Текст книги "Собрание сочинений в 3-х томах. Т. I."
Автор книги: Алексей Мусатов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 40 страниц)
БОЛЬШАЯ ВЕСНА
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
РОДНЫЕ МЕСТА
Бойко насвистывая и сбивая палкой головки цветов, Степа приближался к родным местам. Мало-помалу все ему здесь отчетливо припоминалось. И знакомый бревенчатый мостик через реку, всегда так оглушительно гремевший под колесами подвод, и песчаная отмель у воды, где Степа любил собирать цветные камешки, и береза с расщепленной молнией верхушкой – от этого приметного дерева до Кольцовки совсем уже недалеко.
Перевалив косогор, заросший веселыми глазастыми ромашками и белесыми фонариками отцветших одуванчиков, Степа увидел врытый в землю межевой столб. Отсюда начинались кольцовские земли.
Да и без межевого столба Степа знал, что он уже в родных местах. Перед ним раскинулся небольшой лесок, отделяющий кольцовские угодья от полей соседней деревни.
Степа даже вспомнил, что этот лесок раньше называли Замызганками. Здесь когда-то было пахотное поле, но со временем землю запустили, полосы превратились в перелоги и густо заросли, особенно на межах, лозняком, березками, осинником, елками и можжевельником.
Никто в Замызганки не ходил за грибами, но Степин отец говорил, что лучшего грибного места на свете не сыскать. В воскресные дни, до завтрака, отец доставал большую корзину и, подморгнув Степе, звал его по грибы.
Мать обычно ворчала: добрые люди ушли за грибами чуть свет в дальнюю Субботинскую рощу, а они только еще собираются...
«А мы рядом... в момент обернемся. Еще картошка не успеет остыть», – улыбаясь, отвечал отец, и они шли в Замызганки.
Там было тихо, пустынно, никто из заядлых грибников сюда не заглядывал, и, может быть, потому грибов всегда оказывалось великое множество. Были тут и крошечные, молодые грибки, еще только пропоровшие землю и похожие на упругие рожки козленка, были и старые грибы, поднявшие на своих шляпках бурые листья и колючие иглы хвои.
Обходя перелог за перелогом, отец и Степа через какой-нибудь час уже возвращались домой с полной корзиной. На расспросы встречных, откуда такие отменные грибы, отец кивал в сторону Замызганок, но никто ему не верил.
«Ну и пусть не верят! – говорил Степа. – Нам же лучше! Будет наше заповедное место».
Посмеиваясь, отец соглашался.
Сейчас, очутившись в Замызганках, Степа невольно остановился: разве можно пройти равнодушно мимо таких памятных мест!
Он вспомнил, как учил отец: собрался по грибы – не торопись, не бегай, ходи, как столетний дед, сверли землю глазами, примечай каждый бугорок, каждый приподнятый лист; а заметишь – опустись на корточки, пощупай кругом землю руками.
Так Степа и сделал. Присев, он раздвинул колючие лапы молодой елки и вперил глаза в лесной сумрак. Смотрел долго и упорно, но пока видел только обомшелые корни осин и березок, бурые, прошлогодние листья да сухие ветви. Понемногу глаз стал привыкать к зеленоватому сумраку. Вот в бурой листве мелькнули сыроежки – одна молодая, розовая, другая – бледно-голубая, старая, в трещинах. Но разве уважающий себя грибник берет сыроежки!
А вот сквозь ветви глаз нащупал подосиновик. Гриб задорно накренил свою красную шляпку и как будто поддразнивал: «А ну-ка, возьми меня!»
Забыв, что он в одних трусах, Степа, пригнувшись, храбро полез в чащобу. Колючие ветви царапали ему голые плечи и грудь, зацеплялись за туго набитый рюкзак, что висел у него за спиной, какой-то гибкий, тонкий прутик больно хлестнул по щеке. Но мальчика было не остановить. До подосиновика осталось лишь несколько шагов.
И тут Степа понял, что он обманулся. То, что он принял за красную грибную шляпку, оказалось покрасневшим прежде времени осиновым листом, прилепившимся к какой-то коряжине.
