Текст книги "Собрание сочинений в 3-х томах. Т. I."
Автор книги: Алексей Мусатов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 40 страниц)
Савин тоже осуждающе покачал головой и нравоучительно сказал, что артель – дело добровольное, но при этом заметил, что кольцовский мужик, как видно, еще не созрел для новой, колхозной жизни и с собраниями придется повременить.
– Да ну ее, артель эту! – устало отмахнулась Аграфена. – Только-только забрезжило, а уж измолотили меня, как сноп на гумне. От одних слов кости болят...
– Молотьбы еще на наш век хватит, – сказал Матвей Петрович. – В колхоз пойти – не в рощу за грибами сбегать, не дров нарубить. Тут вся жизнь переворачивается, до самого корня. Вот крестьянин и размышляет.
– Справедливые слова, – согласился Прохор Уклейкин. – Как говорится, семь раз примерь, раз отрежь.
– Куда там, поднимай выше! – усмехнулся Горелов. – Сейчас наш мужик семьдесят семь раз примеривать будет.
Из-за стола поднялся Егор Рукавишников.
– А все-таки нам, бедноте, не годится так, – заговорил он. – Без нас артель зачинать некому. Хотим новый дом строить – закладывай фундамент. Потом и стены вырастут, и крыша.
Егор взял чистый лист бумаги, оглядел собравшихся, громко сказал:
– А ну, граждане! Тронулись! И тут он заметил Степу.
Мальчик, встав коленями на заднюю скамейку и держась за Шуркино плечо, смотрел на всех настороженными, ждущими глазами.
– Иди-ка сюда, коммунар! – Улыбаясь, Егор поманил к себе Степу и протянул ему лист бумаги: – Садись за стол и записывай: у кого-кого, а у тебя рука должна быть счастливая.
Степа на мгновение замер, но отказаться от столь заманчивого поручения не мог. Он присел к столу, схватил ручку, почистил о рукав пиджака перо и придвинул поближе к себе чернильницу. От волнения его бросило в пот.
– Готов, писарь? – спросил Егор. – Пиши теперь. Только чтоб чисто, без мазни. – И он принялся диктовать: – «Список членов сельскохозяйственной артели деревни Кольцовка. 1929 года, 27 октября». Написал?
– Очень вы быстро, дядя Егор! – взмолился Степа.
– Экий ты, право! Ну, так и быть, повторю... – Егор продиктовал еще раз. – Слушай дальше. Ставь цифру один.
– А какую – римскую или арабскую?
– Это уж ты сам смекай. Главное, чтоб в списке видно было нумер первый. Кто у нас впереди-то пойдет? Пожалуй, ты, Ветлугина... твой зачин был.
– Пиши, – вздохнула Аграфена. – От других не отстану, буду держаться.
Степа словил Нюшкин взгляд и с удовольствием написал: «Ветлугина Аграфена...» – и запнулся. Никто в деревне тетю Груню по отчеству не знал, не помнил этого и Степа.
– Сер-ге-ев-на, – подсказал Егор и, уперев ладонь в стол, сказал: – Ничего... Поживем, на ноги станем, будут и нас по батькам величать... Теперь нумер два. Рукавишников Егор Петрович.
Потом пошел номер третий, четвертый, пятый. Мужики и бабы вставали с места или поднимали руку, как школьники на уроке, и называли свою фамилию, имя, отчество. Степа еле успевал записывать и с опаской поглядывал на строчки – как бы они не стали загибаться книзу. Был у него такой грех. Но строчки на этот раз ложились прямо и аккуратно.
– Номер тринадцатый, – объявил Степа. – Кого записываю?
– Ой, чертова дюжина! Не будет нам проку! – вскрикнула высокая, краснощекая вдова Карпухина, но все же назвала себя: – Карпухина Марья Власовна.
– Ты раньше времени не каркай! – нахмурился Егор и сказал, что они на «чертовой дюжине» не задержатся. – Где тут Прохор Уклейкин?
– Выдуло Прохора, – сказала Аграфена. – Смотался под шумок.
– Интересно, каким это ветерком выдуло! – пробурчал Егор и потянулся к Степе за списком.
