Текст книги "Собрание сочинений в 3-х томах. Т. I."
Автор книги: Алексей Мусатов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 40 страниц)
В воскресенье Степа, Шурка и Нюшка отправились агитировать Афониного отца. Вернее сказать, побеседовать с Хомутовым наедине было поручено преподавателю физики и математики Шумову, а ребята увязались с ним за компанию.
Ради такого случая Георгий Ильич надел праздничную дубленую шубу с расшитой узорами грудью и лисью шапку с острым суконным верхом.
Учитель шел неторопливо, степенно, и ребята с нескрываемым уважением посматривали на своего бригадира. Им было чем гордиться. Не в пример другим учителям, Георгия Ильича охотно принимали в крестьянских избах, и ему уже удалось вовлечь в артель двух упрямых мужиков. И недаром Матвей Петрович и Егор Рукавишников направили Шумова к такому барсуку, как Афонин отец.
Была и еще причина, почему ребята увязались за Георгием Ильичом. Афоня Хомутов за последнее время стал хуже учиться, часто пропускал занятия и сторонился приятелей. На все вопросы Степы и Шурки отвечал что-то невразумительное и после уроков спешил поскорее уйти домой.
– Георгий Ильич! – попросил сейчас учителя Степа. – Поговорите вы заодно с Афоней. Чего он от всех бегает... И учится еле-еле, словно из-под палки.
– Да-да, это заметно, – кивнул Георгий Ильич. – Жалуются на него учителя...
Добравшись до дома Хомутовых, агитаторы долго стучали в калитку.
Наконец из сеней послышался голос Афони:
– Кто там? Если к батьке, так его нет. Он в лес уехал.
– Это я, Георгий Ильич, – ответил учитель. – И ребята со мной. Мы к тебе в гости пришли...
В сенях замолчали – видимо, Афоня соображал, как ему поступить. Затем он ушел в избу, вскоре вернулся и, молча открыв калитку, пропустил агитаторов в избу. Здесь было тепло, пахло стружкой, свежим деревом, столярным клеем.
Афонин отец, широко расставив ноги, стоял за самодельным верстаком и утюжил тяжелым фуганком сосновый брусок. Кремовая длинная стружка со свистом вырывалась из фуганка и змейкой обвивалась вокруг волосатой руки Василия.
Георгий Ильич поздоровался, обвел взглядом старую, низкую избу, прогнувшуюся матицу, дубовую подпорку под ней.
– Когда ж, Василий Силыч, новоселье справлять думаете?
– И хотел бы в рай, да грехи не пускают! – Хомутов отложил фуганок, снял с руки стружку и, сдержанно усмехнувшись, пригласил учителя пройти к столу. – Агитировать пришли! Просвещать! Мне уж давно сказывали – сам Георгий Ильич по домам ходит. Значит, и до меня черед дошел. Ну что ж, давайте по-быстрому, пока жена из церкви не вернулась... Ну-ка, Афоня, распорядись.
Стараясь не смотреть на ребят, Афоня быстро снял с лавки заготовленные, видимо, для рам бруски, смахнул с табуреток стружку и поставил их к столу.
– Вы, я вижу, с подкреплением. – Василий обратил внимание на ребят. – Ну, что скажете, молодые уговаривальщики?
– Мы вам книжки достали, – сказал Шурка, вытаскивая из-за пазухи пачку брошюр. – Насчет колхозов. Очень понятные. Почитайте вот.
– Читал, поди. – Василий отстранил брошюры. – Афоня их немало из школы таскает.
– А еще плакат принесли... – Нюшка вскочила и повесила на стену большой лист серой бумаги с крупными печатными буквами: «Без артели крестьянину из нищеты не выбраться».
– Видал, знаю. – Василий кивнул сыну: – Сними, мать увидит – в клочья порвет... Ну, а ты с чем? – обратился он к Степе.
Тот пожал плечами и посмотрел на Георгия Ильича.