Степа только головой покачал: это бывает – грибы, они любят обманывать людей. Значит, надо смотреть еще зорче!
Но сколько он ни смотрел, грибов не было. «Рано еще, не грибное сейчас время», – решил Степа, продираясь сквозь чищу.
Наконец лес поредел, показалась поляна.
Неожиданно с поляны донесся чей-то шепот.
Степа прислушался.
– Слышишь? Трещит что-то! – встревоженно говорил какой-то тонкий голосок.
– Ну и пусть! – ответил другой, глуховатый, с хрипотцой.
– Может, барсук?
– Зачем барсук... Не иначе волк... А то и медведь.
– Да ну тебя, Нюшка! Всегда пугаешь... Наверно, еж копошится. Давай посмотрим...
Степа усмехнулся и, решив созоровать, еще сильнее зашумел в кустах: пусть трусихи на поляне подумают, что через лесную чащу пробирается зверь серьезный, а не какая-нибудь мелочь вроде ежа.
– Нет, это не еж! – закричали на поляне. – Тетя Груня! Несите топор! В кустах какой-то зверь шебаршится...
– Ах, выдумщицы! – ответил издали женский голос. – Совсем уж невесты, а все еще в игры играют. Занимались бы своим делом.
– Ей-ей, тетя Груня!.. Напролом лезет.
– Возьмите головешку из костра да попугайте своего зверя!
Степа фыркнул, но на всякий случай поспешил поскорее выбраться из густых зарослей лозняка и осинника.
На поляне, заросшей густой травой, на небольшом расстоянии от кустов в настороженных позах стояли две девчонки.
Увидев Степу, они вскрикнули, закрыли лица руками и бросились бежать.
Степа пожал плечами: неужели он такой страшный?
Он стоял на перелоге, заросшем вдоль меж густым, курчавым кустарником. С одной стороны кустарник был вырублен и собран в большие кучи.
На дальнем конце перелога жарко пылал костер; к небу поднимались оранжевые, просвечивающие языки пламени. Недалеко от костра работала женщина в синей домотканой юбке. Она подкапывала корни кустарника заступом, подрубала топором, потом, ухватив руками, с силой выдирала корни из земли – черные, тонкие, гибкие, они были похожи на змей – и бросала их в костер.
Девочки между тем подбежали к женщине в синей юбке и, перебивая друг друга, принялись ей что-то возбужденно объяснять. Женщина выпрямилась, вытерла ладонью мокрое от пота лицо и, посмотрев на Степу, направилась в его сторону.
– Ты хоть прикройся! – крикнула она. – Голыш беспортошный!
Только сейчас Степа сообразил, почему он так перепугал девчонок: он был без рубашки, без брюк, в одних трусах.
«Вот уж действительно деревня-матушка!» – усмехнулся Степа. Не то что у них в городе. Там ходи в трусиках где угодно – по улицам, в магазин, в аптеку.
Завернув за куст, Степа быстро оделся, туго затянулся желтым скрипучим ремнем с портупеей и, держа в руках рюкзак, вышел на поляну. Женщина стояла здесь же. Была она высокая, худощавая, с широким скуластым лицом в крупных рябинках.
Степа сразу узнал ее – тетя Груня Ветлугина.
– Вот это другое дело! – сказала Аграфена, любуясь бравым видом подтянутого, стройного паренька. – Прямо красавец писаный, кавалер! А то вылез голый срамник из лесу, только девчонок перепугал... Крапивой бы тебя за это! Чей будешь-то?.. Погоди, погоди... – Она пристально вгляделась в Степино лицо и вдруг всплеснула руками: – Да ты не Степка ли Ковшов из колонии?
– Он самый! – отозвался польщенный Степа. – Только теперь уж не колония, а детский дом называется. – А я вас, тетя Груня, тоже узнал...
Женщина обернулась и помахала рукой девчонкам, которые всё еще стояли на дальнем конце перелога.
– Идите, идите! Он уже оделся.
Потом она заслонила Степу своей спиной и обратилась к приблизившимся девчонкам:
– А ну, поскакушки, говорите: чего вам сейчас хочется?