– Дядя Егор, – вполголоса сказал мальчик, удерживая список, – а меня в члены нельзя записать? Четырнадцатым... Тогда и чертовой дюжины не станет.
В классе засмеялись: если писать всех малолетних, то в артель больше и звать никого не надо. Кто-то спросил, велико ли у Степы хозяйство.
Но Егор не засмеялся.
– Тут дело особое... – сказал он. – Мальчишка уже пожил артельной жизнью. Другой у него и быть не может. Да и сирота он... Вот школу кончит, мы его по всем правилам в члены примем. – Егор обратился к Степе: – А пока считай, что ты наш питомец... молодой артельщик.
Вздохнув, Степа отдал Егору список.
– Ну что ж, граждане... С колхозом вас, с новой жизнью! – улыбнулся Егор. – Запись мы не заканчиваем. Зовите народ, убеждайте... Двери всем открыты.
Он бережно сложил список и сунул его за пазуху, в нагрудный карман.
ХЛЕБ
Начались затяжные осенние дожди. С утра из-за леса наползала серая хмарь, затягивала небо, и мелкий, точно просеянный сквозь частое сито дождь припускал на целый день.
Повсюду хлюпало, чавкало, журчало, земля раскисла, стала податливой и скользкой, все канавы и колдобины наполнились мутной водой, стены изб потемнели от сырости, крыши курились паром, словно их снизу подогревали.
Березы, липы и клены сбросили последние листья, и только ивы, усыпанные бисерными каплями дождя, продолжали хранить свой зеленый наряд.
В один из дождливых вечеров, когда в доме Ковшовых все уже легли спать, Илья Ефимович услышал троекратный стук в боковое стекло. Стук был осторожный, но властный и требовательный.
Илья Ефимович вздрогнул, набросил на плечи полушубок, зажег фонарь и вышел на крыльцо.
У окна он увидел Савина. Мокрый брезентовый дождевик с капюшоном стоял на нем коробом, высокие охотничьи сапоги были густо заляпаны грязью.
– Потушите фонарь! – приглушенным шепотом приказал Савин.
Ковшов покорно привернул фитиль, язычок огня раз-другой моргнул и погас.
– Стряслось что-нибудь? – встревоженно спросил Илья Ефимович.
– Не в гости же я заявился по такой погоде, – сухо ответил Савин.
Он коротко объяснил, что сейчас на собрании бедноты шел разговор о хлебопоставках. Было решено обложить пять крепких хозяйств твердым заданием – Еремина, Шмелева, Глухова, Зеленцова.
– А пятый кто же?
– Пятый – вы, Илья Ефимович! Новенький, так сказать...
– Я? Твердозаданец? – Ковшов, тяжело опираясь на перила крыльца, сошел вниз. – Кто же это поусердствовал?
– Советская власть поусердствовала – сами должны понимать. Ей сейчас без мужицкого хлеба не прожить. И городу он нужен, и Красной Армии... Только вот взять его не так-то просто... – усмехнулся Савин. – А на собрании, между прочим, о вас многие говорили. Особенно Ветлугина. Все ваши посевы вспоминала и урожай подсчитала. И братья Рукавишниковы ее поддержали.
– Вот откуда ветер подул! Беднота голову поднимает, руку заносит. Ну, погоди ж, Грунька!.. А Горелов чего молчал?
– Выступал и председатель. Говорил, что вы культурный крестьянин, аккуратный налогоплательщик. Но это мало кого тронуло. Все сошлись на том, что вы имеете излишки хлеба и можете сдать государству сотню пудов.
– Сто пудов! – ужаснулся Илья Ефимович. – Да они что, голота, к кулакам меня приписали? А то, что я землю по-культурному, по-научному обихаживаю, почетные грамоты да дипломы от Советской власти имею – это все насмарку пошло, паршивому псу под хвост?
– Туго вы соображаете, Илья Ефимович, – сказал Савин. – Кончилось ваше золотое времечко. Дипломы да грамоты вас больше не вывезут.
– Как хотите, Федор Иванович, – Ковшов с силой рванул перила крыльца, – а моего хлеба им не видать! Лучше я амбар подпалю или в навоз зерно втопчу...
