Текст книги "Дни яблок"

Автор книги: Алексей Гедеонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 37 страниц)

– И правда… – с видимым сомнением сказала она. – А ну-ка дай мне билетик.

– Держите, – и я протянул ей перемазанный фиолетовыми штампами листок.

– Да, действительно! – выговорила контролёрша. – Но я же видела, с тобой кто-то был. Тут стоял, с тебя ростом.

– А может, это страус злой, а может, и не злой… – сказал я себе под нос. И пошёл в зал.

– Туда не… – прокашляла мне вслед хранительница портьер.

– Браслет за холодильником… – сказал я ей в ответ и почувствовал, как осеклась вся её злая воля – хватать, держать, не пускать. Услыхал страхи маленькой девочки и голос очень старой женщины; в тёмной комнате, с цветными стекляшками в переплётах высоких окон: «Уж ты береги его, Зоинька, это всё, что после папы осталось, его подаренье…». – Упал со стола и закатился.

– Ох… – сказала церберша и обхватила шею артритными пальцами.

В зале было пусто и темновато, пахло пылью и мандаринами. Я нашёл своё место в ряду, с краю. Одиннадцатый – удобен тем, что можно спокойно вытягивать ноги – перед ним большой проход. Я умостился в кресле, достал из сумки шоколадку, поставил сумку под ноги и немедленно заснул.

«Если Вам снится кричащий человек, такой сон предвещает сомнительные удовольствия, которые, скорее всего, ввергнут Вас в подавленное состояние духа, что отразится на деловой и сердечной жизни. Слышать во сне крики страдания – означает, что у Вас будут большие заботы, но Ваша осмотрительность и трезвый рассудок помогут Вам привести дела в порядок». Нет, я не отпираюсь – у меня есть сонник. Настоящий, а не какая-то паршивая фотокопия из электрички. Настоящесть его подтверждает и твёрдый знак в заглавии: «СонникЪ», и обилие ятей и еров в тексте, к тому же он в чёрной, самодельной библиотечной обложке – на внутренней стороне еле видный штамп – «Желин волост…».

– Где это, Желин? – спросил я у мамы как-то вечером.

– На самом дне, – сказала она и пристально глянула на меня. – Это затопленный город. Кто тебе про него рассказал?

– Приснилось название, – уклончиво ответил я.

Сонник я нашел летом на катерке-калоше, перевозившем веселых смуглых и злых красных людей с одного пляжа на другой. Похоже, забыли, бросили на корабле – сойдя на одну из пристаней, а может быть, он всплыл, вырвавшись из плена донных коряг, раков и водорослей. Сны на такой глубине непереводимы.

С тех пор он веселит меня как может. Где, скажите, еще можно в наше время узнать, что носки, увиденные в ночь на десятое или тринадцатое число, будут значить «горе».

Некогда, в Ночь Дымов, мне чуть не довелось остаться там, где светит другое солнце и отдыхают все ветра мира, однако я вернулся. Почти таким же, как ушёл. Теперь я редко вижу Ангела и тот мост… но вот колокол, и звон его – навылет, чуть ниже сердца, со мною и посейчас.

Стоило мне закрыть глаза, как колокол – несчастий вестник – грянул в солнечном сплетении и сны из зелёной кареты увлекли меня за собою.

Река, похоже, готовилась выйти из берегов – мост вздрагивал всем древним серым телом под напором вод. Ангел стоял на своём посту как прежде – непреклонный. И спина его, с чуть разведёнными крылами, выражала суровость.

Я дошёл до середины моста. Плиты его были истёрты тысячами подошв, в щелях между ними не росло ни травинки.

– Опасно! – пророкотал Ангел. – Опасно не замечать знаки!

– А где гуси? – спросил я. – Что-то я их не слышу.

– Опасно не слышать, – всё так же сурово сказал Ангел и вдруг воздел к небу трубу – такую тяжёлую, длинную с прозеленью. Перед тем, как она запела, из горловины её выпорхнуло нечто, напоминающее радугу. К моим ногам подползли две невнятные тени – кто-то шёл с той стороны моста…

Я открыл глаза. В зале горел свет, немногочисленные зрители выходили сквозь другой выход – на улицу, около меня терпеливо сидела буфетчица Оля и трогала мою руку коготком.

– А ты проспал весь фильм, – сообщила она хриплым голосом, вокруг глаз у неё темнели добросовестно оттёртые чёрные полукружья, глаза без косметики казались меньше и острее, что ли. – Заставил меня нервничать, так с девушками нельзя.

