Текст книги "Собрание сочинений в 3-х томах. Т. I."
Автор книги: Алексей Мусатов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 40 страниц)
Вскоре овраг пересекла накатанная проселочная дорога. Она тянулась от самой Кольцовки и уходила далеко в поле, к озимям, на которых паслись лошади. Степа свернул на дорогу и пошел к деревне.
Навстречу ему вели коней – кто верхом, кто на поводу. Озимые посевы этой осенью хорошо разрослись, зеленели, как вешний луг, и после морозов каждый хозяин старался подкормить свою лошадь сочной зеленью.
Вот мимо Степы с топотом проскакал? верхом на лошадях ватага мальчишек. Схваченная морозом, окаменевшая земля звенела под копытами. Понукаемые свистом, гиканьем, ударами поводьев, лошади старались вовсю: мол, так и быть, лихачи-наездники, потешим вас напоследок.
Степа с завистью проводил мальчишек глазами. Неплохо бы и ему прокатиться. Скоро зима, выпадет снег, и не будет больше ни поездок в ночное, ни скачек наперегонки.
Филька остановился и сердито дернул приятеля за рукав:
– Упустили!.. Из-за тебя все! Растопшонник!
Это было любимое ругательство отца, хотя Филька и не понимал, что оно значит.
– Сам ты тюхтя, Купидон пузатый! – огрызнулся Фома-Ерема. – Любите вы с батей чужими руками жар загребать! Мы, мол, чистенькие, наша хата с краю...
– А вам... вам бы только на свечках в церкви наживаться, барышничать да самогон гнать!
– А ты видел, как мы самогон гоним?
Мальчишки, наверно, не на шутку бы поссорились, если бы Филька не показал в сторону деревни:
– Смотри!
Прихрамывая, по дороге шел Игнат Хорьков. В поводу он вел молодого саврасого жеребца Красавчика. Жеребец приплясывал, рвался из рук, искал глазами табун и заливисто, нетерпеливо ржал. Игнат оборачивался к Красавчику и грозил ему кулаком.
Повстречавшись со Степой, Хорьков остановился, и они о чем-то заговорили – по-видимому, Игнат просил колониста отвести жеребца на озимь.
– Ездок тоже! – пренебрежительно заметил Филька. – На лошади, как девчонка, трухает.
Степа тем временем подошел к жеребцу и ухватился за гриву. Игнат помог ему забраться на лоснящуюся, сытую спину лошади, дал в руки повод и шлепнул Красавчика по заду. Жеребец взбрыкнул, рванулся вперед и сразу же перешел на размашистый галоп.
Степа судорожно сжал ногами горячие бока лошади, намотал сыромятные поводья на руки и попытался попридержать резвого коня. Но застоявшийся жеребец, почуяв свободу (Игнат забыл вложить ему в рот удила), упрямо выгнул шею и только прибавил шагу.
– Теперь ему Красавчик даст жару! – фыркнул Филька, и его вдруг осенила догадка: вот она, желанная минута! Не надо ходить по следам колониста, подкарауливать, ждать...
Филька толкнул приятеля в бок.
Словно угадав его мысли, Фома-Ерема спросил:
– Пугнем? Да?
Мальчишки присели за куст. Филька торопливо снял с себя уздечку.
Жеребец приближался. Стало слышно, как у него звонко ёкает селезенка.
Упоенный скачкой и ничего не замечая вокруг, Степа пригнулся к шее лошади. Поводья были крепко намотаны на его руки.
Красавчик уже совсем рядом. Фома-Ерема, сунув пальцы в рот, оглушительно свистнул, а Филька, встав на колено, швырнул под ноги лошади звякнувшую кольцом уздечку. Жеребец шарахнулся в сторону и тяжело споткнулся. От толчка Степа перелетел через голову лошади. Сыромятные поводья намертво затянули кисти Степиных рук, и он поволочился по земле.
Храпя и кося глазами на непривычный груз, жеребец скакнул в сторону, перемахнул через канаву и бешено помчался по ржаному жнивью.
Мальчишки за кустом оцепенели.
В ту же минуту кто-то, неожиданно здесь появившийся, схватил их за плечи и яростно встряхнул:
– Негодяи! Вы что?!
Это был директор школы. Он стоял над мальчишками в высоких охотничьих сапогах, с ружьем за плечами – возвращался с охоты – и, тяжело дыша, в упор смотрел на них своими пронзительными глазами.
