Текст книги "Дни яблок"

Автор книги: Алексей Гедеонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 37 страниц)

Бывший сиделец у вод нездешних, призрак, отражение, нежить, а также, по всему судя – исчадие и потерчá^[74], сидел на полу. Тряс головой и похрустывал суставами, зевал. Затем поднялся на ноги. Рваньё его высохло. Нестриженые волосы стояли почти дыбом. Ближняя к нему свеча погасла.

– Раньше так дьяволов рисовали, – высказалась Гоза Чокар, псевдомотылёк. – Хорошо помню, как в Одрине, раз…

– Один раз мне снились… будто журавли? – с сомнением произнёс мой двойник. – Какие-то большие птицы. Они вроде плакали там, куда нельзя, в высокости, там.

– Вы видите сны? – постарался не удивиться я. – У вас же нет памяти… У таких…

– Чаще всего твои, – ответил подросток и почесал ногой об ногу.

«Это надо обдумать, – подумал я. – Всесторонне. Вторжение в сны? Воруют, наверное».

Я пошарил по карманам. В одном обнаружилась свёрнутая в куколку записка в фольге.

«И на завтра не надейся», – было написано там.

«Завтра пятый лунный день, – подумал я в ответ. – Можно сажать плющ. Примется и без надежды, он неприхотлив… Где тут ударение? И терпеливый. Воду сам добывает, отовсюду… Добывает воду… Впитывает. О!»

– Я избавлюсь от тебя всё равно, – сварливо начал я вслух. – Можешь хоть кирпичи грызть… Absit omen!

Погасли ещё две свечи. Призрак моргнул.

– Я хорошо помню, что мимы в Бычьем дворце, когда гости заси… – певуче начала Гоза.

– Ты там пела? – злобно спросил я. От заклятия пришелец покачнулся, всего-то.

– И не только… – подхватила Гоза, серебристо и заливисто. – Я…

– Это дело, – буркнул я. – Давай сюда серёжки и скройся с глаз. – Я изъял украшение у Мотылька и отдал владелице – совершенно потрясенной Шароян.

– Уже и не ждала… – залепетала обычно невозмутимая Карина. – Ой. спасибо. Меня бы просто уби…

– Нет, – ответил ей я. – Нет, не убили. Умрёшь очень старой, сама по себе. Просто. Утром… В шестидесятые годы.

Шароян открыла рот, сложила невероятную гримасу, собралась заплакать, но закашлялась.

Я посмотрел вверх (кстати, помогает меньше кашлять и не плакать – что-то там с диафрагмой). Вверху, плавая вслед качающейся люстре, словно длиннохвостая рыбка-ангел, обретались завитки давнего дыма. От предыдущих чар и догоревших свечек.

«Как же там? – нервно подумал я. – Что-то вредное… А!»

– Протяг-отяг-тяга-яг!^[75] – выпалил я.

Тень тучки заметно сгустилась в небольшое плотоядное облачко, скоро и споро впитавшее всё лишнее: дым, прах и с ними – нежить. Будто занавес на сотом представлении, разошёлся по обе стороны тюль, и из ниоткуда возник сильный сквозняк – «очень вредный», мамин ужас.

– Дивадина Дивердим! Куда ветер, туда дым! – торжественно сказал я, и сквозняк унёс брюхатую чучелами тучку из дому вон – воду к воде, а беду к беде. Тут и аминь…

Окна закрылись, сминая полоски бумаги. Тюль вернулся наместо.

Под диваном храбро мяукнула Бася.

– Уже и не знаю, чего ты… – усовестил зверя я. – Вылезай, давай, они улетели…

Стекло, будто в ответ, еле слышно скрипнуло, потом задребезжало поначалу тихо, потом посильнее – до хруста, потом… Тюль снова поехал в стороны…. Кто-то, наверное Чернега, тоненько икнул.

Смотреть в ту сторону мне не очень хотелось. Но пришлось всё равно.

На оконном стекле с той стороны наледью проступили отпечатки ладоней.

– Да… – сказала за моей спиной Линник. – Да, ясно… Теперь их уже два, да, конечно… Но ведь шестой этаж, Даник? Они, что – висят там в воздухе? А с улицы их, что? Не видно?

Там, дальше, как и положено, за окном – в осенней тишине, чуть обесцвеченной нервно моргающими фонарями, среди хоровода листиков, светящихся противным серым светом, явились двое, оба как я. Каждый в своей половинке окна. В воздухе. Одетые в трепещущую рвань. Искры от сгоревших листиков сонным роем носились вокруг тех моих голов и тех моих лиц. Зелёные глаза выглядела в таком свете пустыми, а лица немного неправильными…

Тюль нервно взвился пузырём, затем словно прилип к стеклам.