– А вы плакали… – сказал я. – И напрасно. Всё будет хорошо.

– Правда? – спросила буфетчица. – Уверен? – и тоненько вздохнула.

Я вышел из кинотеатра – на город наползал туман, короткий октябрьский день укутался им, словно тюлем. Было почти одиннадцать утра, среда, в школе шёл третий урок – химия.

II

Ах, тот, кто движется вперёд, —

Счастливейший на свете!

А я все жду, когда придёт

Ко мне попутный ветер.

Светофор на перекрёстке горит десять секунд. Перекрёстки следует обходить стороной. Особенно в тумане, особенно осенью, особенно в последние дни октября. Столько всего следует не делать. Дар не подарок. Этот перекрёсток неполный, буквой «Т». Будь он правильным, стоило бы задержаться – послушать, что принесёт ветер.

На углу, в цоколе гигантского серого дома, образующего Пассаж – сквозной проход между двумя улицами, приткнулось замечательное заведение, приторговывавшее пирожками с мясом, пирожками с не такими вкусными начинками и чудесными булочками с курагой.

– … а ему говорю: «Всё!»

Пытаясь обратить на себя внимание, я хлопнул дверью.

– Не то пальто, я ему сказала, иди себе до Таньки! Всё…

Небольшая бойкая тётка с бородавкой на подбородке и многослойной косметикой вокруг глаз чирикала прокуренным меццо сурово глядящей на неё уборщице:

– Так и есть, Вальпална, да, теперь он в ауте у меня.

Я издал невыразительный звук и ещё раз хлопнул дверью.

– Говорила тебе, Зина, отот Толик, он чокнутый, а ты мене шо? – постановила Вальпална, значительно поправляя узелок платочка под щетинистым подбородком. – Вы… ты мене сказала: «Вальпална, видите плохо, а у меня поезд уходит!» Ну и де тот поезд? Га?

За моей спиной громыхнула дверь. Сама собой. «Ветер, – решил я. – Иногда такое бывает».

– Ото, ребьята, дома у себя вы дверями тоже ляскаете? – яростно оглаживая сатин на пузе, спросила Вальпална. – Га?

– Как придёте, покажу, – пообещал я. – Очки возьмите только, «бабочки». От катаракты.

– Так, я слушаю вас, – проскрипела из-за прилавка Зина, делая наперснице знаки лицом. – Что будем брать?

– Пирожки, – ответил я. – Будем. С мясом два, нет, три. И ещё булочек, с курагой, тоже три, пожалуйста.

– Вежливый хлопчик, – златозубо ухмыльнулась Зина. – На тебе, кушай, – и она подтолкнула кулёк выпечки. – Пиисятдве копеечки… А ты с какой школы?

– Из тридцатой, – ответил я, выкладывая копейки. – А вы?

– Шо? – удивилась Зина.

– Что, вообще без школы? – уточнил я. – Экстерном, как Ленин?

– Она с музыкальной, – высказалась Вальпална, со значением отжимая тряпку.

– А по какому классу? – поддержал разговор я.

– Барабан, – фыркнула Зина. – Так. Вы… Ты, хлопчик, иди себе, в общем…

– Вы бородавку того, – сказал я у двери. – Потрите…

– Та я чем только не тёрла, – устало ответила Зина и поправила рыжую кудельку надо лбом. – Ты чего-то такое знаешь, а? Скажи…

– Салом, – сказал я, – шкуркой от сала. И выкинете.

– Выкину?

– Бородавку, – ответил я. – А шкурку на улицу.

И я вышел из «Пирожков».

– И де взя́лись те следы, столько? – высказалась в спину мне Вальпална. – Грязищща какая. Страх! Ну, прямо как негры ходили. Ты глянь, Зин, везде натоптали. И главное, бо́сый след. А был сам только хлопчик. Или не сам?

Я редко бываю совсем один. Тихие спутники всегда неподалёку. Например, в подъезде нашего дома всегда встречаю повешенного мальчика. Он всё никак не преодолеет пролёт между первым и вторым этажом и абсолютно безвреден. Жаль только, не хочет меня послушать. Я бы помог ему подняться.

В большинстве случаев это просто молчаливые… э-э-э, тени с тоскливыми лицами. Они.

Я вошёл в арку, эхо разнесло мои шаги по своду, только ли мои? Эхо?

Сзади развернулось сражение, кто-то шипел и ругался, не в силах ступить и шагу.

