Текст книги "Собрание сочинений в 3-х томах. Т. I."
Автор книги: Алексей Мусатов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 40 страниц)
За день до того, как у Ковшовых хитроумно выкрали из амбара хлеб, к Горелову пришел Илья Ефимович. Дело было в сумерки.
Горелов сдвинул к краю лавки ребячью одежду и книги и пригласил Ковшова присаживаться.
Илья Ефимович, поведя бровями, показал на Митьку, который сидел за столом и готовил уроки.
– Сынок! – негромко позвал отец. – Иди-ка погуляй с Серегой. Да под окном не торчите, как ветлы...
Митя недовольно оторвал голову от задачника. Вот и всегда так: только он сядет заниматься, как в избу обязательно кто-нибудь ввалится и отец гонит его на улицу. И все же Митя не спешил уходить. Он неторопливо собрал тетради и учебники, аккуратно сложил их на полку, долго затыкал бумажной пробкой пузырек с лиловыми чернилами. А глазом косил на Ковшова – левый карман его суконного пиджака оттопырен, и из-за отворота высовывается какой-то сверток.
«Опять пить будут», – догадался Митя и сделал вид, что вспомнил про кошку. Подошел к печке, налил из крынки в щербатое блюдце молока и принялся ласково звать:
– Кис, кис, кис...
Кошки нигде не было. Митя заглянул под кровать, за сундук, потом принялся шарить кочергой под печкой, словно шуровал в топке паровоза.
Илья Ефимович с усмешкой поглядел на председателя.
Горелов придвинул к себе счеты, зачем-то щелкнул костяшкой, похожей на спелый глянцевый желудь, и, тяжело задышав, обернулся к сыну:
– Ну! Кому сказано?
Митя уже по опыту знал, что после этого «ну» в избе лучше не задерживаться.
В сердцах хлопнув дверью, он вышел в сени.
– С норовом растет? – Илья Ефимович понимающе кивнул на дверь. – У меня свое такое лихо было... Слова в доме не скажи. Насилу отвязался.
– Глуп еще, сосунок! Да я при случае и припечатать могу! – Горелов сделал выразительный жест рукой.
– Это в аккурат... Отцовская рука – владыка! – согласился Ковшов и, приоткрыв дверь, заглянул в сени.
– Подслушивать не будут. Ребятня дрессированная, – успокоил Горелов и задернул на окнах занавески – Выкладывай, зачем пришел-то?
Илья Ефимович поставил на стол бутылку водки, разложил закуску и сказал, что перед настоящим мужским разговором не мешает пропустить по маленькой.
Горелов не отказался. Вскоре в груди у него потеплело, язык развязался, а гость все еще помалкивал да лениво жевал корочку хлеба.
Наконец, когда бутылка опустела, Илья Ефимович постучал ногтем по ее пузырчатому мутному стеклу и хитровато поглядел на председателя:
– А ты ведь у меня в долгу, Кузьмич...
Горелов виновато развел руками:
– Это что баранью ляжку к празднику брал? Так уплачу, за мной не пропадет. Дай вот с деньжатами собраться.
– Ляжка что – копейки, – ухмыльнулся Илья Ефимович. – А я счет на рубли веду, а то и повыше!
И он заговорил о том, что многим Горелов обязан ему, Ковшову. Не он ли горячо ратовал и убеждал мужиков, что бывшего красного партизана Горелова непременно надо избрать председателем сельского Совета? Не он ли поддерживал нового председателя на всех сельских сходах, когда крикуны и горлопаны старались повернуть сход в свою сторону? Не Ковшов ли в любую трудную минуту выручал Тихона Кузьмича по хозяйству, отпускал семена до нового урожая и давал сена, картошки? И никогда Илья Ефимович не требовал за это ни фальшивых справок, ни ложных удостоверений, как, к слову сказать, не раз делали Никита Еремин или Шмелев.
Да они и не нужны Ковшову, эти справки. Он всегда жил честно, справедливо, как настоящий крестьянин-труженик, никому не желал зла и не виноват, что его собираются так несправедливо обидеть.
– Это ты о чем?.. О твердом задании, что ли? – спросил Горелов.
– Дошло наконец-то! – облегченно вздохнул Илья Ефимович и в упор посмотрел в лицо председателю. – Пять мешков хлеба хочешь заработать?
