Текст книги "Собрание сочинений в 3-х томах. Т. I."
Автор книги: Алексей Мусатов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 40 страниц)
Все оглянулись. От дома узким проулком мимо огорода вразвалочку шел Филька Ковшов и на ходу уплетал ватрушку. Был он в новой сатиновой рубахе и в скрипучих остроносых, еще не обношенных штиблетах.
– Эге, уже собрались, траву топчете!.. – Он подозрительно оглядел ребят и, засунув в рот последний кусок ватрушки, кивнул на Степу: – Ну, как мой братчик? Не надавал вам еще по шее? Вы особо ему не надоедайте. А то раз, раз – и накостыляет. Видали, какие у него мускулы... Сталь-железо... – И он по-хозяйски потрогал Степины бицепсы.
Степа отстранился и поспешно надел юнгштурмовку.
Но Филька был в отличном настроении и принялся рассказывать про сегодняшнее утро. Он вообще любил поговорить о своих делах, считая, что ребятам все это очень интересно и они должны его слушать терпеливо и беспрекословно.
А про сегодняшнее утро стоило порассказать.
Правда, оно началось довольно скучно. Мать не дала Фильке поспать и ни свет ни заря погнала его в церковь.
Для виду Филька отстоял минут десять у иконостаса, подпалил щеку божьей матери, затем, прихватив три восковые свечки, выбрался на улицу и наткнулся за церковной оградой на мужиков, которые азартно играли в «очко». Среди мужиков был и его отец. Сначала отцу не везло, но потом он сорвал довольно крупный банк. Тут Филька постарался попасться отцу на глаза, и тот отвалил ему от своего выигрыша целую пятерку – вот уж теперь можно будет погулять ради троицына дня!
– Гуляй, Филечка, ради праздничка, веселись на трудовую денежку! – насмешливо сказала Нюшка. – Купи в сельпо пуд пряников да воз орехов. На целый год мальчишек задобришь...
Филька с пренебрежением посмотрел на Нюшку – вот язычок-жальце у девчонки, не мешало бы его укоротить, – но не нашелся, что ответить.
Он поспешно вытащил из-за пазухи спущенный футбольный мяч, а из кармана штанов – блестящий, новенький насос.
– Погоняем ради праздничка! Накачивайте!
Мальчишки встрепенулись. Что там ни говори, а Филька умеет быть щедрым и тороватым – он и орехами угостит, и на гармошке даст сыграть, и футбольного мяча не пожалеет.
Митя Горелов, самый заядлый футболист, вывихнувший уже не один палец на ногах, приладил к резиновой камере насос и быстро надул его.
Шурка ловко зашнуровал покрышку.
Ребята прошли за овин, на выбитый скотиной прогон, разулись, засучили штаны и принялись делиться на команды. В свою команду Филька отобрал Шурку и еще двух рослых, сильных мальчишек.
– Ты как по футболу – спец? – вполголоса спросил он Степу.
– Играл малость...
– Тогда ко мне пойдешь, – распорядился Филька.
– А может, по жребью разобьемся? – предложил Степа.
Филька сказал, что им надо сыграться и привыкнуть друг к другу на тот случай, если придется выступать против команды соседнего села. Но мальчишки в один голос закричали, что Филька всегда подбирает в свою команду здоровяков, которые только и знают, что толкаются и сбивают с ног. Фильке пришлось уступить.
Кинули жребий, и Степа оказался в одной команде с Афоней, Митей и Шуркой. Нюшка тоже напросилась играть в футбол и попала по жребию в команду к Фильке.
Филька раскричался и заявил, что лучше он сейчас же спустит мяч, но с девчонкой играть не будет.
Чтобы не срывать игры, Степа согласился заменить Нюшку Шуркой Рукавишниковым.
Перед началом игры Филька не удержался и сделал «свечку». Он с силой ударил по мячу, и тот так высоко взвился вверх, что, наверно, достал бы до облаков, если бы только они плыли в это время в небе. Так, во всяком случае, казалось Мите, которому никак не удавалось сделать такую же «свечку».
– А ты так умеешь? – вполголоса спросила Нюшка у Степы.
– Куда нам, малярам... – усмехнулся Степа.
Мяч, побывав в голубом небе, наконец с пушечным уханьем упал на землю, попрыгал, поскакал и, как собачонка, покорно улегся у Филькиных ног.