– Василий Силыч, уважаемый, – неторопливо начал учитель, – я вам речей говорить не буду. Не люблю, и не мастер... Давайте лучше подойдем к вопросу, так сказать, с цифрами в руках. – Он достал остро очиненный карандаш и записную книжку. – Нуте-с, что мы имеем? У вас в хозяйстве три десятины пахотной земли. В этом году вы намолотили шестьдесят пудов хлеба, накопали двадцать мешков картошки. Правильно? Овса еще собрали пудов пятнадцать, так? А вот у меня и другие данные есть. – Георгий Ильич перебросил две странички. – Сельскохозяйственная артель объединяет сорок хозяйств. Пахотной земли у них сто семь десятин. Хлеба колхозники собрали три тысячи шестьсот пятьдесят пудов, картошки – тысячу двести семьдесят мешков. В прошлом году члены артели построили новый скотный двор, два овощехранилища, купили конную молотилку. Вот давайте и решим задачку, Василий Силыч, кому вольготнее живется на Руси: вам или члену артели?
Василий беспокойно заерзал на табуретке:
– Что это за артель такая хваленая?
– Артель называется «Заре навстречу». Находится в селе Дубняки. Не так уж далеко от нас.
Степа вздрогнул и с недоумением посмотрел на учителя – откуда он знает про Дубняки?
– Вы сами-то бывали там? – спросил Василий.
– Лично не довелось, – признался Георгий Ильич. – Списался с ними, они мне и прислали все данные.
– Бумага все терпит, – недоверчиво хмыкнул Василий. – Можно и прихвастнуть ненароком.
– Допустим, вы сомневаетесь. Тогда приведу другой пример, – заговорил учитель, вновь берясь за карандаш.
– Подождите, Георгий Ильич... – поморщившись, сказал Василий, подходя к двери и прислушиваясь. – Кажется, ходит кто-то... Посидите тут, я сейчас... – И он вышел в сени.
Георгий Ильич и ребята остались ждать.
На стене мерно тикали часы-ходики с чугунной гирькой, отлитой в форме еловой шишки. По столу несколько раз бойко пробежал рыжий таракан. Кошка дважды спускалась с печки и тыкалась мордой в пустое блюдце.
Георгий Ильич, постукивая карандашом, то и дело поглядывал на дверь.
– Скоро он там? – вполголоса спросил Степа у Афони. Тот молчал. Потом подошел к двери и нажал на нее плечом. Дверь не подавалась.
– Так и есть, – виновато признался Афоня, – Ушел батя... И дверь запер.
Степа и Шурка вскочили из-за стола и по очереди толкнулись в дверь. Она действительно была чем-то снаружи приперта.
– Батя всегда так, – пожаловался Афоня, – Как надоест кого слушать, так и уходит.
– Да-с, положеньице! – усмехнулся Георгий Ильич, не проявляя особого беспокойства.
Шурка заявил, что это неслыханное издевательство над агитаторами, и предложил высадить дверь.
– Зачем же так? – остановил его учитель. – Посидим, подождем. Да!.. А не заняться ли нам, между прочим, математикой? Нуте-с, присаживайтесь...
Афоня оделил всех бумагой, карандашами, достал учебник, Георгий Ильич спросил его, что было задано по математике на завтра. Афоня неуверенно открыл учебник и показал задачу.
– Э-э, нет, братец, это уже пройденный этап, – заметил учитель. – Да ты, Афанасий, вчера опять, кажется, не был на занятиях?
– Не был, – признался Афоня.
Георгий Ильич пытливо посмотрел на мальчика:
– Послушай, дружок... Это как же понимать? Тебе что, ученье не по душе? Видно, придется мне о твоем поведении с батькой поговорить.
– Ни к чему это, – вяло сказал Афоня. – Он и слушать не будет...
– То есть как это «слушать не будет»? – начал сердиться учитель и по привычке постучал ногтем по ободку очков. – Он родитель тебе или нет? Василий Силыч всегда интересовался твоими успехами. В школу заходил... И вдруг пожалуйте...