– Мы... мы не хотели... Зачем он руки поводом замотал... – залепетал Филька. – Ездить не умеет...
– Уздечку это не я бросил... Это Филька, – принялся оправдываться Фома-Ерема. – Я только свистнул раз... попугать хотел...
– Заберите уздечку! – холодно распорядился Федор Иванович. – И марш домой! Оврагом идите... Чтобы вас ни один человек не видел!
Филька поднял уздечку, махнул рукой Фоме-Ереме и, испуганно озираясь на директора, затрусил к оврагу.
Федор Иванович проводил их взглядом, вытер платком взмокшее лицо и вышел на дорогу. Огляделся. Со стороны деревни тянул за повод свою худоребрую клячу Прохор Уклейкин. Федор Иванович поспешил ему навстречу.
– Несчастье, Прохор Семенович! – поравнявшись со стариком, сказал директор. – Ковшов с Красавчика свалился. Поводьями ему руки захлестнуло... Одолжите мне вашу лошадь... Попытаюсь догнать.
– Да возьмите, возьмите! – Уклейкин протянул поводья. – Я в деревню побегу – людей скличу. Ах ты, беда какая! Теперь всю душу из мальчишки вытрясет.
Федор Иванович сел на лошадь и, свернув с дороги, погнал ее через поле.
Игнатова Красавчика он заметил у леска, на перелогах. Взмыленный конь стоял, настороженно прядая ушами. Вытянув затянутые поводом руки, Степа плашмя лежал рядом. Издали было видно, что он пытался встать. Но при каждом его движении жеребец испуганно всхрапывал и шарахался в сторону.
Федор Иванович спешился и, ведя Прохорову лошадь за повод, осторожно пошел навстречу жеребцу. Вытянув руку и нежно называя жеребца Красавчиком, он долго подманивал его и наконец ухватил за узду. Потом наклонился над Степой, освободил его руки от повода и невольно покачал головой. Лицо мальчика, поцарапанное колючим жнивьем, кровоточило. Пиджак был измазан землей, располосован, штаны на коленях порваны, по ногам текла кровь.
– Идти можешь? – Федор Иванович помог Степе подняться.
Мальчик сделал небольшой шаг, болезненно вскрикнул и опустился на землю:
– С коленкой что-то... Наверно, копытом ударило... Савин огляделся, снял уздечки с лошадей и пустил их к озимям. Потом подошел к Степе и, пригнувшись, подставил ему спину:
– Садись!
– Что вы, Федор Иваныч... – растерялся Степа – Вы идите! Я сам как-нибудь...
– Садись! Не разговаривай! – повторил Савин.
Степа неловко обхватил шею директора, и тот, подняв его, потащил в деревню.
ПРИТИХНИ!
Илья Ефимович садился обедать, когда через окно заметил подходящего к крыльцу Савина с необычной ношей за спиной.
Он быстро вышел навстречу директору школы и спросил, что случилось.
– Потом, потом объясню! – бросил Савин и приказал уложить искалеченного племянника в постель.
Ничего не понимая, Илья Ефимович провел Савина во вторую половину дома. Степу уложили в постель и оказали ему первую помощь.
Вскоре к Ковшовым зашел Матвей Петрович с ребятами. Он посоветовал перенести Степу в общежитие или отправить в зареченскую больницу, но Савин сказал, что мальчика в таком виде тревожить нельзя и надо срочно послать за доктором.
– Запрягите лошадь! – приказал он Илье Ефимовичу. Ковшов покорно заложил лошадь в легкую тележку, и Матвей Петрович погнал ее в Заречье. Через час оттуда приехал старик фельдшер.
Фельдшер промыл Степе спиртом многочисленные царапины и ссадины, потом забинтовал руки, ноги и лицо.
Савину и Матвею Петровичу фельдшер сказал, что царапины и ссадины на молодом теле быстро заживут; хуже дело с левым коленом, которое посинело и распухло от удара лошадиным копытом.
– Словом, молодой человек покатался в свое удовольствие, теперь придется ему и полежать, – невесело усмехнувшись, заметил на прощание фельдшер.
Все разошлись. За Степой осталась присматривать Таня.
В этот же день, но уже поздно вечером, к Илье Ефимовичу вновь зашел Савин. Он хмуро посмотрел на Фильку, и тот догадался, что сейчас директор обо всем расскажет отцу. Значит, не миновать сегодня хорошей выволочки.
