Текст книги "Дни яблок"

Автор книги: Алексей Гедеонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 37 страниц)

А потом, представь, зачирикали по-французски… Он сапёров вниз отправил, сам с ними сходил, потом солдатов отпустил, а сам к нам выдерся, аж на шестой этаж.

И говорит так, вроде по-нашему, а смешно…

«Эту дому запишу, как в аварию. Житве тут можно по желания. Выселением не будет».

И действительно, с наших двух подъездов никого не погнали, уже потом только… когда немцы тикали. Ну, вот. Пришёл ещё раз, пленных привёл. Те намастырили вход чёрный. Кирпичины повыносили и досками зашили. Бабушка им пшёнку отдала и сухари… Плакала очень. А Франц всё ходил к нам и ходил, огородами через развалину, чтоб не заметили. Иногда маму заставал… Вот тогда расцвет-кордебалет: достанет свою мандаринку и давай струны щипать.

– Мандолинку? – усомнился я.

– Так и сказала, – фыркнула тётя Ада. – А мама слушала. Улыбки улыбала. Нет, чтоб по харе и в двери… Как-то раз, – тётя Ада попыталась было дотянуться до стакана с кефиром, да не смогла, стала крутить в руках ложечку чайную. – Получилось, я не спала и слышала. Всё. Всю свадьбу собачью! Он ей начал: то-сё, увезу. «… Там совсем другое небо, но вокруг все говорят похоже: я здесь слышал наше слово „паляница“… Ну, не молчите. Впрочем, вы же не знаете… Все мои погибли… налёт… пожар… не спаслись… Называется Триест… Можем и девочек вывезти, и маму, решайтесь, Аглае», – смешно имя коверкал.

А она таким голосом грудным ему: «Что вы, замужем, не могу…» Тётя Ада отшвырнула ложечку прочь.

– А после, видимо, смогла! Я их из виду потеряла было. От полиции спасалась, пряталась. Не то, что мама твоя… Кружевами не приторговывала. А боролася! И упустила…

– Ну… – начал я.

– На Луну, – ответила тётя Ада. – Ты слушай. Вот это, как немцам припекло, у них озверелость настала – погнали Франца нашего за моря куда-то, служить гитлерские службы. Затосковал с таких вестей он, видимо. С последнего поднемецкого лета и мама как знала что-то. Про папу… Карточку его спрятала на низ стола, бабушке велела в поминание переписать, видно, ей весть была или что. От тут у них с этим франтом сапёрским склеилося… Я её подстерегла и при всех сказала: так и так, как наши войдут – сделаю заявление. Изменила отцу. Спала с немцами. И пусть народ решает, как с ней быть.

А тут Идка с крыши сползла… К печке. Она как придёт – сразу к печке… От кахеля отлипла и ко мне. Вплотную. В штанах комбинезонных, бабушка ей сочинила, на собачьем меху. Подходит в своих штанах, шо мешок, и в валенках, мерзляк страшный, и говорит, злыдня:

«Только попробуй…»

Я ей в лицо, смело: «И что ты сделаешь?»

А она: «Будешь спать, заколю тебя… Спицей. В глаз».

Ну, я сразу поняла, что она чокнулась – всё правильно, такое пережить… Хотя Лялька вон абсолютно при памяти… Внешне.

– Кхм! – высказался я.

– Не чмыхай! – грозно сказала тётя Ада. – Я ужеж доскажу. Бабушка развела там мироучения. «Не стоит филёрствовать, Ариадна. Доносить на мать непростительно», – и такое всякое, фребелическое, да я ушла, отмахнулася.

А потом… потом… настала свистопляска, немцы, чёрть их бери, драпали, полицаи пьяные ходили и день, и ночь… Мама из интерната не высовывалась, прятала своих, самых взрослых, у монашек, чтоб не угнали… А к нам раз, и явился Франц – в сраке глянц, и говорит мне чудным своим языком: «Ариадно, прошу тебя, заходи до мамы, до пани Аглае. Датеш маме то пизмо, – и суёт мне в руку конвертик махонький, а потом. – Прошем те, быстро лети. Машина чека едино оро». Между прочим, чтоб ты знал: «оро» – это час. Я, конечно, пошла, только на крышу. Там в Идиной каморке посидела. Съела семечки белые, она там собирала на рассаду, вниз посмотрела.

– А там что?