– Откуда бы? – удивился Горелов. – Не воровать ли пойти?
– Зачем воровать... Другие на дом доставят. И подвезут, и внесут. Сам и рук не натрудишь.
И, наклонившись, Илья Ефимович вполголоса объяснил, что он хотел бы сегодня ночью перевезти хлеб из своего амбара к Горелову. Лучше всего мешки упрятать во дворе или на чердаке. Никому и в голову не придет, что председатель сельского Совета в собственном доме скрывает чужой хлеб.
Горелов поднялся. Одутловатое лицо его стало мучнисто-белым.
– На уголовщину толкаешь? – прохрипел он. – Хочешь, чтоб за решетку меня посадили?
– Сядь! – дернул его за руку Илья Ефимович. – Ты уж и так замаранный. Рыльце давно в пушку. А умненько все обделаем– комар носа не подточит. – Он помолчал, потом похлопал председателя по плечу и сказал, что за страхи набавляет ему еще один мешок зерна.
Горелов, обхватив голову руками, уставился на пустую бутылку.
– Молчишь?.. Мало?.. Получай тогда семь мешков! – рассердился Илья Ефимович.
Горелов продолжал молчать.
Илья Ефимович щелчком сбил со стола рыжего таракана, гулко вздохнул, поднялся и направился к двери.
– Ну что ж, на нет и суда нет... Цену даю божескую. Не берешь семь мешков – больше потеряешь. Ты ведь у меня вот где сидишь! – Он раскрыл ладонь, посмотрел на нее, потом медленно собрал пальцы в кулак. – Зажму – и не пикнешь! – и взялся за скобку двери.
– Стой! – взревел Горелов, ударив ладонью по столу. – Заарканил ты меня, чертов Ворон! Над головой кружишь! Грудь терзаешь! Ладно, плати десять!..
Илья Ефимович вернулся к столу.
– Вот это другой разговор... хозяйский.
Они сошлись на восьми мешках.
Заметив, что Ковшов ушел, Митя с братишкой вернулись в избу.
Семья села ужинать. Ели остывшие постные щи. Еще вчера вместе с Митькой их приготовила тетка Матрена, старшая сестра Горелова, жившая на другом конце деревни.
Щи подкисли. Горелов сделал глоток, другой и отложил ложку:
– Ты чего ж, кухарь, таким зельем нас кормишь?
– Так печку сегодня не топили... Остыли щи, – пояснил Митя.
– А я все ем, я солощий! – похвалился семилетний Серега, с облепленным болячками подбородком. – Мы сегодня рябину жевали, потом кочерыжки... Ох и скусно!
Потом он с обожанием посмотрел на старшего брата и принялся его расхваливать. Обычно Митьку не дозовешься гулять, а сегодня он сам играл с ним в чижики, гонял по замерзшей луже скользкую ледышку и даже забрался за ягодами на самую высокую рябину.
– Он у нас умник, когда не с левой ноги встанет! – похвалил отец и, поглядев на ребят, вздохнул: – Запаршивели вы у меня, пообносились... Ну, погодите вот... Я вас, как на убой, откормлю. Обновки справлю.
– А с чего, папаня? – спросил Серега. – Неразменный рубль нашел?
– Нашел, – усмехнулся отец и сказал ребятам, чтобы они шли ночевать к тетке Матрене: завтра ему надо ехать в город.
После ужина ребята отправились на другой конец деревни, к Осьмухиным.
Тетка Матрена устроила их спать на печи.
Митя не любил теткин дом. Здесь всегда было шумно, бестолково, Матрена часто ссорилась с мужем, визгливо кричала на своих ребятишек, а главное, очень плохо отзывалась о Митином отце. Вот и сейчас, стоя посреди избы и расчесывая густые, длинные волосы, Матрена на все лады корила богоданного братца.
По ее словам выходило, что хотя Тихон и председатель сельсовета, но живет он неправильно. Было бы куда лучше, если бы он поменьше пил с мужиками водку, а тянул бы с них натурой: с кого – хлебом, с кого – салом и вкладывал бы все это в дом. Да и в кооперативе, из уважения к Тихону и его родне, могли бы отпускать товары подешевле, в первую очередь и с хорошим привесом.
– Что вы, тетенька! – свесив голову с печки, удивленно сказал Митя. – Как можно? Папаня же председатель...
