Текст книги "Дни яблок"

Автор книги: Алексей Гедеонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 37 страниц)

– Будут. Нескоро, два или три года пройдёт, – сказал я, отмахиваясь от зова её голодной сути. – Поменяйте ещё раз климат. Много южнее… Где по-другому едят…

Женщина звучно отсморкалась.

– И с работы этой уйти надо вам, – довершил я. Женщина вздрогнула и впилась ногтями в стол.

«Если б ты ещё не тырила, – подумалось мне. – Многое б тебе было дано».

– Уйти с работы, – прошептала обладательница краденых очков. – Уехать? Как же так?

– Да, это главное. Всех благ, – поднялся я. – Дверь я вам открою. Деньги, оплату – положите под клеёнку, не глядя. Возьмёте оттуда хоть купюру чужую – будет болячка. Прошу.

Половицы в коридоре не скрипят – пленные немцы клали их на совесть, иногда доски словно постанывают, отзываясь на шаги. Поникшая кверентка задержалась на пороге, словно не решаясь выйти, как ранее не могла никак войти.

– А муж? – ни на что не надеясь, но зная заранее ответ, спросила она и посмотрела через плечо. Её суть – вороватая костистая старуха с длинными патлами и бельмастыми глазами – драла чары переходов в клочья, пытаясь влезть в квартиру. Порог, как и полагается, препятствовал.

– Уйдите первой, – посоветовал я. Она глянула на меня печально – совсем не старая жеищина с тяжёлым грузом прошлой крови за плечами. Я вздохнул. – Будут перемены к лучшему… Идите теперь.

Внизу ветер хлопнул форточкой в парадном. Суть глядела на меня, не моргая, сливаясь в цвете с плащом «Дружба».

– Того-этого… Прощай, в общем, – сказала женщина и вышла из квартиры. Я не ответил и закрыл двери – первую и вторую. Печать серебрилась у порога, отрезая дорогу злу.

– Кустарь, – сказала мне бабушка. – Вспомнила, как тебя называть. Самоучка. Партач.

С балкона, натужно крикнув, снялись и улетели чёрные птицы. Четыре галки. Бася проводила их тявкающим звуком.

– Но ты мондрый^[13]звер, – заботливо сообщила ей бабушка. «Звер» радостно хрюкнул.

– Следует быть внимательными, – сообщила бабушка всем присутствующим в кухне.

– Склоняюсь перед вашим знанием, – безучастно сказал я.

Бабушка встрепенулась и окинула меня замечательно длинным взглядом.

– В знании имела весть, – заковыристо сообщила она, – об опасности.

Я вздохнул и налил себе чаю. Серая клиентка навела на меня грусть.

– Гадаешь ты верно, – продолжила бабушка, прощупывая почву для спора. – Но не вижу поиска.

– Сегодня утром едва нашёл расчёску, – возразил я, немного окрепнув.

В чай я добавляю лимонную цедру и мяту, это замечательно возвращает силы.

– Звыклые бздуры^[14], – радостно сообщила бабушка. – Узнала их. Дзерзость и дзикость.

– Приятная встреча, – отозвался я. – Какую опасность вы видели?

– Мусорный фургон, страх твой реалный, – сообщила бабушка, выйдя наконец на тропу войны. – Сколько дней до неомении^[15]?

– Если бы и помнил, что это – сказал бы точно, – пробурчал я.

– Безтолковость! – самодовольно произнесла бабушка. – Ранейше видела в тебе ум…

– Раньше и вода была мокрой, – заметил я, – не то, что сейчас…

– Где теперь север? – продолжила бабушка, и я ощутил прибывающий Дар. Родственный, но неодобрительный.

– Там, где всегда мороз… – пискнул я. – Что это у вас, бабушка, за вопросы такие, тут ведь не география.

В ответ бабушка пошевелила пальцами, легонько. Запахло марганцовкой. Чашка в моих руках значительно потеплела.

– Не бывать, не бывать, не бывать… – успел сказать я с опозданием. Чай в чашке загустел, вытянулся вверх и принял очертания ладони – от общей массы отделились большой и указательный пальцы и больно ухватили меня за нос.

– Не напрасно колотилась в тым вагоне и каталась на трамвае. Успела, – размеренно заметила бабушка. – Тутай опасна сытуация. Непокора. Глум. Знай – ты засорил тут всё чарами и магией, загадил абсолютно. Как можно жить в том… таком… такой квартыре?

– Депдохо! – прогундел я. – Озобеддо, гогда дед гоздей!