– Конь в пальто мечется, вот что. Потом в машину сел. Я в них лушпайками кинула, да промахнулася. Ну… машина гудела, гудела, а потом уехала. И я сразу пошла за мамой тогда. Записку ей отнести. Несла, несла и потеряла. Это я уже потом поняла – потеряла, потому что налёт был, и стреляли очень. К тому же трамваи не ходили, ногами всё. А мама меня сразу выставила вон. Нашипела.

«Ты зачем явилась, – сказала, – теперь иди, или у монашек укройся, или домой скорей. Тут у нас без конца немцы шастают, и полицаи тут же морды суют. Заметят, облапают или угонят!»

Ну, я и пошла. Тут на меня Килинка напалась… Эта, от голодовки спасённая мамой, коза безрогая. Представь! Затянула под ихнюю лестницу, к окну этому слепецкому, где мама спала, и давай в лицо мне лаять:

– Де послання?

А я ей: «Где было, там нету. Отстань, идиотка».

А она:

– Ти що, ти що, викинула?

Помолчала, глазищами меня своими всю общупала, и как заорёт шёпотом:

– Що ти наробила, що ти накоїла, хто тобi дозволив це, xiбa мала право, вража дiвка! ^[110]

И драться… Она всегда напролом была, и с кулаками. При этом шклявая – от злости, думаю. Ну, я её общей массой одолела, конечно. Хотя ушла вся подряпанная и с синцами. В гостях у мамы побывала, называется. Я и вернулась, чтоб всё сказать. Во накипело! Сразу и маму увидела – с полдороги, за забором, с курятником этим её сиротским. Подозвала и рассказала, что были письмы, а я их потеряла.

– А она вам что? – спросил я.

– А что она могла мне сделать? – раздумчиво спросила тётя Ада. – Яже за забором, и без того поцарапанная вся. «Иди, Ада, домой, – сказала. – Всё, что могла, ты уже натворила». Вот.

– И мне пора, – отозвался я вслед тётке. – А то вот-вот, и вечер. А я… а мне батон купить надо, наверное. Или хотя бы рогалик.

– Говорили-балакали, сели и заплакали – я не уловила, ты чего шукаешь? Алиска сказала – ищешь чего-то. Ведёшь расспросы. Это в школе задали?

– Почти что, – радостно завёл я. – Реферат на ключевую тему.

– Это ты получается что на уроках не был? – между прочим, спросила тётя Ада. – Звонила перед тобой Алиска, сказала диким голосом: «…он был странный. Снова». И трубку кинула. Жаль. Я б её расспросила про кисель. Ты знаешь за её кисель? Последний?

– До сих пор не знал, – опасливо заметил я.

– Значить, – сообщила тёта Ада, – слушай сюда. Звонют. – Она сняла с плеч полотенце и кинула за спину, не глядя. – Звонют, значит, они мне, сообщают радостно: «Ада, приходи на кисель! Купили шесть пачек, варим!»

– Нет… – начал я. – Нельзя с гороховым супом перепутать. Невозможно.

– Тоже так думала, – подтвердила тётя Ада. – Но второй раз позвонили…

– Боже, – просипел я.

– Ага, страшно? – игриво переспросила тётка. – И меня чуть переляк не схватил. Жешка кричит в трубку: «Ада, в кастрюле всё белое! И лезет!» Потом Алиска телефон перехватила, говорит: «Что-то не то! Сладкий запах!»

Думала, со смеху помру.

– Ну, и? – осведомился. – Что они сварили? Клей обойный?

– Космос, – авторитетно сказала тётя Ада.

– Миллионы солнц, – вспомнил вслух я.

– Крем заварной, – сообщи ла тётя Ада. – Получилось густо, сказали. Еле в ту кастрюлю упихали.

– Да ну, – ответил я. – Теперь только выбросить.

– Это ты так думаешь, – заметила тётя Ада. – А они напекли блинов, смазали тем Космосом и съели! Меня звали, два раза.

– Забоялись вы? – поинтересовался я.

– Им сказала: спать ложусь, бо на сутки, – ответила тётя Ада, – А тебе повторю: не прогулюй. Сейчас не война, это тогда была школа немецкая.

– Там до сих пор гестапо сплошное, чтоб вы знали.

– Язык у тебя сплошное это вот, ну, что ты мелешь?

– Мелете вы, а я спрашиваю…

– И что?

– Где спасибо за колечко?

– Не то нашёл ты, всё равно не то, – заявила тётя Ада и поджала губы. – Моё было с трещинкой. – Но и за это спасибо, буду носить даренье папино теперь. Не сниму до смерти… Так скажи мне, Сашка, что ищешь, за чем припёрся, по глазам вижу корыстным твоим. Наверно, уже весь близорукий от книжек этих.