Девчонки остановились.
– Только скоро... Сто лет не думать – голова отсохнет! – поторопила Аграфена.
– Я загадала, – подалась вперед одна из девочек. – Поскорее бы пообедать да сбегать на речку искупаться. А еще, чтобы все корни сами из земли повылезали...
– У тебя только и на уме – на речку да за ягодами! – отмахнулась Аграфена и посмотрела на другую девочку. – А ты, Татьянка, чего задумала?
Девочка, которую назвали Татьянкой, все еще стояла, прикрыв глаза.
– Не знаю, тетя Груня... – вполголоса призналась она.
– А братца увидеть не хочешь? – спросила Аграфена и, отступив на шаг в сторону, подтолкнула Степу к девочкам. – Принимай вот...
– Таня! – вскрикнул Степа и, опустив на землю рюкзак, шагнул к сестре.
Да, перед ним стояла его родная сестра, которую он не видел более четырех лет. Она была худенькая, в коротеньком платьице, в тряпочных чуньках, с острым шелушащимся от солнца носиком и почему-то стриженная, как мальчишка, под машинку.
Таня, широко открыв глаза, испуганно смотрела на брата. Потом бросилась к нему, но шага за два остановилась, словно ей отказали ноги, и, часто заморгав, вдруг беззвучно заплакала.
Степа поежился. Как все мальчишки, он не выносил слез. А тут еще плакала родная сестренка. На выручку подоспела Аграфена:
– Эх, как задожжило! Хоть кадушку подставляй...
– У нас там жбан из-под кваса есть, могу принести, – сказала Нюшка, дочка Аграфены.
Скуластая, как и мать, большеглазая, приземистая, со шрамом над бровью, Нюшка несколько раз обошла Степу кругом, задержала взгляд на светлых пуговицах, на новеньком ремне с портупеей, на вишневом комсомольском значке на груди мальчика. Ее лицо выражало такое любопытство, что Степа невольно покраснел.
– Это у вас в колонии или, как там, детском доме, форма такая? – деловито спросила Нюшка. – У всех, да?
– Нет... это не в детдоме, – пояснил Степа. – Такую только комсомольцы носят... юнгштурмовка называется.
– А ты уже комсомолец?.. Давно?
– Не очень.
– Справный костюм, – похвалила Аграфена, поправив зеленую фуражку на голове Степы. – Совсем как красноармеец... Смотри-ка, Таня!
Сестренка уже не плакала. Вытерев кулаками мокрые щеки, она смущенно улыбнулась и, подойдя к Степе, уткнулась ему в плечо.
И опять в глаза Степе бросилась ее остриженная голова.
– Почему тебя, как мальчишку, оболванили?
Таня вспыхнула и, отвернувшись, принялась повязывать голову косынкой:
– Болела я... вот и остригли.
– А мы тебе письмо написали, – сказала Нюшка. – На двух страницах... Вот только отправить не успели.
– О чем письмо? – спросил Степа.
Нюшка и Таня переглянулись: говорить или нет?
– Тут, Степа, такое дело... – заметив замешательство девочек, пояснила Аграфена. – Таня в город засобиралась... Не могут ли ее там в колонию принять?
– А что? Плохо у дяди? Обижают ее?
– Нет, по головке гладят. Живет – песенки поет... Как сыр в масле катается! – сердито бросила Нюшка.
– А ты помолчи! – остановила ее мать и, обернувшись к Степе, уклончиво сказала: – Плохо не плохо, а все же к родному братцу поближе хочется.
– Не знаю, тетя Груня... – растерянно ответил Степа. – Я ведь теперь и сам не в детдоме. Нас всех, у кого есть родственники, по домам рассылают. Вот я и приехал поступать в вашу школу.
– В шекаэм?! – почти вместе вскрикнули девочки.
Степа кивнул головой:
– Да... В школу крестьянской молодежи. У меня и направление есть.
– Оно, пожалуй, и лучше, что ты в деревню вернулся, – сказала Аграфена. – Вон ты какой рослый да статный. Какой год-то пошел? Четырнадцатый, поди, как Нюшке?
