Текст книги "Собрание сочинений в 3-х томах. Т. I."
Автор книги: Алексей Мусатов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 40 страниц)
На улице потеплело, валил липкий, влажный снег, застилая застекленевший наст белым руном. Хлопья снега падали на разгоряченное лицо, забирались за воротник, таяли, но Нюша ничего не замечала.
«Секретарь тоже... тюхтя, недотепа. И зачем только выбрали такую?» – мысленно ругала она себя.
И в самом деле, не прошло и недели после ухода Степы, а добрая половина комсомольцев уже бежит из деревни. Да и как бегут – тихо, тайком, и она до сих пор ничего об этом не знала. И даже лучшие ее подруги уходят. Вот так вожак Нюшка! Это тебе не песни запевать на гулянках, не «русского» отплясывать, не парней разыгрывать.
Надо что-то делать. Знает ли о сборах девчат дядя Вася, члены правления? Хорошо бы обо всем посоветоваться с матерью. Была у них такая добрая привычка – после ужина уложить в постель Леньку и Клавку, а самим, привернув свет в лампе, посидеть у железной печки и обо всем по душам поговорить – о колхозных делах, о парнях и девчатах, об обновках ребятам.
Только вот с появлением в доме Горелова эти разговоры у печки как-то прекратились: то матери было недосуг, то в избе торчал отчим, а при нем у Нюшки не было охоты разговаривать.
Сейчас увидеть мать надо во что бы то ни стало. Но домой Нюшка попала не скоро. По дороге ее догнала Феня и сообщила, что тетя Дарья очень торопит девчат со сборами на торфоразработки.
– И кто ее только наскипидарил, эту Дарью? Вот бы вызнать, – вслух подумала Нюша и покосилась на Феню. – Ты ничего не знаешь?
Феня кинула быстрый взгляд в сторону своего дома, зябко поежилась, потом потянула Нюшу за руку:
– Пошли к нам... Может, чего и вызнаешь.
Свернув с дороги на узкую тропинку, девчата подошли к дому Осьмухиных. Встав на завалинку, заглянули в боковое окно и поверх занавески увидели, что в горнице, кроме хозяев дома, находилось еще человек десять колхозниц.
Посреди избы на табуретке сидел Тихон Горелов и, поглаживая колени, что-то неторопливо рассказывал. Время от времени в разговор вмешивались Тимофей Осьмухин и Матрена.
– Что это за сходка такая? – с недоумением спросила Нюша.
– Да так вот... собираются... вроде как на посиделки, – нехотя ответила Феня.
– И дядя Тихон заходит?
– В последние дни частенько. Девчата вошли в избу.
– Здравствуйте, люди добрые, – приветствовала собравшихся Нюшка.
Разговор оборвался. Горелов, поймав подозрительный взгляд падчерицы, поднялся с табуретки и осторожно поставил ее в угол.
Поднялся из-за стола и Тимофей Осьмухин.
– Здравствуй, активница, – ухмыльнулся он. – Все в бегах да хлопотах. Ну, как там в конторе дела-делишки?
– Дела идут... – ответила Нюша. – Завтра на очистку семян выходим. Вот только вас, дядя Тимофей, не хватает. Сортировку крутить некому...
Тимофей закряхтел:
– Поясницу чего-то прихватило... мочи нет.
– А мы вам снадобье готовим... Так ли разотрем – зараз полегчает.
– Задубел я в болезнях, мне уж ничто не впрок. – Тимофей с опаской посмотрел на девушку, потом чуть приметно кивнул колхозницам.
Те потянулись к двери. Вслед за ними вышел и Горелов.
– Что же вы расходитесь так рано? – деланно удивилась Нюша. – А мы вас послушать пришли.
– А чего нас слушать... Сидим болтаем, переливаем из пустого в порожнее, – уклончиво сказала Матрена и с досадой обернулась к дочери: – Ужинать-то будешь?
– Не хочу! – буркнула Феня, стаскивая с плеч полушубок и бросая его на сундук.
– Корми ее, мать, корми, – сказал Тимофей. – Совсем забегалась девка. – И он обратился к Нюшке: – А ты чужаком на меня не смотри. Я человек компанейский: и поговорить люблю и послушать. Вот люди и ходят на огонек.
– А все же... о чем у вас разговор был? – допытывалась Нюшка.
– Да так... о всякой всячине. Тихон Кузьмич о восемнадцатом годе вспомнил, как он землю у помещика отбирал.