– Кто тот Дед Гоздей, не в курсе, – доверительно сообщила бабушка, разворачивающая неизвестно где взятую трюфельную конфетку. – Но чары не любят жадность. Уясни уже. Чары любят уважение, послушание. Внимание к знакам. Но ты не уважаешь, не слушаешь, не видишь, – она со вкусом запила конфету кофейком. – Но стал куркуль, то недоладне^[16]. Решилась поймать внимание твоё, – она отставила чашку. – За нос.

– И дапдасдо! – обиженно сказал я. Коричневая длань подёргала мой нос вправо-влево.

– Но лучше послушай, – сказала бабушка. – Одпочину, ты сходишь на рынек, мы приготовим обед и пойдём тебя одчистим.

– Покдошиб и свадиб? – уныло поинтересовался я. Бабушка поморгала.

– Нет, – уверенно сказала она, – ни вáрить, ни крóшить. Какой с тебя навар? Одни кости. Такое.

Чайная рука отпустила меня и с плеском уместилась обратно в чашку. Я оперативно вылил зловредное пойло в раковину, послушав для верности, как оно журчит в трубах. От греха подальше.

– Вы успеваете так быстро? – спросил я у бабушки, забыв про «мусорну фургону». – Вы ведь уже совсем ст…

– Хотел сказать «старая»? – удовлетворённо переспросила бабушка, смакуя ещё одну неизвестно где взятую конфетку.

– Э-э-э, – пробормотал я. – Ну…

– Старый не всегда глупый, – обронила бабушка, превращая «л» в «в». – Но не люблю это слово: «старость». Оно ни про что. Пустое. Абсолютно.

– Запомню и сделаю выводы, – сдался я. Бабушка скатала обёртку от конфеты в шарик и поколыхала его на ладони, Бася насторожилась, неотступно водя глазами за шуршащей забавкой.

– Обучу тебя в остатне^[17], – сказала бабушка и кашлянула в кулак. – Задурно^[18]. Пока есть час.

– Слово сказано, – обрадованно заметил я.

– Попрошу три услуги, навзамен, – продолжила она и бросила шариком в Басю; та, с грацией молодого бегемота, кинулась ловить игрушку и свалилась с уютного кресла.

– Три услуги за одно искусство? – подозрительно осведомился я.

– То значит, ты не хочешь реално, – резюмировала бабушка и дунула поверх стола.

– Так всегда, – оскорблённо заметил я, – до всего приходится доходить самому…

– Идёшь ли ты верным путём? – задумчиво спросила бабушка. – И куда?

– В гастроном, – рявкнул я. – Купить что-то к чаю. По списку.

– Но ладно, – смилостивилась бабушка, – дозволение тебе на просьбу. Одну прозбу. Алзо. Слово услышано.

Из-под кресла вылезла Бася, морда у неё была в пуху, в зубах она держала воробушка.

– Неживое в живое? – изумился я. – Так быстро? Обучите меня, бабушка, я очень прошу. Очень-очень.

– Вот и прозба, – довольно отметила бабушка. – Осталось напомнить за услуги.

– Только назовите их, – льстиво сказал я.

– Всему свой час, – отозвалась бабушка и включила телевизор.

– …Исполняет Анна Герман, – отозвался тёмный экран.

«И ведь никакой личной выгоды», – подумал я.

VI

В середине осени время истончается, впуская даже днём темноту, будто капельку туши в воду. Сумерки являются всё раньше: длинные и голодные. Набравшись с ночи сил, куражатся они в городе. Дворы, сады, купола и крыши, окна и двери, сопротивляясь недолго, спасаются придуманным светом… Хочется спать. С утра, до третьего урока и потом.

– Сашя, – сказала Фаина Борисовна из отдела «Бакалея», где продают также и сладкое, а на ложномраморном углу прилавка уцелели конусы с соком. – Ты так постригся или просто хочешь кушить? У тебя лица стало меньше. Ты здоровый, Сашя?

– Это всё от школы, тётя Фая, всю кровь выпили, – сообщил я.

– Собачье мясо, – фыркнула она. – С этой учёбы одни нерьвы, всегда говорила. Давай продам тебе «Лещину»?

– И дамского, грамм триста, – пискнул я.

– Всегда да, – златозубо ответила Фаина Борисовна и отсыпала в бумажный фунтик маслянистые печеньица. – Мамочьке приветикь.