Афоня молча опустил голову.
Георгий Ильич погрозил ему пальцем и поднялся из-за стола.
– Тут, братец мой, что-то не так. Я сейчас же должен все выяснить. – Он толкнулся в дверь, но, вспомнив, что та закрыта, с досадой махнул рукой и вновь обратился к Афоне: – Так-с! Школьник Хомутов, не желая учиться, перекладывает свою вину на родного отца. Очень похвально!
Лицо у Афони пошло пятнами.
– Георгий Ильич! – вскочил он. – Это... это неправда! Вы знаете, что с батькой делается? Знаете? – Он вдруг сорвал с гвоздя на стене школьную холщовую сумку, порылся в ней и, вытащив какую-то бумажку, протянул ее учителю: – Вот... смотрите.
Георгий Ильич отошел к окну. Прочтя бумажку, он дернул головой, потом снял очки, зачем-то протер стекла, еще раз пробежал бумажку глазами и озадаченно покачал головой:
– Вот оно как бывает!
Степа, Нюшка и Шурка с любопытством вытянули шеи – что там за бумажка? Она была кургузая, с неровными краями, затертая, с кусочками засохшего хлебного мякиша по углам.
Учитель посмотрел на ребят.
– Слушайте и вы! – И он вслух прочел: – «Хомутов! Колхоз не для таких, как ты. Хочешь носить голову на плечах – сиди дома, как барсук в норе. Не дорожишь собой – пожалей семью! Твои доброжелатели».
Ребята невольно сжались и пригнулись к столу, словно их прибило холодным колючим дождем.
– Где ты нашел эту записку? – спросил у Афони учитель.
– К калитке была приклеена... Хлебом, – объяснил Афоня. – И другие записки были. В сарай подбрасывали, под дверь подсовывали. Вот батька и мечется. Злой стал, не подступись. Он из деревни уехать хочет... Куда глаза глядят. А мне, говорит, и учиться незачем... – Афоня тоскливо посмотрел на учебники, на тетради, потом взял из рук учителя записку.
– Оставь, – сказал Степа. – Надо ее Матвею Петровичу показать или Крючкину...
– Нет, нет! – испугался Афоня. – Батька никому не велел показывать. Еще хуже будет. Это я только вам... – Он сунул записку в сумку и умоляюще посмотрел на учителя: – Георгий Ильич, не ходите вы к батьке, не уговаривайте... Он и так как больной. За нами же следят.
– Ну-ну, Афанасий! Нельзя так... Будь посмелее! – Учитель потрепал мальчика по спине и обратился к ребятам: – О записке непременно сообщить надо. Видали, как враг-то орудует! Последние дни чует – вот и беснуется. Где пулю, где слушок пустит, где записку подбросит... Вот вам и урок обществоведения...
В сенях раздались шаги, дверь распахнулась, и Василий с женой вошли в избу.
– Вот все и обошлось! – усмехнулся Афонин отец, заметив, что ребята с учителем, обложившись тетрадями, сидят за столом. – Я дров нарубил, и вы, видать, делом занялись.
Катерина, высокая, сухая, в черном платке, поджав губы, недружелюбно оглядела школьников, Георгия Ильича и прошла за перегородку,к печке.
Учитель поднялся из-за стола.
– Не обессудьте, Георгий Ильич, – сказал Василий. – Поговорить нам не удалось... – Он покосился на перегородку, за которой жена ожесточенно гремела посудой, и, понизив голос, признался: – Занозистая задачка мне досталась... Голову ломаю, а решить не могу...
Ребята вышли вслед за учителем.
В сенях Степа замедлил шаги. Ему показалось, что он чего-то не доделал, не досказал. Он вдруг повернул обратно, вошел в избу и бросился к Афониному отцу:
– Дядя Вась! Если вы боитесь чего... Моему отцу тоже грозили... А он все равно смелый был. И вы не бойтесь! – Степа вытащил из кармана заветную заметку и сунул Василию в руку: – Почитайте вот... – и выбежал за дверь.