– Пятнадцатый, – поправил Степа.
– Вот то-то... Совсем большой... Теперь Таня с тобой не пропадет.
– А где ты жить будешь? – спросила сестра. – У дяди?
– Почему у дяди? – с достоинством сказал Степа. – При школе. Мне как колонисту и детдомовцу стипендия полагается и общежитие. Вот пойду к директору, покажу направление, и все будет сделано. Пойдем со мной?
Таня вопросительно посмотрела на Аграфену:
– Нам работать надо...
– Ступай, ступай, – разрешила Аграфена. – Раз брат приехал – можно и отлучиться...
Нюшка толкнула подругу в бок.
– Тетя Груня, – попросила Таня, – отпустите и Нюшку с нами!
Мать посмотрела на дочь и покачала головой. И что за непоседа! Ходит на все свадьбы, на все похороны, первая примчится на пожар, первая встретит приехавшего из города уполномоченного, проводит его до сельсовета, умучает по дороге расспросами. Как же ей не проводить сейчас до школы Степу-колониста!
– Ладно, идите! – согласилась Аграфена. – Только Ворону на глаза не попадайтесь... – И она пошла на другой конец перелога, к потухшему костру.
– Кто это Ворон? – поинтересовался Степа.
– Да так... дядечка один, – замялась Таня.
– Что там дядечка! – фыркнула Нюшка. – Ты уж прямо говори. Все равно Степа узнает.
– Ой! – вскрикнула Таня, схватив подругу за рукав. – Вот он и сам... Давай скорее за работу!
Оставив Степу одного на поляне, девчонки побежали к Аграфене и принялись складывать в кучи срубленный кустарник.
ВОРОН
На конце перелога остановилась легкая тележка, запряженная сытой лошадью с белой, похожей на крест лысиной на лбу. Бросив вожжи на спину лошади, с тележки спрыгнул статный, грузный мужчина.
«Это же дядя Илья!» – вглядевшись, узнал Степа.
Окинув взглядом наполовину расчищенный перелог, Илья Ефимович Ковшов подошел к Аграфене.
– Не дюже много наработала, – недовольно сказал он. – Будешь так ковыряться – до сенокоса не управишься. Когда ж перелог станем запахивать?
– Так за́росли-то какие, Илья Ефимович! И корней без счета, – ответила Аграфена. – Выдираешь, выдираешь – сил не хватает.
– Сил мало – не бралась бы за раскорчевку. Никто тебя не неволил. Я и других нашел бы...
– Это так, – согласилась Аграфена, понимая, что спорить бесполезно. Лукаво прищурившись, она посмотрела на Ковшова: – И куда тебе, Ефимыч, земли такую прорву? Пустыри запахиваешь, перелоги корчуешь...
– Ладно, Грунька! – с досадой отмахнулся Ковшов. – Ты в мои дела не суйся, я пока еще своим умом живу, у других не занимаю...
– Что и говорить, ума у тебя палата, на всю деревню хватает, – усмехаясь, проговорила Аграфена и, заметив остановившегося за спиной Ковшова Степу, улыбнулась: – Ты глянь, кто приехал-то!
Илья Ефимович обернулся.
– Здравствуйте, дядя Илья! – громко произнес Степа.
Дядя был высокий, крутоплечий, с литыми, сильными руками, с могучей шеей; он считался в деревне первым силачом. Борода острижена, подбородок зарос черной щетиной с проблесками седины, усы пожелтели от махорки, на переносице крупная, похожая на ягоду переспевшей малины бородавка. Глаза смотрят задорно и весело. Одет дядя в заношенный пиджак, из нагрудного кармана торчит карандаш и раскладной желтый аршин; от добротных сапог несет запахом дегтя.
– Эге! Кого вижу! – воскликнул Илья Ефимович. – Племянничек! Родная кровь! Из дальних странствий возвратясь, как говорится. Какими судьбами?
Степа объяснил, зачем он приехал в Кольцовку.