– Я… – начал я. – Тётя Алиса сказала у вас ключ есть, старый…

– Да сказано тебе, полоумному, теряю я их, – раздражённо сказала тётя Ада, – С детства самого… Теперь свой – и то на шнурке ношу на шее, как девочка-дурочка, а тут: как здрасьте «старый», до сраки две… Даже вот папа, и то – нарисовал в нашей квартире, там, где вы сейчас, – на коридоре, прямо на стене, ключарню такую: домик, а в нём виден ключ и гвоздики прибил, чтоб мы их вешали. Так и вешали, а как наши зашли – ключи и пропали. Замки менять пришлося… Дядя Боря когда вернулся, ну… Всё, устала я от прошлых. Как ты рождение отгулял?

– Весело, – ответил я. – Послезавтра и вы приходите. Возможно, спляшем.

– Может, я грустная буду, чтоб плясать, – резонно возразила тётя Ада.

– Лучше быть счастливым, – небрежно сказал я уже из коридора их кривых хорóм. – Постоянно.

– Так можно и засахариться, – как-то суховато заметила тётка. – Всё забыть, растратить. Организьм не зря придумал желчь… Ну, иди себе, в добрый час… Катай.

– Пусть приснится рай, – ответил я.

И пошёл: вниз и вон из подъезда, потом через остаток бульвара, половину площади, шумной с утра до вечера, и подземный переход. На трамвай и домой.

Сенка выглядела притихшей и довольной. После Торгов она всегда так делает.

– Купите букет, – предложила продавщица хризантем прямо на остановке. – А то видите…

– Дождь натягивает, – важно ответил я. – Погоды больше не будет. Заберу два. За три.

– Ну и ладно, – сказала довольная тётка. – Добирай. Я хоть на электричку успею. На Билу.

Я забрал два оставшихся.

– Сажала эту вот мизмарось^[111]… – напутствовала меня торговка. – А поднялось такое от. Невирне.

– А мне нравится, – ответил я. – Цвет глубокий. Просто коралл.

Дома было темновато после улицы, и особенно в коридоре. Я выгрузил всё нужное, выбросил всё ненужное и поставил хризантемы в вазу, даже воду не забыл налить. «Обрадуется, – подумал я про маму. – Хотя, конечно, не пионы…»

И зажёг свечки, три. Смеркалось. Я накормил хищника. Одиноко поел борщик… Заварил чай. И, чувствуя прилив сил, почти собрал Рутавенок. Не так уж это и сложно, хотя советуют «исключительно на голодный желудок». Враги мои пусть на голодный желудок ветки кладут, только так.

Я привязал к Чимаруте по очереди все пять символов. Эфтину вербену, взятую, не выкопанную, видевшую звёзды – для внешней защиты. Петушиную голову, от сахарного, кстати, петушка, ну, не без смолы, пришлось растапливать на балконе в форме… Очень дымное дело – чтобы разогнать силы тьмы… Голову эту следует пробивать кинжалом, но у меня кинжал отдельно, гвоздь расплющенный и заточенный – очень удобно, чтобы поразить врага. Луну со змеёй сделал сам: двадцать копеек и кусочек медной проволоки. Разогреть, разрезать, расплющить, назвать Луной, припаять проволочку, остудить…

Оставался ключ, так и не найденный. То есть знания.

– Такое впечатление, что ответ под носом, но не вижу… А почему? – поразмыслил вслух я после борьбы с Альманахом.

И тут ожил телефон. В смысле: сначала всхрапнул, затем длинно похрюкал, потом зазвенел яростно, словно сигнализация. Я почти подпрыгнул… Обрадовался, что включили… Уже думал позвонить на третий этаж… Казалось мне, я видел в плафоне пыль – это могло стать началом долгой беседы.

– Алё! – радостно крикнул в трубку я.

– Шедйуен, – гулко и визгливо сказала трубка, – шедйуен… Ясмеребодым…

И начался хохот. С повизгиваниями. И шорохом на линии замогильным каким-то, просто песок на крышку…

– Не смешно! – крикнул в ухахатывающуюся мембрану я.

– Оншемс! – крикнула в ответ трубка очень похожим, искажённым голосом, и связь пропала.

Телефон умолк, и сколько я ни дул в трубку, ни клацал рычажками, ни включал и выключал – результат был один и тот же. Тишина. Гробовая.

