Текст книги "Собрание сочинений в 3-х томах. Т. I."
Автор книги: Алексей Мусатов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 40 страниц)
Таня еле поспевала за братом – так быстро он шагал. Степе уже не терпелось увидеть свою избу. Пусть она заброшена, окна крест-накрест заколочены досками, крыльцо заросло травой, но все равно это родной дом!
Вот сейчас они с Таней обойдут избу кругом, постоят в проулке у старой дуплистой черемухи, заглянут в огород. Потом возьмут у бабушки ключ, откроют ржавый замок, с треском оторвут от окон доски, приколоченные длинными гвоздями, широко распахнут рамы и двери, и с улицы потянет свежестью. И солнышко заглянет во все углы ковшовского дома.
Степа достанет веник, побрызгает пол водой и выметет за порог мусор. Потом они с Таней посидят за столом: он у стены, сестра – напротив, спиной к кухне, как обычно любили сидеть отец и мать.
Степа шел все быстрее.
Осталось лишь миновать колодец с позеленевшей, обомшелой колодой, кучу бревен, палисадник у избы Ветлугиных – они были соседями Ковшовых, – и перед ним откроется родной дом. Небольшой, в три окна, срубленный из толстых бревен, с сизой взъерошенной крышей из дранки. К стене прибит кусок жести, и на нем нарисован багор – знак того, что хозяин дома должен являться на пожар с багром в руках.
Но что это? Степа остановился и зачем-то глубже нахлобучил фуражку: избы с багром не было.
Ее место занимал огромный, в шесть окон, дом, обитый свежим тесом и покрытый железом.
По углам дома ослепительно сияли на солнце оцинкованные водосточные трубы. Наличники с затейливой резьбой, окрашенные в ядовитый зеленый цвет, как венки, облегали окна. Застекленные террасы, точно крылья, выросли у дома справа и слева. Степа понял, что это дядин дом, стоявший с ними по соседству, за эти годы, пока он не был в деревне, пополнел, раздался в боках, напялил на себя новенькую, нарядную одежду, но по-прежнему выглядел все таким же неуклюжим, приземистым и некрасивым.
Степа с недоумением оглянулся на Таню.
– А нашу избу снесли, выходит? – спросил он, не скрывая обиды.
– Нет, она здесь... Под одной крышей с дядиной... – И Таня объяснила, что произошло.
Избы их отца и дяди Ильи стояли на одной усадьбе, отделенные узким проулком. Дядя все твердил, что без хозяина дом – сирота, что без присмотра братнина изба пропадет. Наконец он уговорил свою старуху мать, подвел обе избы под одну крышу и обил их снаружи тесом.
– А кто живет в нашей избе? – спросил Степа.
– Я с бабушкой, да еще дядины дочери, – сказала Таня. – Дядя говорит, теперь наш дом сто лет стоять будет.
– Сто лет... – грустно усмехнулся Степа. – Только его не увидишь больше. Запрятали, запаковали...
Подошли к крыльцу. Калитка была на замке.
Таня заглянула под ступеньку, пошарила в водосточной трубе – ключа нигде не было. Она растерянно пожала плечами: как же теперь войти в дом? Прошла вдоль проулка, посмотрела в огород, и вдруг лицо девочки просветлело. Она поманила к себе Степу.
На огороде, у бревенчатой, прогретой солнцем стены старой бани, словно у теплой печки, сидела на бревнышке бабушка Евдокия.
Степа улыбнулся – пожалуй, впервые за этот день так широко и радостно – и распахнул дверцу в огород. Таня сделала предостерегающий жест:
– Тихо... Не буди ее!
Бабушка дремала. Платок сполз у нее с головы, обнажив седые редкие волосы. Очки в жестяной оправе еле держались на кончике носа. Корзина, которую она плела, откатилась далеко в сторону.
Таня и Степа на цыпочках подошли к бревну и присели рядом с бабушкой.