– А может быть, в яму закопаете, как вот Еремин в прошлом году? – перебил его Савин. – Глупо и вызывающе. Яму найдут, зерно конфискуют, а вас под суд... Ну что ж, если вам это улыбается, испробуйте.
– Так что же делать? – растерянно спросил Ковшов. – Подскажите!
– Жить надо по-другому... Умом пораскинуть.
Савин вполголоса изложил свой план. Извещение о сдаче хлеба Илья Ефимович получит через несколько дней. Так пусть он не теряет времени и завтра же вывезет все сто пудов на приемный пункт. При этом Ковшову не мешает сказать хорошие слова о том, что он осознает трудности с хлебозаготовками и от души желает помочь Советской власти.
– Так ведь хлеб-то как в прорву канет! – взмолился Илья Ефимович. – А я ж его по́том, кровью...
– Можете не говорить. Я-то знаю, как он вам достается, – перебил его Савин.
В переулке, хлюпая тяжелым выменем, показалась корова. За ней с хворостиной в руке плелась Таня.
Илья Ефимович заслонил Савина спиной и спросил девочку, где ее носило до сих пор.
– Пеструха от стада отбилась! – пожаловалась Таня. – Еле нашла в озимях. Совсем избаловалась корова.
– Все вы избаловались! – буркнул Илья Ефимович. – Загоняй скотину – и спать...
Таня прошла мимо. Илья Ефимович и директор школы завернули за угол дома.
– Надеюсь, вы меня поняли, – сказал Савин. – Потеряете сто пудов – выиграете больше. Вы не школьник, и повторять вам больше незачем. – Он спрятал голову под капюшон и скрылся в темноте.
Постояв немного у дома, Илья Ефимович прошел переулком к амбару. Это была добротная постройка на четырех высоких столбах, с дубовой резной дверью и двумя замками: один деревянный, с «секретом», другой – железный и тяжелый, как утюг.
За прочными стенами в высоких сусеках лежало сухое, провеянное зерно ржи и пшеницы. Хлеб, который дороже всяких денег, который дает власть и силу!
Попридержи его до весны, и на базаре за каждый пуд заплатят втридорога. Нужно тебе прибрать к рукам человека, сделать его преданным и услужливым – и хлеб поможет тебе!
А вот теперь Илью Ефимовича хотят лишить этой всемогущей силы. Но есть своя правда и в словах Савина.
Думай же, Ковшов, думай, взвесь все, пораскинь умом!
...Через три дня рано утром Илья Ефимович оглушительно забарабанил в окно к Аграфене Ветлугиной. Плохо закрепленная половинка стекла выпала из рамы и со звоном разбилась о мерзлую землю на завалинке.
– Груня... соседка... проснись! – звал Ковшов.
Аграфена всполошенно подняла от подушки голову.
– Ты, Илья, в себе? – в сердцах сказала она. – Стекла бить... Загулял, что ли?
Накинув на плечи полушубок, заспанная и сердитая, Аграфена подошла к окну.
Ковшов стоял по другую сторону окна у завалинки и, пригнувшись, заглядывал в избу. Был он без картуза, волосы взлохмачены, рубаха не подпоясана.
– Беда у меня! – хрипло сказал он. – Хлеб украли!..
– Хлеб?! – вскрикнула Аграфена.
Окно было маленькое, низкое, и она, чтобы лучше видеть Ковшова, тоже пригнулась.
– Вчистую замели... без зерна, бандюги, оставили! Иди вот, будь свидетелем! – Илья Ефимович выпрямился и, покачиваясь, пошел к своему амбару.
«Что это он? Хитрит, бес лукавый, или и впрямь беда?» – подумала Аграфена, отыскивая платок.
С печки спустилась Нюшка и принялась обувать свои новые башмаки.
– А тебя кто зовет? – недовольно спросила мать.
– Так хлеб же украли, я слышала! – удивилась Нюшка. – Как же не пойти...
Аграфена сказала, что это не ее забота искать хлеб да к тому же к девяти часам надо поспеть в школу.