И они, те двое за окном, исчезли. До поры. Вместе с неистовым сквозняком и прахом.

Мы отступили в коридор.

– Одевайтесь и обувайтесь, быстренько-быстренько, – сказал я. – Дико извиняюсь, конечно же… Темновато тут… Такая жуть… Должен был предвидеть… Извиняйте. Зато вазы на месте…

– Я выполнил половину дела, – важно сообщил бледный коротышка «лесной человек», бывший пряничным Ежом. – Собрал. – он протянул мне засаленную немаленькую шляпу, почти доверху полную горошинами.

Тем временем у вешалки происходила неизбежная в таких случаях свалка.

Карина требовала рожок. Валик в совершенно уже сухих вещах, раскрасневшийся, подавал девочкам куртки. Девочки попискивали про номерки и хихикали.

Юркий Чернега второпях потерял шапочку и обулся в чужое.

– А мне ничего так, – внезапно сказал одетый-обутый Ганжа. – Понравилось всё. Поели, потанцевали, чуть не обосра… в смысле: видик очень клёвый! Инструмент куда теперь?

– Да поставь в угол просто, – сказал я. – Ну… – И тут входная дверь исчезла.

Случился визг.

– Ненадолго, – усмирил паникуя. – Побочные явления… Исправлю… Всем надо закрыть глаза, тут скоро. Я сделаю кое-чего, а кто-то из вас увидит дверь. Первым.

– Тут цыганка ворожила, шматок сала положила. Ось воно є – щастя твоє! – сказал я.

В воздухе некая туманная субстанция прочертила инверсионный след. Сплошь антрацитовые искры. И блестинки.

– А как мы найдём своё? – тревожно спросила Бут. – И так темно же! Я недопереобулась!

– Коньки пол шкафом! – важно ответил Ганжа.

– Я вижу, – вдруг сказала Линничка. – Дверь недалеко! Де и была! Всегда! Что мне за это будет?

– А что ты хочешь?

– Как же! – жадно начала Линничка. – Узнать будующее, просто тут. Хотелося б. А ты можешь сделать так, чтоб я в медулище вступила?

– Прямо здесь? – мстительно поинтересовалась Гамелина из своего кружочка.

– Та не, – продолжила тарахтеть Лидка. – Весной жеж, чили летом!

– Будущее… – протянул вслед за Лидой Юра Крошка и переступил босыми ногами. – Физически его нет.

– Физически дверь есть, пока вы с закрытыми глазами, а откроете когда, то тю-тю… – сказал я.

– Западлистая физика, – подытожил Ганжа. – Того, загадай – и мы двинем… Интересно! Я кстати, тоже хочу… видак хочу, если что.

– Так и быть, – сказал я. – Ладно… раз вы так хотите все, то я предскажу. Кому-то одному… Решайте, кто будет кверент.

– Кто? – единогласно переспросили гости.

– Удача всем, – благодушно ответил я. – Но…

… На мосту или рядом с ним, случилась осень. Плиты укрыл ворох листьев – тревожно-жёлтых, почти алых, потемневших. Сухих.

– На них пекут хлеб, – сказала девочка, воплощаясь из стрекоз. – Ты знал об этом?

– Вот мне как раз было знание… – начал я. – А ты…

– А, – бесцветно сказала девочка. – Значит, не пора. Ну, звищуй^[76].

Сложила ладони лодочкой и дунула из них, вроде как пустых, мне в лицо.

Пахнуло пылью и лавровым листом – и я услыхал, как тревожится колокол. Далеко-далеко, где-то за самым северным ветром… Тут я чихнул.

– Будь здоров, – отозвались Настя и Карина, хором.

– Я вкрутил пробки, – сказал Крошка. – Пока ты тут глазами блымал без сознания. А то было… просто шо пещера.

– Ты женишься на первой любви, рано. – начал я очень неприятным голосом. – И она скоро умрёт. Рак. Ты ее переживешь, но не… не… Несерьёзно. Даже до полтинника не дотянешь… Скромные похороны будут… Случайно, кстати, умрёшь, но от тоски, в основном. Не здесь – далеко… У тебя будет дело… да, верное. И даже богатство! А потом подстава – придётся бежать за границу. А там сгоришь в квартире – сигарета на одеяло. Пьяный сон… Так люди скажут…

По коридору словно прошелестел ветерок, холодный. Не без труда удалось замолчать. Дар всё же отрицательная черта «Да» и «Нет» лучше не говорить, по крайней мере – вслух…

– А кому ты сейчас наобещал? – подозрительно спросил Юра. – И за какую границу?