– Вот я и говорю, – подхватила Матрена. – Начальство, шишка! Пришел куда, ногой топнул, бровью повел– вот и прибыль в доме. И вы бы не ходили такими оборванцами...
– А мы... мы и так ничего живем, – заявил Митя, хотя и не очень уверенно. – Всего у нас вдоволь.
– Уж ты лучше помолчи! – с досадой отмахнулась тетка и опять принялась бранить Тихона.
И что это за манеру взял братец – чуть ли не каждую неделю присылает к ней Серегу и Митьку! Они ведь не ангелы, не духи святые, их надо поить, кормить, а Тихон не дает ни хлеба, ни молока, ни картошки. А у нее и своя орава немалая. Одной картошки съедают за день два чугуна. И молоко на исходе, корову вот-вот запускать придется.
Перебравшись через спящего Серегу, Митя молча слез с печки.
– Куда это на ночь глядя? – удивилась тетка.
– Домой... Картохи вам принесу, хлеба.
– Чу, скаженный! Я же так... к слову пришлось. Залазь к Сереге, дрыхни.
– Нет, я принесу, – продолжал стоять на своем Митя и вышел на улицу.
Морозило. Высоко над головой холодно поблескивали звезды. На ветру тревожно поскрипывали старые, дуплистые липы.
Митя шел, зябко втянув голову в плечи, и думал о том, что вот принесет он сейчас тетке продукты, а завтра заберет с собой Серегу, уйдет домой и попросит отца никогда больше не посылать их к Матрене.
Попросит! Митя горько усмехнулся. Мало ли о чем просил он отца! Просил, чтобы тот не загуливал, не пил вина, не тратил зря деньги, когда они появлялись в доме.
Да что там – просил! Умолял отца со слезами, хватал за руки, заглядывал в глаза.
А какой из этого прок?
Отец по-прежнему жил, как удалой парень перед рекрутчиной, – где-то по ночам гулял, днем отсыпался, забывал про ребятишек, про свои дела.
Митя постоянно был настороже. Вечером он не мог заснуть до тех пор, пока отец не возвращался домой. Достаточно было ему услышать, что председатель загулял, как он бросал все дела и очертя голову мчался разыскивать отца.
Он находил его в любой компании и с трудом уводил домой; если же пьяный отец сваливался по дороге в канаву или под забор, сын терпеливо сидел около него, поил холодной водой и прикрывал от солнца лицо зелеными лопухами.
Сколько раз Митя подбирал отцовский портфель и прятал сельсоветовскую печать!
А как он искусно научился врать и обманывать людей, чтобы хоть немного уберечь доброе имя отца!
Когда Горелов отлеживался после пьянки на печи, сын обычно никого не пускал в избу и всем с важным видом сообщал, что председателя срочно вызвали в райисполком. В деревне до сих пор не могут без смеха вспомнить, как Митя прятал отца от районного уполномоченного. Заметив уполномоченного на улице, Митя примчался домой и принялся забрасывать лежащего на печи отца шубами, одеялами, пустыми мешками.
«Из района приехали. Лежи, не дыши! – приказал он. – От тебя же водкой разит на сто верст».
Тихон покорно затаился.
Уполномоченному Митя сказал, что отца по важному делу вызвали в область, а он, Митя, должен немедля идти на сенокос.
Все закончилось бы вполне благополучно, если бы отец не разразился громовым «апчхи» и не высунул из-под шуб и одеял свое опухшее лицо.
Но вот отец протрезвлялся, и сын почти не узнавал его. Тихон ходил грустный, виноватый, во всем соглашался с ребятами, с жадностью набрасывался на работу. Ехал в поле, на луг, принимался чинить калитку огорода, запасал дров на зиму, как с большим, советовался с Митькой насчет ремонта избы.
Мите было жалко отца и радостно, что тот может быть таким добрым и работящим.
«Папаня, а пусть всегда так будет... как вот сейчас... – говорил он, просительно и робко заглядывая отцу в глаза. – Как при мамке».
«Попробуем», – вздыхал Тихон, и глаза его туманились.
И у Мити точно вырастали крылья. Он готов был сделать для отца что угодно: стирал ему рубаху, портянки, чистил сапоги, взбивал мыльную пену для бритья.