– Как она? – вполголоса спросил Степа.
– Ноги болят, глаза видят плохо. Вчера с крыльца оступилась... «Чего-то, говорит, ступенек мало стало».
– А это зачем? – Степа показал на кучу тонких, гибких прутьев.
– Бабушка, она такая – часу без дела не посидит. В поле ее ноги не пускают, так она корзины плетет... И меня научила...
Бабушка, разомлевшая от сладкой дремы, что-то бормотала во сне, вздрагивала и все больше склонялась на Степино плечо. Степа замер и, стараясь не разбудить ее, осторожно обнял за спину.
«Совсем старенькая стала», – с нежной жалостью подумал мальчик, и ему показалось, что он уже куда сильнее бабушки.
А ведь когда-то все было по-иному. Сколько раз Степа с Филькой, прокаленные солнцем, с зазеленевшими от травы рубахами и штанами, с боевыми царапинами и ссадинами на руках и ногах прибегали к бабушке в этот самый огород и взахлеб рассказывали о событиях дня: где побывали, что видели, с кем подрались...
Нередко возникали и жалобы. Филька плакался бабушке, что братец чуть не утопил его в бочаге, а Степа умолял бабушку поровну разделить все цветные стеклышки, пузырьки и бабки, которые захватил своевольный Филька и спрятал в потайном месте.
Бабушка, тогда еще сильная, с острыми глазами, громким голосом, терпеливо выслушивала внуков, мирила их, когда нужно, щелкала по затылку и не очень больно драла за уши, потом по очереди вытаскивала у мальчишек занозы, смазывала топленым маслом ссадины, прикладывала к синякам холодные листья подорожника.
И день, полный трудных дел и необыкновенных приключений, обычно заканчивался для ребят у теплой и такой уютной стены старой бани, где бабушка рассказывала бесконечную сказку про молодца-огольца, который никогда не плакал, не жаловался, но и в обиду никому не давался. И внучата сладко засыпали под певучий бабушкин говорок. Но все это было очень давно.
Степа помнит только, что они жили тогда в большом сумрачном доме, где в стенах зияли широкие щели, полные рыжих тараканов, а потолочные матицы прогнулись и поддерживались дубовыми подпорками.
Старшим в доме был дедушка Ефим – сердитый, лохматый старик, который покрикивал на своих взрослых сыновей Илью и Григория, так же как отцы, в свою очередь, покрикивали на Фильку и Степу.
Потом дедушка Ефим умер, и братья решили делиться. В доме Ковшовых тогда было шумно целый месяц. Илья и Григорий вымеряли веревкой усадьбу, взвешивали сено, овес, муку, подолгу спорили и метали жребий, кому достанется телега, а кому сани, кому теленок, а кому овца с двумя ягнятами.
Илья, колотя себя в грудь, кричал на всю улицу, что Гришке Ковшову добро все равно впрок не пойдет: к земле он не прирос, в навозе копаться не будет и рано или поздно переметнется в город на легкую жизнь – листать да подшивать в какой-нибудь конторе бумажки.
Илья требовал себе львиную долю наследства, а Григорий, которого к этому времени назначили секретарем сельского Совета, смотрел на все сквозь пальцы.
«Лопух ты, недотепа! – сердилась на Григория бабушка. – Зачем же свое законное упускаешь? Ты шуми, скандаль... Иначе Илюха тебя обведет и выведет...»
Братья разобрали старый отцовский дом, выстроили себе по новой избе, изгородью разделили усадьбу на две половины, и каждый зажил сам по себе.
Бабушка Евдокия перешла жить к Григорию, и Степа был уверен, что сделала она это только ради него, потому что любила его больше, чем Фильку.
Через год уездный комитет партии послал коммуниста Григория Ковшова в отдаленное село Дубняки. Там его избрали председателем сельского Совета.