Филька с торжествующим видом поглядел на Степу – ведь это он приучил кольцовских ребят к футболу.
Случилось это после того, как Филька прошлым летом побывал в городе у тетки. Там он познакомился с мальчишками и научился у них играть в футбол.
В деревню Филька вернулся с новеньким мячом и поразил всех набором необыкновенных слов: пасс, аут, форвард, голкипер.
Особенно ему нравилось, поставив кого-нибудь из ребят в ворота, бить по мячу с близкого расстояния. Мяч летел, как пушечное ядро, сбивал неловкого вратаря с ног или расквашивал ему нос. Филька от души веселился, уверял, что каждый мальчишка должен быть мировым вратарем, а тех, у кого от удара мячом вспухали носы или под глазом появлялись синяки, он щедро одаривал орехами, семечками и пирогами.
Договорившись сейчас, что состязаться будут на «интерес» – проигравшая партия везет победителей от овина до сарая на закорках, – мальчишки начали игру.
Ее сразу повела команда Фильки. Вернее сказать, играл один Филька. Захватив мяч, он гнал его через все поле, стараясь во что бы то ни стало прорваться к воротам противника.
Широко расставив локти, он лез напролом, всех толкал, лягался, сбивал игроков с ног, подправлял мяч руками и, когда ворота были совсем близко, наносил свой смертельный удар.
Вскоре Нюшка, стоявшая в воротах, пропустила первый гол. Дрожа от негодования, она принялась кричать, что гол забит неправильно: Филька оттолкнул защитника Афоню и подправил мяч рукой.
– Жаловаться потом! – хохотал Филька, подмаргивая своей команде и вытирая подолом рубахи распаренное лицо. – Сейчас мы вам нашвыряем полну коробочку – будете нас на закорках таскать!
– И впрямь нашвыряют! – шепнул Степе Митя Горелов, когда мяч улетел далеко за границу поля. – Филька же – он, как бугай, прет... и толкается не по правилам.
– Ничего... Мы свое возьмем, – успокоил его Степа. – Ты пасуй побольше...
И тут случилось что-то непонятное.
Тяжело сопя, Филька бросился к Степе, который только что захватил мяч. Но Степа не стал обводить Фильку, а передал мяч бежавшему с правого края Мите. Филька метнулся к Мите, но тот, выписав ногами какой-то замысловатый крендель, просунул мяч между Филькиных ног. Мяч вновь очутился у Степы. И опять Степа не задержал его, а перебросил в сторону, только теперь уже на левый край.
Мяч словно издевался над Филькой: обходил его стороной, проскакивал у него между ног, пролетал над головой.
Вскоре счет сравнялся.
Филька разорался на своих игроков: они лодыри, не хотят бегать, боятся за свои белые ножки, – и, захватив мяч, решил отыграться.
Но тут у овина показалась старшая сестра Фильки и позвала Ковшовых завтракать.
Филька словил мяч руками и принялся его расшнуровывать.
– Шабаш!.. Завтра доиграем, – мрачно сказал он. Распалившиеся мальчишки стали упрашивать Фильку оставить им мяч еще на полчасика.
– Оставь, Филя, – поддержал их Степа. – Не убудет его...
– Им оставь! – хмыкнул Филька. – Потом ищи-свищи, концов не найдешь.
Шурка предложил в заклад свою рубаху.
– Кому она нужна, твоя хламида! – сказал Филька. Взяв мяч, он с шипением выпустил из него воздух.
Степа покачал головой и что-то шепнул Тане. Она помчалась к сараю и вскоре вернулась с небольшим свертком в руках.
Степа сорвал бумагу, и все увидели новую черную покрышку и присыпанную тальком резиновую камеру.
– Вот... обновляйте, – сказал Степа. – Это мне перед отъездом детдомовцы подарили.
Филька фыркнул и направился к дому.
– А насос? Чем накачивать будем? – вспомнил Митя. – Надо у Фильки попросить.
– А ну его! – махнул рукой Шурка.
Широкогрудый, обладающий завидными легкими, он вложил камеру в покрышку, набрал полную грудь воздуху и, сунув в рот черную резиновую трубочку, принялся надувать мяч.
Сморщенная кожаная покрышка быстро расправилась, на ней проступили толстые швы. Но дальше стало труднее.
Лицо Шурки покраснело, щеки надулись, за ушами заболело, на глазах выступили слезы. Но Шурка не сдавался.