– Майстер! – хором пропищали пряники. Я вздрогнул. – Ты хотел увидеть, майстер! – продолжили они.

– Было бы неплохо, – заметил им я, всё ещё отмахиваясь от скрежещущих в голове «оншемс».

– Тогда закрой глаза, – сообщила сова. – Сразу всё и увидишь. Могу завязать…

– Ну, поухаживай за мной, – смилостивился я и закрыл глаза. Вскоре ощутил я на глазах что-то, вроде бархатное, но мягче – как перья… Стало прохладно. «Наверное, форточка», – подумал я. – А помещение зачем выстуживать? Я ведь всё вижу! Ничего? – крикнул я, спустя минутку. В ответ раздалось молчание: ни двойки за окном, ни рам, чуть вздрагивающих от ветра – ничего. Один туман снаружи – сплошной, спокойный, светлый. Я встал с кресла. В квартире было ясно ну, туманный полдень в октябре… Свет и покой. Осень спускается…

Я прошёл по квартире… Почудилось, что играют на фортепьяно и поют… Романс. В два голоса. Так же мгновенно мелькнул и погас солнечный зайчик в коридоре, где света сроду не было, никогда.

Я вышел в коридор. «Тамбурные» двери выглядели по-другому, какой-то из них не хватало.

«Солнечный зайчик» блеснул у дверей. И я услышал, как что-то звякнуло… вроде связки ключей на поясе… По коридору пришлось идти долго… Всякий раз, как я протягивал руку светляку вслед… оказывался вновь у знакомого «непохожего» тамбура. В тишине и свете.

– Покололо колотило… – вдруг выпалил я призабытую считалку. Сверху, с самого серого неба в полутёмный коридор вдруг упали яблоки, две штуки, и поймали беглеца – начали светиться… А ногам моим стало холодно, я решил не смотреть вниз. – Ниточка, голочка… – продолжил я другую считалку. Сверху чинно посыпались новые яблоки – очень красные и крупные, падали они вроде камней – гулко, плотно и не катились никуда. – Синя соколочка… – продолжил я, всё больше не чувствуя под ногами ничего, кроме холода – и перепрыгнул на ближнее яблоко, выросшее до размеров неплохой капусты и принявшее вес мой легко. – Щука-карась! – сказал я очень громко и допрыгал по яблокам-великанам почти до самой двери… За спиной моей падали на пропавший пол новые плоды, неспешно. На месте вешалки виднелась сияющая, словно ртуть, картинка – дверца-ставенка, за нею ключик, самый обычный: сердечко на стебле, с простой бородкой. Ключик медленно вращался, словно в невесомости… Я протянул руку, толкнул податливую ставенку и забрал ключ.

– Чья потеря, мой наход… – буркнул я.

Что-то сверкнуло, пространство дрогнуло, будто дом наш налетел на рифы – я оглянулся. Яблоки висели, сияя сердечно, среди сплошного мрака. Далеко-далеко видны были тамбурные двери – одна из них светилась, будто за ней лишь только день…

– Гра почалась! – закончил считалку я и покатился вместе с яблоками по коридору, под уклон…

– Дож, лiм… – сказала, судя по всему, сова Стикса мне в ухо.

– Цибiлiм, – ответил я. Сова сняла с меня повязку.

Я сидел в кухне, на полу. С ключом в руке.

Осталось прикрутить его к Рутавенку, что я и сделал под шёпоты пряников.

– Гимарута гармала, – сказал я, торжественно, нацепив находку на рутку. – Во имя Ключа, Змеи, Луны и Сердца Иисуса, Святыни Божией. Прошу, хочу и требую. Защити, укрепи, направь. Речь проста и жертва чиста. Гимарута граволас. Слово сказано и дело сделано. Амен.

… Не так и просто запомнить все имена руты, конечно, но если поклониться ей и добавить сладкого, плюс, например, воск – дело верное, Альманах говорит о нём вскользь. А я считаю, что запечатывать обереги воском можно и нужно. Не всё же суровая нить…

XXV

… рыбчин, дыбчин, клек.

(считалка)

Скоро Михайлов день. Можно будет чудить. Хотелось бы и до того пошуметь, но помню – нельзя, ведь такое место в любое время. Звяк-брязь, и пока не выйдет ангельский князь – увидишь-успеешь перед собою дым неверный, неупокойц с семи холмов и взгляд иной, чужой, змеиный. Те глаза будут светлее моего правого – густо-медовые, с чёрточкой вместо зрачка.