Во вратах не рассуждайте. Любые ворота не терпят лишних слов. Ворота обожают шаги, поклоны и приветствия. Гемин, привратник, отдаёт предпочтение вину и пирогам с мёдом и строг к праздношатающимся.

Передо мной была серая каменная улица-коридор, начинающаяся и заканчивающаяся арками, на удивление пустая, несмотря на аптеку, «Детский мир» и книжный, теснящиеся в ней. Пассаж.

«Куда люди-то делись? – удивился я. – А голуби где?»

И по размышлении съел пирожок.

Дикий виноград, оплетший арку-выход вдалеке, разыгрался всеми красками напоследок, красные листки его уносились один за другим в тусклое небо. Серые барельефы – мальчики с гирляндами на фронтонах и опалённые пятидесятилетней давности пожарами маскароны глядели на меня устало и насмешливо.

«Цемент, песок, – беззлобно подумал я, – усталые, пустые – ничего и не узнаешь у таких. Что они вообще помнят? Всего-то семьдесят лет…» – и я споткнулся на правую ногу, к встрече.

– Выход там, где и вход, – сказала сова, серая на серой стене. – Мне мяса!

Её товарка с противоположной стороны каменного коридора взъерошилась, ровно насколько позволяла цементная «шуба».

– Вечно она всё путает, – просипела правая сова. – Вход там, где и выход, мяса мне!

Я огляделся. Пассаж был пустынен, впереди на Корсе сновали пешеходы, за спиной по Зане шуршали машины, соскальзывая с брусчатого спуска.

– Вам не кажется, что это невежливо? – спросил я сов и разломил пирожок с мясом, каменные болваны с еле слышным шорохом развернули ко мне морды, подозрительно похожие на кошачьи.

– Мы голодны! – прошипели совы. – Здешние крысы говорят не по-нашему… Мяса мне…

– Вы всегда беседуете с едой? – осведомился я. – Или только перед ужином?

– Мы голодны, – прошептали птицы. – Дева далеко.

– Одо́лжитесь у Трисмегиста, – заметил я, и Гермес, равнодушно взирающий в окна чьей-то кухни со своего фасада, едва заметно усмехнулся.

– Есссть, – попросили совы хором и очень даже жалостно. – Мне мяса!

Прошуршала ещё минута их цементной жизни, и птицы прошептали стереофонически:

– Дошла до нас весссть. Знание.

Я вздохнул: «Что-то очень часто слышу эти фразы, – я достал последний пирожок, – ведь здесь же ходит толпа народу. Ну почему я?»

Я разломил хлебобулочное изделие пополам – совы встрепенулись, со стен посыпалась пыль. Я плюнул слюной с кровью – пришлось содрать кусочек кожицы с губы (как неэстетично), – по очереди на каждую половину пирожка.

– Пусть птицы Пронойи насытятся, – сказал я и подбросил куски вверх. Вопреки всей коварной физике и мерзким людям, написавшим её, кусочки растаяли в сыром октябрьском воздухе.

– У леса уши, у поля глаза, – сказал я. – Правом третьего из трёх – откройте известное вам.

– Мудрость не терпит шума, – заявила правая сова, трепыхая крыльями. – Хорошо обдумай содеянное ночью, – сказала сова-визави.

Воцарилась тишина.

– Ну, с вами ясно, – подытожил я. – Очень содержательно! На всё пойдёте, только бы кусок изо рта выдрать. Не смешно. Хищники. Сычи несчастные.

– Опасссно не видеть знаков, – вдруг хором сказали совы, изрыгая пыль. Воздух в улице-коридоре сделался вязким и дымным. – Опасссно призывать, остерегись пяти дней! – И барельефы умолкли.

– Кино бесплатное, – тонко заметил я, – гудки в тумане.

– Слепому свет не в помощь, – насмешливо сказал некто сверху.

Гермес, склонив лик книзу, рассматривал меня серыми глазами. Я покопался в сумке – обёртка шоколадки радостно прошуршала у меня под рукой.

– Богу Гермесу совершаю жертву, – склонился я и подбросил батончик вверх. Всё так же, презрев козни и законы физики, он растаял совершенно и бесследно. – Чествую тебя шоколадкой, – сказал я и поклонился ниже.

Воздух сгустился ещё сильнее, и волосы у меня намокли от тумана.

– Я бы тебя подучил кое-чему, – сказал Вестник, являясь сверху. – Грубовато всё. Аматорство. Но ты – интересный сюжет. Так что, пойдём?