Наконец мяч все же удалось надуть, хотя и не так туго, как насосом.
Ребята стали продолжать игру.
Степа с Таней побежали догонять Фильку.
– Это ты зря новый мяч выдал, – заметил наставительно Филька, когда Степа с ним поравнялся. – Ребятам только палец сунь, потом всю руку утянут. Дай, да помоги, да выручи... Попрошайки! Христарадники!
ТРОИЦЫН ДЕНЬ
Ребята вошли в сени и остановились у распахнутой настежь двери.
В доме Ковшовых было полно гостей. Многочисленные родственники дяди Ильи и его жены сидели вокруг сдвинутых впритык столов, густо заставленных закусками и вином.
Все усердно ели, пили, чокались, стучали ножами и вилками. В доме стоял нестройный, разноголосый гул.
– Ого! Уже молотят, – фыркнул Филька. – Так и опоздать можно! – И, дернув Степу за рукав, он втиснулся между гостями и сел на лавку, поближе к огромному блюду со студнем.
Степа и Таня задержались у двери.
– Я, пожалуй, не пойду, – растерянно сказал Степа, вспомнив, что он комсомолец и что в колонии и в детдоме у них резко осуждали религиозные праздники.
– Я тоже... Уж очень гостей много, – согласилась Таня. – Пойдем в другую половину избы...
Но уйти им не удалось.
Из переднего угла поднялся Илья Ефимович и, улыбаясь, нетвердой походкой шагнул к порогу. Был он аккуратно подстрижен, чисто выбрит, лоснящиеся волосы зачесаны на косой пробор, новая ластиковая рубаха коробом стояла на его груди. За утро дядя, казалось, помолодел.
– Ты где ж, племяш, пропадаешь? – радушно заговорил он. – Садись, садись, у нас тут самый разгар... – Дядя потянул Степу к столу и представил гостям: – Прошу любить и жаловать! Григорьев сынок... Из колонии вернулся.
Гости – кто с недопитой рюмкой, кто с насаженным ка вилку кружком колбасы – обернулись к Степе. Послышались восклицания:
– А ведь верно, Григорьев... как списанный.
– Вытянулся-то как! И худущий!
– Не с мамкиных разносолов – из колонии все-таки... А там не зажируешь.
Степа осторожно отвел дядину руку:
– Не положено мне...
– Чего такое? – удивился Илья Ефимович.
– Он же, поди, в батьку пошел... Безбожник... ате-и-ист... – подал голос лысый рыжеватый мужчина с колючими, мохнатыми бровями, особенно старательно выговаривая последнее слово. – У него, верно, всё дурман да опиум, а ты его троицын день неволишь справлять.
– Вот еще что! – рассмеялся Илья Ефимович и кивнул на передний угол, где на резном киоте вместо икон лежали книги и журналы, а над киотом висел красочный плакат: «Если вы не дураки, разводите бураки». – Все мы безбожники, все богохулы. Что ж теперь, ради троицына дня и пить-есть не надо? Садись, племяш, угощайся. Не то достанутся тебе рожки да ножки...
Дядя бросил беглый взгляд на Таню, которая в коротеньком будничном платье стояла в дверях.
– А ты чего замарашкой ходишь? Живо переодевайся!
И тут еще Степа заметил бабушку. В темном платке, строгая, прямая, она сидела на дальнем конце стола, поближе к двери, и кивала ему головой: мол, садись, не упрямься!
Филька потеснил сидевшего с ним рядом подростка и, схватив Степу за руку, потянул к себе.
И Степа сел. Честно говоря, ему уже давно хотелось есть, а на столе стояло столько вкусных вещей: студень, заливная рыба, селедка в колечках лука, жареное мясо, подрумяненные пироги, ватрушки с творогом...
Казалось, что стол вот-вот прогнется и рухнет от тяжести, но распаренная тетя Пелагея то и дело подносила всё новые тарелки и блюда с закусками, чудом умещая их на переполненном столе.
– Кушайте, гостечки дорогие, закусывайте! – угощала она, кланяясь гостям. – Уж не обессудьте, что бог послал...
– Бог-то бог, да и сам не будь плох! – довольно хохотнул Илья Ефимович и, наполнив багровой наливкой пузатенькие, на коротких ножках рюмки, размашистым жестом пригласил всех выпить. – Первая – колом, вторая – соколом, третья – мелкой птахою... А ну, гости званые, еще по одной! С праздничком вас!