Мать ушла, а Нюшка задумалась: пойти или не пойти? Свадьбы, похороны, скандалы при разделе хозяйства, пьяные драки по праздникам – это она уже видела в деревне не раз, а вот такое, что случилось сегодня с Вороном, ей еще наблюдать не доводилось. Нет, усидеть сейчас дома – это было выше ее сил. Выскочив из избы, она побежала к амбару Ковшовых. По дороге вспомнила про Степу – ему ведь тоже интересно посмотреть – и повернула к школьному интернату. Но она опоздала. Таня уже успела разбудить брата, и сейчас они шли навстречу Нюшке.
На улице подмораживало. Лужи покрылись голубоватым ледком, грязь на дороге затвердела, и колеса проехавшей мимо ребят телеги гремели по ней, как по мостовой. Отава на огуменниках была покрыта изморозью, словно ее слегка присыпали солью.
Нюшка, Степа и Таня подошли к амбару. Здесь уже толпился народ.
Илья Ефимович с мрачным видом ходил вокруг амбара, одну за другой курил цигарки из самосада и с нетерпением поглядывал в сторону сельсовета.
Пелагея, повалившись на приступок амбара, выла и причитала, как на похоронах. Обступившим ее бабам она жаловалась, что злые люди оставили Ковшовых на всю зиму без хлеба и что не миновать теперь ходить по миру и просить милостыню.
– Цыц! Нишкни! – прикрикнул на жену Илья Ефимович. – Без того тошно! – И, подозвав к себе нахохлившегося Фильку, он послал его за председателем сельсовета.
Пелагея смолкла, высморкнулась и словоохотливо принялась рассказывать о краже.
Вчера она с дочерьми трепала лен, все изрядно умаялись, рано легли спать и заснули как убитые. А утром, когда пошла на огород, чтобы набрать теленку капустных листьев, она увидела около амбара следы колес и рассыпанные зерна ржи. Испугалась, разбудила мужа. Бросились они в амбар, а сусеки пустые. Только в полу светятся круглые дырки, пробуравленные буравом. Через них все зерно из амбара и вытекло, да, видимо, прямо в мешки, которые ловкие люди подставили под дырки.
Бабы заохали, стали креститься, а Нюшка со Степой, заинтересованные столь необычным воровством, полезли было под амбар, чтобы посмотреть отверстия в полу, но Илья Ефимович погнал их прочь, сказав, что они могут замять следы. Вскоре подошли Горелов и двое понятых – Василий Хомутов и Прохор Уклейкин.
– Прошу, граждане, оследствуйте все, – попросил Ковшов, подавая Горелову тяжелые ключи от амбара. – Небывалое же воровство, редкое!.. Вот и Аграфену еще пригласите, пусть она от бедноты будет.
Горелов с понятыми осмотрели амбарную дверь, замки, пустые сусеки; потом, встав на четвереньки, все полезли под амбар.
Пелагея вновь повалилась на приступок и заголосила. Илья Ефимович больше ее не останавливал – обхватив голову руками, он сидел на бревне и прислушивался к разговору под амбаром. Но голоса звучали глухо, неясно.
Степа, Нюшка и Таня молча стояли около изгороди.
– Степа, а мне жалко дядю, – призналась сестра. – Он все утро как помешанный ходит...
– А что у него, и хлеба больше не осталось?
– Есть в ларе... Только на зиму все равно не хватит. Это ведь самое страшное, когда хлеб украдут или дом сгорит...
Степа не знал, что сказать. Подошел Филька.
– Что, колонист, радуешься, что нас обчистили? – строго спросил он.
– С какой это стати? – удивился Степа.
– А чего тогда примчался? И вот Нюшка еще! Спектакль вам здесь дармовой? Шли бы себе...
– А это уж наше дело! – Степа отвернулся от Фильки и увидел, что Горелов вылезает из-под амбара.
– Ах, расшиби их гром, как же ловко зерно-то выкрали! – разведя руками, заговорил Прохор Уклейкин. – Да и вор какой-то особенный пошел – смекалистый, головастый. Дверей не тронул, замков не посшибал.
– Да-а, работа чистая, – хмуро согласился Василий Хомутов. – Попользовался кто-то даровым хлебушком. Не пахал, не сеял, а урожай огреб.
Поднявшись, Илья Ефимович вопросительно посмотрел на председателя сельсовета.
– Я так думаю, дело ясное, – заговорил Горелов, как веником обмахивая портфелем мусор с пиджака. – Обидели Илью Ефимовича, ни за что наказали. Можно, пожалуй, и акт составлять... Ты как, Ветлугина?