По вечерам, сидя на бревнах около Желвакова дома, Митя без конца мог рассказывать мальчишкам о прошлых боевых заслугах красного партизана Тихона Горелова. Тихон был и лихим конником, и бесстрашным разведчиком, и умелым пулеметчиком. Ведь это он, пробравшись в лагерь белых, два дня отсиживался в речке, дышал через камышовую трубочку и все же потом захватил «языка» и приволок его к партизанам.
«Ты это из какой книжки рассказываешь? – смеялся кто-нибудь из мальчишек. – Читал я где-то такую байку».
«И совсем не из книжки! – вскакивал Митя, готовый броситься на обидчика. – С папаней было. В точности! У него и справка есть, с печатями...»
«Справка с печатью – это теперь для вас плевое дело. Любую сварганите», – вскользь бросал кто-нибудь из мальчишек, намекая на то, что отец якшается с кулаками и выдает им ложные справки.
Митя бледнел, сжимался, и у него пропадала всякая охота рассказывать о партизанской славе отца.
«Враки все это, враки! – убеждал он самого себя. – По злости на него наговаривают».
Проходила неделя, другая, и отец вновь срывался, начинал пить.
А хуже всего было то, что по вечерам, ближе к ночи, к нему приходили какие-то незнакомые люди, и отец почему-то отправлял Митьку с Серегой ночевать к тетке Матрене.
Зачем они являлись к отцу, о чем разговаривали, Митя не знал.
Как-то раз, искушаемый любопытством, он спрятался за печкой, чтобы подслушать, но был сразу же замечен отцом и получил от него такой силы «леща», что у мальчика, кажется, до сих пор горит щека.
У Осьмухиных обычно Митя почти не спал, в голову ему лезли всякие страшные мысли, а наутро он возвращался домой серый, с запавшими глазами, словно после тяжкой болезни.
«Маешься, председателенок! – жалели его соседки. – Поди, вся душа изболелась...»
Митя не знал, где у него душа и как она может изболеться, но ему и в самом деле казалось, что в груди у него что-то ноет, сжимается, кровоточит...
ПЛЕННИК ПОНЕВОЛЕ
Войдя в дом, Митя, к большой радости, никого не обнаружил. Не было ни чужих людей, ни пьяного отца.
Мальчик отыскал в сенях старое ведро, взял коробок спичек и полез в подполье. Пригнувшись, он пробрался в дальний угол, где была свалена картошка, и быстро наполнил ею ведро.
Потом полез обратно. Не успел он высунуть из подполья голову, как услышал шаги в сенях и приглушенный говор. Дверь открылась, и в избу вошел отец, а с ним еще кто-то, двое или трое. Митя, не вылезая из подполья, прикрыл лаз половицами и замер.
– Куда складывать будем? – донесся до него сверху отрывистый голос, и Митя сразу узнал голос Ильи Ковшова.
– Тащите в подполье, – ответил отец. – Места много, да и надежнее будет.
В ту же минуту в щель между половицами пробился желтый свет – должно, в избе засветили фонарь или лампу.
– Сгружай, ребята, неси мешки! – скомандовал Ковшов, и Митя почувствовал, что дядя Илья остановился около лаза в подполье и принялся нашаривать железное кольцо в половице.
Половица приподнялась, на Митину голову и плечи посыпался мусор, и мальчик едва успел отползти в угол.
«Мешки... подполье... Зачем все это?» – пронеслось в голове, и вдруг его пробил холодный пот. Он понял: отец прячет чужой хлеб! Так вот зачем его с Серегой отсылали из дому!
Лаз между тем открылся, и Ковшов с фонарем в руках спустился в подполье.
Митя, как мышонок, притаился за бревенчатой клеткой, что служила фундаментом для печки. Лицо его было залеплено густой паутиной, в горле першило от пыли.
В лаз спустили первый мешок с зерном, за ним второй, третий... Ковшов, выбрав свободный от картошки угол, принялся волоком оттаскивать туда мешки. Они были толстые, пузатые, как откормленные боровы.
Митя не сводил с мешков глаз.
Что же ему делать?
Вылезти сейчас из подполья, броситься к отцу, умолить его прогнать Ковшова и всех мужиков, которые таскают мешки с зерном, – и пусть они увозят свой хлеб куда хотят. Ведь папаня же председатель, ему нельзя заниматься такими делами. И согласился на это он лишь потому, что его опоили вином. А протрезвится – и сам не рад будет.
Но нет, отец, кажется, не так уж пьян. Он поторапливает мужиков, сам подает мешки в подполье.