Он с надеждой посмотрел на дверь – хорошо бы сейчас смотаться куда-нибудь...
– Выйди, Филя, погуляй! – строго сказал Савин. Филька не заставил себя просить и выскочил на улицу. Савин прошел вперед, не дожидаясь приглашения, присел к столу и забарабанил пальцами по столешнице.
– Опять чем-то недовольны, Федор Иваныч? – покосился на него Ковшов и вдруг, что-то вспомнив, ухмыльнулся: – Подумать только, Степку на закорках тащили! Через всю деревню. Вот уж действительно любящий директор!
– Будешь тут любящим! – отозвался Савин, убирая со стола руки. – А все по милости вашего сынка.
И он рассказал, что Филька сделал сегодня со Степой.
– Ну сынок! Лихо начинает! – покачал головой Илья Ефимович и, подумав, добавил: – А может, и поделом ему, колонисту! Пусть не шпионит, не выслеживает. Можно, пожалуй, и еще добавить!
Савин с досадой посмотрел на Илью Ефимовича. Опять ему нужно все растолковывать, как школьнику. Да, колонист – помеха, бельмо на глазу. Но какая польза от того, что Филька с Фомой-Еремой изобьют его еще раз? Только навлекут на себя подозрение и втянут в неприятную историю самого Ковшова. А ведь тому надо жить сейчас как можно тише и со всеми в ладу. И если Илья Ефимович хочет себе добра, он должен немедля внушить сыну, чтобы тот не распускал рук и не смел трогать Степу даже пальцем.
– Вот навязался, проказа на мою шею, покоя нет! – закряхтел Ковшов. – Хоть бы вы его, Федор Иванович, из школы убрали.
– Как то есть «убрали»? – переспросил Савин.
– Ну, исключили вроде или перевели куда. Только бы от Кольцовки подальше...
– Ага! Дошло наконец-то! – не без торжества заметил Савин. – А что я вам говорил в свое время? Отправьте племянника обратно в город, пока он вам в горло не вцепился. Задним умом крепки, Илья Ефимович!
– Что говорить, дал маху... – сокрушенно согласился Ковшов. – Но вы же директор школы, и всё в вашей власти. Исключите Степку... Так, мол, и так – за плохое поведение, за клевету на председателя сельсовета. И делу конец!
Савин покачал головой – он уже думал об исключении. На первый взгляд это очень соблазнительно. Он едет в район и добивается перевода Степы в какую-нибудь другую школу или в детский дом. А когда его не будет перед глазами, станет легче жить и работать. Конечно, с мальчишкой справиться нетрудно, но он, к сожалению, не один, на его защиту всегда может стать Матвей Петрович. А этого нужно опасаться...
– Нет, нельзя исключать... пока нельзя, – недовольно сказал Савин. – Опять начнутся разговоры о спрятанном хлебе, поиски, слежка. А нам нужно сделать так, чтобы история с хлебом забылась как можно скорее.
Он все больше и больше раздражался. Слишком уж много времени отнимает этот маленький Ковшов. У них есть дела и поважнее.
Савин принялся расспрашивать, как у Ильи Ефимовича проходят «беседы» с мужиками, что те думают о колхозе.
– Захожу кой к кому, – сдержанно доложил Ковшов. – Больше всего на хозяйственные вопросы напираю. Мол, ералаш в артели начнется, бестолковщина, через год все голышом ходить станут. Не колхоз получится, а голхоз...
– Правильно, – согласился Савин. – Еще о руководителях подбросьте мыслишку. Внушайте крестьянам, что колхозом будут управлять назначенные из города уполномоченные, что они введут казарменную дисциплину, лишат членов артели всяких прав. Но говорить надо умно, сплеча не рубить... чтобы слеза чувствовалась, боль...
– Стараюсь, Федор Иваныч! Я тут Игнату Хорькову до того сердце разбередил, что он даже за топор схватился. «Лучше, кричит, я своего Красавчика жизни лишу, чем на общий двор сведу». Насилу успокоил. – Ковшов нахмурился. – Только вот Никита Еремин со Шмелевым подчас мешают. Такой завалью мужиков пугают – уши вянут. Тут и всякие церковные бредни, и одеяло на сто метров, и общие жены...
– Ничего, пусть пугают. Это тоже кое на кого действует, – заметил Савин и спросил Ковшова, как ведет себя Хомутов.