БЕГСТВО ВАСИЛИЯ
К концу недели Василий Хомутов исчез из деревни.
Случилось это, видимо, очень рано утром, когда в доме Хомутовых все еще спали.
Проснувшись, Катерина решила, что ее беспокойный муж ни свет ни заря уехал в лес за хворостом. Но, выйдя во двор, Катерина увидела на привязи у яслей заиндевелую лошадь, в переулке приметила запорошенные снегом сани, и сердце ее замерло.
Она вбежала в избу и растолкала Афоню:
– Сынок! Отец-то наш...
Афоня вскочил, как от крика: «Горим!»
И без того в последние дни Хомутовы жили тревожно, ночью просыпались от каждого стука, калитку в сенях, кроме того, что закрывали на засов, припирали еще тяжелым дубовым чураком.
Заметив встревоженное лицо матери, Афоня с деланной сонливостью зевнул:
– Он, должно, к Маркелу в Заречье пошел. Двери выторговывать для нового дома...
– В такую-то рань! – не поверила мать. – Еще черти на кулачки не сходились.
Все же они решили подождать отца до полудня.
Чтобы еще больше успокоить мать, Афоня даже отправился в школу. Но на первом же уроке выяснилось, что он положил в сумку не те учебники, какие были нужны, и забыл дома пенал с карандашами и ручкой. Учителям он отвечал невпопад и, не расслышав, о чем его спрашивали, просил повторить вопрос. На уроке обществоведения Афоня занял за партой Шуркино место – оно было у окна, – продышал в опушенном игольчатым инеем стекле круглый «глазок» и все время смотрел на улицу: дорога из Заречья проходила мимо школы.
– Может, тебя срочные дела ожидают? – спросил Афоню Матвей Петрович.
– Ага! – кивнул Афоня, посмотрел на учителя отсутствующим взглядом и вновь припал к «глазку».
Но отец не показывался. Афоня вспомнил, что тот еще на прошлой неделе разругался с Маркелом, который заломил за двери несусветную цену.
Тогда пришло на ум другое: подметные письма, записки с угрозами. Афоня вздрогнул и принялся торопливо собирать учебники.
Матвей Петрович вновь прервал урок.
– Дела, я вижу, не только срочные, но и весьма важные, – шутливо сказал он. – Тогда, сделай одолжение, иди!
– И то пойду! Нужно мне, – согласился Афоня и, провожаемый удивленными взглядами учителя и ребят, вышел из класса.
В перемену Матвей Петрович, отозвав Степу и Шурку в сторону, попросил их сходить к Хомутовым – не иначе, у них в доме что-то случилось.
Переглянувшись с Шуркой, Степа рассказал учителю о записке «доброжелателей», которую получил Афонин отец.
– Почему раньше мне не сказал? – рассердился Матвей Петрович. – Такие дни, а вы в молчанку играете...
– Так Афоня же просил... – сконфуженно признался Степа. – Он за отца боится.
Матвей Петрович попросил учителя математики позаниматься с ребятами вместо него и, пригласив Степу с Шуркой, отправился к Хомутовым.
Там уже билась в слезах Катерина. Ее утешали соседки, говоря, что Василий где-нибудь загулял и к ночи непременно притащится домой. Да и как не загулять от такой жизни, когда все кругом трещит, рушится, полно слухов и недомолвок!
За крыльцом Афоня прилаживал к валенкам широкие, с круто вздернутыми носами лыжи.
– Матвей Петрович, вы-то зачем? – удивился он, увидев учителя и ребят.
«А дела-то действительно серьезные», – подумал Матвей Петрович и спросил Афоню, где он думает разыскивать отца.
Мальчик поспешно наклонился и зачем-то стал развязывать ремешок на валенке.
– Не знаю... – глухо ответил он. – Метет в поле... Никаких следов не видно.