А дальше всякое пойдёт – белые мухи налетят, сонные шёпоты явятся и непевные прибудут, а с ними вражья сила – вся из восьмого вэ.

… Я оказался в дюнах. Низкое серое небо, жёсткая от соли низкорослая трава, и большая вода – где-то неподалёку. И песчаные холмы… Люблю дюны: они движутся – к морю ли, прочь от него, лишь бы танец. Если б не сосны…

– Здесь идёт дождь? – удивился я. – Никогда не знал.

– Время идёт, – сказала Вальбурга, в этом сне живая. – Неужели ты не слышишь?

– А как же… – ответил я и проснулся. В кресле, на кухне…

За окнами было темно, по стёклам молотил дождь, в дверь стучали. И довольно громко. Я побежал открывать – босиком по холодным половицам через всю квартиру. Безо всяких предосторожностей, заклятий и прочей небывальщины… Споткнулся в коридоре о кошку, уронил на ногу зонт и открыл двери нараспашку. В конце концов…

– Хорошенькое дело, – сказала из темноты мама и вошла. – Ты, оказывается, дома… Я как чувствовала. Звонила, звонила… безрезультатно. Ладно, решила, доберусь сама. Пока трамваи ходят. А тут, уже в подъезде, вообрази – выяснила, что ключ пропал! Звоню в дверь – и тишина. Стучу – только кошка с той стороны отвечает жалобно. Думала уже к Флоре зайти – через два двора же, так погода портится. Решила постучать ещё раз… Ты что, опять в сад свой ушёл? Ну, здравствуй!

– А в саду, между прочим, ещё хорошо, – нашёлся я, – Правда, может быть дождь.

– И ничего страшного, – тут же заметила мама, – можно куртку прихватить. Или переждать. Было бы где. Чтобы пойти в другой раз.

– Другой раз не пойду, – мрачно ответил я. – И тебе не советую. Привет…

Мама сняла пальто и посмотрела на меня внимательно.

– Что? – спросила она. – Трудно было одному?

– Иногда, – ответил я. – Почти… Очень. Даже не… Ох… – тут я замолчал совсем. Из кухни что-то выкрикнула Бася, призывно.

– Значит, я успела вовремя, – улыбнулась в полутьме мама. – Давай я, наконец, дверь закрою, дует что-то очень сильно. А ты всё-таки свет зажги, а то сплошной кротовник.

– Свет, – тускло сказал я. И даже в ладоши хлопнул. Мы оба прислушались. На площадь въехала двойка: вся сплошь шипенье, звон и искры.

– Получился полусвет, – констатировала мама. – Я и сапоги снять не успела.

– Это не совсем прилично, полусветы эти, – заметил ей я. – Сейчас принесу свечечку…

– Что ты всё время выдумываешь, – рассердилась мама, – какая ещё свечечка? Свет зажги!

– Зажёг, – мрачно ответил я.

И для убедительности пощёлкал выключателем несколько раз.

– А счётчик проверял? – быстро поинтересовалась мама. – Пробочки?

– Приходило Горэнерго, – торжественно сообщил я. – Один в спецовке и вторая в шапке белой…

– И что? – спросила мама.

– Все пивом пропахшие, – доверительно сказал я. – Насквозь. Рты чёрные. И вырубили нас с помпой, то есть с пломбой. За неуплату и выкручивание дисков… Так и сказали: «Крутитеся не в ту сторону, а с виду приличные. Отжеж…»

– Я должна вымыться с дороги, – тревожно сказала мама. – Обдумать положение.

– Это с древности так делают, – брякнул я. – У греков. Там тоже, как приехал, так и в ванну – а потом труп нашли. Там же. И вода остывшая. Читала ведь?

– Римляне мне ближе, – томно заметила мама. – Библиотеки в термах! Ты только подумай!

– Думал уже, – буркнул я, – бесхозяйственная сырость. На что у ник каталоги были похожи… Что угодно могло завестись.

– Просто как в столе у тебя, во всех ящиках сразу, – вздохнула из-за двери мама и включила воду. – Собери мне что поесть. Я после этого поезда бесконечного сама не своя… А почему в ванне яблоко?

– Купалось! – крикнул в ответ я. И пошёл готовить ужин, себе и маме.

При свечах. Три перемены блюд. И чай.

– Ну, – сказала довольная мама в конце трапезы. – Вымыта я дочиста, накормлена досыта, вся в добре и холе, можно сказать – проси, чего хочешь.