После посещения гастронома мне всегда хочется побыть в тишине – там у нас очень… людно. И постоянная сырость. Там, где теперь гастроном, в войну держали пленных. Из котла. Пока солдатики были на ходу и в силах, их водили разбирать развалины и баррикады, засыпать воронки, собирать трупы…. Потом спустилась осень, пленные стали умирать. Холод, голод, тиф – немцы заложили окна первого и второго этажей, двери подъездов, витрину, обнесли дом колючкой, расставили посты и стали ждать. Наверное, часовые слыхали, как скребутся с той стороны люди – поют, молятся, зовут маму.

Все они умерли до зимы, все заключённые в этом доме на углу – в нынешнем гастрономе. У него удобный перерыв – он работает, когда все остальные закрыты, но я его не люблю. Слишком шумно…

– Заметила, – начала бабушка подозрительно добрым тоном. – Же ты совсем не смотришь на воду. Как читаешь знаки?

Я задумчиво потер нос.

– Да никак, бабушка, не читаю. – ответил я, – знаю, как отвертеться, вот и всё. К чему тут знаки… Оно само.

– Неверно понятое знание, – начала бабушка. – Не без алкохоля, – жёстко завершила она. Я потрогал нос ещё раз.

– Ну, – сказал я, – коньяка чайная ложечка, и мне почти ничего не снится. Если принять больше – я их почти не слышу, они мне не мешают.

– С того начали многие, – зловеще заметила бабушка. – 3 бутелки в шафе^[19]. Вылила её.

– Не вы покупали, – оскорбился я, – можно было поинтересоваться, спросить…

– Интересуюсь и спрашиваю, – подытожила бабушка. – Что будет с человеком, ежели в пьятнадцать лят он пьёт?

– Смотря что пьёт, – пробурчал я. – Некоторые вот кофе с пелёнок – и ничего.

– То, Лесик, не метода, – сказала бабушка. – Те… они найдут к тебе доступ. Не поможет коньяк. Ни ложка, ни фляжка. Маеш сенс знать. Тот дар не для гешефтув – то нам испыт, ноша, а не глупотá. Ты зашёл на край, тому явилась. Одчищу тебя скоро. Изгоню те бздуры. – И она погладила меня по щеке, я глянул на неё искоса.

– Разве просил об этом? – буркнул я.

– Знаю тебя давно, – заверила меня бабушка, – и слышу, как молчишь. Не все прозбы говорят вслух. Ты, – сказала она, – запутался и сбился. Оброс корыстью, як мхем. То неналежне^[20], Лесик. Твои оборудки^[21] – то атракция^[22], завеса… Дым од алкохоля.

– Был раз за завесой, – сварливо вставил я. – Вы не помните, конечно же, но…

– Ни разу не забыла, – живо отозвалась бабушка. – Тот кошмар.

– За них неплохо платят, за кошмары, – подытожил я. – Станете спорить?

– Дыскусия, – любезно отозвалась бабушка. – Твой звыклый жанр. Пустой. Мне ближе дело.

И она побарабанила пальцами по столу – в ответ кухня дрогнула. Из-под клеёнки к бабушке поползли кверентские подношения – моё, моё, моё! Будто мало этого, деньги явились из комнаты – из всех моих тайничков, хованок и нычек ползком по коридору – прямо бабушке в руки. Она сидела неподвижно, без тени улыбки. Купюры шуршали по полу, взлетали, опускались. На столе образовалась небольшая, но приятная стопка. У меня чуть лицо не лопнуло со зла…

– Нет! Не смей! Не трожь! – крикнул я. И протянул руки – обратить чары против… Против своей крови – вернуть, остановить, отнять… Кухня вздрогнула ещё сильнее, в буфете звякнула посуда, кошка свалилась со спинки кресла и зашипела на все четыре стороны сразу.

– Знала, – мстительно сказала бабушка, восстанавливая порядки жестом. – Знала… же ты скапыгрош захланный^[23]. Фактычно сфиксовал^[24]на том. Гроши залепили очи. Как тераз распознаешь зло? Вот что видишь тут? – спросила бабушка и кивнула в сторону окна.

– Ворóн, – сказал я, сипло, вспоминая погубленный коньяк и крадущиеся купюры. – В тумане. Будет дождь.

– И сколько их? – бестрепетно поинтересовалась бабушка.

– Бессчётно… – откровенно заметил я. – Туман не перечесть…

– Как? – переспросила бабушка.

– Несметное его количество, – отозвался я. – Не смогу сосчитать. Значит, рассержусь. Уже рассердился. На вас.

Бабушка встала, подошла, похлопала меня по спине.

– Кто сердитый – той змея, – улыбнулась она.

– А кто серый, тот свинья, – ответил я.