– Тугой мужик, – вздохнул Илья Ефимович. – На собрания ходит редко, окопался в доме. Но чую, мужик ко всему прислушивается. Я уж до него через жену стараюсь дотянуться.
– Смотрите у меня! – погрозил Савин. – Хомутова держите крепко. По нему многие будут равняться, Надо будет – припугните.
– Это в каком смысле?
– Без кровопускания, понятно, – поморщился Савин. – Письмишко ему подбросьте, записку там с парой теплых слов... Учи вас! – Он зевнул, посмотрел на часы и направился к двери. – За племянником присматривайте, лечите его. Не мешает с ним и примириться. А сыну скажите твердо, как он себя вести должен.
– Скажу, – согласился Илья Ефимович.
Перед сном он подозвал Фильку и, погрозив ему пальцем, вполголоса выругался:
– Остолоп! Растопшонник! Глупостями занимаешься!.. Лошадей пугаешь!
– Так, тятька... – забормотал сын. – Я же не знал, что он в поводьях...
– Молчи! Слушай! – перебил его отец. – С завтрашнего дня держи себя на людях тише воды, ниже травы. О колхозах ни слова ни с кем... ни смешка, ни подначки. И Степку не задирать!
– Он же ищейка, шпионит за нами! – удивился Филька. – По следу ходит...
– Вот и не тронь его, не дразни. Филька ничего не понимал.
– Что ж мне, замириться с ним? – насмешливо спросил он. – В обнимочку ходить? «Ах, братик, голубчик!» Да лучше я...
Что «лучше», Филька не договорил: отец пребольно щелкнул его по голове согнутым в крючок пальцем и зашипел:
– Молчи, дурень! Я тебе еще толковать должен?! И замирись, если отец говорит. В струнку вытянись, притихни! Значит, так надо... Рано тебе еще своим умом жить. Да нам всем, может, землю грызть придется, на коленях ползать...
Филька на всякий случай отскочил в сторону. Но отец драться не собирался. Он только махнул рукой и подвернул фитиль в лампе.
– Спи давай! И чтоб завтра был как шелковый!
Потирая голову, Филька отошел к своей кровати. Это бывало не часто, чтобы отец щелкал его по затылку. «Замирись... притихни... так надо». Видно, отцу сейчас приходится туго.
Вздыхая, Филька полез под одеяло.
ПЕРВЫЙ СНЕГ
Степа открыл глаза от мягкого белого сияния и повернул голову к окну. За окном валил снег. Он уже прикрыл ржавую, окаменевшую дорогу, застывшую грязь и лужи, затянутые грязным, захоженным льдом, мусор и щепки около бревен. Улица выглядела чистой и белой, как вымытый и выскобленный к празднику пол в горнице, который еще не успели заследить.
Тяжелые, влажные хлопья снега падали густой завесой и ложились всюду, где они только могли задержаться: на черные слеги изгороди, на бревна, на поленницу дров, на скамейку в палисаднике, на ступеньки крыльца и даже на желоб колодца.
«Зима... пришла-таки», – улыбнулся про себя Степа, и ему вдруг захотелось первому пройти по заснеженным ступенькам крыльца.
Он пошевелил ногами, толстыми и неуклюжими от белых марлевых повязок, и приподнялся на локтях.
В избе никого не было.
На стене тикали часы-ходики, на табуретке, около кровати, стояла крынка с молоком, лежал хлеб; на лежанке дремала кошка.
Степа кинул взгляд на отрывной календарь на стене – вот уже восьмые сутки, как он лежит в доме у дяди.
Но почему именно здесь? Почему Савин не притащил его в общежитие или не отправил в больницу? И что ему нужно, дяде Илье? Он уже несколько раз заходил в избу и заводил разговор о том, что Степа ему все-таки племянник, родная кровь, и он, дядя, его в беде не оставит. Да и вообще, говорил он, им надо помириться, забыть про старое, жить в ладу и согласии. Пусть племянник так и останется в этой избе вместе с Танькой.
В забытьи Степе начинало казаться, что, может, и в самом деле ему незачем враждовать с дядей, в чем-то подозревать его. Но, приходя в себя, мальчик готов был крикнуть дяде в лицо, что он не верит ни одному его слову и сейчас же уйдет из этого дома.
Когда Степа делал попытку подняться с постели и вскрикивал от боли, Илья Ефимович успокаивал его:
– Ты лежи, поправляйся. Мы еще поговорим...