– Та-ак! – протянул дядя. – Отец, значит, от дома в сторону отвернул, а сынок все-таки к родным местам потянулся... – Илья Ефимович взял Степу за плечи, повернул, похлопал по костистой спине. – Вот только худущий ты, брат... И вытянулся как жердь огородная. Кормили, что ли, в обрез, добавки не давали?
– Да нет, была добавка, – признался Степа. – Я ведь котлоносом работал.
– Кем, кем?
Степа покраснел: не стоило, пожалуй, об этом сейчас говорить, но делать нечего – пришлось объяснить.
– У нас в колонии мы котлы из кухни в столовую таскали. За это нам повар добавочную порцию отпускал.
– Скажи на милость! – с довольным видом рассмеялся дядя, подмаргивая Аграфене. – Мал, мал, а сметлив. У котла-то оно посытнее. Ну ничего, племяш! Мы тебя и здесь подкормим. Иди-ка в школу, определяйся там, а потом ко мне.
В это время из кустов, ломая ветви и треща валежником, словно молодой медвежонок, вылез большеротый, губастый мальчишка и бросился к Илье Ефимовичу:
– Тятька, в наших овсах рукавишниковская лошадь пасется!
– Ах, черти, гулёны! Распустили свою худобу! – выругался Илья Ефимович. – И много там потравили? Чего ж ты зевал, лопоухий?
– А зачем мне зевать! – осклабился сын. – Я уздечку с лошади снял.
– Дрянь уздечка, ломаного гроша не стоит, – буркнул Илья Ефимович, мельком оглядывая шитую-перешитую уздечку. – Надо бы лошадь в сельсовет отвести да акт на потраву составить...
Он направился к тележке, но, вспомнив о племяннике, остановился:
– Да, Филька! Смотри-ка, кто приехал! Степан. Братец твой двоюродный. Иди поздоровайся.
Вытаращив глаза, Филька, не моргая, уставился на Степу, словно видел его впервые в жизни.
Потом, по привычке шмыгнув широким носом, он шагнул к брату и резким движением протянул ему короткопалую ладонь:
– Здорово, колонист!
Степа молча пожал Филькину руку.
– Ну, то-то! – удовлетворенно заметил Илья Ефимович и погрозил сыну пальцем: – Смотри не цапайся с ним! Все же родная кровь. И не смотри, что он худой – котлонос все-таки...
– Чего? – переспросил Филька.
– Потом разберетесь, потом! – заторопился Илья Ефимович. – Поехали за вениками...
Филька немного замешкался, поотстал от отца.
– А ничего жмешь... Есть силенка... – снисходительно заметил он Степе. – А бороться умеешь?.. Как Иван Поддубный? Ну ладно, иди, вечером померяемся... Котлонос!..
И он побежал вслед за отцом к тележке. Вскоре Илья Ефимович с сыном уехали.
– Ну что, повстречал двоюродного братца? – спросила Аграфена. – Теперь он тебе проходу не даст: борись с ним да на кулачки сходись. Всем ребятам кости помял...
Она нагнулась и, схватив узловатый корень, принялась рывком выдергивать его из земли.
Степа потоптался на месте, потом взял топор и, поплевав на ладони, принялся сводить кустарник.
Мелкий лозняк он подрубал глубоко под корень и отбрасывал в сторону. Легко поддавался и тонкий осинник. Но вот па пути встретилась ольха толщиной с руку. Степа обхватил топорище обеими руками, хекнул и наискось всадил светлое лезвие топора в сочный ствол дерева. Потом он так же ловко нанес еще три-четыре удара. Ольха на мгновение замерла, наклонилась и, ломая ветви, с шумом и треском упала на землю.
«Зря не тяпает. Умело топор держит!» – отметила про себя Аграфена, следя за работой мальчика. Потом она тронула Степу за плечо и взяла из рук топор:
– Ступай-ка по своим делам. Будет еще время, наработаешься. У дяди не заскучаешь... – Аграфена позвала девчонок: – Идите и вы с ним, да побыстрее, не прохлаждайтесь там.
У ДИРЕКТОРА
Как только вышли из перелесков на проселочную дорогу, Нюшка сразу же свернула на боковую тропинку, наискось пересекавшую ржаное поле.