– Бабушка заругается, – виновато пискнул я, – велела ни ногой. Она герметиков на дух… Ой…

– Твоя правда, – делано равнодушно заметил именуемый Меркурием. – Предпочту не связываться. Вы известные скандалисты. Пойдёт потом копоть… Этот крик… Интриги. Ноты зря не слушаешь птичек, они дуры только с виду, своё дело знают. Просвещают. Зрят. Чуют. Ты уразумел, что они сказали?

– Выход там, где и вход, – ответил я, – тут такая улица просто.

– Тут всё далеко не просто, – заметил истаивающий Трисмегист. – Твои, извини меня, выводы – дилетантство. Ты хоть иногда, извини меня, оглядывайся на содеянное, что ли.

С этими словами он исчез, маскарон на фронтоне застыл безгласый.

– Оглядываться нельзя, – сказал я. – Открутят всю голову.

Маскарон в замочном камне, с тигровой шкурой на голове, моргнул, соглашаясь – что ему оставалось делать.

Где-то высоко над головой хлопнула форточка, встрепенулись голуби, и зашаркали по улице-коридору пешеходы. Ветер всколыхнул туман, принеся запах бензина и прелых листьев.

В «Детский мир» я не пошёл, ёлочные игрушки начнут продавать только через месяц. Впереди был книжный…

Я люблю книжные магазины, там пахнет покоем и путешествиями, кто сказал, что путешествовать не следует с комфортом? Британцы бы поспорили. К тому же над дверью этого книжного колокольчик – буржуазный, наверное, бронзовый, и как тут пройти мимо?

Что за ноту выплёскивают дверные колокольчики? Скорее всего, ре.

– Иди уже сразу наверх, – отозвалась укутанная в крупновязаную кофту продавщица, глядя на меня сквозь толстые линзы очков. – Поройся. На третьей полке.

– Свиньи роются, Марта Витальевна, – оскорблённо заметил я. – И вам доброе утро.

– До третьей полки они не достают, – успокоила меня Марта Витальевна, оторвавшись от кипы плохо пропечатанных накладных, вперемешку с фиолетовыми копирками. – Действительно считаешь утро добрым? – Она сняла очки. Взгляд её сделался беспомощным, и лицо словно оттаяло.

– Не каждое, – сознался я.

– Тогда ступай в подсобку, – снизошла она, – там Вера Ивановна и кофейник…

– Неравные силы, – заметил я. – Спасибо, я сначала книжки гляну.

– Как знаешь, – сказала Марта, – только сиди там тихо минут двадцать. И не топай. Я тебя прошу.

В магазине было тихо и темно, пахло кофе, и слышно было, как натужно веселится в телефон Вера Ивановна, повторяя: «Ха-ха-ха! Алё? Это вы, Роберт? Нет?! Палсаныч?! Нет? Ах, Елена Васильна! Ха-ха-ха! Тогда мне Вячеславсемёныча дайте. Алё? Да! Конечно, да! Ха-ха-ха! Да, конечно! Конечно… Как в апреле?! Вот ещё чушь! Нет! Я никогда не хожу в отпуск в апреле. Что это за отпуск – в апреле? А когда тогда пляж?»

Колокольчик над дверью попытался звякнуть ещё раз – как-то неестественно тихо.

Никакого ре, сплошной хрип, словно при удушении.

На второй этаж ведёт тёмная деревянная лестница вдоль стены, и она странно гудит под ногами. «Мезонин» книжного в Пассаже освещают похожие на дольки апельсина полукруглые окна, от пола и почти до потолка помещения – в них много филёнок и надтреснутых стёкол, подклеенных лейкопластырем. Тень от окон на полу напоминает игру в крестики-нолики или клинопись.

На втором этаже пахнет пылью, старой бумагой и почему-то воском и кожей. Воображаешь себя диккенсовским дитём с чердака в ожидании встречи со Сверчком, например, – встречаться с остальными как-то не хочется.

Я глянул на дремлющие безмятежно полки. Потускневшее многоцветие… Лестница скрипнула и попыталась прогудеть, нетипично – через ступеньку. И словно против воли. Я подошёл к шкафу, тёмному и солидному – от потолка до пола. «Букинист» – было написано над ним чёрными и красными буквами. На полках именно таких шкафов можно найти всё, что бывало на свете белом, всё, что есть, всё, что будет, всё, что может быть, и кое-что сверх того.