Гости выпили, крякнули и с деловитым видом потянулись к закускам.
– Давай работай! – подтолкнул Степу Филька, кивая на соседей. – Видал, как навертывают! Словно после молотьбы или пилки дров. Наверно, двое суток постились, чтобы в гостях пожрать как следует... Слушай, Фома-Ерема, – обратился он к мальчишке-соседу, который только что поддел вилкой солидный кусок жареной баранины, – вы с батькой сколько дней не обедали?
Подросток, которого звали Фомой-Еремой, одетый в теплую куртку, перешитую, как видно, с чужого плеча и наглухо застегнутую на все крючки, поперхнулся и сердито посмотрел на Фильку:
– У нас и своей баранины хватает! Завтра придете с отцом – можете хоть пуд съесть.
– Это нам известно, – хитровато блеснул своими разноцветными глазами Филька. – Живете – не бедствуете. Недаром дядя Никита в твердозаданцах ходит... Да, Степка! Хочешь, я тебя познакомлю? Это Фома-Ерема, по-другому Фомка Еремин. Тихий, тихий, а на кулак резкий.
– Это уж как есть, – польщенно согласился Фома-Ерема и посмотрел на свою тяжелую бугристую ладонь.
– А вон там под киотом его папаша сидит, Никита Еремин. Видишь, как колбасу уписывает! – шепнул Филька, кивая на лысого мужчину, который назвал Степу безбожником и атеистом. – Церковный староста. Так сказать, завхоз самого господа бога. На одних свечках сколько нагреб – третью корову купил! Жадные они, Еремины, страсть!
– А кто рядом с дядей? – вполголоса спросил Степа.
Филька охотно объяснил. Рядом с отцом сидит заведующий сельпо, первый отцов дружок, дальше какие-то дальние родственники, кумовья, сватья, еще дальше – материны сестры с мужьями.
– У нас родных да близких – на трех телегах не увезешь. В обиду не дадут! – похвалился Филька. – А слева от отца знаешь кто сидит? Митькин отец. Горелов-Погорелов, председатель сельского Совета. Ох и выпить он любит! Только помани – на рюмочку за десять верст прибежит.
Степа поглядел на захмелевшего Горелова. Бледный, одутловатый, с густыми картинными усами, он размахивал пустой рюмкой и толкал в плечо Никиту Еремина:
– На клиросе ты как соловей, а «Степь широкую» запеть гнушаешься. А ну, пророк Еремей, давай раздольную! – И Горелов хриплым голосом затянул: – «А-ах ты, сте-е-епь мо-оя...»
– Подожди, Кузьмич! – остановил Горелова Илья Ефимович, наполняя ему вином рюмку. – Песня не уйдет. Дай людям поговорить прежде...
А разговор давно уже идет, и в каждом углу о своем. Говорят о предстоящем сенокосе, о видах на урожай, о налогах, о давней тяжбе с соседней деревней из-за какого-то лужка, о грозах, что в этом году слишком уж часто проходят над Кольцовкой, – к чему бы это?
– Илья Ефимыч! – подал через стол голос женин брат, высокий, сутулый Игнат Хорьков. – Ты у нас книгоед, тебе газеты охапками носят. Растолкуй ты нам, как дальше жить-дышать будем? На юге-то, слышь, люди в колхозы пишутся...
– Что там на юге! – перебил его другой родственник. – Был я на днях в Пустоваловке. Там мужики в коммунию сходятся... Всех коров, лошадей на один двор свели. И даже курей не забыли, в общий сарай согнали. Препотешное, скажу вам, зрелище! Куры орут истошно, словно их режут, петухи дерутся, аж перья летят, бабы плачут, а мужики от сарая не отходят – где же еще такие петушиные бои увидишь! Я, грешный, и сам добрых два часа у сарая выстоял... Ярмарка, да и только!
– Вот-вот! – подхватил Хорьков. – До нас-то такое дойдет или стороной минет?
Степа, положив на стол вилку, с любопытством вскинул голову: что-то ответит дядя?
Илья Ефимович степенно вытер усы, оглядел родственников. Он, конечно, человек грамотный, газеты читает аккуратно и может всё объяснить.
– Нет, коммуна теперь не привьется, – сказал он, – мужику она не по душе.