Шли цепочкой: впереди Нюшка, за ней Таня, позади всех Степа.
Прозрачные зеленоватые стебли ржи почти сплошь закрывали узкую тропинку, но Нюшка безошибочно нащупывала ее босыми ногами, шла уверенно и быстро.
Рожь то вставала плотной зеленой стеной, то едва доходила ребятам до пояса и была густо расцвечена полевым клевером, голубыми васильками, желтой сурепкой.
– Степа, а ты хлеб жать умеешь? – спросила Нюшка, оглядывая ржаное поле.
– Серпом не приходилось... Мы у себя в колонии жнейкой убирали.
– Научишься и серпом, была бы спина здоровая, – сказала Нюшка и обернулась к подруге: – Правда, Таня?
Девочка ничего не ответила и только туже затянула под горлом кончики платка, который то и дело сползал с ее стриженой головы.
Степа, прибавив шагу, заглянул сестренке в лицо. «И почему она все время молчит и прячет глаза?»
– Таня! А с чего это дядю Илью Вороном прозвали?
– В деревне всем клички дают... – замялась сестра.
– Клюв у него большой, вот и прозвали, – не оглядываясь, сказала Нюшка. – Хватает чего ни попадя и все в гнездо тащит... Только ты смотри, – предупредила она Степу, – еще ляпнешь при нем, что он Ворон, – так он тебе все уши оборвет... У меня до сих пор мочка болит. – И девочка, выпростав из-под платка ухо, зачем-то потерла его.
Сорвав коленчатый стебель ржи, Степа задумчиво пожевал соломинку.
Нет, девчонки явно чего-то недоговаривали. Как бы там ни было, но дядя Илья совсем не плохой человек. После гибели Степиных родителей он взял к себе Таню на воспитание и всегда, когда Степа приезжал в Кольцовку, радушно встречал его, расспрашивал, как он живет и учится. Дядя Илья даже сам несколько раз был у него в колонии и привозил подарки.
Правда, отец Степы не любил вспоминать про брата и при случае обычно говорил: «Разошлись наши пути-дорожки. В одном доме жили, да в разные углы смотрели». Так ведь это раньше было.
– А вы что, с матерью на дядю работаете? – осторожно спросил Степа у Нюшки. – И платит он вам?
– Платит, платит... – неопределенно ответила Нюшка. – Сухую корку да фунт дыму – глодай всю зиму!
– Выходит, что вы вроде батраков... наемная сила?
– Еще чего! – невесело усмехнулась Нюшка. – Разве дядя Илья позволит! У нас все полюбовно, по-соседски. – И, махнув рукой, она вдруг спросила Степу, зачем он сказал дяде про котлоноса.
– А что ж такого? – удивился Степа. – У нас в колонии так заведено. Каждая четверка носит котлы три месяца... По очереди.
– Ах, вот что! – кивнула Нюшка. – Только Филька все равно растрезвонит – котлонос да котлонос! Так и прилипнет прозвище, как репей. У меня вот тоже кличка есть: Сучок да Худое Брюхо. А Таню Сморчком зовут. А за что?
Миновав ржаное поле, Степа и девочки увидели Кольцовку. Большое, на сотню дворов, село с садами и палисадниками раскинулось на высоком берегу реки.
Справа от села, примыкая к реке, зеленел бывший помещичий парк, и на зеленом фоне ярким мазком проступала оранжевая черепичная крыша большого здания.
– Вот и шекаэм. – Нюшка показала рукой на крышу. – Теперь только речку перейти...
И она опять свернула в сторону от дороги и повела Степу и Таню прямой тропкой через небольшой болотистый лужок.
На ходу Нюшка рассказала про ШКМ. Школа большая, в два этажа, в учительской стоят мягкие кресла, на стенах – лепные фигуры толстеньких голых ребятишек: амуры и купидоны, как их называют. Сдобного Фильку Ковшова мальчишки тоже прозвали Купидоном.
При школе есть огород, столярная мастерская, две породистые коровы – Диана и Незабудка, которых держат на каком-то рационе и кормят всем самым вкусным, разве только не хватает им птичьего молока. Есть еще одноглазая лошадь Царица, которую все ребята очень любят, часто кормят сахаром и раз даже привели ее в класс на урок.