Вернувшись в школу, учитель вызвал с уроков еще четверых комсомольцев, и вскоре небольшой отряд лыжников вышел на поиски.
В поле посвистывала позёмка. Сыпучий сухой снег с шорохом скользил по возвышенным местам, курился в низинах, оседал острогранными сугробиками у каждой сухой былинки.
Лыжники заглянули в пустые, холодные овины, обшарили все овраги, прочесали по-зимнему убранные Замызганки, просмотрели заснеженную реку – нет ли где на ней свежей проруби или не затянутой льдом полыньи.
На другой день на поиски вышли Егор Рукавишников, Аграфена, Игнат Хорьков и еще несколько взрослых.
Но Василий Хомутов исчез бесследно.
Афоня почернел от горя, еле передвигал лыжи, и ребята запретили ему выезжать с ними на поиски.
Катерина бегала то к попу, то к гадалке, дома жгла лампадки и во весь голос причитала, что этот колхоз погубил ее мужа и сделал детей горемычными сиротами.
На третий день, утром, к Хомутовым заехал незнакомый мужик в оранжевом тулупе, долго крестился на угол с иконами, потом, выпросив чарку водки, сообщил Катерине, что привез ей от хозяина поклон. Он видел Василия в Пустоваловке, километров за двадцать пять отсюда; тот сидел в сельской чайной, уплетал яичницу и о чем-то толковал с мужиками.
Василий просил передать, что он жив, здоров, но домой вернется еще не скоро – надо ему побродить по округе, поговорить с людьми.
Катерина решила, что муж, перепугавшись неизвестной артельной жизни, совсем рехнулся и сбежал из дому. Она принялась собираться в Пустоваловку.
– Уж я его разыщу... пропишу ему яишенку, чай с сахаром! – грозила она.
– Мама, а давай я съезжу, – предложил Афоня. – Дома же у тебя скотина, Никитка...
Мать подумала и согласилась, посоветовав сыну прихватить с собой для смелости кого-нибудь из приятелей.
Афоня вспомнил про Шурку и Степу – кого из них взять? Шурка, как и Афоня, никуда не выезжал из деревни, а Степа – парень бывалый, тертый калач.
И Афоня пригласил Степу. Тот не колебался ни минуты. Да и Матвей Петрович согласился, что Афоне нужен провожатый.
Шурка уступил Степе свои валенки, Нюшка незаметно сунула ему в карман теплые варежки, Катерина дала ребятам немного денег и строго наказала хоть с милиционером, но непременно доставить беглого отца домой.
Распрощавшись со всеми, Афоня и Степа тронулись в путь.
Идти было легко. Метель утихла еще накануне, в лицо светило невысокое зимнее солнце, и мороз вел себя совсем сносно: не кусал щек и ушей, не забирался нахально в рукава и за спину.
Накатанная, вощеная дорога с черными вешками по сторонам поднималась с увала на увал, поворачивала вправо и влево, и каждый раз перед ребятами что-нибудь открывалось.
Вот неоглядное снежное поле, кое-где пропоротое бурыми веточками бурьяна и острыми кинжальчиками осоки. Через поле бежит чистая, белая лыжня, а по обеим сторонам ее – ровные, круглые лунки пробитого палками снега; по такой лыжне только бы скользить да скользить...
Уходит вдаль многоярусная изгородь из черных длинных слег, и кажется, что на снегу кто-то отпечатал нотные линейки. Одиноко стоит на равнине рыжий стожок сена; прикрытый пышной соболиной шапкой. За излучиной дороги чернеет частый ольшаник, а перед ним словно застланная лебяжьим пухом лощина, кое-где тронутая сизо-зелеными проплешинами. Подойдешь ближе и видишь, что в проплешинах струится вода и от нее курится парок – речушка все еще не хочет сдаваться морозам.
Все это знакомо, видано сотни раз, но в пути почему-то кажется ребятам новым и привлекательным.