– Твоё не возьму, панична мимоза, – сказала она. – Не мой цирк. Но одчищу тебя заналежне од тего скнарства…^[25] Тылко однайду, как то будет.

– Посох.

– Да! Посех! Что выклик требует од нас?

– Надо вникнуть в предмет вызова… Можно принести жертву… А! Сначала указать путь! Лучше всего сказать…

– Вирга! – выдохнула бабушка и поддёрнула рукава. Несколько минут спустя она с некоторым усилием подняла руки вверх и, раздумчиво оглядев собственные запястья, с силой хлопнула в ладоши.

– Вода окружает меня, – продолжил я. – А небо надо мной…

– Вирга! – повторила бабушка и попыталась вынуть нечто из воздуха.

Дверь балконная распахнулась – туман и какой-то дальний, нехорошо знакомый шум донёсся до нас.

– Твердой рукой держусь за землю, – ответил я.

– Знала все три царства, – закончила формулу бабушка. И прислушалась. Раздался шорох, словно песок просыпался или земля… На стол явилась небольшая кучка пепла, очень чёрного. Запахло жжёным сахаром.

– Ферерия… – заметила бабушка. – Коллизыя… Ту концерту ты устроил? Аматорские чары? Вгоняешь даму в панику?

– Всю жизнь мечтал, – буркнул я. – Вы, бабушка, мнительная. Зря. У вас в роду были инквизиторы?

– Тылко чаровницы… важные особы, – отозвалась бабушка, вновь пытающаяся заполучить посех. – С инквизицией было простейше. Абсолютне. Раз и крест. Купка попёлу…^[26]

Она покашляла в кулак. Воздух за окнами стал ощутимо уплотняться, а звуки приблизились. «Что бы то ни было, тебя одчищу», – сообщила бабушка, неодобрительно посматривая на густую мглу за окнами…

– Вот вы и доигрались, – злорадно заметил я. – «Посох-шмосох!». Вон, слышите? Трубы, собаки, топот этот… Натуральная Охота… Плюс туман, что кисель. Чары… Село без церкви!

Бабушка посмотрела на меня презрительно, даже раздула ноздри.

– Одшлёпаю, – выдохнув в пространство гнев, заявила она. – Наложу каяние.

– И так каюсь, – сказал я. – Постоянно.

– Особливе, как берёшь пенёндзы^[27] за свою практыку герметычну, – поддакнула бабушка. – Цихо теперь. Вызываю посох вкотре! Вирга!

– Не забудьте набрать восьмёрку, – услужливо вякнул я.

На несколько минут воцарилась тишина. Затем вдруг явилась двойка.

– Прóста децызия^[28], – досадливо сказала бабушка. – Но связи нет…

– Не знаю, о чём вы, – обиженно заметил я.

– Про одчищение, – строго скатала бабушка. – Забыла виргу в доме, ну, той… посех. Без него никак. Маю мус знять с тебя леництво, жадобство, а также бздуры.

– И что останется? – тревожно спросил я.

– Решта^[29], – бескомпромиссно сказала бабушка. – Тераз час.

… Час настанет, год пройдёт – может, обернется. Холода безмолвные прийдут по тонкому ледку почти вплотную. За мной или ко мне? Петар-камень, Олена-вода – ходи мимо, беда.

– Про посохи есть в Альманахе. Можно глянуть, – предложил я.

– Но поглёндай, – разрешила бабушка несколько снисходительно. – Спроба друга.

Фат-фит… Альманах немедленно открылся, ещё и фыркнул.

– Так-то вот! – гордо сказал я бабушке. – Это всё вы, сбиваете мне голос… ехидством.

– Ехицтвом? – добродушно переспросила она. – Такое?

Я озадачился, тон бабушкин не предвещал ничего доброго.

– Но найди мне про шта… про посех… – попросила она. – Скорейше. Из малюнкем^[30].

– Пищевая желатина, – начал читать я. – Вкусное и полезное вещество… дружок… Тю!

Мы подождали, прислушались. На балкон прилетела взъерошенная галка, Бася метнулась на подоконник и спросонья стукнулась мордой о стекло. Галка делано всполошилась и прошлась по балкону вразвалочку, кошка издала тявкающий звук и поскребла лапой по преграде.

– Дилетанта з желатиной, – вздохнула бабушка. – Чародзейчик! Скорейше на одчищение… – продолжила она. – После тылко пост. Возможна музыка класычна или штука^[31], жебы вернуть гармонию. И без фанаберий, ясне?

Я потрогал родинку.

