но обнаружил, что почти ничего не могу сказать – лишь хрипы и кашель доступны мне. Я лежал на серых плитах моста и высоко-высоко надо мною, в пустом высоком небе проплывали серебристые паутинки.

– Молчишь? – самодовольно сказал маленький сгусток тьмы. Я поморгал. Сгусток обрёл знакомые очертания и оказался Стиксой, совой, двенадцатым ожившим пряником.

– Ты опять тут? – скорее просвистел, нежели сказал я.

– Нет, я в Афинах, – сердито сказала Стикса.

– Глупо везти туда ещё одну сову… – прошелестел я.

– Молчи и слушай, – ответила она. – Пока время и место ещё существуют. Я помогу тебе пройти обратно – Ангел пока что на твоей стороне. И кое-кто ещё… не хотелось бы называть имена.

– Неужели Пиф, собачка дикая?

– Идиот, – ровно сказала сова. – Надеюсь, когда придёт пора, ты поумнеешь… Ну-ка, хватайся за меня поскорее и закрой глаза. Мудрая Стикса будет расти, не стесняясь пространством.

Я решил послушаться. Ухватился. Закрыл глаза.

«Мало ли в какую сторону, – подумал я, – растут совы».

И всё переменилось.

Ветер был с запада – влажный и тёплый, совиные перья мягкими, а посадка неожиданной и жёсткой.

– Спасибо! – рявкнул я, оказавшись на тёткиной кухне. – Смотреть надо, куда летишь с грузом! Весь копчик отбил!

Сова, каким-то образом вновь принявшая весьма и весьма лапидарный облик, сердито свистнула в ответ и вынеслась в форточку.

Надо мной стояла тётя Алиса.

– Слава Богу, Саничек, – пробормотала она. – А я смотрю, у тебя чашка выпала из рук, по всему столу брызги – и ягоды так скомпонованы эффектно… а ты сидишь, как неживой, и синяки на шее откуда-то. Я уже ноль три звонить хотела, такой ты был белый и синий поверх. Я вспомнила, где тот ключик, принесу сейчас.

– И это мать моего внука, – сказала призрачная Нина Климентьевна. – Ужас! Просто невозможная глупость…

– Невозможная глупость, – оскорбился за родню я. – Это вы!

– Хочешь, чтоб я их отпустила? – несколько зловеще прошипела Нина Климентьевна. – Я могу – и как глупость, ещё и как невозможная!

Я глянул на неё внимательнее. Сущность неугомонной старухи держала цепкими лапками за шкирку двух человекоподобных существ, очень похожих на уменьшенные, несколько непропорциональные, копии обычного подростка, очень похожих на меня…

– Я достала их из тётки твоей, – зашипела Нина Климентьевна, как кобра из мультика. – Можно сказать – извлекла! Изъяла… Зачем ты втащил в мой дом эту пакость? Я ведь препятствовала! Тратила силы!

– Заберите их… – попросил я, – заберите скорее… Пожалуйста!

– То-то же, – надменно процедила Нина Климентьевна и встряхнула пленников. – Вот я и совершила благое дело. Надеюсь, пойду дальше теперь. И ты ступай. Спроси совета. Деятель!

С этими, совершенно неслышными словами она растаяла, вместе с извивающимися подобиями меня.

– Здесь пахнет закрепителем! – сообщила тётя Алиса с порога. – Ты что-то разлил?

– Желчь, – мрачно ответил я. – Чёрную. Три литра. Принесли, что искали? Давайте.

– Да! Меланос холес! – радостно сказала тётя Алиса. – А я чуть снова не забыла! Вот!

И она выставила на стол жестянку. «Эйнемъ», ещё можно было угадать на ней. Хотя и надпись, и фон значительно поблекли.

– Там может быть что угодно… – заметила тётя Алиса.

– Маленькая, – жестокосердно заметил я. – Для всего, чего…

– … Вряд ли, конечно, ключ, – закончила она. И открыла коробку…

• • •

Я стоял на краю яра. Нашего, который вдоль Житомирской. Было лето.