– Мы… мы… мы… – оторопело пропищал Валик. – Мы не ранили, кто… спрашивать будущее кому… чье… да…

– Теперь уже неважно, – ответил я. – Слово сказано. Торуйте смело.

И я высыпал горох впереди малорослого Ежа, затем нахлобучил на него шляпу. Тот фыркнул. Горошины немедленно собрались в тесный круг. Ёж – бывший Ёж, а теперь невысокий человек в огромных сапогах – присел над этим скопищем и тронул одну заскорузлым пальцем. Та немедленно засветилась. Верным светом. Я знаю, как выглядит верный свет. Ягода сверкнула и поделилась с соседками-товарками. Вскоре светили все.

– Славно, славно, – заметил я. – Ора-хора… в смысле: в добрый час, почти…

Горошины под предводительством Ежа атаковали стену. Просто ринулись. Препятствие дрогнуло и явило дверь во всей мощи и славе. Медные ручки так и сияли!

Ёж почти шагнул за порог. Оглянулся – воронье перо на его колпаке дрогнуло.

– Меня звали Крыштоф, – сказал он мне. – Я жил в…

Тут темнота за дверьми словно кашлянула…

– Давай руку! – отозвался на это Ёж-Крыштоф идущему вслед.

Босоногий Крошка взял его за руку, а второю нашарил Лидкину ладонь, Линник ухватилась за рядом стоящую Настю…

– Процедамус! – крикнул Ёж в темноту, сразу за которой должен был быть подъезд.

И пошёл во главе процессии. Сияющие горошины поначалу следовали за ним, потом обогнали. Бывший пряник и гости мои ступали осторожно, почти «лилипутиками» – когда носок к пятке, и надо верно проковылять свои восемь шагов до разгадки. Вес это походило на шествие среди светляков. Или по южному ночному морю, в августе Мелкому…

Карина шла последней, пальцы её заметно дрожали, за левую руку вёл ее Ганжа, а вот правая…

– Я остаюсь, – негромко заявила Гамелина из комнаты. – Надо же потом будет всё убрать. Даникова… в смысле, Сашина мама просила, и всё такое. По-другому будет неудобно…

– Ты уверена? Совсем уверена? – медленно спросила Карина, оборачиваясь на звук.

– Да, – легко выдохнула Аня. – Мне, по-всякому, ближе всех. Два этажа вниз. Я даже куртку не брала…

Народ, увлекаемый Крыштофом, заторопился по жемчужно сияющей горохами тропке.

– Как Гольфстрим, – сказала почти невидимая Бут из темноты задверной. – Я чувствую какое-то течение, тёплое. А вокруг холод, как в океане… наверное.

– Всё-таки что со мной будет, а? – жадно спросила Линник почти на выходе. – Скажи-скажи-скажи, а то не успокоюсь!

– Ногу ты, Лидка, сломаешь, – ответил я и отцепил её пальцы от свитера. Своего, синего.

– И что? – храбро поинтересовалась Линничка. – Больно будет?

– Сначала нет, – ответил я уже во тьму. – А вот потом… Ты встанешь на неё. Чуть-чуть постоишь… Встретишь судьбу заодно… Да.

И захлопнул дверь. Одну, а потом и вторую…

С той стороны донёсся сначала шорох, затем слышны были голоса гостей, шаги – потом кто-то из девочек засмеялся, застучали подошвы по лестнице – всё удаляясь, потом гулко хлопнула дверь, внизу. Ивее.

Дома было темно, тихо, пахло едой и уютами: духами, свечами, глинтвейном. Осеннюю нотку сообщали хризантемки. Лёгкий, тонкий, горьковатый аромат – словно снова вместе. Ненадолго.

– Сначала всё уберём, – деловито заявила Аня.

– Нет, – сказал я. – Это уже было. Сплошной зуд…

– Так, а что… – начала она, и тут я выключил свет.

Помогло мало. Лунная ночь, фонари с улицы и все такое – вроде и синее, но будто в дымке… Гамелина и не подумала сопротивляться. Не шептала все эти «Подожди…».

Поддалась.

– Я все хотел… – начал я после.

– Я так и поняла, сразу, – откликнулась Аня. – Похоже, выключили отопление. Хорошо, что ты принес плед.