– Пожалуй, мне пора, – сказал я. – Думаю, вы не знаете, что такое сочинение. На три страницы, кстати. Кое-что прочесть надо. Да и картошка – пока почистишь. Потом не забыть сварить, не забыть выключить… А посох – он явится, или что-то другое прилетит – не скажу, не зна…

После этих слов кухня как растворилась в тумане, было не различить даже пальцев на руках, затем настал ветер. Высоко в небе заплакали гуси. На парапете моста лежало красное, кем-то надкусанное яблоко. Стемнело и тут, очень. К ногам моим явился клубочек – чёрный, затем второй, третий. Дальше скопилось их множество – все хищные и злые. Я сказал слово запрета. Ну, попытался… Изо рта моего вырвалась лишь тень дыхания, словно душа, – и клубки атаковали, всей стаей…

– Дикое мясо ночи! – грянул ангельский глас. – Прочь!

Чёрная мелюзга было трепыхнулась, заелозила в круге света, попыталась забиться в шел и между плитами моста и незамедлительно рассыпалась. В прах.

– Только ради Богоравной, – пророкотал невидимый мне Ангел. – Теперь ступай. И так забрёл, куда не стоило.

– И покатился! – обидчиво крикнул я.

В ответ что-то усмехнулось, будто плеснула вода… А колокол молчал.

… Я сидел на полу в кухне рядом с перевернутым стулом. «Дикое мясо» с моста попыталось разорвать меня на части. Но преуспело только с джемпером… Я сидел на полу, а рукав свитера моего отсутствовал здесь и сейчас.

– Как с вами вижусь, бабушка, так одежда и страдает, – мирно заметил я и встал.

– Вешчызм, – обронила бабушка. – Мама твоя так называет те бздуры. Одчищение не свершилось, оставлю то на ютро^[32], выкличу уже тот посох, заналежне. Следовало первей одчистить место… Но ты был стойкий. Хвалила тебя.

– Что-то не расслышал, – заметил я.

– Слушаешь лишь себя, – пожала плечами бабушка. – Эгоиста.

– Это вальс, бабушка, – ответил я. – Или чайник.

Бабушка улыбнулась.

– Туман развеялся, абсолютно, – довольным тоном заметила она. – Ты одметил? Мгла сошла.

В тот раз она ошиблась.

VII

Для исправления самого себя необходимо начать с того, чтоб откинуть самолюбие и излишнюю самонадеянность.

– Ты отдохни, – милостиво сообщила бабушка. – Напартолю^[33] ужин.

– Собственно, не устал, – заметил я. – Могу и картошку почистить.

Бабушка посмотрела пристально. Сняла с крюка фартук, помусолила пальцами завязки на нём, вновь окинула меня взглядом, равноценным залпу из орудия «Берта».

За окном кухни угасал краткий октябрьский вечер. Туман, неумолимый и обманный, залил всё густо, словно клейстер. На балкон нанесло побуревших виноградных листьев.

– Говори, – нехотя разрешила бабушка. – Всё одно, тянуть более неможливе. Ешче луснешь^[34].

– Тогда я чаю заварю, – обрадовался я.

Бабушка надела фартук, решительно затянула завязки, поддёрнула рукава и ринулась к шкафчику под окном, где мы держали овощи. Сопровождая свои действия возмущённым сопением, она отыскала гигантских размеров луковицу, подумала, выхватила ещё одну – маленькую, уцелевшую от давешней кверентки, – и отправилась к столу. Кухонная мебель воспроизвела симфонию скрипов, сопровождая бабушкины шаги. Бабушка взяла доску, нож из сушки и принялась медленно очищать лук.

Я достал из холодильника лимон. Чайник на плите пыхнул паром.

– Вот хочу спросить… – торжественно начал я.

– Сначала спрошу я, – выставила вперёд нож бабушка. – Тут рэбусы.

Она встала, стряхнула шелуху в раковину, промыла луковицы, вернулась за стол и, разрезав каждую пополам, провела над препарированными овощами зажжённой спичкой – «забрать дух».

– Кто станет собирать… – возразил я, бабушка осеклась.

– Прóшу? – переспросила она.

– И почем Богоравная? – быстро выпалил я. В ответ бабушка дунула на спичку и задумчиво проследила за сизым дымком. Дым послушно изогнулся, наподобие сломанной кем-то буквы «Г».

– Лагуз^[35], – сказали мы одновременно.

– Интуицыя, – досадливо произнесла бабушка, подпуская вздох.

– Откровенность, – обрадовался я. – Лагуз призывает вас рассказать всё, откровенно причём…

Бабушка прошлась по луковице ножом, тоненькие полукольца красиво осели на доску.