– В следующий раз, – раздался позади меня знакомый голос, – пошлю к родничку Жешу. Ну, посмотри на себя, вся вымазалась – а воды принесла полманирочки!

– Сильно хотелось пить, – отозвался писклявый голосок.

Совсем рядом со мной, прямо на траве, подстелив под себя одеялко с подозрительно знакомыми лисичками, сидела пожилая женщина в настоящем пыльнике, некогда лимонном. А рядом с ней – маленькая пигалица, в белой майке и чёрных штанцах на лямке. Девочка была перемазана чем-то. В два, я бы сказал, тона.

– Это черника? – доверительно поинтересовалась пожилая женщина у девочки.

– Сверху да, – пискнула та.

– А до того?

– Был уголь, – виновато заметила девочка. – А потом…

– И где он?

– Съел. Жешка! Опять съел весь уголь!

– А ты что же?

– А я рисунки… Так вкусно пахли, картошечкой.

– И водичкой запили?

– Я не виноват… – буркнул подошедший к ним мальчик. – Завтракали крапивой этой, варёной, а от неё сплошной холод в животе.

– Сбегаю к Лике, – пропищала девочка, – у нес последняя карандашинка. Химическая! Такую не съешь.

– Одну не пущу, – непреклонно отметила старуха.

– Я с Жешкой пойду, – пискнула девочка в ответ.

– Тогда ладно, – проговорила та. И обратилась к худосочному мальчишке. – Будешь рыцарь?

– А как же, – без раздумий отозвался тот. – А делать что?

– Сбегать с дамой к Цветочному выходу.

– Пустяки, – ответил мальчик. – Могу хоть сто раз.

– Он тебя подзуживал, да? – спросила она у мальчишки и улыбнулась.

– Кто?

– Уголь!

– Только вы меня и понимаете, – выдохнул будущий художник Голод и задумчиво съел очередной уголёк. Из потайного кармашка. И дети убежали.

Я сел на траву. В безмятежном летнем небе плыли облака и стремились стрижи – серпокрыльцы Божии, бесстрашно звеня в синеве словом «Ж-ж-жизнь». На крыше дома, в Гончарке дольней, рыжая кошка играла с подросшими котятами в мышкование. Ещё дальше, где-то на Валах, прозвенел трамвай.

«Будто никакой войны и нет», – подумал банальность я.

Девочка, ускакавшая «за последней карандашинкой», была тётя Алиса, только та, «военная», пятилетняя… И Жеша Голод, тот… «с уголлям».

– Я слышу всё, – вдруг сказала старая женщина. – И тебя слышу, мысленно, а вот вижу нечётко…

«Меня слышит?» – в панике подумал я.

– Именно, – отозвалась она. – Ты же моя кровь… А так, не думай, я зрячая, вполне себе. Правда, полностью – только в очках.

– А у меня один глаз хуже видит, – доверительно сказал я.

– Это с возрастом пройдёт, – сказала женщина.

Воздух вокруг нас начал мерцать, и общая картинка потускнела.

– Я отсюда пропаду сейчас, – заторопился я. – А ведь неслучайно же…

– Понятно, чтобы узнать, – ровным тоном ответила она. – Или же отыскать.

– Что?

– Известную правду, – сказала женщина. – Такое с людьми бывает, во сне или же, – она понизила голос, – во бдении. Но такое донедавна запретили…

– Отпретят скоро, – заверил её я.

– Хотелось бы верить.

– Да чего там, – брякнул я. – Даже отпоют ва… Ой!

– Буду только рада, что ты!

Стайка стрижей пронеслась совсем низко над нами. Старая женщина перебирала траву, разложенную по старой наволоке: лебеду, крапиву, одуванчики с перепачканными землёй кореньями…

– Давайте так, я спрошу потом, а вы теперь… – быстро начал я, сглатывая ком.

– Когда… – начала она.