А еще при ШКМ имеется общежитие. В нем живут те ребята, которым далеко ходить домой или у кого нет родителей. Общежитие помещается в бывшей барской конюшне, но все равно там очень интересно и весело. Ребята показывают туманные картины, ставят спектакли, у них есть гармошка, голосистый горн и три балалайки.
Директора школы зовут Федор Иванович Савин, или, по-другому, Фис. Он очень важный и строгий, ученики его боятся, но Степе робеть нечего, раз у него бумажка из города.
– А я и не боюсь! С чего ты взяла? – И Степа, в свою очередь, спросил девочек, в каком классе они учатся.
– Мы и так ученые, – поспешила ответить Нюшка. – Все знаем, все понимаем. И как телят пасти, как свиней кормить, воду таскать. Куда нам больше...
Степа вопросительно посмотрел на сестру.
– Училась я, в шестой класс ходила. Потом заболела, – робко пояснила Таня.
– А в этом году?
– Не знаю... Как дядя Илья скажет.
Степа нахмурился.
Подошли к реке. Неширокая, с топкими берегами, с уютными заводями, она казалась неподвижной. Только по зеленым водорослям, что вытянулись и полегли на дно, можно было определить, в какую сторону течет вода. Старые ивы склонились с берега и, обмакнув в воду свои мягкие ветви, казалось, пришли на водопой.
Через реку были переброшены лавы. Нюшка первой вбежала на них, осторожно дошла до середины реки и принялась подпрыгивать.
Гибкие слеги, пружинисто изгибаясь, зашлепали по воде, обдали девочку брызгами.
– Можно! Переходите! – крикнула Нюшка, выходя на другой берег. – Сегодня без подвоха. А то мальчишки, бывает, подпилят слеги – и полетишь в воду.
За рекой началась тенистая липовая аллея.
Аллея привела к двухэтажному кирпичному зданию. На столбах, охраняя вход в школу, дремали два старых каменных льва с выщербленными мордами. Деревянные перила крыльца глянцевито блестели, а ступеньки были так искусно обточены ногами школьников, что казалось, здесь поработал морской прибой.
– Куда ты? – удивленно спросил Степа, видя, что Нюшка проходит мимо крыльца.
Девочка только махнула рукой: она не раз мыла у директора полы и стирала белье и знает, где его найти.
Завернув за угол школы, Нюшка подошла к небольшому деревянному флигелю и заглянула сквозь изгородь:
– Так и есть... в саду он. Цветочки поливает.
– Может, в другой раз? – осторожно сказала Таня.
– Нет уж, давайте разом... Отделаемся – и в сторону, – решительно заявила Нюшка, открывая калитку и подталкивая Степу. – Иди, мы тебя подождем.
Степа оставил девочкам рюкзак, расправил складки на юнгштурмовке и шагнул за калитку.
Федор Иванович Савин любил свой садик перед флигелем. Окруженный крепким дубовым частоколом с протянутой поверху колючей проволокой, сад был, пожалуй, самым тихим и укромным местом в этом шумном школьном мире. Здесь хорошо было отдохнуть, побыть наедине или принять гостей. В саду росли яблони и груши, в углу стояло несколько ульев, но больше всего Федор Иванович любил разводить цветы.
Вот и сейчас, присев на корточках перед клумбой, он внимательно рассматривал своих питомцев.
Пышно распустившиеся пионы радовали его, хорошо шли анютины глазки, а вот флоксы огорчали. Они были хилые, тщедушные: видно, Федора Ивановича подвели с семенами.
– Здравствуйте, товарищ директор! – услышал он вдруг за спиной.
Савин поднялся и с недоумением уставился на подростка в зеленом костюме.
– Здравствуй, молодец, здравствуй! Меня, кстати, зовут Федор Иванович. Как ты сюда попал?
«А что, разве нельзя?..» – хотел было спросить Степа, но вовремя сдержался и, достав из нагрудного кармана сложенную вчетверо бумажку, протянул ее директору:
– У меня направление в вашу школу...