Или вот лес по сторонам дороги. Весь он с проседью, подбит серебром и проглядывается куда лучше, чем летом. Видны сушняк, бурелом, старые пни без коры, мелкие оголенные кустики. Стволы осин нежно-фисташкового цвета, березы без своего летнего наряда кажутся тоньше и легче, и только ели, отягощенные лапами голубого снега, как всегда зимой, стоят картинно-нарядные, величавые.
Нет, шагать по зимней дороге было куда как интересно! Вот только иногда мешали встречные подводы. Пропуская их, Степа и Афоня сходили с дороги и по пояс проваливались в глубокий, рыхлый снег. Приходилось снимать валенки, выбивать из них снег и перематывать на ногах портянки. Потом Степа захромал – Шуркины валенки оказались малы и натерли ногу.
В сумерки мальчишки добрались до большого села Пустоваловки. Отыскали сельскую чайную и принялись расспрашивать продавца о Василии Хомутове: высокий такой, плечистый, с черной бородой, в мохнатой бараньей шапке.
– В шапке, говорите? С бородой? – переспросил продавец. – Кажется, сиживал такой чудак. На чай налегал крепко...
– Чай он любит! – обрадовался Афоня. – В жару ведерный самовар выпивает.
– Тогда он самый! Все с мужиками спорил. О нашем колхозе их допытывал: что да как. Потом по хозяйству ходил, примеривался ко всему.
– Это батя мой, – окончательно уверился Афоня. – Где он сейчас?
– Собирался в Дубняки податься.
– В Дубняки?! – обрадовался Степа.
– «Я, говорит, не я буду, а в Дубняках побываю». Это верст за сорок отсюда, – пояснил продавец.
– И зачем ему в такую даль переть! – пожаловался Афоня приятелю. – Мать и без того ругается. Теперь вот шлепай за ним. А ты еще ногу натер...
– Это же здорово! – Степа потряс Афоню за плечи. – Помнишь, Георгий Ильич про Дубняки отцу рассказывал и цифры всякие приводил? Помнишь? Давно бы дяде Васе в Дубняки сходить надо.
– Ну, и сходит, – махнул рукой Афоня, – пощупает, понюхает. А потом опять в берлогу да лапу сосать. Знаю я своего батю!
– А ты тоже хорош... Хомутов-второй! – упрекнул его Степа.
– Уж какой есть! – буркнул Афоня.
Немного досадуя друг на друга, мальчишки почти без сна провели ночь в чайной, а утром отправились дальше.
В деревнях, что встречались по пути, они старались узнать, не пил ли у кого чай высокий бородатый мужчина в бараньей шапке. И люди нередко подтверждали, что действительно такой мужчина у них чаевничал и все расспрашивал дорогу на Дубняки.
«Правильно идем, по следу», – думал Степа, и у него сжималось сердце. Ведь скоро Дубняки, которые ему никогда не забыть!
ДУБНЯКИ
На второй день, поднявшись на увал, мальчишки увидели черные стены изб на белом снегу, раскидистые ивы при въезде в село, на пригорке голый парк.
Это были Дубняки.
Степа на минуту приостановился, перевел дыхание и, подхватив Афоню под руку, прибавил шагу.
– Дай хоть отдышаться! – взмолился Афоня. – Сам ведь хромаешь.
Дядю Василия мальчишки нашли не сразу. Сначала им сказали, что «ходок из Кольцовки», как здесь уже прозвали Василия Хомутова, осматривает коров.
Степа с Шуркой пошли на скотный двор. Черно-белые, одна в одну, коровы стояли в стойлах и, шумно вздыхая, жевали сено.
Шла обеденная дойка. Доярки сидели около коров на низеньких, словно игрушечных, скамеечках. Струйки молока со звоном ударялись в жестяные подойники, и казалось, что в коровнике кто-то трогает балалаечные струны.
В углу, бренча цепью, возился сытый, гладкий бык, лениво толкая бревенчатую стенку страшным, как дубовый заостренный кол, рогом. Почуяв посторонних, бык выгнул шею, отчего кожа на ней собралась в гармошку, скосил на ребят лиловый, как слива, глаз и вдруг протяжно и трубно замычал.