– Дай мне сльонзя и слоик чистый^[36], – попросила бабушка. – «… прычом».

Я учуял её давнее и неукротимое желание отмолчаться – и обрадовался. Чистая банка нашлась в шкафу, в коридоре; селёдки уютно расположились в холодильнике.

Бабушка ссыпала лук на блюдце, обернула досточку целлофаном и принялась потрошить сельдей. Я заварил чай и укутал заварник полотенцем.

– Бабушка. – заметил я. – Молчали бы раньше… Теперь некстати. Поздновато.

– Недолюбливаю титулы, – заметила она и разрезала выпотрошенную селёдку на кусочки, – жебы обратиться, всегда есть имя.

– Имена меняются, – ответил я.

– Но мы нет, под каким бы ни скрылись, – парировала она, потроша вторую селёдку. – Про то хотела поговорить с тобой. Про укрывание.

– Вы сейчас про одеяла? – оскорбился я. Бабушка отложила нож подальше и глянула на меня остро. Я чистил картошку, очистки спиральками падали в кулёк, пахло крахмалом.

– Вот смотри, то лук, – сказала бабушка торжественно, отыскав повод увильнуть, – изнутри он не такой, как снаружи – бо укрытый. Она покрутила кусочком шелухи. – Лук может быть разным…

– Смотря сколько выпил вчера, – уверенно отбился я. – Эти Чипполины – страшное дело…

– Лесик, – глубокомысленно произнесла бабушка, – чего добиваешься, хочу я знать? Карания?

– Ответов, – буркнул я. – А то, как рвать на части – то меня, а как Богоравная – срезу вы…

– Прошу извинить, – иронично заметила бабушка, любовно оглаживая рукоятку ножа, – но ты не в силах родить близнят…

Я позакидывал картофелины в кастрюлю с водой, отправил очистки и шелуху в мусор, вымыл руки и налил себе чаю. В кухне запахло летом.

В чай я добавляю шиповник и лимонную цедру, брусничный лист и сушёную малину. Иногда дягиль или чебрец, изредка шалфей или розмарин… для памятливости.

– Что ты накидал туда опять? – спрашивает по утрам Инга, принюхиваясь к ароматам из чайника. – Надо предупреждать людей. Вдруг не все хотят пить траву.

– Попей ягод, – отзываюсь я, – как раз смолол кофе.

– А туда ты что насовал? – по-прежнему сварливо интересуется Инга.

– Выпей и узнаешь, – добродушно пообещал я сестре.

Тем утром Тина наша пила какао.

Я шумно отхлебнул чай, в голове моей зелёной радугой переливалась обида.

– Этим вы хотите сказать, что мне богоравным не быть, – надуто произнёс я в чашку.

– Следует помнить, что Бог единый, – сказала бабушка, заворачивая обрезки селёдки в газету. – И как Бог, и как дух свёнтый, и как Езус Христус. Збавитель целого миру, Нех бендзы похвалены^[37], – добавила она. Мы перекрестились. – Кто может быть равным тому?

– Но ведь я сам слыхал, как…

– Прошу, Лесик, – мягко сказала бабушка, – то старые… прежние… бывшие, те – овшим^[38], они живут в своих понятиях. Не путай с ними меня. Такое название тылко титул, мало права – один долг.

Она препроводила кусочки сельди в банку и высыпала туда же лук. Перемешала.

– Принеси мне, Лесик, оцт^[39], – сказала бабушка. – Знаю, что с тобою сделать.

– Будет больно? – мрачно поинтересовался я, передавая ей бутыль с уксусом.

– Больно всегда, почти, – заявила бабушка, попридержав акцент. – Важно не показывать.

– Безусловно, важно, – втиснулся я. – Но вот что за Дети Ночи?

Бабушка принюхалась к пробке уксусной бутыли.

– Оцт злой, – доверительно сообщила она. – Розведу на третыну.

Я услужливо поднес ей чашку с водой.

– Бабушка, – сказал я, – это всё Герцен, «Былое и думы», если хотите. Я вас спрашиваю прямо, во второй раз, почему нас обзывают «Детьми Ночи» все кому не лень?

Бабушка поболтала чашкой с эссенцией и залила ею селёдку в банке, готов поклясться – она что-то шепнула уксусу вслед.