И Степа вынужден был лежать. В первые дни все тело саднило, горело, мучительно хотелось пить, и, забываясь на короткое время, он несвязно бормотал что-то про лошадей, про мешки с хлебом, Митю Горелова...
Приятели не забывали Степу. Они забегали утром до школы, приходили после занятий, лезли в избу, но Илья Ефимович строго-настрого наказал Тане никого не пускать к больному.
Только Нюшка, минуя все запреты, пробиралась в избу и вместе с подругой ухаживала за Степой.
Мальчишки же обычно присаживались на завалинку и гадали, останется их приятель хромым или нет. Афоня Хомутов смастерил даже костыли и принес показать их девчонкам.
– Да ты что, смеешься над ним! Хочешь, чтобы Степка колченогим остался? – накинулась на Афоню Нюшка и забросила костыли в огород.
– Да я так... на всякий случай, – сконфуженно развел руками Афоня.
Но чаще всего заходил к Ковшовым Митя Горелов. Он приносил рябину, моченые яблоки, заглядывал в окно, стараясь рассмотреть больного, или, упросив Таню с Нюшкой, пробирался в избу и подолгу сидел у порога.
Маленький, тщедушный, он был похож в своем красноармейском шлеме с опущенными отворотами на пришибленную, нахохлившуюся птицу.
Еще в воскресенье, когда Митя увидел изувеченного приятеля, у него словно что-то оборвалось внутри. Директор школы всем рассказывал, что Степа затеял лихую скачку и упал с лошади, а Мите почему-то казалось, что все это не так, что со Степой свел счеты дядя Илья или Филька, а может быть, и его отец.
А ведь такое могло случиться и с ним, с Митькой Гореловым. Но Степа все принял на себя и вот теперь лежит как пласт, изуродованный, в бинтах и повязках.
– Ну, чего ты сидишь, чего глаза мозолишь? – сердилась Таня. – Степе же легче не будет.
– Это ему из-за меня попало... Из-за меня, – бормотал Митя. – Надо бы нам вместе держаться...
Как-то раз к Ковшовым заглянул Матвей Петрович. Он долго смотрел на забинтованное лицо Степы, потом спросил, как к нему относится Илья Ефимович, хочет ли помириться.
– Хочет... – вполголоса ответил Степа. – А только зачем это?
– Все же он тебе дядя, родня...
Мальчик беспокойно заворочался в постели и, откинув одеяло, приподнялся.
– Рано еще вставать, – остановил его учитель.
– Матвей Петрович, – не слушая его, торопливо заговорил Степа, – не верите вы мне! Думаете, я нарочно на дядю наговорил, выдумал все? А вот нет... Голову на отсечение даю!
– Почему ты думаешь, что я тебе не верю? – в свою очередь, спросил учитель и уложил его в постель. – Не волнуйся... Мне Митя и Таня обо всем рассказали. И я не могу не верить. Выдумать это невозможно. Тут, друг мой, другая загадка: куда Ковшов с Гореловым перепрятали мешки с хлебом?
– Это я во всем виноват, – со вздохом признался Степа;– Надо бы сразу заявить о хлебе, а я тянул.
– Да, кстати... кому ты первому сообщил о мешках в подполье? – спросил Матвей Петрович.
– Федору Ивановичу.
– В воскресенье утром?
– Нет... Накануне вечером.
– А почему обыск проводили утром?
– Федор Иванович сказал, что надо подождать Крючкина. А вечером Крючкина не было в деревне.
– Странно! А мне Крючкин сказал, что он весь вечер сидел в сельсовете, – пожал плечами Матвей Петрович.
Он пытался разобраться в событиях последних дней: загадочное исчезновение хлеба, падение Степы с лошади, необычная забота о нем Федора Ивановича, желание Ильи Ковшова примириться с племянником. Но какая же связь между всем этим?
– Матвей Петрович, а вы что думаете? – осторожно спросил Степа.
– Нет-нет, ничего особенного! – поспешил успокоить его учитель, но про себя подумал, что Степе следует быть настороже: он слишком много знает о проделках дяди, и ему может не поздоровиться. «Надо будет Шурку предупредить, чтобы он Степу одного не оставлял».
– Матвей Петрович, я в общежитие хочу, – сказал Степа. – Чего мне здесь валяться...
– Это верно, – согласился учитель. Матвей Петрович попрощался и ушел.