Григорий заколотил дом и снялся с насиженного места. Степа помнит, как они всей семьей ехали в Дубняки на подводе, нагруженной домашним скарбом. Ехали двое суток, ночевали в поле, мать с бабушкой варили на костре кашу, которая пахла дымом и казалась Степе необыкновенно вкусной.
«Что ж, цыган-кочевник, теперь у тебя ни кола ни двора... И родные места из памяти вон!» – с обидой выговаривала Григорию бабушка: ей очень не хотелось уезжать из Кольцовки.
«Что вы, мамаша! – возражал отец. – Не в чужую страну едем. В Дубняках тоже наша земля, мужицкая. И кол с двором найдутся – были бы руки справные...»
Вскоре вместе с группой бедняков и середняков Григорий Ковшов организовал в Дубняках первую в округе сельскохозяйственную коммуну. Ее назвали «Заре навстречу».
Коммунары получили бывшее помещичье имение. Они привели в конюшню своих лошадей и коров, свезли в сарай плуги, бороны и телеги, устроили в барской гостиной общую столовую и начали хозяйствовать. Починили теплицу, цветочную оранжерею, навели порядок в запущенном саду.
А весной, чуть только подсохла земля, коммунары выехали в поле. Это был необычный выезд. Впереди лошадей, запряженных в плуги, размашисто шагал Степин отец, держа в вытянутых руках кумачовый флаг.
На конце загона стояли крестьяне и покачивали головой.
Отец прошел два круга и, оглядев вспаханную землю, воткнул древко флага во влажную почву.
«Тятька, дай я флаг понесу», – попросил Степа.
«Ну что ж, и то подмога, – согласился отец. – Пусть все видят, как мы новую жизнь начинаем».
И Степа долго нес впереди пахарей трепещущее на ветру кумачовое полотнище.
«Хватит, коммунар-знаменосец! Поди, умаялся», – наконец остановил его отец.
А потом случилось несчастье.
Однажды летним утром Григория Ковшова нашли у моста через речку с простреленной из обреза головой. Невдалеке лежала мертвая изувеченная мать Степы.
К груди отца была приколота записка:
С новым председателем коммуны будет то же самое. Пуль хватит на всех.
Убийцу не нашли.
Григория с женой похоронили в старом парке, под окнами правления коммуны.
Как сквозь туман, видит Степа свежевырытую могилу в парке. В нее на веревках опускают два сосновых гроба. Кругом без шапок стоят сумрачные коммунары.
Бабушка, сорвав с головы платок, вдруг падает на землю. Она не кричит, не плачет, а только смотрит страшными глазами на белые гробы и, словно заклинание, шепчет про себя: «Кто тебя найдет, злой человек? Кто тебя покарает?»
И вот уже могила засыпана землей. Кто-то из коммунаров поднимается на рыжий холм и говорит, что никакие пули и угрозы их не испугают и что коммуна «Заре навстречу» живет и будет жить.
Потом все негромко запевают:
Вперед, заре навстречу,
Товарищи в борьбе!
Штыками и картечью
Проложим путь себе.
Степа плачет, слушает, и ему кажется, что это самая правильная песня на свете...
...От нахлынувших воспоминаний Степа неожиданно вздрогнул и сжал кулаки.
Бабушка вскинула голову, открыла глаза и испуганно пошарила вокруг себя.
– Батюшки, где ж корзинка-то?.. Ой, как это? Чур меня, чур! – замахала она руками. – Иль вы мне снитесь?
– Нет, бабушка, не снимся! – засмеялась Таня. – Степа из колонии приехал.
– Ну вот... – заулыбалась наконец бабушка, поправив платок и очки. – Пока не сморилась, все шмель над ухом гудел. Я так и загадала – быть доброй встрече...
– Бабушка, Степа, поди, есть хочет, – шепнула Таня.
– Так бы и сказал... – Бабушка поднялась, провела Степу и Таню в дом и загремела у печки заслонкой.