– Выходит, братан твой ошибся? – допытывался Хорьков. – Зазря голову сложил?
– Да как вам сказать... – Илья Ефимович задумчиво чертил вилкой по мокрой клеенке. – Григорий человек был умственный, а жил, пожалуй, неправильно...
– Это почему же... неправильно? – негромко спросила с дальнего края стола бабушка Евдокия.
– А потому, мамаша, что надо бы Григорию за свое хозяйство держаться, а не коммуны строить. Пустая это затея. Теперь коммуны и сама Советская власть не одобряет.
– А ты, Илюша, по-правильному, значит, живешь?
– Живу по-законному, – не скрывая раздражения, ответил Илья Ефимович. – Культурное хозяйство веду – клевер сею, турнепс... Племенной скот имею, севооборот многопольный. К тому нас и Советская власть зовет. У меня с ней полное согласие. Вот и Тихон Кузьмич может подтвердить – представитель власти.
– Целиком и полностью, – икнув и качнувшись, сказал Горелов и предложил выпить за культурного крестьянина Илью Ефимовича Ковшова.
Степа опустил голову.
Отец, который хотел, чтобы все жили согласной, дружной семьей, и отдал за это свою жизнь, – он, оказывается, жил неправильно. Нет, Степа не мог этому поверить!
– Так-то, мамаша, – когда все выпили, наставительно продолжал Илья Ефимович, желая сохранить за собой последнее слово. – А коммуны что... На песке да на воде замешаны – поживут без году неделю и разваливаются.
Таких слов Степа перенести уже не мог.
– А вот и не на песке! – поднявшись, неожиданно сказал он. – Коммуна-то в Дубняках живет, не развалилась. Там теперь колхоз, и называется он по-старому «Заре навстречу». Про него даже в газете недавно писали... – Степа торопливо вытащил из нагрудного кармана гимнастерки пачечку бумаг, отыскал истертый листок с заметкой, вырезанной из газеты, и протянул дяде.
– Эге! – хмыкнул Илья Ефимович, не обращая внимания на листок. – Ты-то чего смыслишь в этом деле?
– Хватит о делах, хозяин! – Горелов потянул Ковшова за рукав. – Давай лучше раздольную...
Дядя махнул на Степу рукой и, набрав в грудь побольше воздуху, густым, с переливами голосом затянул «Степь широкую».
Степа встал из-за стола.
– Куда ты? – остановил его Филька. – Терпи, казак... Сейчас чай будет. С вареньем!
Степа с досадой отмахнулся, вышел из дому и направился в огород. Он лег на траву, положив руки под голову, и устремил глаза в небо.
Оно уже не было таким пустым и белесым, как утром. Роились кучевые облака, то и дело заслоняя солнце, из-за горизонта выплывала туча, где-то вдали лениво урчал гром.
Вскоре в огород заглянули Филька и Фома-Ерема.
– Вот он где, братец! Ну как, плотно заправился? – Филька воровато оглянулся по сторонам и достал из-за пазухи граненый стакан и бутылку наливки. – Сейчас мы тебя взбодрим. Видал, чего я стянул! Отец даже и не заметил.
Он открыл бутылку, налил полстакана густой темно-красной наливки и протянул Степе:
– А ну, чок за дружбу! Будем втроем держаться – я, ты, Фома-Ерема. Пусть все ребята от нас плачут!
– Это уж как есть, – согласился Фома-Ерема и, взяв у Фильки из рук бутылку, легонько стукнул ею о стакан, потом сунул горлышко бутылки в рот и, запрокинув голову, сделал несколько больших глотков.
– А ты чего медлишь? – поторопил Филька Степу. – Необученный, что ли? Ничего, привыкнешь. Тяни, не задерживай посуду.
Степа поднялся и долго смотрел на стакан. Потом с размаху ударил Фильку по руке, и стакан с вином полетел на траву.
– Ах, вот как! Задаешься! – взревел Филька, бросаясь на Степу.
Но Фома-Ерема вовремя его удержал и успокоил, сказав, что ради праздника не сто́ит с колонистом связываться.
КАЧЕЛИ
Поминутно оглядываясь и что-то недовольно бурча, Филька вслед за Фомой-Еремой ушел наконец из огорода. Степа еще немного посидел на «бабушкином месте» и тоже направился на улицу.
Деревня гуляла.