– Вы бы лучше рассказали, что тут о колхозе болтаете, – в сердцах вырвалось у Фени. – Развели тоже сходки-посиделки...
– Что ж нам теперь и о себе не подумать? – встрепенулась Матрена. Она опустилась на лавку и принялась сокрушенно жаловаться: – Зашла я вчера на скотный двор, Милку проведать. Стоит, бедненькая, у самых ворот, на сквозняке, ляшки навозом обросли, запаршивела вся, глаза тоскливые, словно ее на убой ведут. Увидела меня да как замычит, а мне так и послышалось: «Домой хочу! До-мой!..» Хотела я ее накормить, а все корма уже расхватали. Каждая хозяйка постаралась своей корове лишний клочок сунуть. Пришлось мне из дома плетюху сена тащить...
– Труба, одним словом! – мрачно выдохнул Тимофей. – А я о чем говорил?.. Не вяжись, Матрена, с артелью, повремени. В такое ли болото залезем – по маковку засосет.
– Ну, да теперь дело решенное, – облегченно вздохнула Матрена. – Выпишемся – и все тут. Получим свою корову, лошадь – и сами себе слуги, сами хозяева.
Нюша растерянно смотрела то на Матрену, то на Тимофея. Что же все-таки делается в деревне?
Вот уже более года, как в Кольцовке родился колхоз «Передовик». Кулаков из деревни давно выселили, мужики свели на общий двор лошадей и коров, засыпали в амбар семена, свезли вместе плуги, бороны, сохи. Казалось, что теперь наступил полный лад и мир, можно спокойно работать, пахать землю, сеять хлеб. А на деле совсем не то. В молодом колхозе все бурлит и кипит, как в котле, полно разных слухов, пересудов, кривотолков.
– Так это правда, что вы из артели уходите? – спросила наконец Нюша.
– Господи боже мой! – всплеснула руками Матрена. – Опять ты своим носом повсюду буравишь! Тебе-то какая забота? Ты уж лучше мамашу свою попытай...
– При чем здесь мать? – насторожилась Нюша.
– При том вот. Она хоть и активница, а тоже от ворот поворот... Не приглянулось ей в артели.
Нюша испуганно замахала руками:
– Да что вы, право... это же курам на смех.
Матрена пожала плечами и отошла к печке:
– Догони вон отчима да спроси. У них с матерью, видать, по всем статьям согласие...
Нюша выскочила из избы и помчалась к дому.
Неужели и впрямь сбываются слова соседок о том, что Горелов расклинит ветлугинскую семью, а Аграфену поведет за собой, как телушку на веревочке. И это ее, Нюшкину мать, которая так отважно воевала с кулаками, раньше других записалась в артель, первая свела свою корову на общий скотный двор! Не может этого быть!
Около правления колхоза Нюша натолкнулась на Василия Силыча и Игната Хорькова.
– Чего это летишь, как на пожар? – удивился председатель. – Зайди-ка на минутку в правление. Дело есть.
– И мне сказать надо, – призналась Нюша, тяжело дыша.
Втроем они вошли в правление. Нюша засветила лампу.
Василий Силыч тяжело опустился на стул и окинул взглядом Хорькова:
– Ну-с, чем порадуешь?
Отведя глаза в сторону, Игнат Хорьков запустил руку в бездонный карман пиджака и извлек оттуда несколько смятых листиков бумаги.
– Вот, Василий Силыч, в том же духе, что и вчера, – заговорил он. – Я уж целый день беглецов уговаривал: не шарахайтесь, одумайтесь. А они знай свое: «Отпишите из колхоза... Хотим сами по себе хозяиновать». Ну что тут скажешь!
Василий Силыч достал из ящика стола еще несколько заявлений и принялся разглаживать их тяжелой негнущейся рукой.
– Та-ак! Уже за дюжину перевалило. И смотри только, какой народ вспять пошел. Осьмухин, Ползиков, Горелов, Карпухина... А это вдова-то с двумя детьми! Еще вдова – Курочкина, Прохор Уклейкин... Ах, старый хрыч! Этому-то чего в артели не сидится? Прямо диво какое-то. Написаны заявления разными почерками, а слова одни и те же. Словно кто диктовал, как учитель школьникам, а другие писали... Да и бумага по виду одинаковая, глянцевая, плотная, в линеечку.