Внизу звякнул колокольчик, и хлопнула дверь – в магазин вошли покупатели.

Лампочка под потолком моргнула.

Я потрогал корешок обтянутой чёрным книги, на ощупь она была шероховатой. Пуговица на обшлаге зацепилась за полку, я дёрнул рукой, шкаф скрипнул, я дёрнул рукой ещё раз, рукав отцепился; треснула нитка, покатилась по полу пуговичка. Из верхнего ряда высунулась книжка, побалансировала мгновение, словно раздумывая – и свалилась вниз, саданув меня по макушке.

– Коварство какое, – проворчал я. – теперь ещё лезть наверх. Блин.

– Как ты там? – крикнула снизу Марта. – Прислать Веру Ивановну?

– Нет! – отозвался я. – Только кофейник…

Книжка валялась, распахнутая посередине, напоминая распоротую перину. Я уселся прямо на полу, презрев пуфик. Потёр голову. И придвинул к себе книгу…

«Иван Рак. В стране пламенного Ра. Легенды и мифы Древнего Египта», – прочитал я на обложке. Разворот гласил:

«Ка – подобие человека, его Двойник. Человек и его Ка похожи, „как две руки“, – поэтому слово „Ка“ пишется иероглифом, изображающим две руки, поднятые кверху. Ка изображается или точно так же, как и сам человек, или в виде тёмного, похожего на тень силуэта. После смерти человека Двойник-Ка обитает в его гробнице. Ему приносят жертвы в заупокойную часовню. В то же самое время Ка живёт на небесах и ни в земной, ни в потусторонней жизни с человеком не встречается».

– Хочешь кофе? – спросила Марта. – Чего ты сидишь на полу? И что тут так упало?

– Настроение, – буркнул я. На темени вызревала шишка.

– Жертвы есть? – осведомилась она.

– Только разрушения, – ответил я и взял у неё чашку с кофе. – Деревню Гадюкино смыло…

Марта отхлебнула кофейку.

– Я бы не советовала тебе эту книжку, – заметила она, – ты сказки, наверное, перерос. А вот это действительно интересно. – И она сунула мне в руки толстый томик. «Тесей» было написано на обложке, золотым по зелёному.

– Двадцать пять, – заметила Марта как бы между прочим, – отдам за двадцать. Тебе.

Я достал две десятки. Встал, расплатился, допил кофе. Отправил «Страну пламенного Ра» на место.

– Как мама? – спросил я.

Марта поболтала чашкой.

– Если бы не… – пробормотала она, – то… А так уже бегает. Окна клеит. Дыхательную гимнастику осваивает, по Стрельниковой. Это что-то…

– Ну и классно, – смутился я, – в добрый час, в общем… Пусть будет так…

За спиной кто-то засмеялся, тихо и противно.

– Ты слышал? – встревожилась Марта. – Что-то шипит. Вообще как-то нехорошо сегодня: сквозняки всюду, лампочки моргают, батарея фыркает. У Веры сметана скисла прямо в холодильнике. Злая, как собака.

– Сметана? – резвяся, спросил я. Мы спускались по лестнице, и ступени гудели у нас под ногами.

– Вера Ивановна, дурень, – беззлобно заметила Марта. – Так что беги быстренько. Она за свой кофе нас в пыль смелет. Точно-точно.

Я вышел из магазина, – колоколец брякнул за моей спиной, я оглянулся, хотя делать этого не стоит никогда, а в Дни, когда Вход становится Выходом, тем более.

На втором этаже, за полукруглым окном-долькой, мелькнуло лицо – некто невысокий стоял в покинутой комнате и глядел вниз на меня хмуро.

Тут меня за плечо ухватили, очень даже властно. – «Reser…», – пискнул я от неожиданности и Старые слова горохом посыпались на асфальт.

– Ну, привет, гуляка, – сказала мама, развернув меня к себе. – Я как знала, что ты мимо школы пройдёшь. Глазки у тебя утром так и бегали. Что, интересно, ты здесь делаешь?

– Иду за булочками с корицей, – с достоинством ответил я. – А вот что здесь делаешь ты?

– Была в министерстве. Иду на работу, – отчиталась она. – Булочки я уже купила, только что, в кулинарии.

– После тебя там делать нечего, – отступил я. – Может, в школу сходить?

– Думаешь? – несколько высокомерно спросила мама.

– Иногда.

– Ладно, – подытожила мама. – На твоё счастье, у меня времени мало… Какой-то ты сам не свой. И губу опять кусаешь… кровит вон. Поговорим дома. Я пошла.