Из раскрытых окон, украшенных березовыми ветками, доносились шумные возгласы, смех, крики. На завалинке у дома Хомутовых сидели пожилые женщины и выводили печальную старинную песню, словно оплакивали свою судьбу.
Вдоль деревни из конца в конец стремительным шагом ходили разряженные девки и пронзительными голосами выкрикивали под гармошку озорные частушки про незадачливого миленка. Захмелевший гармонист еле волочил ноги и все норовил где-нибудь присесть, но девки не отпускали его, и он, с мрачным лицом растягивая гармошку, словно качая кузнечный мех, наигрывал один и тот же мотив.
– Эй, пильщик! Почем с сажени берешь? – кричали ему из окон.
Пьяненький Прохор Уклейкин в жилетке и одном валенке, покачиваясь, брел вдоль палисадников, часто останавливался и, тыча кулаком в ствол березы или в плетень, начинал поносить то Горелова, то Илью Ковшова, то какую-то Марфу, которая обнесла его в такой день чаркой.
За прудом, на ровной выбитой лужайке, парни, сняв верхние рубахи, играли в городки. Рюхи у них были огромные, чуть не с оглоблю, играли они свирепо, и городки после каждого удара, как снаряды, летели далеко по улице.
И повсюду сновали вездесущие мальчишки.
У бревен на вытоптанной площадке отплясывали девчонки. На балалайке им играл Митя Горелов.
Степа заметил Нюшку и остановился.
После утренней игры в футбол Нюшка уже успела переодеться. На ней была фуляровая клетчатая кофта, как видно перешитая с чужого плеча, черная короткая юбочка, в волосах пунцовая лента и поношенные, не по ноге, желтые туфли на высоком каблуке.
Нюшка плясала в паре с черноглазой курносой девочкой. Помахивая белым платочком, она плавно проплыла перед подругой, жеманно показывая всем свои праздничные туфли.
Черноглазая, дождавшись своего выхода, мелко засеменив ногами, принялась плясать быстрее. Нюшка в долгу не осталась. Но тут высокий каблук подвернулся, и девочка чуть не упала на свою партнершу. Кругом засмеялись: «Копыта мешают!»
Нюшкино лицо стало как пунцовая лента в волосах. Да тут еще вовсю пялит глаза невесть откуда появившийся Степка Ковшов!
Недолго думая Нюшка сняла туфли и, не выпуская их из рук, принялась выделывать босыми ногами такое, что все девчонки сгрудились вокруг пляшущих. Нюшка легко летала по кругу, сыпала мелкой дробью, пускалась вприсядку, требовала от Мити, чтобы он играл побыстрее.
Пляска прекратилась, когда на балалайке лопнули две струны и Митя заявил, что он должен пойти домой починить инструмент.
Девчонки принялись обнимать Нюшку, кто-то надел ей на голову венок из желтых бубенчиков.
– Здорово ты выкаблучиваешь! – похвалил Степа, встретившись с девочкой взглядом. – Тебе бы на вечерах выступать.
– А я бы еще могла... я на пляску гораздая! – похвалилась польщенная Нюшка и крикнула Мите Горелову, чтобы тот поставил на балалайку самые прочные струны. – Хочешь ярмарку посмотреть? – предложила она Степе.
Он согласился и напомнил Нюшке про туфли, которые она все еще держала в руках.
– Ах да! – сконфузилась Нюшка, надевая туфли на запыленные, в цыпках ноги. – Это сестрицыны, кобеднешние... Лучше бы я их и не брала.
Ярмарка шумела у пожарного сарая. Повизгивали на петлях качели, мелькали крашеные карусельные кони, в палатках и с подвод продавали игрушки, глиняную посуду, квас, сладости, орехи...
Степа, нашарив в карманах деньги, что сохранились у него после детдома, угостил девочку сладким квасом, купил кедровых орешков и, добравшись до палатки со сладостями, осведомился у Нюшки, что она больше любит – тянучки или ириски.
– А я всякие люблю! – чистосердечно призналась Нюшка и вдруг спохватилась: – Ой, как ты много потратил...
Но Степа, кроме тянучек и ирисок, купил в палатке еще холодящих мятных пряников и предложил девочке покачаться на качелях.
Нюшка была на седьмом небе.
Не зная, как отблагодарить Степу, она надела ему на голову венок:
– Поноси, поноси... сегодня можно.