– Уговор? – не поверил я.

– Ну да, а что ещё с тобой делать, – легкомысленно согласилась мама. – По губам вижу, что-то хочешь выпытать. Разобраться…

И она со вкусом доела гренок.

– Давай разберём квитанции, – подогрел интригу я. – Для начала. Хочу кое-что уточнить. А там решим… Я вопросы подготовлю. В порядке возрастания.

– Я даже и не знаю, – начала мама…

– Зато я знаю, – подхватил я, – расскажешь мне о том, что найдётся.

– Где? – неохотно попыталась слукавить мама.

– Да вот буквально тут, – скромно заметил я. – И пододвинул к ней пряничное принесение. Старую вещь. Тёмный, местами вытертый футляр размером с толстую книгу, даже две. Мужской несессер. Одутловатый, кожаный, чёрный.

– Это ещё бабушкин, кстати, – любовно сказала мама. – Моей бабушки… А всё как новый. Обет она нарушила из-за него. Так получилось, случайно. Ужасно в детстве было слушать про это… просили повторить страшное, дрожали. А потом… потом такой ужас навалился на всех… Что даже и слов таких нет.

– Как раз есть, – настойчиво заметил я.

– Есть, да не про вашу честь. Ага, вспомнила словечко это её, – и мама потрогала молнию на боковинке несессера. – Бабушка моя говорила на всякую такую застёжку – бегунец. Чуть не лопались мы со смеху… Всё казалось – несерьёзное слово. Она на разных языках умела. И от этого была большая, кстати, польза. При немцах… И потом готовила нас к экзаменам всяким. Обучение достойное оказалось, – мама вздохнула. – Фребелевский институт, – сказала она. – Знаешь что это?

– Оттуда фребеличек выпускали, – поддакнул я, – на Божий свет.

– Девушкам трудно было образование получить, – гнула своё мама. – А она ведь была… поповская дочка. Это значит, без пяти минут бесприданница. Но вмешалась Фортуна.

Я задумчиво вскрыл гороховый стручок.

– У бабушки была крёстная, состоятельная дама, – продолжила мама, – из знаменитой фамилии какой-то. Чудным именем звали – Антея. Бабушка говорила: «Сама себе выдумала, крещена была Анфисой», – но проверить невозможно, ты же понимаешь – всё переменилось. Женщина эта была бездетная, но удачно замужем – овдовела раза три.

– Просто повезло, – ответил я и предложил маме горох.

– Тоже думала об этом, – согласилась мама и взяла стручки, не спрашивая. – А третий муж её был совсем не нашего Бога, но при деньгах. За границей совершенно… Вот она к нему уехала. Поначалу совсем, но после вернулась – навестить, разузнать, что тут и как, заодно большое участие в бабушкиной судьбе приняла… Всё же крестница красавица выросла, как в сказке. И в учении неплоха. Свозила её крёстная к себе в имение для начала. Ну, к третьему мужу. Оказалось – просто дом большой, но старинное всё. И сад с фонтаном. Бабушка называла мне страну такую – Лорень. Думаю, она что-то перепутала или намеренно… Рассказывала нам, дескать: люди там и по-немецки говорят, и по-французски, ещё про чёрные чепцы разговор был… Грёзы какие-то. Ну, вот… В этой Лорени был город Нанси…

– Начало песенки напоминает, – живо подхватил я. – Осталось у короля что? Спроси! Шалон, Орлеан, Бо…

– Там про другой город, а из этого Нанси они съездили в Париж…

– Конечно, за шляпами, – фыркнул я.

– Вовсе нет, – оскорбилась мама, – почему сразу шляпы? Шляпы повсюду, а они Сорбонной интересовались, чтоб ты знал. Но оказалось препятствий много. Бабушка даже какие-то курсы ходила слушать, приобщалась. И в Париже встретила мужа себе… Представь себе, где?

– В метро?

– Вот именно, – торжествующе заметила мама. – Под землёй! У неё колечко с руки упало: так разыскал под всякими ногами французскими, платком обтёр и подал.

– Наземное метро – в Берлине, – заметил я. – У нас тоже есть…

– То есть, конечно, он ей был ещё не муж тогда, так… заинтересованный. Выпустился из семинарии, а приход ещё не получил. Он какую-то возможность тут выиграл. На изучение в Париже рукописей. Стипендию от сахарного короля, вот! Диссертацию писал про мистиков. И написал, представь себе! Не то, что некоторые…

– Какие это такие некоторые? – мрачно осведомился я.