– Ясное-то оно, ясное, – помялась Аграфена, – да вот как-то чудно́ все...
И, обернувшись к Ковшову, она спросила, сколько тот засыпал в амбар ржи.
– Да был хлебушек, – уклончиво ответил Илья Ефимович. – Все собирался излишки в заготовку сдать... Я же сознаю, хлеб нашей власти вот как нужен!
– Собирался, говоришь? – вполголоса переспросила Аграфена. – А про то не слыхал, что тебя твердым заданием обложили?
– Шутки шутишь, соседка! – Илья Ефимович отступил даже назад. – Я с Советской властью рука в руку иду, и нате – твердое задание!.. За что же обида такая?
– А ты сам кого обижал – поди, не спрашивал: каково-то им, – усмехнулась Аграфена.
– Вот ты к чему подъезжаешь! – побагровел Илья Ефимович. – Богатей Ковшов, мироед, хлеб от государства прячет, зерно в ямах гноит!
Он вдруг бросился в амбар, вынес оттуда заступ и швырнул его к ногам Аграфены:
– Копай вот! Зараз все ямы укажу... И под соломой зерно преет, и во дворе спрятано... А можешь меня и самого арестовать! Как же, уголовник, хлеб скрываю!
– Охолонись, Илья, зря горячку порешь, – остановил его Василий Хомутов. – А ты, Аграфена, не заезжай куда не следует. У человека хлеб выкрали, а ты на него напраслину возводишь.
Хомутова поддержали бабы и мужики. Они громко заговорили, что у Ковшовых несчастье, какое не доведись испытать никому, человека надо пожалеть, помочь всем миром, а не травить ему душу.
– Сердца у тебя нет! – визгливо закричала на Аграфену сноха Прохора Уклейкина. – Илья Ефимович тебя по-соседски в любой час готов выручить, а ты ему вон чем платишь!
Аграфена растерянно подалась назад и посмотрела на старика Прохора. Но тот сделал вид, что ничего особенного не происходит, и, присев на корточки, продолжал заглядывать под амбар.
– Цыц вы, галки перед дождем! – прикрикнул на расшумевшихся женщин Василий Хомутов и обратился к Горелову: – Чего там тянуть, председатель! Пиши акт о краже. Свидетелей полно, все подпишемся...
Горелов пригласил Илью Ефимовича и понятых пройти с ним в сельсовет.
Толпа у амбара поредела.
Аграфена, приотстав, нерешительно брела вслед за понятыми. Ее догнала Нюшка и потянула за рукав:
– Мамка, и ты подпишешься?
Аграфена оглянулась по сторонам и шепотом спросила дочь:
– Ты ночью ничего не слышала? На улицу не выходила?
– Нет, спала я... – призналась Нюшка.
– Вот и я как убитая, – сказала мать. – Ох, дочка, не знаю, что и делать! Темно что-то с этим хлебом.
К ней подошел Прохор Уклейкин:
– Пойдем, Аграфена... Надо же по совести жить! Такая беда у человека...
Вздохнув, Аграфена поплелась за Прохором.
ПРОПАЛ МИТЯ
В этот день Митя Горелов не пришел в школу. Первой это заметила Таня – она сидела с Митей за одной партой.
Вначале Митино исчезновение не очень обеспокоило Таню. Она знала, что у Мити хлопот полон рот: надо нарубить дров, приготовить обед, накормить Серегу, убрать избу, – и мальчик нередко опаздывал на первый урок.
Но прошел второй час занятий, третий, начался последний урок, а Мити все не было.
Получив от Георгия Ильича, преподавателя математики, отметку в журнале «пос», что значило «посредственно», и едва досидев до конца урока, сердитая и перепачканная мелом, Таня побежала к Гореловым.
На калитке висел замок. Девочка потрогала холодный железный пробой и не знала, что подумать.
Старуха соседка сказала Тане, что председатель еще утром уехал в город.
– И Серега с Митей с ним? – спросила Таня.