Нюшка вгляделась в листы бумаги, на которых были написаны заявления, и ее осенила догадка – листы были из Клавкиной тетради.
– Дядя Вася, дядя Вася! – испуганно зашептала она. – Я, кажется, смекаю...
– Чего еще?
– Да, да, все понимаю. – И, пригнувшись к столу, Нюшка рассказала про сходки в доме Осьмухиных, про Горелова, про вырванные из тетради листы бумаги.
Игнат Хорьков с любопытством посмотрел на дивчину.
– Пожалуй, так оно и есть, – заметил он. – Не иначе Горелов с Осьмухиным диктанты диктуют.
Председатель ожесточенно поскреб затылок:
– Ну и дела на белом свете. Вот и от Ветлугиной заявление. Погоди, погоди! Это уж не от Аграфены ли? Так и есть... «Прошу отписать меня из колхоза и вернуть мою корову. А. Ветлугина».
Василий Силыч строго посмотрел на Нюшку:
– Вы что ж это? Вместе с мамашей такую цидулю сочиняли или как?
– Что вы, дядя Вася! – оторопев, вскрикнула Нюшка и, подавшись к столу, выхватила из рук председателя заявление матери. Текст заявления был написан твердым, размашистым почерком Горелова, а вместо подписи стояла замысловатая закорючка. – Это не мамина рука, – сказала Нюша, покачав головой. – Не могла она такое подписать.
– Могла не могла, а заявление – вот оно! – с досадой заявил Василий Силыч. – Разберись тут попробуй!
– Дядя Вася, а пойдемте к нам... Все и выясним, – предложила Нюша. – Мать, она по-честному скажет...
Василий Силыч подумал и согласился.
Аграфена с Гореловым садились ужинать, когда Нюша с председателем вошли в избу к Ветлугиным.
Василий Силыч завел разговор о конюшне и, как бы между прочим, дал понять Горелову, что членам правления хорошо известно о сходках в осьмухинской избе.
– О чем речь? Какие сходки? Да это поклеп! – заартачился было Горелов, но быстро осекся.
От порога на него пристально смотрела Нюшка.
– Нечисто работаешь, Тихон Кузьмич: следы оставляешь, – усмехнулся Василий Силыч и достал из кармана заявления женщин о выходе из колхоза. – Смотри вот, все цидули на один лад написаны.
– Да и бумажка знакомая. Из Клавкиной тетради вырвана, – заметила Нюша.
Горелов захлопал глазами.
Василий Силыч показал Аграфене ее заявление:
– Твоя подпись?..
Аграфена, подойдя поближе к лампе, прочла заявление и, схватившись за грудь, пораженная, уставилась на Горелова. Нюшка с надеждой смотрела на мать.
– Это как же так?! Без моего ведома в беглецы меня зачислил, в отступницы! – заговорила Аграфена. – Подпись подделал. – И она опустилась на лавку и беззвучно заплакала.
– Я же как лучше хотел... – забормотал Горелов. – Для семьи старался... Разговоры всякие об артели пошли, смущение в народе.
– И что ты за человек, Тихон? – устало произнесла Аграфена и, порвав заявление на мелкие клочья, бросила их на пол. – Вот так и знай. Уходить собрался – один уходи. А мне бежать некуда.
– Так, мама, так, – облегченно шепнула Нюша.
– Что ж, Тихон Кузьмич, – заговорил председатель, – артель– дело добровольное. Можешь в любой час выписаться. А только вам с Осьмухиным как первым агитаторам за выход из колхоза придется на собрании ответ держать. Уж объясните людям, чем вам артель не мила.
– Нет, зачем же объяснять, – встревожился Горелов. – Раз Аграфена в колхозе остается, я тоже пока задержусь. – И он попросил Василия Силыча вернуть ему заявление о выходе из артели.
Наутро взял обратно свое заявление и Тимофей Осьмухин.
Вечером состоялось колхозное собрание. Василий Силыч положил на стол перед собой пачку заявлений и, нацепив на нос очки, неторопливо заговорил:
– Теперь, значит, такой вопрос: о наших беглецах и отступниках... Всего просятся на выход одиннадцать человек. Двое из них – Горелов и Осьмухин – уже забрали свои заявления обратно. Они, так сказать, образумились и осознали.
– Кто, кто образумился? – переспросил чей-то удивленный голос.