– Даже два, – самодовольно заметил я. И пощекотал ее Черным пёрышком.

– Я не ревнивая, – отозвалась Аня. – Можешь не стараться. Два хорошо – оба возьму себе. Ты всё равно у стенки, согреешься естественным теплом.

– Это каким? – подозрительно спросил я.

– Трением, – сказала Гамелина лукаво.

– Не играю так, – сказал я и выбросил пёрышко. – Я что спросить хотел, вот ты, когда там сидела, в кругу – ска…

– Я как-то… не боялась, – легко заметила Аня. В лунном, пепельном свете она словно мерцала.

– Давно это с тобой?

– Самой интересно, – ответила она и вытянула руку отражённому сиянию навстречу. – Помнишь лето после взрыва? Ну… нашего, – поинтересовалась Аня.

– А как же, – мрачно сказал я. – Мама с ума сходила. Заставляла пить вино. Красное. Ещё меня заставляли лестницу мыть… и площадку! Две недели, через день! Иногда Инге удавалось швабру вручить… Но в ответ столько разного: психозы, крик, удары тряпкой… Потом мама нас в разные стороны отправила. Почти на собаках… Что интересно: как Ингу, так в Питер. А как меня – так в весёлый город Аккерман, к родственникам. Там, сказала, будет чисто, если… Какое чисто! Ты бы видела их воду – холера на холере. Сплошные вибрионы…

– И как же ты выжил?

– Пришлось пить вино… Опять.

– А потом?

– Потом тоже уехал – в Питер, посмотреть на Ингу… Она, ну прямо с вокзала, так за внимание благодарна была, так благодарна – отправила меня на тёткину дачу. В этот их Лисий Нос. «Там дюны, море, хвойный воздух – полезно тебе. Уже весь почернел в степи», – сказала. А там тоска и невозможный дождь. Море мелкое. Залив. Прибиавает к берегу жаб.

– Как это прибивает? Зачем?

– Волной прибивает, иногда. Местные сказали – заплывают из реки, а зачем, не знаю – может, в Швецию стремились, но ведь и не спросишь уже… Весь август читал у окна. Мои, тамошние, Диккенса на эту дачу вывезли…

– В смысле? – уточнила Гамелина.

– Все тридцать томов…

– А потом?

– Откуда ты… А потом к бабушке – потому, что школа… Ты, кстати, видела, какая в Питере вода?

– Там область на бабочку похожа, – беззаботно сказала Гамелина и пошевелила пальцами. В полосе лунного света метнулась быстрая тень. Совсем мотылёк или воздушный спрут, но и на Горгону с утра было похоже тоже.

– А я считаю – на рыбку… – сказал лунному лучу я.

– Надо кипятить, кипятить и опять кипятить такое, – сказала Аня. – Эмма отправила Майку на Балтику, в Пярну. Тогда… А я осталась. С ней. Тут.

– Повезло, – завистливо сказал я и погладил её по спине.

– И почему-то не боялась, – выдохнула Аня, изобретая всё новые фокусы с неверным светом. – Всё казалось почему-то прозрачным и понарошку.

– И как будто маленьким? – уточнил я.

– Даа… – протянула Гамелина, забыла играть с тенями и повернулась ко мне. – А откуда ты… Неважно. Деревья нельзя трогать, говорили. На них фонит. Я тогда видела твою маму, кстати.

– Я её тоже видел, не так давно, – тонко заметил я. – Завтра увижу снова. Наверное…

– Нет, – упрямо продолжила Гамелина. – Нет. Не так. Не совсем так… Вечер был. Тепло. Жарко. Все в майках ходили уже. Я знала, что тебя отправили отсюда, а она… Она сидела тогда на скамейке… Во дворе. Не плакала, нет. Но была грустная-прегрустная. Даже мне не улыбнулась, когда я… Сказала: «Ну что же вы? Почему осталась? А вдруг не будет возможности выехать?». А я…

– Тогда очень тепло было, да. А она мне насовала осенние вещи в рюкзак, – вспомнил я. – Я так ехать не хотел. Чуть пощёчину не дала.

– За что? – деловито поинтересовалась Аня.

– Я на улицу выкинул рюкзак, – признался я. – Говорю же – не хотел ехать…

– Ты всегда усложняешь, – резюмировала Гамелина. – Задёрни шторы, я наигралась, а у вас тут высоко, Луна слишком яркая, не усну.