– Зачем же ребят баловать? Тихон Кузьмич этого не любит! – Старуха пожевала сухими, бесцветными губами и объяснила, что Серегу с Митькой отец вчера вечером отправил к тетке Матрене Осьмухиной. А вот где Митька сейчас, она не знает. Наверно, убежал на Торбеево озеро за карасями, он давно туда собирался.
Таня разобиделась еще больше. Хорош дружок! Ничего не сказав, ушел на рыбалку и даже тетрадь с задачками не вернул. Получай тут из-за него от учителей «посы» да строгие замечания!
На другой день Митина половина парты опять оказалась пустой.
«Карась несчастный!» – в сердцах подумала Таня и решила обо всем рассказать Степе – пусть тот приберет его к рукам. Но тут девочка вдруг представила себе, как рыболов Митька сваливается с берега в воду, долго барахтается в ледяной воде, кричит истошным голосом, и никто у пустынного Торбеева озера его не слышит.
Таня так живо нарисовала себе эту картину, что даже вздрогнула и не заметила, как вскрикнула: «Ой!»
Все обернулись и понимающе хихикнули: опять Мишка Охапкин колется булавкой.
Федор Иванович Савин, объяснявший ученикам правописание гласных, подошел к рослому, веснушчатому Охапкину, что сидел позади Тани, и потребовал сдать «колющее» оружие.
Охапкин, недоумевая, заморгал глазами, но, зная непреклонный нрав директора, покорно выложил на парту новенькую английскую булавку.
– Федор Иваныч, он не кололся, – покраснев, призналась Таня. – Это я просто так ойкнула.
– Очень хорошо! – Савин склонил голову набок. – Один «просто так» носит в школу булавки, другая «просто так» вскрикивает на уроках. У вас, я вижу, есть что-то общее. А раз так, пожалуйте вместе в коридор.
Охапкин и Таня вышли из класса.
– Дура! – мрачно сказал Охапкин. – Я тебя еще не уколол, только на третьем уроке собирался. А ты – ой!
На глазах у Тани выступили слезы:
– Закричишь тут... А если человек тонет?
– Какой человек? Где? – всполошился Охапкин.
Но Таня только отмахнулась от него и в перемену рассказала о Митином исчезновении Степе и его приятелям.
– Вот хитрюга! Один ушел! – с досадой вскрикнул Шурка. – Вместе же собирались... А карасей, ребята, в Торбеевом озере – как в праздник мяса во щах! Жирные, ленивые, только выгребай из тины.
– А озеро холодное. В нем, говорят, и дна не достанешь, – вслух раздумывала Таня. – И людей кругом – никого...
– Ну и что? – спросил Степа.
– А вот и то. Митя уже второй день пропадает.
– Ништо ему, Дубленому! – беззаботно махнул рукой Шурка. – Митяй – он такой: в огне не горит и в воде не тонет.
– Доведись тебе два дня на озере пропадать, – с обидой сказала Таня, – что б тогда отец с матерью подумали? – Она вдруг шмыгнула носом и отвернулась, – Караси вы... жирные да ленивые! Вот вы кто!
Мальчишки неловко потоптались на месте. Таня – это не Нюшка, которая за словом в карман не полезет, и если уж она обругала их жирными да ленивыми карасями, значит, действительно с Митей неладно.
– В самом деле, как бы Митька не того... – заметил Афоня.
– А ты не каркай! – нахмурился Степа. – Вот соберемся и двинем на Торбеево озеро... Мешок бы только не забыть– Митьке рыбу нести поможем. – И он искоса поглядел на сестренку: она, оказывается, не такая уж тихоня.
После уроков мальчишки условились, что соберутся у школьного общежития, и разошлись по домам обедать.
По дороге домой Таня еще раз заглянула к Гореловым – может быть, Митя уже вернулся с озера или дядя Тихон приехал из города.
Но на калитке по-прежнему висел замок. По шатким ступенькам Таня осторожно спустилась с крыльца и не успела сделать и пяти шагов, как кто-то хлестнул ее прутиком по ногам. Хлестнул не очень больно, но это было так неожиданно, что девочка по привычке вскрикнула: «Ой!» – и отпрянула в сторону. Потом, переведя дыхание, она посмотрела вниз, и глаза ее округлились.