Потом, провожаемая завистливыми взглядами девчонок, она забралась в зыбкую лодочку качелей и попросила Степу покачать ее так, чтобы дух захватывало.
Степа, сильно пружиня ноги и выгибая спину, быстро раскачал лодочку. Заходили ходуном деревья, люди внизу то пропадали, то появлялись вновь, сердце у Нюшки сладко замирало и куда-то проваливалось.
И чем выше взлетала лодочка, тем сильнее визжала Нюшка, хотя ей совсем не было страшно: пусть все видят и слышат, как они со Степой умеют веселиться!
И снизу увидели. Филька с приятелями остановился у качелей и, задрав голову, удивленно присвистнул:
– Видали, Сучок-то с кем? А колонист старается, на всю жестянку жмет.
– Он ей конфеты-пряники покупал... три кулька, никаких денег не жалеет, – добавил Фома-Ерема.
– Теперь она его обратает, попрошайка... потянет копеечку. Будет водить, как телка на веревочке.
Нюшка перестала визжать, нахмурилась, и Степа почувствовал, как она затормозила лодочку. Качели остановились. Степа первый прыгнул на землю.
– Смотри, смотри! – захохотал Уклейкин. – Он веночек надел, желты цветики...
– Понятно дело, – ухмыльнулся Филька. – Девчатник... В колонии они все такие. С мальчишками-то ладить уметь надо, а с девчонками оно попроще.
Прикусив губу, Степа сорвал с головы венок и шагнул к Филькиной компании.
– Носи веночек, носи! Да еще ленточку заплети в волосы, – помахал ему кепкой Филька, отходя на другую сторону качелей.
Степа с досадой сунул венок Нюшке:
– Нарядила тоже...
Нюшка сузила свои зеленоватые глаза:
– Ах, вот что! Фильке на язычок попался – девчатником обозвали! Ну и пожалуйста, можешь от девчонок за сто верст держаться!
Она сунула Степе в руки кулечек со сладостями и, повернувшись, пошла в сторону.
Но каблук, как нарочно, зацепился за камень, и Нюшка опять споткнулась. Разозлившись, она сбросила с ног зловредные туфли и, схватив их, бегом бросилась к дому.
– Куда ты? Подожди! – растерянно крикнул Степа, но девочка уже скрылась в ярмарочной толпе.
Неловко прижимая к груди кулечки, Степа побрел через ярмарку и вскоре встретил Шурку Рукавишникова.
– Вон ты где! – обрадовался Шурка. – А я у вас дома был. Пойдем к нам – тебя мой отец зовет.
– Меня? Дядя Егор? – удивился Степа.
– Посмотреть на тебя хочет. Он твоего отца хорошо знал, дружками были... Да ты чего такой? Иль конфет переел? – Шурка покосился на кулечки со сладостями.
– Ага! – Степа невпопад кивнул головой. – Хочешь вот... угощайся!
Шурка не отказался и по очереди запускал руки в кулечки.
Не успели ребята пройти и сотни шагов, как к ним подбежала Таня. Все лицо ее было в красных пятнах, платок сполз на шею, обнажив стриженую голову.
– Вот хорошо, что я вас встретила! Пойдемте скорее... Там Митька с отцом воюет. – И она потащила ребят за собой.
На ходу Степа спросил, как это Митька может воевать с отцом, да еще с председателем сельсовета.
Шурка объяснил, что Горелов, наверно, напился самогонки и сейчас показывает перед публикой номера.
– Какие номера? – не понял Степа.
– Номера у него известные, – нахмурился Шурка, – шумит да кочевряжится.
Они подошли к двухэтажному, с каменным низом и деревянным верхом дому Никиты Еремина и увидели у крыльца Горелова и Митю.
Перед домом в беспорядке лежали недавно ошкуренные липкие и пахучие сосновые бревна. За ними, распластавшись на земле, укрылось с десяток мальчишек. Они фыркали, хихикали, сучили от удовольствия ногами.
– Вы чего здесь? – строго спросил Шурка.
– Ложись, занимай место. Сейчас такой спектакль будет– животики надорвешь! И главное – задарма, – не поднимая головы, ответил Сема Уклейкин.
Шурка, Степа и Таня присели за бревна.
Еле держась на ногах и нелепо размахивая туго набитым портфелем, Горелов делал тщетные потуги подняться по ступенькам высокого крыльца.