– Той Херцин был бай… ох, бастард, хотела сказать. Такой человек – всю жизнь подозрительный, как тот зверь, как его? Но он маленький, а – тхорёк^[40]… – сладким голосом выдала она. – Стоит ли слушать такого? Не жди, что буду отвечать прямо, второй раз, десятый, албо первший^[41]. Ставь варить картошку, скоро явятся дамы, – заявила она непреклонно и сняла фартук.

– Сбегаю найду фрак, – ответил я, зажигая конфорку. – Такая честь. Дамы явятся… Тэтчер не придёт? Не ждать?

– Завозылась, – сообщила бабушка, уютно устроившаяся в кресле со своим «плетением». – Тамтые шахтары^[42] ей, как прышч негодный.

Невдалеке прозвенела двойка. Трамваи, они часто звенят, являясь на Сенку. Словно отпугивают кого-то.

Мы должны собирать травы. С детства. Сверяясь с Альманахом, Луною и звездой зелёной – пастушьей Венерой. Я испытываю бабушкино терпение и собираю травы в аптеке. Аптека неподалёку, травы нынче недороги, и единственное, что мне необходимо, – следить за календарём.

Я иду на компромиссы, собирая в роще корни одуванчиков или крапиву, чертополох или «грицыки» Ещё пижму – незаменима от мух. Хорошо также идёт любисток – мама настаивает его «для волос». Как-то я принёс из школы аспарагус, собрать его, правда, пришлось вместе с горшком, и толку от него оказалось никакого. Удивительно безыскусное растение.

– Мы будто бы с изъяном, – огласил вердикт я и положил в кастрюлю с кипящей картошкой кусочек масла. – Рождаемся как с вывихом. Где здесь смысл? Должна быть компенсация. Разве можно не пользоваться тем, что досталось само собой? Бесплатно, считай…

Бабушка зажгла настольную лампу и откровенно полюбовалась её кронштейном.

– Хитрая штука, – уважительно произнесла она, – можно крутить куда хочешь. Когда ты уже поймёшь…

– Можно крутить куда хочешь? Как флюгер?

– Флугер, – раздумчиво ответила бабушка, – флугер, близко к пониманию. То, что с нами, оно как ветер…

– Опять эти отговорки и взгляды в никуда! – крикнул я. – Бабушка! Вы смеётесь? Мне только что вырывали сердце просто так, а вы – ветер… флюгер… ля-ля-ля…

– Но прошло два часа, – невозмутимо отозвалась она, – ты абсолютно целый. Ля-ля-ля.

– И обзывали Детьми Ночи…

Бабушка обратилась к кружевам и выплела крючком пару петелек. Я прикрутил под картошкой газ.

– Ты родился ночью… – выдавила бабушка, – была суббота…

– Говорили и не раз. Похолодало, пошёл снег. Метель, – бесцветно заметил я.

– Не тылко… – раздувая ноздри, сообщила бабушка. – Могу сделать намёк…

– Только этим и занимаетесь, – подметил я. Бабушка отложила «плетение», погасила лампу и встала. Я передвинулся, следя за тем, чтобы между нами был стол. Бабушка подошла к плите: поинтересовалась картошкой, хлопнула дверцей духовки, что-то шепнула, покашляла и повернулась ко мне.

– Лесик, – заметила бабушка. – Ты стал нечемный^[43]. Покараю. Маю мус^[44].

И она похлопала меня по плечу, сзади. Не люблю этот трюк. И к тому же – как у неё так быстро получается?

– Стол то не преграда нам, ты то знаеш, – сообщила бабушка очень тихо, и лицо её странно дрогнуло.

– Я извиняюсь, – продребезжал я, припоминая жёсткость её кулака.

– Нам не преграда многое, – продолжила шептать бабушка, заталкивая меня в угол. – Ночь знает мало препятствий, и оттого ей власть нал кошмарами…

В дверь позвонили.

– Я открою, наверное, – нервно заметил я, – если вы, конечно, не против…

Бабушка отвернулась к балконной двери. Тюль колыхался вокруг неё, словно от сквозняка.

– Иди, – глухо сказала бабушка. – Открой сестре дверь. Балабол, провокатор. Чуть в грех не вошла… Обозвали его… Шпекулянт.

За дверью постукивала носком полусапожка о половичок Инга.

– Не могу найти ключ, – с порога пожаловалась она. Инга вообще любила как следует пожаловаться. – Я совершенно точно помню, как положила его в кошелёк, а кошелёк в портфель…

– Провалился сквозь дыру в подкладке, – мрачно сказал я. – В кармане. Главное, ты дверь нашла. Привет…

– Не выдумывай, – деловито сказала «Инезилья», – не дерзи сестре. Я купила хлеб, он в портфельчике, забери на кухню. Чем это так вкусно пахнет? Привет…

– Это сльонзь и оцт, – сказал я. – Сама хлеб и неси, раз я такой дерзкий.