Из маленького окошечка в нижнем венце избы (такие окошечки обычно делают в крестьянских избах, чтобы в подполье проникал свежий воздух) высовывался жидкий, обхлестанный прутик от старого веника. Прутик двигался то вправо, то влево, словно кого-то нащупывал. Тане даже показалось, что в окошечке мелькнула чья-то рука.
– Кто это балуется? – сдавленным голосом спросила девочка.
– Таня, это я... я, Митька! – послышался из окошечка шепот. – Я тебя сразу узнал, по чулкам. Нагнись ко мне.
Забыв все страхи, Таня опустилась на колени и припала к окошечку – величиной оно было с половину носового платка.
– А мы думали, ты на озеро ушел... И еще всякое думали... Ох, и перепугались! А ты вон где... Зачем же в подполье залез? Для смеха, что ли? Да? Эх ты, чудик! – с обидой сказала девочка.
– Нет, я не сам... Меня здесь закрыли! – Голос у Мити был хриплый, прерывистый. – Выбраться не могу... Два дня воды не пил.
После этих слов что только не полезло Тане в голову! Наверно, ночью к Гореловым забрались воры. А может, на дядю Тишу напали какие-нибудь злые люди, отняли сельсоветовскую печать, самого председателя ранили или убили, а Митьку избили и бросили в подполье.
– Ой, Митя, – с дрожью в голосе спросила Таня, – покалечили тебя? Руки, ноги целы?.. А голова?
– Целы, целы!.. Я потом все расскажу... Выпусти скорее! – взмолился Митя. – Пить хочется. Там во дворе лазейка... Иди через огород.
Таню уже не надо было просить. Она стремглав кинулась в огород; обстрекавшись об крапиву, пролезла через пролом в задней стенке двора и очутилась в сенях. Привыкая к темноте, она постояла здесь немного; но нет, в сенях все было в порядке. Девочка осторожно открыла дверь в избу. Здесь тоже все как будто обычно. Недометенный пол, неубранная посуда, на лавке раскиданы штаны и рубахи. Совсем ничего страшного. Вот только на столе пустая бутылка с зеленой наклейкой, куски хлеба и сморщенные соленые огурцы в чашке – наверно, дядя Тихон пил с кем-нибудь водку.
Да еще вот сундук!
Старый, огромный, с добрую кровать, обитый крест-накрест ржавыми полосами железа, он обычно стоял около порога, а сейчас почему-то переместился к печке и закрыл собой лаз в подполье.
Тане стало не по себе. Она наклонилась к полу и постучала в половицу кулаком:
– Митя, я уже здесь!
– Выпускай скорее! – глухо донесся из подполья Митин голос. – Чего там на лаз навалили?
– Сундук! Кованый... На котором ты спишь...
– Ого! – озадаченно произнес Митя. – Сдвинь его в сторону немного. Сможешь?
Таня бросилась к сундуку. Еще бы не суметь, если Митька два дня сидит в подполье без воды и пищи! Да пусть хоть она надорвется и у нее лопнут все жилы – все равно она сделает что нужно.
Девочка уперлась руками в верхний край сундука и, поднатужившись, принялась толкать его от себя, как толкают железную бочку. Сундук даже не шелохнулся.
Тогда Таня схватилась за угол сундука и начала тянуть его на себя. И опять то же самое.
– Ну как, подается? – донесся из подполья голос Мити.
– Сейчас, сейчас! Немножко сдвинулся! – бодро крикнула Таня, мечась по избе.
Взгляд ее упал на пеньковую веревку, что свешивалась с печки. Девочка привязала веревку к сундучной скобе и, перекинув другой конец через плечо, всем телом подалась вперед. Она делала рывки, пыхтела, вставала на четвереньки. Лицо ее покраснело от натуги, в ушах зазвенело, но сундук по-прежнему стоял на месте.
Он был как тот серый камень-валун, что лежал у дороги при въезде в деревню, и мужики никак не могли сдвинуть его ни в одиночку, ни скопом.
– Еще сдвинулся? – допрашивал из подполья Митя.
Таня молчала.
«У-у, сундучище проклятый!» Глотая слезы, она в бессильной злобе пнула сундук ногой.
Нет, как ни тужься, а придется говорить правду.