Я вылез из тёплой тесноты на каменный пол. По ногам понесло сквознячком. За окно я смотреть не стал, просто задёрнул занавеску.

– Всё хотел спросить… – начал я по возвращении.

– Да наговорились уже, – сонно ответила Аня. – Не надейся даже и не толкайся – с краю буду я.

– А если придёт волчок?

– Покрутится и набок упадёт.

Я хмыкнул, представив волчка средней упитанности, в конвульсиях…

Аня дышала ровно. Где-то далеко-далеко – через дорогу прикатилась на площадь двойка.

– Да вот… «Ни небу, ни мне, никому, никогда», – зачем ты это сказала, тогда… там? – тревожненьким голосом спросил я и подоткнул одеяло вокруг Гамелиной.

– Всё ведь кончилось хорошо, правда? – уточнила Аня в ответ. – Какая разница, теперь? Сказала и сказала. Вырвалось. Сейчас не об этом, короче. Спи, давай.

– Кончилось? – переспросил я.

– Я сплю, сплю… – отозвалась она. – Не мешай…

Под утро уснул и я, охраняемый хищником на окне и флягой под кроватью.

Снилось беспокойство: дым, красная рябина, чёрная бузина на ветру, серые вороньи перья в наледи, сухостой заиндевелый и репей – весь в крови.

XXII

в составе эссенции для очистки крови от чёрной желчи должны быть всенепременно: цвет оранжа, фиалки, мелисса, базилик.

… Грядут перемены. Придётся очищать поле. Это метафора, ты в курсе? Нет? Всё лишнее придётся оставить. Решительно.

Мы сидели в кафе, на террасе второго этажа. У выхода из Пассажа – того, что может быть и входом… Я и странная сероглазая особа немного восточного вида, вся в чёрном к тому же. Были там и другие посетители – каждый в своём сне. Место же людное. Начинался май – стрижи пронзали воздух звонко. На столиках стояли ландыши – они и в жизни пахнут будто сон, а во сне оказалось – предчувствием. Да и сон ведь – отдельная трава. Про нее ещё будет.

Дама разглядывала кофейную чашечку, точнее, гущу в ней. Судя по всему, чашечка была моя. С отбитой ручкой, что характерно.

– Вы не будете кофе свой, да? – спросил я во сне. Странно было слышать собственный голос, я подумал, что немного гнусавлю. – Тогда я выпью. Хочу взбодриться, а то вялость какая-то, иногда даже судороги…

– И перебить судьбу? – улыбнулась она. – Очищение, запомни. И подумай…

– Ни минуты про уборку думать не стану, – ответил я. – Как представлю, сколько выгребать… Это же всё утро и целый день! Нет! Решительно!

Я отпил из её чашки – там оказалась пустота, и она была сладкой.

Напротив меня стоял стул… Вернее, проснулся я лёжа почти поперёк тахты, а стул стоял напротив. На нём красовался поднос, а там наш кофейник, подозрительно чистый, две чашки и тарелка со странными бутербродами.

Я похлопал глазами, сел. На площади звякнула двойка. Внизу в подъезде кто-то хлопнул дверью. На нашем оконном откосе скубались и яростно чирикали воробьи. Было безветренно. Со стороны комнаты жизнь пернатых наблюдала внешне бесстрастная Бася, волнение выдавал хвост.

На тахте разместилась Гамелина, вся такая прибалтийски с виду. В моем старом зелёном свитере и Ингиных гетрах. На голове у Ани было полотенце, закрученное тюрбаном, а на коленях коробка. Моя коробка со стеклянными шариками.

– Говорят, красные самые волшебные. Если им по уху потереть и загадать желание – всё сбудется. Правда? – спросила Аня.

– Нет.

– Как это? Скажешь – неправда?

– В смысле – сначала желание, а дальше потереть – за ухом, кстати, и… и все остальное тоже. Что это за пирожки хлебные?

– Видела рецепт разик. Перевела, – легко проговорила Аня. – Вот, решила попробовать.

– На мне? – восхитился я.

– Если ты против, я сама и съем, – откликнулась Гамелина. – Фиолетовый! Ухтышка! Где взял?

– Там нет больше, – значительно сказал я. – Слезь с одеяла, я пойду умоюсь.

– Вернёшься – остынет, – ответила Гамелина и посмотрела на меня сквозь зелёный шарик. – А я их запекла практически… – она помолчала и странно дёрнула уголком рта. – В вашей духовке.

– С ума сойти, – откликнулся я. – Буду есть немытым лицом.