– Могу повторить! – невозмутимо продолжал Василий Силыч. – Осознали свое заблуждение Тихон Кузьмич Горелов и Тимофей Никитич Осьмухин. Люди они, как всем известно, грамотные – вот и образумились. Да они и сами могут подтвердить.
– А кто же остальные беглецы? – спросил дед Анисим.
– Остальные отступники все больше женский персонал, – пояснил председатель, – вдовы да многодетные матери. И мы тут на правлении так подумали: коли артель им не по нраву, могут свободно отписаться. Препятствий чинить не будем. Нарежем им землю, вернем инвентарь, скотину. Нехай богатеют, пускай живут вольными хлебопашцами. На собрании воцарилась тишина.
Нюша заметила, как женщины-отступницы, сидевшие все вместе в углу, растерянно поежились и стали оглядываться по сторонам, отыскивая глазами Горелова и Осьмухина. Тихон Кузьмич, дымя цигаркой, сидел у порога, а Осьмухина нигде не было.
– Это как же так? – недоумевая, заговорила Дарья Карпухина. – Горелов с Осьмухиным первые же заводилы были. «Уходите, бабы, отписывайтесь...» А теперь, выходит, они остаются, а нас из артели вытуривают! Тихон Кузьмич, чего молчишь? Чего к порогу прилепился? Не ты ли нам заявления диктовал? И даже чистой бумажкой оделил – только пишите! Заботник! А теперь в кусты полез...
Одна за другой женщины поднимались с места и изобличали Горелова и Осьмухина.
Пришлось Тихону Кузьмичу подняться и объяснить собранию, что на него, как видно, нашло затмение, но теперь, все обдумав, он понял свою ошибку и просит оставить его в артели.
– Граждане! Бабоньки! – закричала вдруг Дарья Карпухина. – Они же нас предали, уговаривальщики эти самые! Заманули и бросили! Сами остаются, а нас по их милости из артели гонят. А мы вот несогласные!.. Несогласные, и все тут!
– Раз несогласны – так оставайтесь! – предложил Василий Силыч. – Только больше ветру не кланяйтесь да под чужую диктовку не живите.
Покричав еще немного на Горелова, женщины взяли свои заявления обратно, и на этом собрание закончилось.
СТАРШИЙ КОНЮХ
Горелов остался в колхозе, но на конюшне по-прежнему работал спустя рукава.
Он часами просиживал в колхозной чайной, болтал с дружками, заглядывал в лавку сельпо, в правление колхоза и только к полудню добирался до конюшни.
Все лошади были уже разобраны на работу, и Горелов, натаскав в дежурку сена, заваливался спать.
Здесь его обычно и находила Аграфена.
– Ох, Тиша, – вздыхала она. – И что ты за хозяин на конюшне. Насмешка одна. Прогонят тебя в три шеи.
– Я за место не держусь, – отвечал Горелов. – Могу хоть сейчас дела сдать.
– Отстрани ты его, Силыч, – попросила как-то раз Аграфена председателя. – Ну какой он конюх?.. Видимость одна.
– Это так... пустое место, – согласился Василий Силыч. – А где ж ему замену найдешь, когда все люди в расходе... Да и охотников нет за таких одров отвечать, как наши. – Он задумчиво покрутил головой, по привычке пощипал мохнатую шапку и пообещал: – Поищем, конечно, нового конюха, постараемся. Ну и вы тоже на него воздействуйте... А то у Горелова что ни день – разгуляй да запивоны. Куда это годится? Вы, мать с дочерью, – женский актив, можно сказать, а мужика от самогонки отвадить не можете.
– Отвадишь его, бочку бездонную, – махнула рукой Аграфена. – Пусть сначала сельсовет шинкарок прижмет да самогонщиков.
Время шло, Горелов продолжал числиться конюхом, по ухаживать за конями приходилось больше Аграфене.
– Пойдем, Нюша, накормим лошадей, – обычно просила она дочь. – Не околевать же им из-за нашего бедолаги...
– Домашний срам прикрываешь, – выходила из себя Нюшка. – Да я бы на твоем месте...
– Что делать, дочка? Кто знал, что все так обернется, – вздыхала Аграфена, и Нюша, охваченная жалостью к матери, отправлялась с ней на конюшню.
С кормами становилось все хуже и хуже. Скрепя сердце Василий Силыч распорядился пустить в ход последние запасы сена, которые приберегались к весне.
Аграфена несколько раз напоминала Тихону, что надо съездить за сеном, но тот почему-то не спешил.
– Успеется. Продержимся еще немного и на соломе.