И туман сомкнулся за ней.

III

Падение года начинается в месяце вепря

Всю осень в том году синоптики говорили о небывало тёплом октябре. Буквально хором. Обычная ложь, считаю я, но, возможно, имел место и злонамеренный недосмотр. Где жили они все, эти отщепенцы, псевдоавгуры, лжепророки метеорологии? На Кубе? В Конго? Среди степей? Честное слово, колено моё до сих пор гораздо оперативнее метеосводок, а главное, не ошибается. Солнца не видно уже шестнадцать дней. На улице бесконечный дождь, день за днём, туман и слякоть – в общем, прекрасные условия для скрытых дел, границы размыты.

Я должен был бы догадаться сразу… Ещё за неделю до дня рождения. Я должен был понять. Но в те дни не было мне знания.

Мама позвонила мне от «Глории», с того самого перекрёстка, где спустя время я покупал хурму, а приобрёл гранат задаром.

– Лесик, – сказала мама, – спустись. Я тут, у нижнего входа, под дождём, в будке. Мне достали яблоки…

В нашей семье что-то не так с именами. Стоит какому-то вполне человеческому имени подобраться к нам поближе, оно преображается – укорачивается, удлиняется, изменяет само себе, выкручивается до полной непохожести. Мою маму зовут Алла, и имя её переменчиво, словно море.

– Лика! – рявкает из комнаты дядя Жеша. – Я выключатель ваш починил. Не бейте по нему кулаками снова. Техника хрупкая! Лика, ты слышишь или нет?

– Только Жеша называет меня старым именем, – тихо говорит мама, внимая этому рёву.

– Ты что-то сказал? – кричит она в ответ. – Я не разобрала, ближе подойди…

Излишне говорить, что дядю Жешу по паспорту зовут Геннадием.

Лия Петровна, – говорит маме соседка. – О! Я должна к вам зайти в пятницу, но не знаю, какая буду, зайду сегодня. Вы, надеюсь, не против? Померим давление.

– Аля! – окликают маму на работе. – Без тебя чай не чай. Садись обедать.

– Удобно, когда столько имён, правда? – спросила как-то мама.

Мы пили чай с малиновым вареньем и ели печенье, овсяное. Если его макать в чашку, даже ненадолго, оно разваливается и тонет.

– Никто тебя не заметит, – поддержал маму я. – Возможность прожить иную жизнь, в смысле – имя даёт эту возможность.

– Да, – помолчав, сказала мама. – Сбиваются со следу… Те. Они… Ну…

– Вот ещё, – возразила сестра моя, Инга. – Опять вы выдумываете. И сильно у вас поменялись жизни? От перековеркивания?

– Ты скоро проверишь, – заметил я, звучно отхлебнув из чашки, – тебя будут звать по-другому. В документах каких-то, просто уверен.

Дома её все называют Тиной, и я уже видел одно приглашение, где её прописали как «Инезу».

– Мама! – решительно объявила Инга. – Он меня раздражает! Когда так пьёт чай, с шумом. Это некультурно. Всё, я пошла.

– И действительно, – задумчиво сказала мама. – Чего ты её дразнишь? Мало ли что напишут в документах в этих. Не чавкай так.

Мамину младшую сестру зовут Александра, имя долго притиралось к ней. В результате, стряхнув с себя несколько букв и изменив одну гласную, имя позволило себе полностью распорядиться тёткиной судьбой. Тётушка моя художница, и, глядя на её работы, я редко сдерживаюсь.

– Да, – как-то раз сообщил я маме после визита к тётушке, – тётя Алиса, точно, чем дальше, тем страньше. Ну что это за розовые лебеди? А небо, небо ты видела? Совершенно сиреневое! Бам-куку…

– Возможно, это мечта, – ответила мама. – И потом, она художник, она видит мир иначе.

– Художник не означает дальтоник, – возразил я, – вон у дяди Жеши всё чёрное и серое. Скорее серое. Интересно и правдиво.

– Это гризайль, – сказала мама, – всё серое. Такая манера. Он тоже так видит.

– Супа у них никогда не варят, вот у него и серое всё, – заметил я. – Бесцветное.

– И не говори, – вздохнула мама, – я уже сколько Алисе подсказывала, а она мне: «Он не любит…»! Ну как можно «не любить» суп?!