Пока Степа обедал, Таня успела рассказать бабушке, зачем брат вернулся в Кольцовку и чем закончился его разговор с директором школы.
– Вот ведь дела какие! – встревожилась бабушка. – Как же ты теперь жить-то будешь, мытарь?
– А знаешь, бабушка, – задумчиво произнес Степа, – я его все равно найду...
– Кого, внучек?
– А кто отца убил... Всю жизнь буду искать, а найду!
– Что ты, внучек! – встревожилась бабушка. – Сколько лет прошло... все забылось.
Степа не успел ничего ответить, как вернулась с работы жена дяди Ильи, Пелагея, молчаливая сутулая женщина, и две ее рослые дочери.
Потом приехали из лесу Илья Ефимович с Филькой. Они привезли целый воз молодых пахучих березовых веток, и Пелагея с дочерьми сразу же принялись за дело.
Часть веток они связали в тугие веники и повесили их на чердаке – в запас на зиму. Оставшимися ветками убрали крыльцо, сени, избу – ведь завтра в Кольцовке престольный праздник, троицын день.
Дядя Илья спросил Степу, чем закончился его разговор с директором школы. Степа рассказал.
– Те-те-те! – причмокнул языком Илья Ефимович. – Лишать тебя стипендии – это, пожалуй, не по закону будет.
– Вот-вот! – обрадованный поддержкой, горячо заговорил Степа. – Надо письмо в детдом написать...
– Эге, а ты, я вижу, ретивый да быстрый! – усмехнулся дядя и посоветовал Степе не кипятиться и на рожон не лезть – все как-нибудь обойдется.
Этот разговор слышала бабушка Евдокия.
– Что ж, Илья, – тихо сказала она сыну, когда Степа вышел на улицу, – придется, видно, племянника-то на свой кошт брать.
– Это почему же? – удивился Илья Ефимович. – Пусть его государство кормит. Парень все-таки сирота... И отец у него погиб на боевом посту, так сказать...
Но Евдокия отлично понимала своего сына и знала, как надо с ним разговаривать. Она напомнила про Григорьеву избу, про сарай, про половину усадьбы и кое-какое имущество – про все, что Илья присоединил к своему хозяйству. Хотя он и делал это исподволь, незаметно, но люди по соседству ведь не слепые, они все видят, примечают и помнят. Да и сельсовет не даст сирот в обиду, и народный судья в городе – человек, сказывают, строгий и справедливый.
Пораженный Илья Ефимович уставился на мать:
– Чтоб вам типун на язык, мамаша! И откуда у вас злости столько?
– С кем поведешься, от того и наберешься, – усмехнулась старуха. – Так что ты уж, сынок, веди в дом Степу-то. По-хорошему, по-законному... Чтоб все видели – парень не обсевок в поле и не гость на недельку.
Вечером, за ужином, Илья Ефимович, хмуро оглядев Степу и покосившись на старуху мать, объявил домочадцам:
– Слушай все. И чтоб помнилось... Степан у нас жить будет... Ковшов так уж Ковшов. И взыскивать с него станем по-ковшовски...
СТАРЫЕ ДРУЗЬЯ
Утром Степа проснулся от колокольного звона.
Он по привычке вскочил с постели, потянулся к тумбочке за одеждой и улыбнулся: он лежал в сарае на сене, которое, как живое, шевелилось под ним и потрескивало.
Над головой, в дыре, сквозь соломенную крышу голубело небо, а рядом, закутавшись в пестрое лоскутное одеяло, крепко спала Таня.
Да и звон был совсем другой: в колонии – ясный, чистый, а здесь – мерный, тяжелый, бухающий.
«К обедне звонят... Сегодня ведь троица», – вспомнил Степа и, захватив одежду, как со снежной горки, съехал с сена вниз. Осторожно приоткрыл ворота и очутился на улице.