– Получается, что так, – сказала Аня. – Приступай. Это называется бургерсы, кстати. Внутри сыр, лук, биточек, шнацык огурца и краснодарка. По рецепту был какой-то кетчап, но, видимо, это их что-то… местное, Эмма сказала – просто острый томатный соус, ну и вот! Краснодарка!

– Жуть как вкусно, – прочавкал я.

– Ещё я сварила какао, – сказала Аня и огладила свитер на себе. – Не совсем обычное, а капуцино.

– Это что? – подозрительно спросил я – Монастырское варево? Вода на воде и капелька кислячка?

– Не совсем, – ответила она. – Ну да, там есть молоко, кстати. Холодное. Ещё кофе, сахар, какао тоже, в основном. Попробуй…

И я попробовал. До дна.

– Опять усы, – странным голосом заметила Гамелина. – Ты что, хотел съесть чашку? Дай оботру…

Поднос я поставил прямо на пол, почти спихнул. Потом туда слетело полотенце. И мой старый зелёный свитер. Под него, как оказалось, Гамелина ничего не надела, кстати.

Последней упала коробка со стеклянными шариками – они раскатились по всей комнате, стукаясь о ножки мебели, и кошка шмыгнула вслед, надеясь, видимо, поймать сразу все…

Утренний сон всегда обман. Зыбкое состояние. Привиделось, будто гляжу сквозь, сверху, на туман, на дымку, на город, ими скрытый, где разноцветными тёплыми искрами катятся-длятся всякие жизни, и нет им числа, а городу видимого края.

Колокол старался во сне моём, но словно под водой. И звон его шёл отовсюду, как сердцебиение или кровоток весёлый. Я коснулся ненастной поверхности – она дрогнула, возмутилась, а кончики пальцев моих заледенели. Так же немеют они, когда я делаю проталинки на стекле, в холодном трамвае – по пути от Сенки к вокзалу или на Скоморох, например, – кварталом ниже. В стороны, противоположные школе. И отпечатки в проталинках нечёткие, почти всегда.

Я, конечно, больше люблю удаляться в Центр. Пешком, дворами, вдоль кромки Горы, до фальшивого оттиска ворот на сером полотне асфальта. Оттуда переулками: от площади с кружевной звонницей до собора в сквере – а потом к другим воротам и домой. По пути очень интересно шуршать палой листвой и протаптывать дорожки в чужих дворах, когда снег ещё праздник.

Можно было бы, конечно, просто обойти школу против солнца – вдруг встречу Случай или Игру, но школа в яме, где солнца мало, а Случай так не играет.

Пришлось проснуться.

– Иди уже в душ, – сонным тоном сказала лежащая рядом Аня. – Тебе нужны контрастные температуры, думаю. Погорячее… попрохладнее, потом обратно, – она зевнула и забрала себе подушку, выталкивая меня с тахты.

– Зачем это? – подозрительно спросил я. – Легко очистить потом?

– Ты во сне скрипишь зубами, – ответила из-под одеяла Гамелина. – И брыкаешься не по-людски. Какой-то просто всадник без головы. Недостаток магния… и мышцы плохо работают.

– Что, все? – буркнул я.

– Некоторые просто отлично, – рассудительно сказала она. – Но с ногами надо что-то делать. Ты же швыряешь ими одеяло во все стороны! Дальше мёрзнешь и судорожные движения опять.

– Черный Магний, – свирепо сказал я и схватил её за коленку. – Уже в твоей квартире, девочка… Что ты будешь делать?

– Побрызгаю водой, – сипло сказала Аня.

– Святой? – обрадованно поинтересовался я.

– Солёной, – откликнулась Гамелина. – Обязательно, – и она вывернулась у меня из рук, – вступит в реакцию. Можно ты в душ исчезнешь наконец?

Пришлось подчиниться.

В тамбуре перед моей дверью сидели пряники. Я явился к ним из душа в клубах пара. Вокруг катушки ниток, красных. До меня донеслось их хоровое бормотание. Писклявое.

– Майстер… – начали хором Солнце и Месяц. – Мы видели нежить и злых духов близко… Ты всё ещё в опасности.

– А думал, что в коридоре, – равнодушно ответил я.

– Самое время взять лук! – надтреснутым голоском вступила недорыба Вальбурга Юбче. – Дошло до нас известие, майстер, что лук отгоняет неприятности и разрушает чары.

– Чеснок также! – вырвалась вперёд дракон. – Полезен и при вещании!