Мальчишки шарахнулись в сторону.
– Э-эй, кто там Кузнечика дразнит? – раздался голос, и к ребятам, катя перед собой тачку с навозом, подошел скотник в кожаном фартуке. – Опять на ферму самопером пробрались... без учителя? Сказано вам, бычина посторонних не любит, аппетиту лишается. А вы ему, поди, морковь притащили, брюкву... сочный корм, так сказать. А Кузнечику этого нельзя, у него сегодня с животом непорядок... – И он вдруг распорядился: – А ну, очищайте карманы, сдавайте корма!
Степа сказал, что у них нет никаких сочных кормов и они совсем не из местной школы, а из Кольцовки и пришли сюда, чтобы найти Василия Хомутова.
– Шут вас угадает! – развел руками скотник. – Все вы, мальчишки, на одну колодку. А ваш, кольцовский, был здесь, был. Два часа по коровнику лазил. Как ревизор какой. Коровам все хвосты перещупал. Сам удои замерял. Еле отвязались от него.
– А где он теперь? – спросил Афоня.
– За лошадей, поди, взялся, – сказал скотник.
Ребята отправились на конюшню.
– Чудак какой-то! – вспомнил про скотника Афоня. – Пристал тоже с сочными кормами...
– А Кузнечик-то каков! – улыбнулся Степа. – Еще бы Букашкой назвали!
На конюшне они узнали, что «ходок из Кольцовки» уже заходил сюда, устроил коням полный осмотр, а сейчас председатель артели повел его смотреть машины.
В машинном сарае Афониного отца тоже не оказалось.
Но сразу уходить отсюда ребятам не хотелось. Вдоль стен стояли смазанные дегтем плуги, прикрытые брезентом сеялки, жатки, сенокосилки...
– Кольцовка-то побольше Дубняков будет, – заметил Афоня. – А собери все машины – и то столько не наберется.
В углу сарая мальчишки увидели приземистый трактор с высокими задними колесами, с широкой грудью радиатора, похожей на пчелиные соты.
Подтолкнув Афоню к трактору и немного щеголяя своими познаниями, Степа принялся объяснять, что этот трактор уже не американский, а наш, советский, ленинградского завода «Красный путиловец», мощность его пятнадцать лошадиных сил, и он может тянуть два плуга.
– А что с вашим «Фордзоном»? – спросил Афоня. – Так утилем и останется?
– Обещали починить шефы, – сказал Степа. – Ждем вот... А ты почему в тракторный кружок не записался?
– Не до того мне, – вздохнул Афоня.
Не утерпев, Степа забрался на холодное железное сиденье трактора и потрогал застывшую баранку:
– Газануть бы сейчас!
– Тебе газанут! – Афоня оглянулся по сторонам. – Слезай скорее!
Наконец ребятам повезло: они нашли Василия Хомутова в колхозном амбаре. Подвернув рукава шубы, Василий загребал из сусеков полные пригоршни ржи, овса, гречихи, пересыпал зерно с ладони на ладонь, наклонялся к нему, чтобы лучше рассмотреть, вдыхал его запах.
Особо заинтересовало Афониного отца льняное семя. Скользкое, золотистое, оно вытекало из ладоней, как вода, и Василий вновь и вновь погружал в сусек руки.
– Доброе зерно, отменное! – бормотал он. – Я, пожалуй, возьму на разживу щепоточку.
– Сделай одолжение! – Председатель артели, пожилой бритый мужчина в полушубке, свернул из газеты фунтик и, наполнив его льняным семенем, с улыбкой протянул Хомутову.
Василий убрал фунтик в карман. И тут в дверях амбара он заметил Афоню и Степу.
– Вас откуда принесло?
– А мы тебя ищем! – с обидой сказал Афоня. – Ушел, ничего не сказал... Мамка с ума посходила...