Утро стояло во всей своей красе. Выгоревшее белесо-голубое небо было просторно и пустынно, только за еловым бором начинали кучиться белые высокие облака, словно в тихую гавань стягивались легкие парусники.
Сарай стоял среди некошеного огуменника рядом с амбаром. Цветы и травы подступали к самым воротам и, обрызганные росой, светились, как цветные камешки. Две старые березы лениво шелестели своей блестящей листвой. Под застрехой попискивали ласточки и стремительно носились туда и обратно.
Степа глубоко втянул прохладный воздух.
В этот час колонисты обычно выходили на зарядку. Ребята проделывали замысловатые вольные движения, потом, стараясь не отстать от длинноногого физрука дяди Кости, обегали три раза вокруг усадьбы, упражнялись еще немного на турнике и кольцах и наконец бросались с подкидной доски в ледяную, родниковую речушку. Вода в ней была такой обжигающе холодной, что даже испытанные колонисты невольно ухали и вскрикивали.
Но и здесь было хорошо!
Степа огляделся по сторонам и принялся за зарядку. Вдох, выдох, шаг на месте, наклон туловища в одну сторону, в другую, приседание... Теперь пробежка. Мерно работая локтями, Степа припустился по дорожке к овину.
Росистая, еще не прогретая солнцем трава обожгла ему ноги. Головки цветов, сбитые при беге, полетели в лицо. За овином тянулась невысокая изгородь. Степа оперся рукой в верхнюю жердь и перемахнул на другую сторону – получалось не хуже, чем через «кобылу».
Он перемахнул через изгородь еще раз и еще... А потом стал прыгать без помощи рук.
Какая-то женщина в белом платке остановилась поодаль, долго из-под руки смотрела, как голоногий бесенок скакал через изгородь, потом часто закрестилась и повернула обратно.
Когда Степа вернулся к сараю, у. ворот его уже поджидали заспанная Таня и Нюшка. Щурясь от солнца, они с удивлением поглядели на него.
– Ты зачем бегаешь да скачешь? Игра, что ли, такая? – спросила Таня.
– Зачем игра! Физзарядка! В здоровом теле – здоровый дух! – смеясь, объяснил Степа, неторопливо прохаживаясь после бега по кругу и с шумом, словно из кузнечных мехов, выпуская из легких воздух.
– Филька-Купидон никуда не бегает, а все равно всех побарывает, – заметила Нюшка. – Тут главное – харчи...
Степа заметил у сарая гладкую, вылощенную руками палку, на какие обычно насаживают вилы или лопаты, и решил окончательно поразить девчонок.
– А хотите, на турнике покручусь?.. Есть молоток и гвозди? Таня вынесла из сарая ящик с инструментом.
Степа положил один конец палки на крепкий сук березы, другой приколотил гвоздями к углу сарая – вот и турник!
Он поплевал на ладони, взялся за деревянную перекладину, подтянулся, и вдруг его голые худощавые ноги полетели вверх. Таня не успела вскрикнуть, как Степа уже выделывал на турнике бог знает что: подтягивался, опускался, раскачивался, крутился то на животе, то на спине.
Таня испуганно схватила подругу за руку.
А Нюшка не сводила со Степы глаз. Вот это номера! Так, пожалуй, ни один мальчишка в Кольцовке не сумеет сделать.
Степа между тем зацепился согнутыми в коленях ногами за перекладину, повис головой вниз и, опустив руки, даже похлопал в ладоши, словно хотел сказать: «А мне и так неплохо!»
К тому же он успел заметить, что Нюшка внимательно следит за его упражнениями. Тогда, сделав резкое движение, Степа схватился руками за палку, вытянулся, раскачался и, с силой подбросив свое легкое тело вверх, принялся крутиться вокруг турника на вытянутых руках. Это было «солнце», его коронный номер.
Таня с криком бросилась к дому:
– Бабушка! Степка убивается!
Растерялась и Нюшка. Но ненадолго. Она подбежала к турнику и попыталась ухватить крутящегося Степу за ноги. Но он пролетал мимо и никак не давался в руки.