– В мае, – быстро сказал я.

– В следующем?! – удивилась она.

– Нет, – сообразил я, – через один…

– А, – раздумчиво сказала она, – ну да… Картошка зацветёт, всё верно.

– Бабушка! – раздалось из арочки. – Бабушка!!! Бабушка!!!

Изображение выцвело ещё сильнее.

Из подворотни вылетели давешняя пигалица с подозрительно знакомой жестянкой в руках. И позади девчонки чуть на шаг – худой голенастый мальчик.

– А я всё оттуда выбросила. Теперь там карандаши, бабушка! Настоящие! Даже голубой есть! Как небо…

– Что ты выбросила, солнышко, повтори? – спросила старая женщина.

– Всё! Там земля была, лист сухой, и всё оно такое липкое, просто фу!.. Как от крови, – добавил худой мальчик и потёр подбородок перемазанной углём ладонью.

«Типический Голод», – мрачно подумал я.

– Но откуда ты их взяла? – уточнила бабушка у девчонки.

– Лики у выхода нет, сказали – на Евбаз пошла, там для неё мулине отложили.

– Видимо, распродала, слава Богу, – пробормотала старуха.

– Я полетела домой, а там Ада спит, накричала на нас, – тарахтела девчонка.

– Неужто во сне?

– Нет, проснулась, выпила воды и давай кричать? То ей шум, то ей свет, то кошка тяжёлая на спину села и сны снит. Я коробочку схватила и бегом… А всё потому, что карандаши мне подарил тот… ну, он весёлый, совсем лысый и с усами, ты его знаешь! Мы видели, как он рисует, а он меня запомнил! Ну! Он художник же, в собственном доме врачей! Я ему свои рисунки показывала потому что! И ещё спросил – где тот, что с кошкой на окошке, рисунок? А я отвечаю – съели… И мы оба чуть не заплакали, я потому что как раз Жешка нашёл в кармане ещё уголёк и тут же сжевал, и, значит, рисовать нечем! А он… Он мне карандаши подарил, девять штук! «Больше работай с цветом», – сказал! И ещё: «Работы впредь не жуй» – сказал! Я решила, что карандаши тут буду хранить, в коробке, отдельно и повыше! Чтобы не сгрызли их всякие щуры^[109]…

– Боже правый, – еле слышно сказала старуха. – Боже крепкий…

Я, незаметный, чихнул.

– На доброе здоровье, – продолжила тётя Алиса на своей полутёмной кухне. – Ну, так вот… Я тогда решила: «Что же пропадать зря коробке-то». Но смотри, ключа здесь нет. Зато фотографии, это ещё с войны, Господи Боже, как вспомнилось. Был такой Франц с аппаратурой, да. Всё нас щёлкал… Вот она, кстати, бабушка наша, – и она передала мне жёлтую от времени фоточку. – Тут последнее под немцами лето, и она сушит травы на рядне! Видишь – это корни одуванчиков, хорошо различимы.

– Узнаю, узнаю, – пробормотал я и покашлял. Целый-невредимый, в собственном времени и осени.

Пожилая женщина на маленькой выцветшей фотографии, щурилась на высокое и нежаркое солнце и улыбалась, казалось, что мне. Невидному.

– Наверное, – сказал я, – пойду.

– Жаль! – искренне воскликнула тётушка. – Так коржики и не попробовал!

Жестянка, словно в ответ ей, тут же свалилась со стала с грохотом.

– Ага, – обрадовался я и поднял коробку. На полу под ней валялся красный шарик. Мой. Стеклянный.

– Надо как следует потереть им за ухом, – серьёзно сказала тётка. – Это уже полсчастья!

Я хмыкнул и послушался.

Лампочка в кухонной люстре мигнула и ожила.

– Вот и славно, – удовлетворенно сказала тётя Алиса. – Всё, Саничек, будет хорошо дальше, теперь… наверное. И ключ ты найдёшь, съезди, пока свет не ушёл, спроси Аду. Только смотри – не буди, а то налетит, накричит, не помилует.