Тогда, может, выскочить из подполья, распахнуть окно и закричать на всю улицу? Пусть знают, что делается у них в доме! Сбежится народ, хлеб заберут, а Ковшова и его отца арестуют.
Ворону – тому так и надо! А вот какими глазами он, Митя, будет смотреть на людей? И как они с Серегой будут жить без отца? Митю охватила противная дрожь, и он еще глубже забился в угол.
Вот если бы выскользнуть из подполья незаметно, как невидимка, убежать к тетке Матрене, залечь на печь – будто он ничего не видел, ничего не слышал. Но как убежишь, когда тут и Ковшов, и отец, и мужики?..
– Шабаш! – отдуваясь, сказал Ковшов, заталкивая в угол последний мешок. – Попомни, Кузьмич: шестьдесят четыре мешка под тобой. Твои восемь... Любые... – Он вылез из подполья и закрыл лаз.
– Не прикажете ли расписочку выдать? – насмешливо спросил Горелов.
– Обойдемся и так. Мы с тобой и без расписки крепко спутаны... – Ковшов долго отряхивался от паутины, потом спросил: – А ребятня твоя не пронюхает?
– Голову оторву! – мрачно заявил Горелов.
– Голова головой, а лучше бы забить подполье-то. Или вот сундук на лаз передвинуть.
– Можно и сундук, – согласился отец.
Митя бросился к лазу и толкнул руками половицы. Но было уже поздно. Над его головой со скрипом и визгом протащили по полу сундук, и он прижал половицы.
Мите показалось, что он сейчас вот-вот закричит и позовет отца. Но мальчик сдержал себя – он слишком много узнал за этот час. Митя прикусил палец и ткнулся в угол, на сухую землю...
Забыв про налипшую на волосы паутину, Степа молча сидел на сундуке. Теперь, после рассказа Мити, ему все стало окончательно ясно.
Так вот куда попал хлеб дяди Ильи!
А как Ворон искусно разыграл спектакль с похищением зерна из амбара, как ловко разжалобил он мужиков и опутал понятых, как по-правдашнему плакала и причитала тетка Пелагея! И даже Филька в то утро показался Степе таким несчастным и пришибленным.
«Сколько же лиц у людей, – думал Степа, – и как понять, какое лицо настоящее и какое поддельное, какое слово верное, а какое лживое и черное?»
И он вспомнил бабушкину сказку про оборотня. Был тот оборотень злой и коварный, но всегда являлся к людям с ласковой улыбкой и добрым словом.
А как трудно жить, когда тебя обманывают! И кто скажет Степе, сколько еще оборотней встретится на его пути и как научиться разгадывать их сразу, не мучаясь и не ошибаясь?
Молча сидели на лавке и Митя с Таней.
– Что ж теперь будет-то? – спросила девочка, когда молчание стало тягостным и почти невыносимым.
– Оборотень он! – как бы про себя проговорил Степа.
– Кто оборотень? – не поняла Таня.
– Дядя наш... Ворон... И надо его на свежую воду вывести! – Степа поднялся. – Пойдемте вот к Рукавишниковым... Или к уполномоченному.
И тут случилось неожиданное.
Митя, сидевший на лавке с понуро опущенной головой, вдруг подбежал к Степе и бестолково замахал перед его лицом руками:
– Ага! Жаловаться пойдешь? Доносить? А про меня с Серегой ты подумал? Папаню заберут – как мы жить будем? Я тебе тайну доверил, а ты вон что... Еще друг называешься!..
Опешив, Степа чуть отступил назад. Возбужденный Митя кинулся к двери, набросил на петлю крючок, обеими руками ухватился за скобу и выкрикнул:
– Не пущу! Не смей! Никуда не пущу!..
Степа долго смотрел на приятеля.
– Пойми ты... Тут такое дело... Нельзя нам скрывать...
Митя вдруг обмяк, выпустил дверную скобу и, скривив лицо, опустился на порог:
– Меня же папаня со свету сживет...
– Никто тебя не тронет, – поморщившись, успокоил его Степа.
– Ой, Степа, ты не шути! – шепнула Таня. – Дядя Тиша, он такой... особенно во хмелю... Может и покалечить!