В этот момент из-за угла сарая выскочили двое мальчишек – Шурка Рукавишников и Митя Горелов.
– Хватайте его! – скомандовала Нюшка.
Но Степа уже и сам не мог больше крутиться. Он пружинисто спрыгнул с турника и попал в руки ребят.
– А я думала, ты как часы у дяди Игната. Те как начнут звонить, ни за что их не остановишь! – засмеялась Нюшка и крикнула Тане вслед, что Степка жив-здоров и больше не крутится.
Таня вернулась.
– Это ты «солнце» крутил? – деловито осведомился Шурка Рукавишников, крепкий, рослый паренек, в нарядной, праздничной рубахе, которую он успел уже запачкать и смолой, и зеленью, и желтоватым соком какой-то травы. – Пять раз крутанул... Это да, это физкультура! – продолжал Шурка, не сводя со Степы восхищенных глаз. – У меня вот так не получается...
– А ты почему знаешь, что пять? – ревниво спросила Нюшка. – Уже подглядел?
– А чего нам подглядывать! – пожал Шурка плечами. – Шли мы вот себе и шли... Правда, Митяй? – И он многозначительно покосился на Митю Горелова.
– Факт! Чего нам подглядывать, – охотно подтвердил Митя, оглядываясь по сторонам.
Тут зоркий глаз Нюшки заметил за соседним сараем в зарослях бурьяна еще несколько мальчишек.
Она отбежала в сторону и чужим, хриплым голосом закричала:
– Э-эй! Колонист! Степка! Заходи слева! Окружай! Всыплем им горяченьких!
И, сунув два пальца в рот, она по-разбойничьи свистнула. Потом набрала пригоршню старых, битых кирпичей и принялась швырять их в бурьян и на крышу соседского сарая.
– Ты... ты чего? Белены объелась? – кинулся к ней перепуганный Митя Горелов – Да там же... Так и голову свободно пробить можно...
– Не мешай! – оттолкнула его Нюшка, продолжая обстреливать сарай.
Вскоре бурьян подозрительно заколыхался, и пять или шесть мальчишек, бранясь и размахивая руками, отступили от сарая в более безопасное место.
Прекратив обстрел, Нюшка вернулась к турнику и, уперев в бока красные от кирпича руки, разразилась веселым смехом. Засмеялась и Таня, довольная тем, что ее отчаянная подруга ловко разгадала хитрость мальчишек.
– Ну что, Рукавишник, «не подглядывали»? – торжествуя, спросила Нюшка. – Ловко я твоих из засады выкурила!
– Так они же сами по себе... А мы шли с Митяем и шли, – сконфуженно забормотал Шурка и помахал приятелям рукой, приглашая их подойти.
Хмурые, насупленные мальчишки приблизились к сараю Ковшова.
– Идите живее! – поторопила их Нюшка. – Колонист не жалит, не кусается. Можете с ним даже за ручку поздороваться. – И, видя, что Степа по-прежнему ничего не понимает, пояснила: – Тебя тут таким страшилищем разрисовали, хуже Соловья-разбойника! От тебя, мол, ни пешему, ни конному прохода не будет.
– Кто же это постарался? – удивился Степа.
– Наверно, Рукавишник с Митяем! – не моргнув глазом, выпалила Нюшка.
От такой безудержной выдумки Митя Горелов даже приоткрыл рот, а Шурка вспыхнул, сжав кулаки и двинулся было на Нюшку, но та благоразумно спряталась за Степину спину.
– Ну, Сучок, перепадет тебе от меня! С походом и довеском! – погрозил Шурка и, понимая, что сейчас совсем неподходящая минута для расправы с девчонкой, остановился перед Степой и стал оправдываться: – Не говорил про тебя ничего такого... Слово даю!
– И я не говорил, – опомнился наконец Митя. – Это все Филька выдумал.