– Только так, – почему-то грустнее, чем хотел, ответил я. – Разбужу и расспрошу. Спасибо за подсказку. И вообще, было почти вкусно.

А потом я ушёл. Дверь была приоткрыта – как всегда.

Из дней недели наиболее благоприятными считаются вторник, среда, пятница и воскресенье. Четверг – приносит гибель, суббота – смерть, понедельник в тёмном полумесяце – бессилен.

– На болоте я живу. Над Лыбеддю. При путях. За мостом, налево – «Триумфальные ворота» остановка была тут, – высокомерно сказала тётя Ада. – Алё?

Телефонная трубка пискнула ей в ответ не без испуга.

– Значит, троллейбусом подъедете, – невозмутимо ответила тётка, – девятнадцатым. И от хлебзавода вниз, через дорогу. Или по мосту, тогда вверьх и налево вниз. Сразу увидите – аварийный дом, кривой. Третий этаж. Стекло ещё треснувшее в окне, да. Жду.

Обреталась тётя Ада в облицованной бесхитростным «кабанчиком» хрущёвке, по соседству с магазином «Фиалка». Из окон её квартиры были замечательно видны: упомянутый мост, городской ЗАГС, скоростной трамвай, электрички и всякие поезда, спешащие то в город, то из него. Никаких Триумфальных ворот, Лыбеди и ни единого болота не было и близко. А дом… её дом действительно был совершенно кривым и аварийным – просел на правый бок почти сразу после постройки, потому что болото. Было.

– Забодали со своими уколами, – буркнула тётка, хряцнув трубкой о рычажки. – Ни минуты поспать не дадут, весь день. Пришла неживая с суток, только выкинула сыр из сумки и – здрасьте-нате, телефон-акупунктура: «Адочка, Адочка – поколите, лапочка. У вас такая ручечка…» Ревматики проклятые…

Тётка вытянула руку прямо перед собой и пошевелила пальцами.

– Как на меня – и ничего особенного, рука-рукой… Маньяки. Так явился ты зачем? Я как-то прослушала.

– Шёл мимо, – мрачно ответил я.

– Голову мне не дури, не девочка уже, – немедленно отозвалась тётя Ада. – Как будто я твоё мимо не знаю: мимо – это мимо: до площади, на трамвай и привет. Хочешь к тюрьме, хочешь к вокзалу.

– Выбор нехороший, оба-два, – скромно заметил я. – Есть что-то ещё? Покажите…

– Есть кефир… – с некоторым сомнением заметила тётя Ада. – А как ты относишься к карасям?

– Ну, они не звери, без взаимности… – быстро сказал я, опасаясь слов: «Почисти мне рыбок. Кулёк в раковине».

– Значит, есть ты не будешь? – недовольно сказала тётка.

– Может, чаю? – промямлил я.

– Кефир полезнее, – непреклонно заметила тётка. – Сядь.

Мне удалось расчистить себе место за столом.

– Недавно спрятала кольцо, мне сказали в землю прятать хорошо, но куда зарыла… забыла, уставшая была. Ты представь – закопала и забыла.

– Прямо как собачка, – безрассудно заметил я и припал к кефиру.

– Вот не посмотрю ни на что и таки надаю тебе по мордасам, – несколько мечтательно заметила тётя Ада. – Как только язык и повернулся, скотина. Сравнил… Сам ты щеня слепое.

Я посмотрел через стакан на свет.

Кузина моя, дочка тёти Ады Боба разводила цветы. Рука у неё была лёгкая, магазин «Фиалка» в цоколе дома, так что цветов в их кривоквартире было несчётно, как и горшков цветочных.

– Давайте найду колечко, тётя Ада, не ругайтесь, – сказал я после изучения молокопродукции.

– Я тут сама ничего не могу найти, – важно сказала тётя Ада. – Где уже тебе, злыдню.