Я люблю супы. Я недолюбливаю геометрию и галок. Я немного предвижу будущее. Какую-то его часть, не наилучшую. Этот дар не подарок. Еще я нахожу потерянные веши, и но не означает, что я ничего не теряю. Меня назвали Александр, и считайте, что не назвали никак.

Видать, бегали к воротам, окликать странника-перехожего. Как, мол, вас звать-величать, сударь мой?

И прохожий ответил с испугу:

– Дык, запамятовал, матушка моя, безымянные мы.

Так и записали. Спасибо, что не прочерк. Имя не пристало ко мне, равно как и к тётке, и Сашей называют меня в школе, иногда во дворе. Изредка мама.

В детстве я упрямо называл себя «Аша», что дало повод сестре моей, Инге, долго обзывать меня «кашей», после чего я назвал себя «Лёка». Мама утверждала, что это она меня так окликнула, а я отозвался. Кто знает.

… Теперь я редко зову её. Чаще во сне. Разными именами, но она не откликается. Слишком плотный туман сомкнулся за ней…

– Лесик? – повторила мама. – Ты слышишь? Иди скорее, я вымокну вся. Их ящик тут.

– Иду я, иду, – ответил я и подумал: заговорила прямо-таки стихами.

На улице меня встретил дождь – нудный и холодный, как это и бывает в октябре. На подобную хмурь так приятно смотреть из окна тёплой комнаты. Мокрый и чёрный асфальт во дворе был усыпан пятипалыми кленовыми листьями, жёлтыми и яркими. Пахло прелью. Я попрыгал по лиственным звёздам. Капелька упала мне за шиворот.

– Как бы ты могла вымокнуть? – спросил я у мамы. – Ты же в телефонной будке стоишь. Чебурашка…

– А если бы я вышла? – ответила мама и действительно шагнула из будки на мокрую мостовую.

– Был бы шишел-мышел, – пробормотал я, подхватывая высокий, с удобной ручкой ящик, где сквозь щели между дощечками красные яблоки выглядывали на улицу.

– Почему? – усмехнулась мама.

– Вышел, – пропыхтел я. – Сколько здесь килограмм? Можно ли такие тяжести таскать детям?

– Что-то я не вижу детей здесь, – насмешливо сказала мама. – А ты?

– Я смотрю под ноги, – ответил я. – Чтобы не споткнуться.

И почти сразу споткнулся на правую ногу.

– Кого-то встретишь, – заметила мама. – Смотри, осторожнее будь. Не рассыпь яблоки…

И мы пошли вверх по лестнице.

От рынка к нам недалеко – квартал. Мелкий дождик тщательно кропил нас со всех сторон, капли туго щёлкали по маминому зонту, свет фонарей путался в ещё уцелевших листьях, лужи шлёпали под ногами. В домах уже зажглись окна, шторы ещё не задёрнули. Тёплый свет из окошек смешивался с лиственной желтизной.

«Скоро похолодает, – подумал я. – И будет нам снегопад вместо листопада».

– Только сразу всё не съедай, – нарушила молчание осени мама, – тут и на день рождения должно хватить.

– Ящик можно и оставить… – ответил я. – Там ещё дико аппетитные опилки в нём.

– Кого бы ты пригласил? – поинтересовалась мама, я подозрительно зыркнул на неё, укрытую зонтом. – Может, правда, ты кого-то уже позвал? – воркующим голосом продолжила она. Ты скажи, я попрошу стулья.

– Может, ещё и не придут, – фыркнул я.

– Ты знаешь, – помолчав секунду, заметила мама, – я как-то с ними без разговоров, даже с венскими, в общем, и в руках принести могу. Да и ты не станешь же уговаривать тубаретки.

– Табуретки, – снисходительно заметил я. Мы подходили к дому, и он, увенчанный шпилем, зажелтел конструктивистской громадой среди октябрьских сумерек.

– Я так и сказала, – сердито заметила мама, когда мы зашли во двор, – нечего передразнивать. – Она кашлянула и добавила, – это всё Ада… Она так говорила… Говорит, ну я и подхватила… тогда.

Мы подошли к крыльцу подъезда, оно было высоким – одиннадцать ступенек.

– Так кого ты всё-таки позвал? Понятно, что Валика, Рому, ещё кто-то будет? – уточнила мама.

– Вот сейчас кого-нибудь встретим, и я позову, всенепременно, – сказал я.

Дверь парадного открылась, и к нам выплыла Аня Гамелина с третьего этажа, из пятидесятой. В руке она держала аккуратненькое ведерко. Полное.