– Настало время ритуала, – вела своё Вальбурга. – Возьми три маленькие луковки, очисти и развесь в доме всюду. Одну – в кухне, другую – в гостиной, третью – в алькове.

– Не забудь проткнуть! – крикнула дракон. После чего, судя по звуку, на неё наступили. – Подвешивать надо особым способом, – поделилась Юбче. – Проткни луковицу толстой иглой с красной нитью, далее завяжи нить петлей вокруг луковицы. Пусть висят семь ночей. Затем следует снять, разложить каждую по отдельности, на бумагу, после чего посолить и сжечь.

– Или брось в реку, прямо в бумаге! – прокричала дракон. – Можно завязать в узелок и кинуть через плечо! Левое! На перекрёстке…

– И уходи, не оглядываясь, – закончила Юбче. – Чары сразу рухнут.

– Есть ли у тебя так же много вестей про конец терпения? – ядовито поинтересовался я, прервал переговоры с надутой полурыбой, отнёс пряники в комнату и отправился на кухню.

– Посмотри на чайник! – крикнула из ванной Аня. – Должен вскипеть!

Чайник действительно вскипел и нетерпеливо постукивал крышкой. Я заварил чай. И внимательно осмотрел клеёнку на столе. Ом пахла летом, выпустила невозможное количество листа, сообразно узору на ней, земляничного – мелкого и зелёного. А перед тем, судя по всему, отцвела. Ягодки так и наливались.

«Побочный эффект, – мрачно подумал я. – Вроде насморка».

И стал собирать урожай. Надо сказать, изобильный.

Вернулась Аня: решительная, хмурая и во всеоружии. Видно было, что настроилась она серьёзно. Убирать без музыки…

– Окна так просто ты не вымоешь! – твёрдо сказал я. – Осень, и я против.

– Ну, куда мне против вас с осенью, – вздохнула Аня. – Я, – немного хрипло сказала она, – пообещала же… твоей маме. Ну, что всё в порядке будет. Мебель на местах останется, например… и остальное, где было, в принципе, тоже… кстати.

– Безрассудно смелый шаг, – прокомментировал я. – Надо было просто пообещать сушить полотенца, это можно и над развалинами проделывать.

– Безобразно получилось с посудой, конечно, – откликнулась Аня раздумчиво. – Надо было вчера… – она помолчала. – Всё же с силами собраться. И…

– Мне хватило без посуды… – злобно сказал я. – Вспомни только. Такой праздник, с ума сойти просто…

– Иногда я тоже думаю, – начала Аня и включила воду. – Так…

– Надо себя заставлять, – назидательно сообщил я, – делать это почаще…

– Думать? – переспросила недобрым голосом Гамелина.

– Именно, – радостно хихикнул я.

Аня проверила завязки на фартуке и включила воду.

– Ты видел плафон? Этот вот, кухонный? Тут? – начала строгая Гамелина.

– Неоднократно, – отозвался я, дёргая её за рукавчик.

– И что ты в нём видел?

– Электрический свет, как у всех, – легко ответил я. – Это купальник?

– Физкультурный. Всегда в нем убираю, не сковывает. Сейчас не об этом, – продолжила Аня. – Там, в плафоне, не только свет… лампочка то есть. Не только! Но и мухи!

– Правильно. Не только они одни, – поддержал Аню я. – Божия коровка влетела, разик… Долго корчилась… Совсем уже засохла, наверное. Стрекозка была ещё, а как же… И хрущик! Даже два.

– И что, тебе всё равно? – поинтересовалась Аня почти светским тоном.

– Они летят на свет и гибнут, – подчеркнул очевидное я. – Всю жизнь так было.

– С этим надо что-то сделать, – не сдалась Гамелина.

– Переубеждать мух сложно, – заметил я. – Слишком. Распыление сил, а результат – ноль. Всё равно будут мордой в лампочку. И божья коровка с ними, мумиё её…

Аня отступила на пару шагов и что-то поискала вокруг. Не нашла.

И бросила в меня газетой, влажной, скомканной.

– Лезь на стол, – скомандовала она. – Оботри его, скрути и передай мне. Ты понял, что плафон, да?

– И хотелось бы сказать: «Оно тебе надо», – буркнул я. – Но мама будет счастлива, она мне уже два раза показывала, куда тень от стрекозы падает.

– Хорошо, что дошло, наконец-то! – радостно заметила снизу Аня. – Уборка! Такая круть! Никакой магии, а всё! – Раз! – и перемена вида. Надо себя заставлять делать это… хоть иногда!