– Злыдня прощаю, – мирно сказал я в кефир.

Тётя Ада презрительно поджала губы и бросила к моим ногам полцарства:

– Ну, попробуй, пошукай, – процедила она. – Хоть посмеюсь.

– Вы так и будете под руку говорить? – надулся я.

– Я всегда говорю, когда хочу и где могу, – завелась тётка.

– А во сне? – уточнил я.

– Разве на дежурствах – там без крика никак, – раздумчиво ответила она. – Так ты ищешь? Или дашь поспать после суток, черт тебя дери?

Я вздохнул и вытянул руку…

Обычно всё происходит почти моментально. А тут… Нет, всё как всегда: звон, удушье пересохший рот – но затем вместо видений и исполнения – ощущение недостижимого, невыполнимого и бесполезного, словно крик во сне. Погрешность, осечка, фистула…

Всё великолепие тёти-Адиной хрущёвки встрепенулось, будто деревянный конь в галопе. Зазвякала подвесками и замигала нестройно новомодная люстра «Каскад», затарахтела посуда в горке, распахнулся шкаф: оттуда торжественно вывалились: сапоги, пара коробок с летней обувью, куртка, клубки шерсти, шуба и какой-то барахляный узелок, немаленький и в пятнах. Затем из шифоньерной преисподней явилась моль, очень даже упитанная…

Последним торжественно открылся и зверски зарычал «Саратов» – маленький и шумный тёти-Адин холодильник. Подумав, он громыхнул нутром и, судя по звукам, изрыгнул миску– должно быть, на кухне получилось некрасиво.

– Всё? – спросила тёта Ада. – Можно лечь отдыхнуть? Или снова заколдуешь? Скажи сразу…

– Может, и заколдую, – потрясённо сказал я, наблюдая подрагивающие половицы. – А может, и нет. Не люблю прямые ответы. Не моё.

– Тебя бы хорошо под капельницу, – проникновенно сказала тётка. – Или вот как раньше. Лечили же током. А теперь почему-то нет, – добавила она с явным сожалением.

– В принципе, убирать тут недолго, – опомнился я.

Паркетины улеглись по местам совершенно, люстра замерла, шифоньер стоял нараспашку.

– Да всю жизнь такое, – заметила тётя Ада небрежно. – То холодильник откроется сам, то шкаф вывернется – пол ведь кривой. Разве что всё сразу не дёргалось ещё… И вот не пойму, – добавила она. – Это ж ты был на балконе сейчас? Тут и там? Зачем?

– Не могу сказать, испугаетесь, – отвёл от себя расспросы я. – Давайте допьём кефир спокойно, вы мне доскажете. Заодно…

– Их можно вывести вон, – спокойно сказала тётя Ада и прихлопнула моль в сантиметре от меня. – Яблоками. Сейчас яблок ещё много, сезон. Симиренка всякая и привозные можно взять – надо знать у кого, чтоб не просто взятое какое… Можно нищим раздать, это хороший рецепт, пять нищим – одно себе. А можно вот, как бородавки, говорят, действует. Слыхал?

– Всё время слушаю бородавки, шепчут гадости.

– Четвертинками яблока: четвертинку привязать к бородавке, три зарыть, сказать: «Трое едут на коне: курячу жопку беруть себе!» – и через неделю от бородавки ни следа. Те, трое – верхом которые, послушают.

– Конь, конечно же, чёрный? Или дохлый уже? – неделикатно спросил я.

– Призраки ездют на чём хочут, – безмятежно отозвалась тётушка. – Ты же от них спасаешься?

– Что мне будет за ответ? – спросил я.

– А вот что найдёшь по горшкам, кроме колечка, то и возьмёшь, – сказала тётя Ада. – Ладно, пойду на кухню, гляну-выкину с кастрюль, потом в душ. Постели мне у Бобы после дурости своей. Лягу.

И она покинула кривую комнату.