– Которые не знают, где тире поставить в сочинениях, – сердечным тоном ответила мама.

– Где его не поставь – оно всё равно прочерк, пауза, молчание, – ответил я.

Мама посмотрела на меня, как ей казалось, пронзительно. В ответ я подлил ей чаю.

– Ну, вот… – продолжила мама. – Побывала она у крёстной, послушала курсы какие-то. И домой. Но перед тем встретилась с мужем будущим ещё раз…

– В синематографе, наверное? – попытался пошутить я.

– На вокзале… – ответила мама. – Очень, кстати, красивая история – он ей книгу подарил в дорогу. Встретились в книжном магазине, на вокзале.

– Не бывает таких магазинов, – твёрдо ответил я. – Выдумки. Миф.

– Это ты так думаешь, а на самом деле есть, – не менее твёрдо ответила мама. – Ну, вот. А потом он её разыскал, тут уже. Он же попович, да и она из таких же, ещё и в одном городе… Когда явился, она в саду была, вишни собирала. И сказала, что пока дерево не оберёт – вниз не спустится. Так он вверх и полез! На вишне предложение и сделал. И ведро помог донести.

– Вот она, любовь, – заметил я. – Сразу груз. А когда серьёзное начнётся уже? А то всё чепуха: вишни, несессеры, паровозы – небыль сплошь.

– Ну, хорошо, так и быть, – ответила мама. – Будет тебе и серьёзное, и чепуха два раза.

– А можно страшное? – нетерпеливо переспросил я.

Черный зверь сверкнул жёлтыми очами на свечку и уютно мяукнул из кресла.

– Вот и я о том же… – согласилась мама. – Страшное нам ни к чему. Ладно. Бабушка Нана родилась здесь, можно сказать, недалеко. За красным корпусом совсем вниз. В усадьбе их теперь большой дом, новый. Как раз на месте… сада и остального всего. Там всё в гражданскую сгорело, прямо вместе с жильцами. Снаряд внезапный и… Но о страшном не будем, нет.

И мама открыла несессер. Решительно. Молния на его боковине отчётливо сказала «др-р-р». Навстречу нам явились квитанции, шпилька, пыль и трамвайный талончик.

– Зачем ты напихал туда барахло снова? – строго спросила мама. Талончик не нашёлся, что ответить, и юркнул на пол.

– Счастливый он, – так же строго ответил я. – А этим не расшвыриваются! Теперь полезу искать счастье, и не просто, а со свечкой!

– Не забудь сжевать, – легкомысленно заметила мама.

– Стеарин не питателен, – ответил я и обнаружил под столом, кроме билетика, несколько гороховых побегов, вьющихся около ножки.

– Нашлась пропажа, – удивилась мама. – Надо же.

Я вернулся из подстолья со стручками в кулаке.

Мама разложила по столу горстку, как мне показалось, конфет. Такие вечно гремят, ведь их продают в круглых железных коробках, иногда перекладывают бумагой, но чаще – нет.

– Пуговицы старые, – продолжила она. – Вот где прятались, значит. Надо же… в прошлый раз не заметила кармашек этот. Эта вот, перламутровая, от вечернего жакета, был у меня такой, из обрезков отрезов. А эти бабушкины, старинного дарения, янтарные. Когда маленькая была, всё казалось – пахнут мёдом. И летом. Один раз, говорили, Ада ухватила – ив рот! Чуть не подавилась. А вот эта, пуговка-цветок… Как-то раз пришили мне на праздничное платье – вроде брошечки, и от сглаза тоже. Уверена была, что он – пион. Люблю их.

– Неряшливые цветы, – отозвался я, – хризантема строже.

– А вот мамина, костяная, только слышала это слово – так и обмирала вся. Просто макабр, бр-р, бр-р. Это немецкая, нашла на лестнице и всё как-то не выкину, столько лет. Медная. Видишь, уже и зеленца. А эту мне подарила одна вдова, тоже страшная, смотри – черным-черно! Сверху как зеркальце, а снизу просто угольком, вся в бугорках. Эта отпорота, – сказала мама, – от облачения. Когда-то… Серебряная. А вот эта – Антонии, умершей невесты, прямо леденчик.

Пуговица действительно напоминала сладость: эелёно-итумрудная, прозрачная и с внутренним блеском, и впрямь – будто леденец.

Я молчал.

– Есть разные приметы, – начала мама издалека, – например, когда пришивают пуговицу прямо на тебе, надо держать нитку во рту…

– Можно зашить память, – сказал я.