Она с тревогой и жалостью посмотрела на Митю: мальчик сидел на пороге, и слезы текли у него по щекам. И это Дубленый, Митька Горелов, который не плакал даже тогда, когда насквозь пропорол ржавым гвоздем ступню!
– Давай помолчим пока, – попросила Таня. – Там видно будет.
У Степы сжалось сердце. Как все сложно и запутанно! Выведешь на свежую воду Ворона – невольно разоблачишь Горелова. А ведь у него ребята – Митька и Серега. Матери у них нет, заберут отца, и они совсем осиротеют. А уж он-то, Степа, знает, как горька сиротская жизнь!
– Ладно... помолчим, – с трудом выдавил Степа, отводя глаза в сторону.
Он вздохнул, прошелся по избе, постоял перед тяжелым сундуком и потом попросил Таню и Митю помочь ему передвинуть его в сторону.
– Зачем это? – спросила сестренка.
Степа объяснил: они поставят сундук на лаз, Митя сейчас же уйдет к тетке Матрене, и отец будет в полной уверенности, что сын ничего не знает о хлебе в подполье. А там что ни случись – никто Митьку ни в чем не заподозрит.
Втроем ребята довольно легко передвинули сундук, убрали веревки, слегу и кругляш, поставили на стол пустую бутылку и покинули дом Гореловых.
ТИХАЯ ЧИТАЛЬНЯ
В общежитии Степа сел за уроки.
Но позаниматься ему не пришлось. Прибежала Нюшка и напомнила, что сегодня они дежурят в читальне.
Школа в эти осенние дни стала самым притягательным местом в деревне. В сумерки сюда сходились мужики. Как куры на нашесте, они рассаживались на школьном крыльце, мешая проходить учителям и ребятишкам, или толклись в скверике перед школой, до блеска засиживая скамейки и замусоривая окурками клумбы.
С легкой руки Матвея Петровича, в пустующем классе нижнего этажа школы открылось что-то вроде избы-читальни.
Учитель раздобыл несколько газет и журналов, выпросил у скупой библиотекарши с десяток потрепанных книг и наладил в читальне дежурство школьников.
Нюшка и Степа пришли на дежурство, когда уже совсем стемнело.
Они зажгли лампу-«молнию» с широким жестяным абажуром, покрашенным белой краской, проветрили помещение, разложили на столах газеты и журналы. Вернее, все это проделала Нюшка, потому что Степа, как только вошел в читальню, опустился на лавку и сидел, ко всему безучастный и равнодушный.
– Ты что как в воду маканый? – с удивлением спросила Нюшка. – Дежурить неохота?
Степа молчал.
– И разговаривать не хочешь! – обиделась девочка. – Тогда уходи – я одна подежурю.
Степа поднял голову. А может быть, все же поделиться с Нюшкой? Рассказать ей про хлеб в подполье, про Митьку Горелова – она же ему друг и, наверно, подскажет, как надо поступить.
Но рассказать Степа не успел: мужики, продрогнув на морозе, без всякого приглашения повалили в теплое помещение читальни.
Нюшка стала в дверях, стараясь пропускать мужиков по одному, и строго напоминала каждому, что в читальне нельзя ни курить, ни шуметь, ни выражаться бранными словами.
И мужики слушались строгую дежурную. Долго вытирали ноги о веник у порога, входили в читальню на цыпочках, чинно усаживались за столы и аккуратно брали книги и газеты.
Пробирались сюда и школьники. Им бы полагалось быть дома, готовить уроки на завтрашний день, но как не заглянуть в читальню, куда каждый вечер, как на сходку, набивается так много мужиков и всегда может случиться что-нибудь интересное!
Нюшка ухватила за шиворот Сему Уклейкина, пытавшегося было проскользнуть за спиной деда Прохора в читальню, и заявила, что вход ему воспрещается.
– Другим можно, а мне почему запрет? – заартачился Уклейкин.
– Ты дикарь... картинки из книжек вырываешь, – напомнила Нюшка.
– Пускай посидит, – вмешался Степа. – Может, ума прибавится и совести.
Вначале все шло чинно и по порядку.
Игнат Хорьков, которому досталась прошитая по корешку суровой ниткой книга «Путешествие на Луну» Жюля Верна, обратился даже к Нюшке за разъяснением: зачем это в книгах обманывают людей, когда всем старым и малым известно, что на Луне никто и никогда не был?