Отряхнув с рук землю, Савин взял бумажку.
«Детский дом имени Тимирязева (бывшая сельскохозяйственная детская колония), – прочел он, – направляет Ковшова Степана для поступления в кольцовскую школу крестьянской молодежи. Ковшов С. пользовался государственным обеспечением».
Пока Федор Иванович читал, Степа с любопытством рассматривал его.
Директор был невысокий, полнеющий человек, с гладко выбритым округлым лицом. Он совсем не походил на строгого директора школы, а скорее казался добродушным пасечником или садовником, о чем свидетельствовали и полотняный, выгоревший на солнце костюм, и сандалии на босых ногах, и широкополая соломенная шляпа.
Степе не понравились только глаза директора, когда тот окинул мальчика беглым, но цепким взглядом. Глаза были маленькие, юркие, пронзительные и какого-то неопределенного, грязновато-свинцового цвета.
– Та-ак! – задумчиво протянул Савин, складывая бумажку и пожевав губами. – Колонист, значит? А кем тебе доводится Илья Ефимович Ковшов?
– Это мой дядя.
– А где твои родители?
– Их убили... – помолчав, ответил Степа. – В двадцать четвертом году... кулаки...
– Да, да, вспоминаю, – перебил его директор. – Илья Ефимович рассказывал. Тебя, значит, определили в детскую колонию, а сестренку взял на воспитание дядя...
Он вдруг замолчал и вновь окинул мальчика пристальным взглядом.
Потом отвернулся и, пригнув яблоневую ветку, долго рассматривал зеленую рогатую гусеницу и наконец резким щелчком сбросил ее на землю.
– Скажи, пожалуйста, – спросил Савин, – а почему ты решил учиться в деревенской школе, да еще именно в кольцовской? Почему не остался в городе, не пошел, скажем, в профшколу или фабзавуч?
– Так нас же послали... – пояснил Степа. – Да я и сам попросился в Кольцовку. Сестренка здесь, дядя...
– К родным поближе – дело, конечно, хорошее. Но у нас же школа особая. Готовим культурных крестьян, опытных земледельцев... У тебя что же, призвание к агротехнике, талант, и ты твердо решил посвятить жизнь сельскому хозяйству?
Степа пожал плечами – он никогда об этом не думал. В колонии ему приходилось работать и на полевом участке, и в огороде, но еще с бо́льшим интересом трудился он в мастерских.
– У меня направление к вам, – нахмурился он, – и вы должны принять...
– Ну что ж, – вздохнул Савин. – Учись, если направили, не возражаю... Зачислим тебя в седьмой класс. Но насчет стипендии ничего обещать не могу. Все уже распределено... И в интернате свободных мест нет.
– Это как же? – опешил Степа. – В колонии сказали, что меня в общежитие примут... И стипендия полагается.
Директор развел руками: к сожалению, он ничего не может поделать. Как видно, придется Степе жить у дяди. Илья Ефимович – человек обеспеченный, добрый и, конечно, с радостью примет племянника к себе.
– Так что до свидания, Ковшов! Можешь быть свободным до первого сентября – гуляй, отдыхай...
Федор Иванович вновь нагнулся к цветам, давая понять, что разговор закончен.
– До свидания, товарищ директор! – отрывисто сказал Степа и, повернувшись, почти побежал к калитке.
– Ну как... все уладил? – нетерпеливо спросила Нюшка, когда Степа выскочил из сада.
– Уладил! – зло ответил он, рывком вскидывая на плечи рюкзак. – Хоть сейчас уходи отсюда, хоть завтра... Нет для меня стипендии...
– Вот так Фис! – ахнула пораженная Нюшка. – Кому есть стипендия, кому нет...
– А кому есть? – спросил Степа.
– Поживешь – узнаешь, – уклончиво ответила Нюшка и высказала подозрение, что Степина бумажка, как видно, совсем не строгая, если никак не подействовала на директора.
Степа ничего не ответил. Нюшка заторопилась к матери.
– А ты иди с братом домой, – кивнула она Тане. – Ворон, он и не узнает, что ты с работы ушла.