Наконец Аграфена не выдержала, снарядила двое розвальней и вместе с Нюшкой, Ленькой и Зойкой Карпухиной отправилась на Малые лужки, где еще с лета был сметан стог сена.
Они проехали километра три лесной дорогой, пересекли вырубку и выбрались на заснеженную луговину, поросшую молодым дубняком.
Поодаль, у раскидистой елки, высился стог сена и около него стояла подвода и сновали какие-то люди.
– Это еще что за новость такая? – нахмурилась Аграфена. – Не ими кошено, не ими стожено, а понаехали...
– Мама, а ведь это зареченские, – вглядевшись в людей, узнала Нюшка.
Подъехав ближе, Аграфена вылезла из саней и подошла к стогу. И верно, здесь хозяйничали зареченские.
Взобравшись на самый верх стога, дюжая, носатая женщина сбрасывала оттуда сено вниз. Тощий, с взъерошенной бородой старик, кряхтя, поддевал его острозубыми деревянными вилами и укладывал на розвальни. На возу утаптывала сено глазастая девка в рыжей шубе. В стороне стояла вторая подвода.
Аграфена узнала дюжую женщину сразу – это была зареченская знахарка и шинкарка Спиридониха.
– Вы что ж, соседушки? – спросила Аграфена. – Среди бела дня и такое непотребство затеяли!
– Что там «непотребство»! – выскочила вперед Нюша. – Прямо сказать – воровство!
– Ну, ты! – прикрикнул на нее старик. – Прищеми язычок-то. Мы сеном законно пользуемся. За него с лихвой уплачено, по красной цене.
– Как – уплачено? Кому? – насторожилась Аграфена.
– Кому следует, тому и уплачено... – замялся старик.
– Нет, вы уж начистоту говорите, – допытывалась Аграфена. – Кто вам наше артельное сено запродал?
– Что ты к нему прицепилась, как репей: кто да кто? – раздраженно заговорила со стога Спиридониха. – Начальство ваше запродало... старший конюх Горелов. «У нас, говорит, сена в избытке, до этого стожка и руки не дойдут». Вот мы у него два воза и выторговали...
– Мама, – задохнувшись, шепнула Нюшка. – Что ж это?.. Позорище-то какой...
Лицо у Аграфены передернулось, губы побелели.
– Ну вот что... соседушки, – глухо выдавила она. – Давайте-ка по-хорошему разойдемся. Конюх вам сена не продавал, а вы его не покупали. И поезжайте, откуда приехали...
– Еще чего! – насмешливо сказала Спиридониха. – Мы не чужое берем – свое, купленное. Если надо, у нас и свидетели найдутся. Ермолай, да шугани ты их вилами!.. – приказала она старику.
– А ну, кому сказано! – выкрикнула Нюшка. – Уезжайте отсюда!
Она вдруг схватила хворостину и, подбежав к лошади, ударила ее по спине. Лошадь резко рванула вперед, и навьюченное на сани, но еще не увязанное веревками сено свалилось на снег. Девка в рыжей шубе вместе с сеном полетела вниз.
Старик бросился догонять подводу.
Спиридониха с воинственным воплем сползла со стога и, схватив вилы, нацелила их в Аграфену и девчат.
– Не подходи! Сбру́шу! – и, потеснив их назад, крикнула старику, чтобы тот вернул подводу обратно.
Аграфена принялась уговаривать Спиридониху не забирать сено. Горелов завтра же вернет ей должок, а сено им в колхозе и самим нужно до зарезу.
– Ага, за муженька хлопочешь, – ухмыльнулась Спиридониха. – Ну уж нет, с твоего Горелова-Погорелова взятки гладки. И мы без своего сена не уедем.
Старик наконец догнал лошадь, взял ее под уздцы, подвел к стогу сена и заново принялся навьючивать розвальни сеном. Спиридониха стала ему помогать. Девка в рыжей шубе полезла на воз.
– Прямо разбой какой-то! Хоть караул кричи, – всплеснула Аграфена руками и, бросившись к лошади, потянула ее за повод. – А все равно не допустим!..
Спиридониха резко обернулась и толкнула Аграфену деревянными вилами в грудь.
В тот же миг раздался пронзительный мальчишечий крик:
– Не смейте мамку!..
И в лицо Спиридонихе ударился снежный комок. Женщина ахнула, выронила вилы и прикрыла лицо варежкой.