– Добрый вечер, Алла Петровна, – поздоровалась Аня и явила маме косу, отработанным движением перекинув её на плечо. Затем отметила и моё присутствие:

– Привет.

– И тебе не кашлять, Гамелина, – бонтонно ответил я, разглядывая изменившуюся за лето Аню. – Куда мчишься на ночь глядя?

По Аниному личику пронеслась некая тень:

– Такая темнотища, – сиротливо обратилась она к маме. – А меня вот выгнали…

– Совсем? – встрял я. Гамелина, которую мы в детском саду обзывали Гантелей, сосредоточила на мне взгляд, похлопала ресницами и зловеще прищурилась.

– Мусор выкинуть, – сказала она тоном Марии-Антуанетты, замечающей палачу: «Очень жёсткая тут у вас досточка, мсье».

– Ну, это решаемо, – вынесла вердикт мама, – очень даже. Мы с тобой поговорим, а Леська тем временем выбросит мусор. Да? Быстренько-быстренько, помоги Ане. Такой пустяк.

Я ощутил укол. В юности мама отменно фехтовала, это и объясняло очень многое в тактике её разговоров со мной.

– Даже не спрашиваю, кто потащит яблоки наверх, – изрёк я. – Давай, Гамелина, свою майскую розу. А то уже амбре…

– Наши вёдра не воняют, – высокомерно заявила Аня, – спасибо… Леська.

В ответ я фыркнул.

Возвращаясь с пустым ведром, я окончательно промочил ноги.

Мама с зонтом и Аня стояли на ступенях. Мама была на три ступеньки выше. Между дамами кружился тоненький жёлтый кленовый лист.

– Мы поговорили, – светски сказала мама, – но погода портится. Чего ты так долго?

Кленовый листик, вопреки ожиданиям, вертикально взмыл вверх и растворился в темноте. Мы проводили его взглядами.

– Я расскажу тебе потом, – сказал я маме, – боюсь, ты устанешь слушать.

– Постоянно пикируемся, – сообщила мама, словно сигнализируя: «Это подростковая дурость. Ничего страшного».

Аня трогательно улыбнулась и перекинула косу на спину.

– Ну, – выдохнула мама. – Пойдёмте, наверное? Лесик, ты ничего не хочешь сказать Ане?

Она открыла дверь, и пружина издала длинный скрип.

– Спасибо за незабываемую прогулку с ведром, – сообщил я в сторону Гамелиной.

Мама поджала губы и осудила меня.

– Не по-рыцарски… – сказала она.

– Ты просто не всё знаешь о них, – заметил я, проходя в парадное, – о рыцарях.

– Ну, наверное, – ответила мама, складывая зонт.

– Ничего наверного тут нет, – ответил я, взбираясь на середину пролёта, – в те времена мусор выбрасывали прямо в окна. На рыцарей.

– Зачем? – кротко спросила стоящая внизу лестницы Аня. Я посмотрел на неё с некоторым беспокойством. Гамелина расстегнула куртку…

– Чтобы привлечь внимание, – пробурчал я. – Представь, Гамелина: ты, летом, на вонючей лошади, и сама потная, вся в железяках и с ведром на макушке, а тут сверху мусор. Возможно, жидкий.

– А если зима? – спросила Аня, поднимаясь за мною следом и помахивая пустым ведром.

– Тогда твёрдый, – убеждённо ответил я, – всё равно неприятно. Шум опять же и звон. Рыцарь сразу приступит к осаде…

– Фу! – сказала мама сверху. – Ну что за тема для бесед?! Меня просто мутит уже.

– Ладно, хорошо, – подытожил я, – здесь некоторые несут тяжести. Не до болтовни. Пока, Анька.

Мы дошли до гамелинского этажа.

– Я так поняла, что приглашения не дождусь, – скромно сказала Аня, пододвинув ведро вплотную к своей двери. Я притормозил и развернулся.

– А подарок ты приготовила? – спросил я, небрежно перебрасывая тяжелый ящик из одной руки в другую.

– Александр! – грозно сказала мама из мрака наверху. Эхо грянуло в пролёт лестницы, раскрошив моё имя: «Анр-анр-анр…» – и полетело вниз.

– Я приглашаю, – сказал я, послушав респонсорий маминого голоса. – На тридцать первое, часа в четыре. Придёшь?

Аня опустила ресницы, и голову она опустила. Стал виден пробор, чёрная коса, прилипшая к куртке, и мокрые завитки волос у шеи.