Я легко нахожу потерянное, вижу мёртвых, вещие сны и радугу после дождя, ещё я неравнодушен к деньгам – как все, все родившиеся в подлунном мире, особенно в субботу.

– Значит, искать, – сказал я сам себе. – Искать колечко… в цветах… в корнях… Что бы такого сказать колечку? Выйди на крылечко? Блинский блин… Ну, давай тогда: «Колечко, колечко – выйди на крылечко».

Никто ниоткуда не вышел. Было слышно, как тётя Ада в ванной уронила зубные щётки. Весело свистнула какая-то электричка на недальней железной дороге.

Я посмотрел на цветочные горшки, они мирно стояли на подоконниках и двух специальных полках, намертво прибитых к откосам – поперёк окон.

… И оказался среди зноя. И песка. Очень белого и мелкого. Стрекотали кузнечики. Но стрижей не было в пустом и очень ярком небе. Это означает осень. Эмиграция пернатых, значит. Но пижма цвела и пахла летом всё ещё. Здесь, на белом песке, неподалёку от дороги, топорщился подорожник, цвёл неунывающий цикорий, и ласково сиял царский скипетр, в просторечии коровяк.

Я услыхал, как смеются дети, несколько… много…

Сразу за пригорком, на лужайке, среди корявых сосенок, открылась мирная картинка.

Дети. Полтора десятка или больше.

Слышна была канонада, очень далекая. И виден был дым. Рядом – жирный и чёрный, но вслед ветру, в другую сторону. И далёкий – за соснами и песком, тёмный мазок на лазури. Неподалёку кто-то плакал. Нехорошо, утробно. Выл.

Оказалось, плакала женщина – темноволосая, ещё молодая, с короткой стрижкой. Рядом с ней, как заведённые, всхлипывали три девочки: одна повыше и постарше, тёмно-русая и сероглазая, с фунтиком ежевики и измазанная ею же; вторая вся такая японская миниатюра – мелкокостная, худенькая. С охапкой луговой травы в подоле. И совсем маленькая, сплошные светлые локоны – с палочками в руке. Девочка пыталась сплести что-то из них. Палочки гнулись и не ломались.

– Лещина, – сразу подумал я. – Где только взяла…

Женщина на них и не глядела.

Все они рыдали посреди дороги, песчаной. Женщина на коленях. Девочки стоя. Чуть поодаль стояла ещё дама: пожилая, почти старуха. Уже мне знакомая.

– Аглая, – сказала она, дождавшись паузы во всхлипах. – Ну что ты, право… как за покойником.

– Следочек, – сказала первая женщина – та, названная Аглаей… – Следочек!

Через плечо у неё был ремень от сумки, в каких носили противогазы когда-то, женщина порылась в ней, достала жестянку, открыла и вытряхнула что-то из неё. Не глядя.

Мелочь из коробочки полетела в разные стороны, словно брызги. Что-то докатилось до меня и спокойно легло рядом, наполовину утонув в песке – мелком, белом, чистом.

Девочки молчали. Дети неподалёку обступили невысокого кудлатого конька и тормошили гривку его молча.

Я выловил из песка медное колечко с бирюзой. Не кольцо, показалось мне. а чистый глобус – параллели, меридианы, волн сияние синих и зелень гор – прохладная… Только маленькое всё, почти неразличимое. если не всмотреться.

Женщина тем временем что-то аккуратно положила в жестянку – что-то похожее на комок земли. Встала. Отряхнула юбку. Прошлась вдоль кромки битой тропы – нагнулась, сорвала подорожник. Прикрыла им то, в коробке. Потом ещё и платком накрыла носовым. Малюсеньким. Закрыла коробочку, перевязала её косынкой…

Старшая спутница смотрела на неё сосредоточенно.

– Аглая! – повторила она. – Галя! – Очнись, одумайся. Чем ты руки пачкаешь? Ведь дикое язычество.

Та оглянулась, поправила косынку на коробке, затянула потуже.

– Ты же дочь священника, – закончила совсем тихо старшая.