Девочка долго втолковывала Игнату, что «Путешествие на Луну» – это пока что фантазия, по-другому сказать – выдумка, но может статься, что через сколько-то лет люди и впрямь полетят на другие планеты.
– А зачем нам на Луну зариться, – допытывался Игнат, – ежели и на грешной Земле полная чехарда и неустройство?
На этот хитрый вопрос Нюшка не нашлась что ответить и сказала, что про устройство Земли они будут проходить только во второй половине года.
Хорьков крякнул, почесал затылок и полез в карман за кисетом.
– Дядя Игнат, выведу! – прикрикнула Нюшка, желая показать, что она все-таки дежурная. – И не чадите лучше своим самосадным зельем!
Но было уже поздно. То в одном углу, то в другом задымились цигарки, и мужики завели шумные разговоры.
Говорили о колхозах, что вырастали по округе, как грибы, о зиме, которая обещает быть холодной и снежной, о том, что в соседнем селе у твердозаданцев нашли пять ям с прелым, засолодевшим хлебом.
– Вот что, ироды, делают! – вздохнул старик Курочкин. – Ни себе, ни людям...
– А наши-то богатеи тоже, видать, хлеб попрятали, – сказал Игнат Хорьков. – Кузьме Шмелеву полтораста пудов сдать полагалось, а заглянули в амбар – и полсотни не наскребли. И куда только хлебушек подевался?
– Поди, тоже где-нибудь в яме преет.
– Наши крепенькие – не простаки. С дешевого козыря не пойдут...
«Что же все-таки делать, что делать? – думал Степа, прислушиваясь к разговорам. – Смолчать про дядин хлеб, пожалеть Горелова и Митьку или все же пойти к Матвею Петровичу и дяде Егору и сообщить им обо всем?»
Но Рукавишниковы, как Степа знал от Шурки, уехали в Заречье «агитировать за колхоз» и вернутся только ночью. Тогда, может быть, разыскать уполномоченного по хлебозаготовкам Крючкина?.. Но как быть с Митькой? Он же доверил ему свою тайну, и Степа почти поклялся приятелю, что будет молчать. А разве можно предать товарища, нарушить честное слово?
Степа не находил себе места. То перебирал журналы, то задумчиво смотрел в окно, то поглядывал на дверь.
– Ты дежурный или кто? – зашипела на него Нюшка. – Курят все, шумят... Это тихая читальня или сходка? Скажи им построже...
– Да дежурю я, дежурю! – отмахнулся Степа и без особого воодушевления крикнул: – Тише, граждане! И не курить!
В читальню вошла Таня. Степа бросился к ней навстречу, схватил за руку и, утащив в коридор, спросил, где сейчас находится Митька Горелов.
– К тетке Матрене пошел, – ответила сестра. – Зачем он тебе?
Степа зашептал о том, что им никак нельзя молчать о спрятанном хлебе. Надо срочно разыскать Митьку и упросить, чтобы тот разрешил раскрыть тайну и вывести всех на чистую воду.
– Но ты же Митьке слово дал! – испуганно напомнила Таня. – Обещал молчать пока...
– Это так, – согласился Степа и, вздохнув, торопливо и сбивчиво принялся объяснять, что Митькин отец связался с кулаками, скрывает чужой хлеб, обманывает Советскую власть. Какой же он председатель сельского Совета после этого? Так что же важнее и дороже – честное слово перед другом или подлинная правда, так нужная людям?
– И худо же с Митькой будет, если с отцом что случится, – жалобно сказала Таня.
– Знаю, – нахмурился Степа. – И Митька пусть знает... Мы его в беде не оставим, помогать будем. Так ему и скажи... Ну, иди, иди, поговори с ним. В читальню его позови...
– Ладно, схожу, – вздохнув, согласилась Таня, направляясь к двери.
В школьный коридор с улицы вошел Василий Хомутов. Заметив Степу, он спросил его, куда запропастился Афонька. Степа кивнул на читальню и открыл перед Хомутовым дверь.
Мужики встретили Василия шумными восклицаниями:
– Эге! Барсук из норы вылез!
– Замшел дома-то, Василь Силыч? На огонек потянуло?
– Может, в шашечки сразимся? – А вот газетка свеженькая!
– Ни к чему мне эти утехи! – Хомутов хмуро окинул взглядом читальню, выискал глазами Афоню, который играл в шашки с Семкой Уклейкиным, и кивнул сыну на дверь. – Порядка не знаешь? Нарочного за тобой посылать!