– А потом ничего нельзя найти, – тонко подметил я, раскручивая плафон. – Даже через пару дней, как корова языком…

Аня вытряхнула горсть мушьих останков на стол и стремительно вымыла плафон.

Я, стоя на столе, рассматривал аккуратно расставленные Гамелиной наши кастрюли, противень и мисочки.

– Ну, – нетерпеливо сказала Аня. – Оно само себя не вымоет… Действуй!

Я провёл необходимые манипуляции, в смысле вытер плафон дважды, один раз влажной газетой, а второй раз – сухой. Мы повторили всю процедуру три раза – сообразно количеству рожков.

– Хм… – несколько запыхавшись, заметила Аня. – Что-то жужжит… Слышишь?

– Просто ты обдумываешь поэтажную уборку подъезда, – склочно заметил я. – Вот и жужжание…

– И где тут связь? – удивилась Аня.

– Генерируешь мысли… – сообщил ей я. – А это напряжение, вольты все эти, амперы… Жужжат. В голове.

– На физике открытием поделись, – посоветовала Гамелина – Там у многих… жужжит, особенно на контрольной. Иногда даже разряд бывает и треск, а потом просят списать, хнычут…

– Слабаки, – уютно заметил я. – Но жужжит конкретно, о чем ты только ду…

– Ой, – сказала заметно побледневшая Гамелина. – Ох… Фу!

– Голова закружилась? – спохватился я и отставил подальше недостаточно, с точки зрения Гамелиной, протёртый плафон.

– Не совсем, – каким-то глухим голосом ответила Аня. – Сам смотри.

Я посмотрел вниз.

– Фу! – сказал и я. – Ой… Феее!

И спрыгнул.

Весь стол был покрыт мёртвыми насекомыми из плафона. Они дрыгали почти истлевшими лапками, шевелили слежавшимися крыльями. Затем весь прах, пошатываясь, принялся ползать, затем… затем, исторгая микроскопические фонтаны пыли, они стали размножаться делением. Безо всяких спариваний и кружений – из крылышка выросла оса. Затем прогрессия возросла – из одного два… три… пять. Через несколько секунд пыльный рой поднялся в воздух, роняя головы и крылья. Затем принялся искать форму и нашёл – подозрительно знакомую: длинные руки, косолапые голенастые худые ноги, патлы до плеч. И лицо… Ну, лица-то как раз видно не было – сплошное клубящееся месиво. Плодящее само себя. Что оставалось делать мне? Я уколол указательный палец, смочил пряничного дракона кровью и плюнул ему на мордочку.

– Жизнь моя полна в тебе, – сказал я дракону. Затем всё то же мы прошли с н ед о рыб ой. Дальнейшее было предсказуемо. Всякие судороги, крики, пыль и крошки. Треск.

Дракон оказался птичкой-девочкой… Вроде бы уткой. Это если пристально смотреть на клюв. И на шею – зелёную, как у селезня. Завораживающий цвет. Как у павлина, но с тритоньим хвостом.

Мушиное чучело спрыгнуло со стола и рассыпалось ввиду обшей неуклюжести.

– Жги до пепла! – пожелал я.

Дракон послушно потопталась по столу, чихнула пламенем, встопорщила зеленоватый гребень вдоль хребта – и ринулась жечь.

Всё случилось быстро, можно сказать – моментально. Для начала Аня что-то звучно разбила о раковину. Осколки так и брызнули, а звук получился пугающий – мушиный пришлец, как показалось мне, оглянулся на него и чуть ли не присел враскоряку. Этим и воспользовалась дракон. Зеленея мхами и смарагдами^[77] в скупом осенней свете, сказочное создание подлетело к мёртвой мухе, кашлянуло, кувыркнулось в воздухе и обрушило на прах пламя. Кстати, алое. Цвета галстука и скарлатины.

Мухи, бабочки, жуки, стрекозы и прочая дребедень вспыхнули ясно и догорели с писком, словно старая хвоя.

Спустя минуту от яростно размахивавшей конечностями пыльной твари не осталось и следа – лишь дым. Аня открыла балконные створки и всё развеялось.

– Героиня дня, – одобрил я драконье поведение. И заметил остальным пряникам, – вот с кого надо брать пример, а не бубнить тут: «Майстер, майстер – дай фломастер…»

Пряники понуро сбились в кучку и вздохнули хором.

Сразу за балконом длилась осень, косматые низкие тучки лениво перетекали из северного угла небес на юг, вслед духам лета, гречишному цвету и остальной фата-моргане…