– Он Пётр, – ответила младшая, черноволосая и упрятала жестянку с песком в наплечную сумку. – А Пётр возвращается… Или ты забыла?

– Что ты, право, шпильки матери подпускаешь, – вздохнула старшая. – Моё дело – упредить…

– Пошли, мама, – ответила женщина уверенно. – Тучи вон повсюду. Ветер. Может, до реки и успеем… добраться. Не прилетят…

… И грянул колокол…

– Думала – потерялося давно. Или пропало при переездах… А оно тут… Давно, видимо. В земле, значит, – говорила тётя Ада каким-то необычно миролюбивым тоном и вздохнула. – Интересно, с откуда? Это ведь папа привёз с польской кампании всем нам… До войны ещё… Сказал: безделушки девочкам, грошовые, сказал. Сказал: купил за медные деньги медные кольцы… Смеялся. – Она вздохнула. – Тогда казалося, что бирюза в них была, – добавила она. – Другая вроде. Прозрачная.

За окнами прозвенели друг-другу скоростные трамваи – поравнялись, видимо. В город и из города. Через невидимую реку и под мост.

– Потом бирюзинка выпала, – сказала тётя Ада. – И мне знакомый мастер мамин поставил другой камушек… Сказал: павлиний глаз. А потом и колечко пропало – я так думала: мама выбросила. коробку. Уже война была, там много чего с концами пропало… Так ничего от подарения и не осталось. Плакала я за ним. А оно – вот. Хоть вроде и не то. Мое было заметное, а это мелкое. Видно, Лалькино. Она с ним долго носилась, вот в осень, как ты родился, оно у неё треснуло, да… Ничего не меняется, – подытожила тётя Ала внезапно. – Осень всегда вот… А люди в первую очередь. Я постоянно была командирша, например. Потом жалела. Иногда.

– Да ну, в пустой след же, – брякнул я, расправляясь с кефиром.

– Чтобы понять за пустое, знаешь, сколько времени надо? – важно спросила тётушка.

– Пол-урока, – сразу ответил я.

– Вся жизнь, дурень, – незлобиво заметила тётка. – Ты вот восемь что делать любишь?

– Спать медведем. Но другие люди просто кофе пьют, чтоб глаза приоткрылись.

– От него судороги в тонком кишечнике и отпадает эмаль. Говорю как медик, – бесстрастно отозвалась тётя Ада. – Я сейчас не про то…

Она побарабанила по клеёнке пальцами и посмотрела невидящим взглядом сначала на меня, потом на собственный стакан.

– В осень всегда вспоминаю войну. Так чего-то ярко. Вот я было потеряла ключ… Побилась с полицаем.

Я насторожился.

– Был тут один паразит, Пацура. «На вас, – говорил всё время, – был донос. Несите спирт». Конечно, давали ему самогон, многие желали сдохнуть. Так вот, эта свинья пьяная, Пацура, ко мне, школьнице, прямо на Сенке прицепился. Пойдём, говорит, на сборный пункт. Надо кому-то и в Неметчину ехать.

– Вы же в школу не ходили? – вмешался я.

– Ты просто глист дотошный, – сказала тётя Ада. – Чтобы она сгорела та школа, к чертям собачьим, и провалилась!

– Да! – обрадовался я.

– Оттуда, из школы этой, в Неметчину как раз и угоняли. Сначала всех переписали. Потом песни немецкие выучили. А потом – привет, и Гитлеру в самую пасть.

– Ничего не изменилось, кстати, – поддакнул я. – Ну, только так, на поверхности.

– Никакого сравнения, – проронила тётя Ада.

– Одно и то же гестапо, – не сдался я.

– Ну, я тогда вырвалась, а всё потому, что ножницы вынесла продать портновские.

– И как?

– Да никак. Он меня за косу, а я не растерялася, ножницами чик, а они громадные. Паразит с косой в одну сторону, а я дворами, дворами – в другую. А косу жалко, хорошая была, вся белая.