Сделав последний ход, Афоня с недовольным видом вылез из-за стола.
За последнее время его отец стал совсем невозможным. Не ходил ни на одно собрание, вечно держал калитку на запоре и всем уполномоченным и агитаторам, желавшим его навестить, отвечал через дверь чужим голосом, что мол, Василия Хомутова нет дома.
«Чего там штаны просиживать! – объяснял он свое поведение Афоне и жене. – Там, как река в половодье, – крутит, тянет. Не заметишь, как и на стремнину вынесет. Лучше уж на бережку отсидеться, в затишье».
Афоне отец строго-настрого наказал: нигде после уроков не задерживаться и сразу же являться домой. '
Сейчас, взяв сына за руку, Василий молча повел его к двери.
– Да присядь ты, Барсук Иваныч! – остановил его Игнат Хорьков. – Я для тебя новость припас.
Василий насторожился. Хорьков чуть приметно подморгнул мужикам и протянул Василию кисет с табаком:
– Новые артельщики тебя к себе прочат...
– Чего? – опешил Василий.
– Егор Рукавишников так и говорит: «Душа из меня вон, если я Барсука не сагитирую в колхоз войти!» Как же иначе! Лошадь у тебя добрая, сбруя справная, семян в достатке, сам чертоломишь за троих. Да ты для них клад бесценный!
Василию стало жарко. Он сорвал с головы лохматую баранью шапку и с размаху вытер ею взмокшее лицо.
– Что, брат, припекло? – ухмыльнулся Хорьков. – Истинную правду говорю... Вот хоть любого артельщика спроси.
Отмахнувшись, Василий толкнул дверь и нос к носу столкнулся с Аграфеной. В читальне засмеялись: вот и артельщица легка на помине!
Подойдя к Нюшке, Аграфена вполголоса спросила, скоро ли дочь вернется домой. Ей надо ехать в Заречье на собрание, а дома никого нет.
– Ступай, если надо, – шепнул Степа Нюшке. – Я и один подежурю.
Мужики обступили Аграфену.
Посмеиваясь и лукаво переглядываясь, они принялись расспрашивать ее, как поживает молодой колхоз, правда ли, что члены артели скоро сведут вместе всех коров, поросят и кур, а сами поселятся в одном доме, будут есть из общей чашки и даже спать на общей кровати. По слухам, в артели уже шьют стометровое одеяло и набивают соломой такой же матрац.
– А вы уши-то настежь держите– еще не то услышите! – нахмурилась Аграфена. – Шептунов на ваш век хватит...
– Ладно! Одеяло там, матрац – это дело десятое, – заговорил Василий, остановившись у двери. – Ты, Аграфена, лучше о деле скажи... Тринадцать хозяйств в вашей артели, а лошадей четыре штуки, да и те от ветра качаются. Вот и скажи: на чем весной пахать будете? Сами, что ли, в плуг впряжетесь? Егор, скажем, коренником, ты – в пристяжных...
– Не в чужой стороне живем, – помолчав, ответила Аграфена. – Раз власти к хорошему нас зовут, без подмоги не оставят...
– Вот как! – раздраженно перебил ее Василий. – Собрались Тюха, Матюха да Колупай с братом и опять думаете на дармовщинку прожить! Власть даст, власть поможет! А нам, выходит, опять налоги плати да заготовку вози... Нет, вы попробуйте своей кишкой все вытянуть!
– Гляди, и вытянем. За тем и в артель сошлись! – почти весело сказала Аграфена. – Начнем с малого, а там и другие пристанут. Вот хотя бы ты, Силыч... Как ни отсиживайся в своей берлоге, а от артели тебе никуда не деться. Дорожка у нас одна – прямая, накатанная.
– А я что говорил? – Хорьков толкнул Василия в бок. – Считай, что ты уже в артели...
Хомутов ошалело оглядел мужиков.
Потом в сердцах сплюнул на пол, по-мальчишески сложил заскорузлые, с черными ногтями пальцы в кукиш и сунул его под нос Аграфене:
– А дулю не хочешь?
– Да ты в уме ли, Силыч! – Аграфена подалась назад. – С кулачищами лезет!
– И плеваться нечего! – прикрикнула на Василия обиженная за мать Нюшка. – Читальня все-таки!..