– Верно... брательник твой, – хмуро подтвердил Шурка, не любивший говорить о людях плохое.
– А я о чем толкую! Филька придумал, а Рукавишник с Митяем разнесли, как галки-сороки, – вышла из положения Нюшка, очень довольная тем, что мальчишки сами назвали Фильку.
А на самом деле было так.
Еще вчера вечером, встретив на улице кольцовских мальчишек, Филька Ковшов с важным видом сообщил, что из колонии приехал его двоюродный брат Степка. А он, мол, как и все колонисты, человек отпетый, отчаянный, бывал во всяких переделках, и шутки с ним плохи.
– Ну и что? – недоумевая, спросил Шурка.
– А то! Соображать надо, – сказал Филька. – Нас теперь компания: Ковшовы – два. Братья, родная кровь. Попробуй затронь только! Степка, он и бороться может, и подножку даст, и наотмашь...
Шурка сказал, что все это враки, не такие уж колонисты дикие и драчливые, как болтает Филька, и даже вызвался завтра же познакомиться со Степой.
– Попробуй подойди к нему! – усмехнулся Филька.
Утром, когда Шурка позвал ребят к Степе, с ним согласился пойти один лишь Митя Горелов, остальные решили на всякий случай посидеть в засаде.
Шурка с Митей подкрались к сараю Ковшовых и долго наблюдали за тем, как колонист крутился на турнике...
Сейчас Степа быстро натянул штаны и оглядел ребят. Многие из них были ему знакомы.
Вот переминается на своих косолапых ногах и посапывает лобастый, приземистый Афоня Хомутов. Хороший, верный дружок Афоня. Когда Степа свалился с дерева и вывихнул ногу. Афоня безропотно тащил его на закорках от самой Субботинской рощи до избы Ковшовых.
Это с ним Степа ушел однажды, далеко-далеко за околицу, чтобы увидеть, куда на ночь проваливается солнце. Шли они долго, стало темно и страшно, и неизвестно, что было бы с ними, если бы наконец их не догнал Афонин отец. Афоня сказал отцу, что это он подбил Степку пойти с ним, и, подняв рубаху, покорно подставил голую спину под широкий отцовский ремень.
А сколько раз мальчишки совали задремавшему Афоне под рубаху лягушонка, сыпали в нос нюхательный табак, закручивали в волосы остистый стебелек...
Афоня вскакивал, размахивал руками, оглушительно чихал, но долго сердиться не мог и только жалостливо просил: «Будет вам... балуются, как маленькие!»
А вот и Митя Горелов! Сколько лет они не виделись, а Митя все такой же тщедушный, маленький, нос густо осыпан темными крапинками веснушек, губы постоянно шевелятся, а лицо, как и прежде, немного встревоженное и испуганное. Кажется, что Митя вот-вот сорвется с места и куда-то помчится – вечно он забывал что-нибудь или терял.
Пожалуй, больше всех изменился Шурка Рукавишников. Он вырос, раздался в плечах, грудь его округлилась, но глаза смотрят открыто и дружелюбно.
Степа радушно пожал мальчишкам руки.
– Ну, чего испугались?
Ребята переглянулись.
– Да нет... – улыбнулся Шурка, касаясь пальцем глянцевито-коричневых плеч Степы. – Какой ты смоленый... Словно тебя в котле варили.
– А финка у тебя есть? – стоя поодаль и подозрительно оглядывая Степу, спросил долговязый Семка Уклейкин.
– А как же... Острая, длинная... Как пырнет – и дух вон! – фыркнула Нюшка. – А еще пистолет двенадцатизарядный... Покажи им, Степа.
Ухмыляясь, Степа достал из кармана брюк маленький перочинный ножик, как стручок гороха, и подбросил его на ладони.
Все рассмеялись.
Шурка собрался было что-то сказать, но его перебил Митя Горелов:
– Смотри, Филька идет!