Степа остался один. На душе у него было тревожно и тоскливо.
Почему Федор Иванович сказал ему неправду про Крючкина? Если бы они пошли с обыском к Горелову в субботу вечером, хлеб никуда бы не исчез. Зачем только директор оттянул обыск до утра? И почему он всегда так пристально смотрит на Степу? Может быть, он... Нет-нет, Степа не смеет об этом даже и подумать. Он хороший человек, Федор Иванович. Если бы не он, что сделал бы со Степой Красавчик! А кто тащил Степу на спине до самой деревни, кто посылал за фельдшером?
...Сейчас мальчик еще раз оглядел избу, прислушался и, осторожно спустив с постели ноги, встал. Тихонько сделал первый шаг.
Что-то отдалось в правом колене, но терпеть можно. Придерживаясь рукой за стенку, Степа добрался до двери, сунул ноги в какие-то опорки, накинул на плечи пиджак и вышел на крыльцо.
Вот и молодой снежок на ступеньках! Как он вкусно скрипит под ногами!
Степа подобрал палку у крыльца и, опираясь на нее, пошел чистым, светлым переулком. За ним сразу пролегли четкие черные следы, проступила земля – так еще тонок и слаб был слой первого снега.
Из-за угла вышли Шурка, Нюшка и Таня.
– Посмотрите только! – испуганно зашептала Таня, готовая броситься за братом. – Кто ему позволил?
– Погоди, – улыбаясь, удержал ее Шурка. – Пускай походит... Он почти и не хромает.
– А давайте считать, сколько он шагов сделает! – предложила Нюшка.
Считая вполголоса Степины шаги, Шурка с девочками тронулись вслед за приятелем.
А Степа шел и шел. Он миновал амбар, старый, неприглядный сарай с похорошевшей от снега крышей, выбрался на огуменник и, расхрабрившись, даже забыл опираться на палку.
– Сто двенадцать шагов! – громко сказала Таня. – Эй, Степа! Хватит!
Мальчик обернулся и счастливо засмеялся. Подбежали опоздавшие Афоня и Митя.
– А я тебе костыли... – начал было Афоня, но Нюшка погрозила ему кулаком, и мальчик, нагнувшись, набрал полную пригоршню снега и поднес к губам. – И вкусный же снег в этом году!
Всей компанией ребята вернулись в избу, заставили Степу, как он ни упирался, снова лечь в постель и принялись наперебой сообщать ему новости.
Позавчера в школе состоялся педсовет. Нюшка с Шуркой два часа просидели в пустом классе по соседству с учительской и услышали, о чем говорили учителя. Говорили о многом, но об исключении Степы из школы не было сказано ни слова. И больше того, Федор Иванович спрашивал ребят о здоровье больного и просил передать Степе привет.
Об обыске у Горелова кое-кто из школьников еще вспоминает, но уже редко. Теперь разговоры идут главным образом о колхозе. Его уже больше не зовут «чертовой дюжиной» – в артель вошло еще десятка два мужиков. Артель назвали «Передовик», а председателем правления избрали Егора Рукавишникова. В школе началась запись в драмкружок, Ребята сами будут сочинять про колхоз пьесы, стихи и частушки и выступать с ними перед крестьянами.
– Руководить будет Матвей Петрович, – сказала Нюшка. – Мы тебя тоже записали. Согласен?
Степа кивнул головой: какой может быть разговор! Вот только поскорее бы снять надоевшие повязки и вернуться в школу.
В сенях кто-то затопал, дверь приоткрылась, и в избу вошел Филька Ковшов.
Степа поднял голову!
– Тебе чего?
Прижимая к груди что-то округлое, завернутое в тряпицу, Филька неловко потоптался у порога. Потом подошел к Степе и поставил перед ним на табуретку глиняный горшочек, завязанный марлей,
– Мед это... Мать прислала. Поправляйся вот. А отец сказал: если хочешь, оставайся у нас в доме...
– Спасибочки! – насмешливо поклонилась Нюшка. – Он уже поправился.
– Все равно у нас лучше. Чего ему по чужим людям околачиваться?
Степа вспыхнул, с неприязнью оглядел Фильку:
– Уходи ты со своим медом! И знаешь куда...
– Подумаешь!.. Заелся на казенных харчах, – буркнул Филька, отступая к двери.
– Давай, давай! Скатертью дорожка! – Нюшка сунула ему в руки горшочек и подтолкнула к двери. – Не оступись, Филечка, медок не пролей! Он денежку стоит...