– Так, Ленька, гвозди их!.. – вскрикнула Нюшка и, слепив тугой снежный шарик, она ловко запустила его в старика. – Зойка, пали! Чего с ними церемониться?
И начался обстрел.
Снежки, маленькие и большие, тугие и рыхлые, летели к стогу со всех сторон. Старик, получив несколько внушительных ударов в грудь, спрятался за сани. Девка в рыжей шубе, у которой уже пылало от снежка ухо, спрыгнула с воза. Спиридониха, потрясая вилами и свирепо ругаясь, помчалась за Ленькой, но тот был неуловим, осыпал ее снежками и только хохотал от восторга:
– По захватчикам огонь! Залпом пли!..
Улучив удобный момент, Нюшка снова хлестнула лошадь, и та затрусила прочь от стога.
– Да уйми ты своих золоторотцев! – набросилась Спиридониха на Аграфену. – Не то вилами поколю...
– Добром же просили – уезжайте.
И зареченским пришлось отступить. Взяв вилы, они сели в розвальни и скрылись в перелеске.
– Ну и лихой вы народ! – покачала головой Аграфена, оглядывая раскрасневшихся девчат и Леньку. – До побоища дошли!
– Им бы еще и не так надо... – сказала Нюшка. – Живоглоты...
– А мы по-честному воевали, – засмеялся Ленька, – трое на трое...
Аграфена с девчатами навьючили розвальни сеном и к полудню доставили к конюшие.
О Горелове мать с дочерью не обмолвились ни словом.
Возвращаясь с конюшни домой, Нюша с Ленькой встретили при въезде в деревню подводу. По талой рыхлой дороге пегая лошадь тащила возок с резным передком.
Повод развязался, вожжи волочились по грязному снегу; лошадь то и дело замедляла шаг, вытягивала шею и мягкими губами подбирала с обочины дороги редкие сенины.
«А ведь это Пегая с нашей конюшни... И возок наш, председательский, – узнала Нюшка. – А где же возница?»
Вместе с Ленькой она подбежала к подводе и заглянула в возок.
На соломе, лицом вверх, раскинув руки и приоткрыв рот, с сочным храпом спал Горелов. От него попахивало вином.
– Опять нализался, – плачущим голосом сказал Ленька и принялся трясти отчима за плечо.
Горелов замычал, зачмокал и, повернувшись на бок, продолжал храпеть.
Глаза у Нюшки потемнели, сузились. Ленька вопросительно смотрел на сестру – не побрызгать ли на пьяного холодней водой.
– Оставь его! – сказала Нюша и огляделась по сторонам.
У правления толпились колхозники, у колодца судачили женщины, посредине улицы, у большой лужи талой воды, мальчишки брызгались водой.
Нюша вдруг взяла Пегую под уздцы и потянула к луже. Завела лошадь по колено в воду, выпрягла из возка и, подобрав вожжи, повела ее к конюшне.
Горелов, пригреваемый солнцем, продолжал безмятежно спать в возке на соломе. Вскоре около лужи начали собираться колхозники. Узнав председательский выездной возок, они принялись гадать, как он мог сюда попасть.
Но потом, когда увидели в возке Горелова, все стало понятным. Раздался смех, веселые восклицания:
– Эге! Да ведь это наш старший конюх храпака задает!
– По медицине живет человек! Выпил, закусил, а теперь сон на свежем воздухе...
– Эй, Кузьмич, проснись! Полдничать время!
– Да его теперь набатом не разбудишь!
Кто-то из женщин побрызгал на храпящего конюха холодной водой. Горелов наконец открыл глаза, очумело выскочил из возка и оказался по колено в воде.
Смех на берегу стал еще громче.
Сконфуженно озираясь по сторонам, Горелов пересек лужу и направился к дому.
– Вот это старший конюх! – вновь раздались иронические замечания. – Дошел до ручки...
– И чего только правление терпит!
В сумерки, вернувшись домой, Нюшка сообщила отчиму, что его вызывают на заседание правления.
– Это еще зачем? – насторожился Горелов.
– Там узнаешь... Соскучились, видать, по тебе...
– Можно и показаться, коли соскучились, – ухмыльнулся Горелов, не спеша собрался и ушел.
Аграфена, втянув голову в плечи, сидела у печки.
Что ж это такое? – раздумывала она. Ввела в дом мужа, надеялась, что он станет ей опорой, помощником, кормильцем, а в доме ни складу ни ладу. Ребята сторонятся отчима, смотрят на него дичками, а Нюшка, так та вроде войну объявила Тихону.