– Я всё расскажу маме, – надменно процедила Тина, – пусть послушает…

– И я расскажу, – заметил я, – сказку-быль. Называется: «А кто курил на балконе и забыл там под стулом чашку с недопитым кофе. Синюю».

Инга сердито фыркнула. Бабушка в кухне деловито накрывала на стол. Бася, прикидываясь крошкой-котёнком, шныряла под стульями, гоняя лапами мячик от пинг-понга. Слышно было, как шуршат на карнизе под окном опавшие листья – видимо, пытаются проникнуть в дом.

– Лесик, – сказала мама, обнаружившая перед ужином в духовке кастрюлю с голубцами, – какой ты молодец, что не забыл купить капусту. Бабушка приготовила голубчики. Я съела три, просто объеденье.

– И сырники, – вставила Инга. – Я так наелась. Спасибо, бабушка.

– Да-да, – подхватила мама, – Елена Романовна, вы просто волшебница. Нет слов. Как это вы всё успели, когда?

– На здоровие, – заметила бабушка, внимательно изучая меня взглядом. – Теперь, Лика, отдохните. Ведь утомились, и сильно? Лесик посуду вымоет, тем часем.

– Даже так, – возмутился я. – Диктатура. Гестапо. Террор. Меня, значит, можно уже и не спрашивать. Просто придвинуть к раковине.

– Вплотную, – всадила нож острый Тина.

Мама посмотрела на меня недобро и раздула ноздри. Я отвернулся и глянул на умывающуюся кошку.

– За ухом черно, – сказал я.

– Я поняла, – отозвалась мама. – Ну, мне посуду вымыть нетрудно…

– Да не у тебя за ухом, чего ты, – раздражённо буркнул я. – Вымою я всё. Успокойтесь.

– Как не стыдно, – вставила Тина. – У мамы нога болит. Она б отдохнула, а ты…

– А ты что же? Чем трещать, встала бы и помыла.

– У меня коллоквиум, – напустила на себя торжественный вид Инга и встала из-за стола. – Завтра. Побегу учить.

Я подошёл к раковине и включил воду, колонка в ванной едва слышно пыхнула.

– Всё равно не попадёшь, не успеешь, учи не учи, – сказал я. От воды в раковине пошёл пар.

Инга проходила мимо меня, как всегда – серьёзная, сосредоточенная, чуть сутулясь. В проёме кухонной двери она остановилась.

– Что это значит: «Не попаду…»? – возмутилась она. – Что ты выдумываешь!

– Проспишь, – ответил я и зачерпнул соды из чашки. Мы моем посуду содой, мама считает – так гигиеничнее.

– Хм! – грозно изрекла «Инеза». – Посмотрим!

И удалилась к себе. Зверь следовал за нею. Кош ка.

– Давайте глянем телевизор, – заполнила паузу мама. – Вдруг там новости или фильм приятный.

– Да-да, – оживилась бабушка. – телевизия!

И к моему удовольствию совершила промах – хлопнула в ладоши. Телевизор расцвёл серебристым светом и показал нам Вивьен Ли. В беретике.

– 0-о-о, – сказала мама и передвинула стул поближе. – Хорошенькое дело! Это ведь «Мост Ватерлоо», да ещё и трофейный! И какой, интересно, это канал?

– Кухонный, – заметил я, выключив воду и расставив тарелки. – Он разрешён…

Бабушка окинула меня недобрым взглядом и явила вертикальную морщину меж бровей.

– Менший ёнзык май^[45], – буркнула она. По экрану прошла еле различимая помеха – будто рука ребёнка, подростка… тень.

В коридоре проскрипели половицы, далеко-далеко внизу, взвизгнув пружиной, гулко хлопнула входная дверь.

Я вымыл посуду и оставил маму и бабушку в кухне, под негнущимся взглядом мадам Ольги^[46].

Из комнаты Тины доносилось ровное и монотонное бормотание, перемежаемое хихиканьем. Судя по шнуру, уползшему под дверь комнаты, сестра плотно села на телефон, презрев грядущий коллоквиум. Из кухни донёсся сдавленный крик – видать, телевизор явил капитана Кронина…

Я закрыл за собою дверь. В моей комнате было прохладно и пахло сухой травой, будто летом. Я ведь живу окнами на запад, скорее на северо-запад, и солнце не заглядывает в мою комнату – к чему оно в бывшем чулане?