И он, подмигнув Степе, принялся расписывать, как кольцовские мужики и ребята всей деревней разыскивали отца по лесам и оврагам. Ради такого случая из города вызвали даже милиционера с собакой-ищейкой. Не забыл Афоня рассказать, как они со Степой всю дорогу до Дубняков шли пешком, сбили ноги, поморозили носы, истратили последние деньжонки.
– Ну, ну... – сконфуженно затоптался на месте Василий. – Я ж передавал – жив, здоров. Зря там переполошились.
– И совсем не зря! Уйди я или мамка – ты что бы стал делать? – продолжал донимать отца Афоня и наконец строго спросил: – Когда домой тронем?
– Теперь можно и домой... – Василий покосился на председателя артели, еще раз окинул взглядом сусеки с зерном и чуть приметно улыбнулся. – Теперь можно...
Из амбара все пошли к правлению колхоза. Степа шагал позади всех и вглядывался в знакомые места. Все ему здесь было памятно и дорого. Вот старый парк, где он бегал с сестренкой, вот сквозь деревья виден бывший помещичий дом... В нем когда-то находилось правление коммуны. Степа помнит, как отец, с молотком в руках поднявшись по лестнице, прибивал к стене дома железную вывеску и кричал ему: «Эй, коммунар, смотри вверх! Правильно прибиваю, не перекосил?»
А вот и она, железная вывеска.
Только надпись на ней немного другая:
Правление дубняковской сельскохозяйственной артели «Заре навстречу».
Но последние два слова те же, что и при отце, – написаны крупными красными буквами и хорошо заметны издали.
Перед домом на заснеженной поляне, заслонив полнеба, одиноко высится могучий раскидистый дуб. Он жестко шелестит бурой, пожухлой, еще не успевшей облететь листвой, словно зовет мальчика подойти поближе.
Степа поискал глазами тропинку и, не найдя ее, полез к дубу прямо через сугроб. И сразу же ноги его выше колен провалились в рыхлый снег.
– Куда тебя понесло? – оглянувшись, спросил Афонин отец.
Но Степа ничего не слышал.
Придерживая валенки за голенища и с усилием вытаскивая их из сугроба, он как одержимый шаг за шагом вспарывал снежную целину. «Забыли... никто и не ходит», – подумал мальчик.
Но вот ноги его нащупали что-то твердое – тропинка!
Узенькая, припорошенная мягким снежком и почти неприметная для глаза, она тянулась от дороги к дубу через весь сугроб.
Степа выбрался на тропинку – как же он ее не заметил раньше. Значит, ходят люди, помнят...
Мальчик, притопнув валенками, стряхнул снег и с облегчением прибавил шагу.
Председатель артели понял Степу.
– Пойдемте, Василий Силыч, – позвал он Афониного отца и свернул на тропинку. – Это вам тоже посмотреть надо.
А Степа был уже около дуба.
У подножия дерева, до половины занесенный снегом, виднелся невысокий дощатый обелиск. На верху его была укреплена пятиконечная звезда, вырезанная из жести.
Степа притоптал снег вокруг обелиска и поправил прислоненный к нему заиндевевший снопик ржи.
Искристый колючий иней покрывал обелиск, мешая разобрать надпись.
Степа наклонился, смахнул варежкой иней, потом несколько раз провел голой теплой ладонью по дощатой стенке обелиска, и на ней четко проступила надпись:
Здесь похоронены убитые врагами народа первый председатель сельскохозяйственной коммуны «Заре навстречу» Григорий Ефимович Ковшов и его жена.
К могиле подошли председатель артели и Афоня с отцом. Прочтя надпись на обелиске, Василий медленно снял шапку и посмотрел на Степу. Тот стоял, плотно сжав губы, устремив глаза в одну точку, забыв надеть на закоченевшую руку варежку.
– А ведь это сынок Григория Ефимовича, – шепнул Василий председателю артели, показав глазами на Степу. – У нас живет, в Кольцовке.