– На платье свадебном надо чётное количество пуговиц, – не сдалась мама.

– Не на ту пуговицу застегнуться – побьют, – весомо заметил я.

– А вот это совсем случайно тут, – недовольно заметила мама и отодвинула подальше царские пятаки, совершенно чёрные.

– Про такое не спрашиваю, – уточнил я опасливо.

– Ещё не хватало, – отозвалась мама.

– И про пуговицы не буду, неинтересно, совсем прошло… Ты же специально…

– Чего вдруг? – поинтересовалась несколько раздосадованная мама.

– Давние эти… – выдавил я из себя, – они, ну, мёртвые. Как эта невеста, например. Там же девушка умерла от… инфл… инфекции. А! От гриппа, да? И жених её тоже.

– Безобразие, – сердито сказала мама. – Бестолковщина! Уважение прояви к мёртвым. Это же не просто жених, а твой… – она подумала мгновенье. – Двоюродный дед. Действительно, художники, оба! Такая была мода. А у них талант! Ходили: она в студию, а он в мастерской обучался, у столичного лица. И всех испанка задавила. Но, может быть, и тиф…

– Испанка, – нехотя заметил я. – Браслет они рисовали, с покойницы. Прямо в церкви. Та оскорбилась, покойница, в смысле – ну и наслала на них эпидемию, соответствующую.

– Чему соответствующую? – поинтересовалась мама.

– У каждого времени свой мор, – буркнул я. – Тогда была испанка…

– Смутно помню подобное… – раздумчиво заметила мама. – Антония… Она была из чехов здешних. А он – Михаил…

– Это здешнее имя в целом, – свёл разговор на нет я. – Выбор тем за мной. А чепуху уже прошли. И ты эти лисьи ходы больше не выдумывай.

– Выдумываешь у нас ты, – быстро отбоярилась мама, – я не всегда вежливо… Значит, всякое-разное, – выделила запрос интонациями она. – Хорошо. Уговор.

Она сунула руку в непонятный кармашек несессера и вытащила перетянутую аптечной резинкой стопочку картонок.

– Фу! – яростно сказала мама. – Это кто-то подлый сюда сунул! Давно надо было сжечь!

Вслед «подлой» стопке картонок явилась тарелочка, фарфоровая и миниатюрная, как от детского сервиза.

Мама заметно переменилась в лице, завидя её. Но быстро справилась с волнением.

– А я знаю, чьё это! Смотри-ка… И откуда… – Так она умудрилась втиснуть во фразу восклицание, удивиться и едва заметно осечься в конце…

– И чьё? – нервно переспросил я, пряча руки под стол.

– Линочки Райн… – сказала мама и вздохнула. – Сто лет не видела её, думала – пропала или разбилась, как остальные все.

– Кого её, – поинтересовался я, – Линочку? Это девочка была? Сейчас, наверное, почти пенсия уже… Почему разбилась?

– Линочку увидеть невозможно, – ответила мама и сняла очки. – Её немцы в Яру расстреляли, вместе с остальными. Не в нашем яру, в том, ну, ты знаешь, где… А тарелочку, я думала, разбила или потеряла. Ходила рвать акацию и потеряла, у нас, за Академией нынешней, где и ты…

– Кто рвёт акации с тарелками? – удивился я.

– Бывает и не такое, можешь поверить, – раздумчиво сказала мама и покрутила в пальцах фарфоровую кроху.

– Вот про них, пожалуйста, про Райнов, как обещала, – попросил я.

– Ну, – начала мама и откашлялась. – Это ещё не страшно. Райны были по соседству и друзья – жили через два дома, над чешской пекарней. Тогда по-разному назывались дома… Некоторые совсем по-старому, а некоторые по-новому – вот наш Наркомпрос, а в просторечии – учительский. Ты же знаешь, почему?

– Строили для преподов, – отмахнулся я.

– Вот, родителей поэтому сюда определили. А Райнам дали две комнаты от города, в другом доме, в старом. Через квартал от нас. Раньше они внизу жили, на Доле, но там фабрику расширили. А в одной с ними квартире, в отдельной комнате, жила другая учительша с сестрой… Пасечник фамилия была. У Райнов было трое детей. Лина – она первенец, на три года Ады старше, потом Ида – мы с ней вместе в школу пошли. Погодки, – мама вздохнула, – на всю оставшуюся жизнь. И Натик, он после Алиски родился. И все с ним носились потому что маленький.