– Митя! Он какой-то заколдованный. Чуток сдвинулся, и больше никак. Ты подожди, я сейчас с улицы кого-нибудь позову...
– Что ты! – испуганно и одновременно угрожающе закричал Митя. – Не смей никого звать! Нельзя, чтоб меня в подполье видели. Слышишь, Танька! – И он сердито забарабанил в половицу.
Девочка вновь припала к полу – она была удивлена и обижена.
– Ладно же, Митька, ладно! Какую-то тайну завел... Скрываешь от меня...
– Сказал, что потом все узнаешь! – плачущим голосом взмолился Митька. – Ну, выпусти ты меня, потолкай еще сундук... Эх ты,слабосильная!
Таня еще раз призналась, что она ничего не может сделать с этим стопудовым сундуком и надо звать кого-то на помощь. Может, мальчишек покликать?
– Так они разболтают, а мне потом голову снимут, – вновь возразил Митя.
– А я не всех позову, только Степу, Шурку, Афоню. Ты же им доверяешь?
В подполье долго молчали.
– Ладно, – наконец согласился Митя, и Тане послышалось, что он даже тяжело вздохнул. – Зови Степу И больше никому ни слова!
Таня выбралась на улицу и тут же помчалась к школе.
Мальчишки уже давно поджидали ее около общежития.
Не обращая внимания на их недовольный вид, Таня сказала, что Митя вернулся с озера целый и невредимый, но рыбы принес самую малость – даже кошку не накормишь.
– Так и есть, Митяй блаженный! – махнул рукой Шурка. – Надо было ему со мной идти.
Дождавшись, когда Шурка с Афоней ушли по домам, Таня потащила брата к дому Гореловых. По дороге она пыталась рассказать ему про таинственный плен Мити, про тяжелый сундук над лазом в подполье, но делала это так сбивчиво и путано, что Степа толком ничего не понял и только прибавил шагу.
Через двор они пробрались в избу Гореловых, но и вдвоем не смогли сдвинуть злополучный сундук с места.
Тогда Степа сказал, что надо применить законы физики, и принес со двора еловую слегу и березовый гладкий кругляш.
Слегой, как рычагом первого рода, Степа с Таней приподняли край сундука, подсунули под него кругляш и откатили сундук на старое место, к порогу.
Таня бросилась к лазу, ухватилась за железное кольцо и рывком подняла половицу.
Дневной свет хлынул в лаз.
Митя неловко выбрался из подполья.
Лицо его посерело, осунулось, губы запеклись, на волосы налипла паутина.
Пошатываясь, мальчик подошел к ведру, зачерпнул полный ковш воды и, обхватив его обеими руками, поднес к губам.
Пил он долго, большими глотками, обливая подбородок и грудь. И Таня видела, как под рубашкой ходуном ходили тонкие Митины ключицы. У девочки перехватило горло.
– За что тебя так? Кто? – шепотом спросила она. Митя молчал.
Он присел к столу, диковатыми глазами оглядел избу, будто видел ее впервые. Заметив бутылку из-под водки, чуть приметно поморщился и поспешно сунул ее под лавку. Потом, схватив тряпку, принялся вытирать стол.
Степа сидел на лавке и внимательно следил за приятелем.
– Молчишь? – тихо заговорил он. – И нам с Таней не доверяешь?
Вздрогнув, Митя выронил тряпку и долго стоял, опустив голову, словно что-то обдумывал. Потом глухо выдавил:
– Вам доверяю... Кому ж мне еще!
Он вдруг достал из печурки коробку спичек и шагнул к лазу в подполье.
– Лезьте за мной! Покажу...
Степа и Таня спустились в темное подполье. Здесь пахло сухой землей, плесенью, квашеной капустой. Под ногами перекатывалась и сочно хрустела картошка.
Пригнувшись, ребята пробрались в дальний угол.
Митя чиркнул спичкой. Тусклый коготок огня царапнул темноту и осветил пузатые мешки, сложенные один на другой. Они занимали добрую треть подполья.
– Узнаете? – Митя зажег вторую спичку.
– Ой, это же мешки дяди Ильи! – вскрикнула Таня. – Вот и белые латки на них... я сама пришивала... Степа, как они попали сюда?
– Всё понятно, – сказал Степа и первый вылез из подполья.