Но ступеньки, казалось, были густо смазаны салом – ноги скользили, разъезжались, и председатель, гремя сапогами, скатывался вниз.
Он, кряхтя, поднимался, плевал себе под ноги и с упрямством пьяного человека вновь и вновь лез вверх.
Наконец Горелов добрался до верхней ступеньки. Он забарабанил в резную дверь и зычно закричал:
– Ребятня! Митька! Серега! Встречай отца! Принимай гостинцы!
Митя схватил отца за рукав.
– Папаня, папаня!.. Это не наш дом. Это Ереминых. Наш в другом конце. Пойдем, папаня!..
Горелов, не обращая внимания на сына, продолжал молотить свинцовым кулаком в дверь.
– Открывай, кому говорю! Куда вы все запропастились, черти дубленые!
Из-за угла дома показался Никита Еремин. Он был навеселе и что-то нежно мурлыкал под нос, сам себе дирижируя сухонькими руками.
Увидев председателя сельсовета, он понимающе и довольно усмехнулся:
– Тихон Кузьмич в полной своей, так сказать, красоте и прелести!
Митя бросился к Еремину:
– Дядя Никита! Папаня домом ошибся... Скажите ему...
– Ну что ты, голубь сизокрылый! – с деланным испугом замахал руками Еремин. – Как я могу поучать и прекословить представителю власти! Мы под ним, как под богом, ходим. – Он со смиренным видом присел около палисадника на скамейку и подмигнул мальчишкам за бревнами: подождите, мол, то ли еще будет.
Из-за бревен послышались веселые восклицания:
– А неплохой домик председатель облюбовал!
– Губа не дура!
– Дядя Тиша, спойте песенку!
– Речугу закатите!
– Камаринского!
Степа толкнул Шурку в бок:
– Да они потешаются над ним! Какой же это председатель?
– Вот уж такой... – Шурка сердито цыкнул на мальчишек: – Чего человека задираете? Топайте отсюда!
– Сам топай! – огрызнулся Уклейкин. – Не у ваших бревен лежим.
Митя подозрительно покосился в сторону бревен – не иначе как там укрылись мальчишки и потешаются над председателем.
Он снова ринулся к отцу и повис у него на руке:
– Папаня, пойдем! Ну, папаня!
Горелов, устав, видимо, барабанить в дверь, как-то сразу обмяк и грузно осел на верхнюю ступеньку крыльца. Потом расстегнул портфель, засунул в него руку и принялся извлекать оттуда пироги, ватрушки, печеные яйца; куски колбасы и все это раскладывать на две кучки.
– Это Сереге... Это Митьке, – бормотал он. – Ешь, ребятки, угощайся! Отец у вас добрый... Я вам и обновки справлю. Дай только срок...
Неожиданно Горелов достал из портфеля круглую сельсоветовскую печать. С удивлением посмотрел на нее, словно не понимая, как она примешалась к пирогам и яйцам, ухмыльнулся, подышал на печать и с размаху шлепнул ею о ступеньку крыльца:
– Вот! Пусть знают! Здесь живет Тихон Кузьмич, председатель. Приложением печати заверяю... А могу и расписаться самолично. Целиком и полностью. Нам нетрудно.
За бревнами дружно захохотали:
– Дядя Тиша, почем нынче справки?
– За самогон отпускаешь или за сало?
Митя залился алой краской, выхватил у отца из рук печать и спрыгнул с крыльца.
Горелов, забыв про гостинцы и портфель, попробовал встать, но, покачнувшись, только съехал на две ступеньки ниже.
– Митка... выпорю! – взревел он. – Целиком и полностью... Верни печать!..
– Вот и всегда так, – жалобно шепнула Таня брату. – Кому смех, а Митьке – горе. От стыда сгоришь за такого батьку. – И она принялась тормошить мальчишек: – Да помогите вы Митьке, чурки бесчувственные! Отведите дядю Тишу домой.
– Отведешь его! – поежился Сема Уклейкин. – Он как тряхнет...
– А может, все-таки попробуем? – поднимаясь из-за бревен, сказал Степа. – А, Шурка?
Степа, Шурка и еще несколько ребят двинулись к крыльцу, подхватили осоловевшего председателя под мышки и поставили на ноги.
– Чего вам? Чего? – сжав кулаки, бросился к мальчишкам Митя – ему было мучительно стыдно за пьяного отца. – Не лезьте в чужое дело... Сам доведу.