– Это в каком смысле?

– В известном. Я сначала белобрысая была, а потом, как косу обрезала и стрижку от вшей сделала налысо, чего-то потемнела, аж узнавать перестали. До того сидела дома в заточении или к Иде ходила, на крышу, поливать кабаки. Она там развела колхоз в корытах. А потом, к осени – цвет сменился, плен закончился домашний, кинулась шастать. Ида очень благодарная мне была в этот момент.

И вот я пока дома сидела, всё заметила, хотя бабушка мне зубы заговаривала, но я всегда вижу, где свадьбы собачьи. Был тут один такой, прихвостень немецкий, итальяшка какая-то, Франц звали, собачье имя просто… – Тётя Ада стянула с волос полотенце, разложила его по плечам и спросила прямо:

– Ты постелил мне? Нет? Так и знала!

– Бегу-бегу, – быстро ответил я. И отправился в смежную комнату, разбирать Бобино ложе.

– Ну так вот… – продолжила не видимая мне тётя Ада. – А знакомства всякие бесстыжие начались сразу, как папу на смерть проводили… Ты ж знаешь, как мы от войны утекали… Аж на Волчью гору. Мама говорила?

– Знаю! – крикнул я. – В общих чертах!

– Вот в чертях этих общих, собачьих, мы там и побывали, под горой этой, и главное дело – не гора, а кочка! Чуть нас там немцы в кашу не смолотили, а всё мама наша, бестолковщина. Только пыли наглоталися да барахло подрастеряли, всех дел… Зато папу видели, в последний раз. У него там неподалёку батарея стояла, на переезде, защищал железную дорогу… Каким-то образом нам навстречу попался, коника привёл, с каламашкой… Со мной поговорил отдельно, как со старшей в роду… И на войну вернулся… насовсем.

Я вернулся на прежнее место за стол и отпил кефиру.

– В общем, как до города добралися, до дому – едва помню, попухли все. Мама интернатских повела назад, в сиротинец. С этой тележкой в придачу, с плетёной. Рады были и счастливы, самых маленьких туда повтыкали. А мы, значит, лезем к себе. По взвозу. Трамваи не ходют, всюду отступления, пепел летает, гарь. И вокзал бомбят без конца. Хорошо, хоть с другой от нас стороны. Бабушка бодрится, начинает своё «Прекрасно, что ягод набрали. И ежевика чудо. А уж малина-ремантан. такая редкость. Придём – сразу варенье поставлю». А тут соседи навстречу, все с узлами, говорят: ужас, что было. Думали, вас поубивало! Оказывается, пока нас не было, прилетела бонба немецкая – и прямо в наш чёрный вход! Всё там переломала наскрозь, и крышу, и в подвал провалилася, лежит там, как свиня – блестит боками подло…

Тётя Ада отодвинула свой стакан почти мне под нос и закончила.

– Мы, конечно, медлить не стали, бегом к себе. А там всё в пылюке, и кошка в обмороке натуральном, но потом восстала… Мама полетела, чтоб хоть кого-то найти на починку стены, вход задний ведь развалился, да куда там. Все разбежались торговлю грабить. Одно хорошо – трубы не задело, бабушка даже ванну воды набрала. А тут уже и водокачку взорвали, и немцы вошли.

Тётя Ада вздохнула и поправила полотенце.

– Я поначалу хотела пойти в отряд пионерский, в подполля… Но проспала. А тут прибегают сапёры ихние фашисськие, и с ними Франц, командир носатый. А тут мама на порог, из интерната своего. Она тут носилась постоянно – их же немцы в майстерню выбросили, в домик во дворе, считай, что в будку… Так она у нас в дому всё пособирала: наволки, одеялы… всё-всё, до чего дотянулась. Сироткам чтоб. Свои же дочеря перетопчутся… Ну, вот – Франц этот, мама, и мы в придачу. Я всё сразу и поняла, он на неё глядел-глядел, чуть моргалы не выпали.