– Что с ним будет, с Тишей-то? – тихо спросила Аграфена.
– Снимают его наконец с конюхов...
Аграфена пристально посмотрела на дочь.
– Так это ты постаралась... в лужу его завезла?
– Откуда ты знаешь?
– Бабы сказывали.
Нюша кивнула головой.
– Зачем это, дочка? – У матери на глазах показались слезы. – Как мы теперь жить-то будем?
– Да разве это жизнь! – вырвалось у Нюши. – Все на нас пальцем показывают. Ветлугины конюшню развалили... колхоз в убыток ввели... – Она села рядом с матерью, заглянула ей в глаза. – Берись ты за эту конюшню... Ты же совестливая, работящая, все можешь. Помнишь, как ты коней отстаивала, когда мужики хотели их по домам развести. Целую осаду выдержала. Ты и сейчас вроде как старший конюх. Вот пусть тебя правление по всей форме и назначит...
– Окстись, Нюшка, чего ты болтаешь! Женское ли это дело за лошадьми ходить?
– Твое это дело, твое. Я так и сказала на правлении: «Назначайте маму старшим конюхом... Она согласная». А мы тебе помогать будем... Всей ячейкой.
В избу вошла запыхавшаяся Дарья Карпухина:
– Аграфена! Тебя в правление кличут.
Аграфена растерянно посмотрела на дочь.
– Иди, мама, зовут же... – просительно сказала Нюша.
Аграфена помялась, вздохнула раз-другой, покосилась на дочь, потом накинула полушубок и отправилась вслед за Карпухиной в правление.
А минут через сорок, с грохотом опрокинув что-то в сенях, в избу ввалился Горелов. Под руку его поддерживала Матрена Осьмухина:
– Входи, братец, входи. Через порожек не оступись, высоконько тут...
– Уже оступился... брякнулся. – Горелов тяжело присел у стола и, размахивая рукой, принялся пьяно декламировать: – Лежу повержен в прах, растоптан, уничтожен... – Он заметил выглянувшую из-за перегородки Нюшку. – А, дочка разлюбезная!.. Подсидела-таки отчима, дала зацепочку правленцам. Сняли меня с работы – радуйся и веселися.
– Давно бы пора, – буркнула Нюша. – Просись теперь в полевую бригаду – тебе это сподручнее будет.
– Нет уж, спасибочки! Я свое в колхозе отработал. Пропади оно пропадом, это болото. Теперь я вольный казак... – Горелов обернулся к Матрене: – Ты мне, сестрица, с работенкой помоги. По торговой части куда-нибудь или на склад. У тебя же в городе везде заручка есть.
– Ох, Тихон, опасаюсь! Губит тебя это самое... – Матрена выразительно щелкнула себя по горлу.
– Зарок даю, – нахмурился Горелов. – Крепиться буду.
– Ну, ну, – покровительственно улыбнулась Матрена. – Подумаем... что-нибудь и подыщем.
– Бежишь, значит, – насмешливо спросила Нюша. – Нашкодил – и в кусты. А мать как же?
Горелов вскинул голову:
– Что – мать? Куда иголка, туда и нитка. Сначала я в город подамся. Найду работенку. Зарплата пойдет. Будут щи, будет и приварок. А потом и мать с Ленькой да Клавкой ко мне переберутся.
– Болтай больше, – усмехнулась Нюша. – Никуда мать отсюда не уедет.
– Да кто она мне – жена или нет? – заартачился Горелов.
В сенях затопали, дверь распахнулась, и на пороге показалась Аграфена. За ней – Василий Силыч.
Нюша бросилась к матери.
– Поздравь ее, Нюша, – сказал председатель. – Назначили мы твою мамашу старшим конюхом. Надеемся на нее. И на твою с комсомольцами подмогу тоже рассчитываем. – И, обратившись к Горелову, он предложил ему с завтрашнего же дня сдать конюшню Аграфене.
Пораженный Горелов поднялся из-за стола:
– Белены не объелась? Ты в уме, Груня?
Аграфена молча переглянулась с дочерью и, подойдя к Горелову ближе, твердо сказала ему:
– В трезвой, Тихон Кузьмич, и в ясной памяти. Раз уж насорил, надо кому-то и мусор выметать. Люди-то с Ветлугиных спросят...