– И чего ему надо? – покачал головой Шурка, когда Нюшка, выпроводив Фильку, закрыла за ним дверь,
– Я знаю, чего... – тихо и многозначительно сказал Митя, сидевший у порога. – Подсластить Степку хотят, чтобы всякие думки в голову не лезли.
– Какие думки? – не понял Степа.
– А вот какие! – Митя помолчал, оглянулся на дверь, – Скажи, ты помнишь, как с лошади падал?
– Ну, помню... Разогнал Красавчика... Он споткнулся... Я и полетел через голову...
– На ровном-то месте – и споткнулся? – недоверчиво хмыкнул Митя. – А ты знаешь, что Филька с Фомой-Еремой в то утро тоже лошадей на озимя водили?
– И что? – Степа с недоумением посмотрел на приятеля.
– А может, они встретили тебя да и пуганули Красавчика. Вот лошадь и споткнулась... Филька, он такой, всякое умеет.
– Погоди, погоди! – остановил его Степа. – А ты видел кого-нибудь на дороге, когда я на Красавчике ехал?
– Откуда мне видеть? Я в деревне был.
– Так чего же ты выдумываешь? – рассердился Степа.
Митя горестно развел руками. Потом вдруг вскочил, сорвал с головы шлем и, размахивая им, заговорил сбивчиво и возбужденно.
Ну как Степка не понимает! Ведь он знает о Филькином отце такое, за что тот, наверно, готов сжить его со света. И уж кто-кто, а Филька за своего отца постоит горой, и ему ничего не стоит не то что пугнуть лошадь, но избить Степу смертным боем или проломить ему кирпичом голову.
– Да ну тебя! – отмахнулся Степа. – Выдумываешь всякие страсти.
– Ничего не выдумываю! – Митя почти кричал на приятеля. – Хочешь, чтобы тебя со света сжили! – Он вытер шлемом вспотевшее лицо и с тоской посмотрел на ребят: – А вы чего молчите?
Нюшка и Таня зябко поежились.
– А пожалуй, и верно, – хмуро согласился Шурка. – Дядя Матвей тоже об этом говорил. Ты, Степа, на рожон не лезь... В самом деле, может не поздоровиться. – И он деловито принялся излагать свой план: Степе надо быть поосторожнее, от Филькиной компании держаться подальше и по вечерам одному не ходить. Неплохо также на всякий случай иметь при себе увесистую палку.
– Вот-вот! – обрадовался Митя.
– Я тебе свинчатку достану, – шепнул Афоня. – Или болтик хороший... Карман не тянет, а может пригодиться.
– Будет вам! – взмолился Степа. – Вы еще охрану ко мне приставьте.
– А ты слушай! Кому говорят! – прикрикнула на него Нюшка. – С волками жить – по-волчьи выть... Охрана не охрана, а ходить давайте кучно, все вместе. И чуть что – сигнал подавать друг дружке. Вот хотя бы так... – И она, сложив ладони коробочкой, с силой подула в щелочку между большими пальцами и гукнула филином. – Все так могут? А ну, попробуйте!
Изба огласилась протяжными, воющими звуками, словно ребята дули в пустые бутылки. Не получилось только у Тани, но Митя сказал, что он обучит ее гукать филином не хуже Нюшки.
– Игру затеяли! – фыркнул Степа. – Тоже мне детки-малолетки. Вы бы лучше за дядей Ильей смотрели. Кровь с носу, а хлеб найти надо...
– А мы уже смотрим! – с таинственным видом сообщил Шурка. – Как тебя покалечило, мы слово дали: выведем Ворона на чистую воду, разоблачим его компанию. Это вроде как на войне – противник хитрит, петли вяжет, ну да мы тоже не лопоухие, смотрим в оба...
– И что же высмотрели? – нетерпеливо спросил Степа.
– Да пока тихо все, ничего особенного. Видно, затаился Ворон, выжидает. С Гореловым он почти не видится... Только вот к нему директор школы часто заходит.
– Зачем это?
– Если бы знать! – вздохнул Шурка.
– А надо знать, – хмуро сказал Степа, оглядев ребят. – Приятного, конечно, мало по следам ходить, да что делать! Зевать нельзя. Ухо держать приходится востро. И чуть что – тревога, сбор по сигналу. – И он, к немалому удовольствию Нюшки, гукнул филином.
