Текст книги "Собрание сочинений в 3-х томах. Т. I."
Автор книги: Алексей Мусатов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 40 страниц)
Нюша с трудом открыла глаза, подняла с подушки тяжелую голову и долго не могла понять, где она находится. Над головой нависал темный от старости, точно просмоленный, потолок, ноги упирались в кирпичную шершавую трубу, пахнущую сухой пылью, а вместо сенника спину согревали теплые мешки с рожью.
Рядом с Нюшей, сжавшись калачиками и вкусно посапывая, спала молодая ветлугинская поросль – Клава и Ленька.
«Мы ведь на печке вчера заснули. У нас же новый человек в доме», – сообразила наконец Нюшка, и что-то неприятно царапнуло ей сердце.
Она раздвинула легкую ситцевую занавеску, прикрывающую печь, и окинула взглядом избу.
На сдвинутых впритык столах остатки еды, пустые бутылки, опрокинутые стаканы и рюмки – следы вчерашнего свадебного гулянья.
В горшках с геранью груды окурков, пол затоптан, замусорен сеном, соломой, горшечными черепками. А в углу, на широкой деревянной кровати, где обычно спала Нюшкина мать с Клавой и Ленькой, сейчас похрапывает Тихон Горелов, новый человек в ветлугинской семье.
И только матери не было – как видно, она уже ушла на работу.
Смачно зевнув, проснулся Ленька, свесил с печи голову, оглядел избу и лукаво покосился на старшую сестру.
– Нюша, Нюш! А ты вчера тоже шибко гульнула...
– Как все, так и я...
– Я и говорю, – ухмыльнулся Ленька. – Такие ли частушки пела... А потом на перепляс с Гореловым схватилась. Уж и выкаблучивала ты! Он, бедненький, упрел весь, аж жар пошел, как от чугунка с картошкой. Оно и правильно: знай наших. Только вот каблук зря сломала... Мамка будет ругаться.
– Ладно тебе... глазастый! Все уже высмотрел, – отмахнулась сестра. – Будешь теперь размалевывать... На то и свадьба, чтоб погулять.
Но в душе Нюшка была недовольна свадьбой. Правда, в Кольцовке уже давно поговаривали, что вдовец Тихон Горелов «неровно дышит» к Аграфене Ветлугиной, но Нюшка считала, что все это досужие слухи и пустые разговоры. У матери трое детей, нелегкая жизнь, крутой и неуступчивый характер, к тому же она бережно хранит память о первом муже, умершем незадолго до коллективизации. И Нюшка верила, что мать никогда не введет в дом нового мужа, тем более такого запивоху и гуляку,как Горелов.
И, когда на улице языкастые бабы или девки, показывая на подгулявшего Тихона, говорили: «Уважь, Нюша, батюшку-отчима, доведи его до мягкой постельки», Нюшка вспыхивала и резко отвечала, что они такого отчима и на порог не пустят.
И вдруг ни с того ни с сего, как казалось Нюшке, Горелов заслал к Аграфене сватов.
Мать проплакала две ночи, потемнела в лице, похудела, а как-то раз, оставшись с дочерью наедине, заговорила о своей тяжкой вдовьей доле, о бедности, одиночестве, о недалекой безрадостной старости:
– Ты ведь у меня старшая... разумница... Ты пойми и не осуди... И чего худого не подумай, я вас, большеротых, не кину, всех на ноги поставлю... А только я сейчас как в голом поле живу, на юру. Все ветра меня просвистывают, все дожди секут. А с Тихоном все же какое да ни есть укрытие в жизни будет...
– Он же шалопутный, мама... – попыталась возразить Нюшка. – Пьет да гуляет.
– Так ведь тоже не от сладкой жизни... Тоже на юру живет. Вдовый он, бесприютный... Ну, да мы его приструним вчетвером-то... Всю коросту соскоблим.
– Тебе жить, мама, тебе и решать!.. – сдержанно ответила Нюшка. – Смотри, чтоб потом не каяться...
Мать умоляюще заглянула дочери в глаза:
– Только я тебя об одном прошу, доченька. Девка ты нравная, строптивая и с Тишей в перепалку не вяжись. А то такой дым-чад в доме пойдет, хоть караул кричи. И младших придерживай.
– Батюшкой или там тятенькой я его, пожалуй, величать не смогу. Язык не повернется. Но и войны между нами из-за пустяков не будет... – скрепя сердце пообещала Нюша.
И мать согласилась стать женой Горелова.
Свадьбу Тихон закатил на удивление всей деревне.
Задарил Аграфену с ребятами подарками, для пиршества закупил чуть ли не всю самогонку у шинкарок, наварил браги, домашнего пива, зарезал двух баранов и теленка, созвал на свадьбу всех своих близких и дальних родственников, многочисленных дружков и приятелей.
Гости съехались со всей округи, гуляли в ветлугинской избе трое суток, без меры пили и ели, орали на всю Кольцовку песни и плясали так, что дом ходил ходуном, а около порога даже осели половицы.
Денег на свадьбу Горелов не жалел – зазывал всех встречных и поперечных, угощал щедро, требуя на совесть «замочить» его брак с Аграфеной, чтобы он никогда не рассохся.
«Ну и Горелов-Погорелов, – покачивали головой сельчане. – Такой свадьбы со времен царя Гороха не бывало. Всего с верхом. Прямо как купец первой гильдии разгулялся!»
И впрямь, свадьба прошла по всем правилам – с дружкой, со свахами, с девками-величальницами. Гости сорили в избе сено, солому, били об пол горшки, посуду, заставляли невесту чище мести, швыряя при этом под веник бумажные деньги, кричали молодым «горько».
Нюшка сначала сидела за праздничным столом строгая, насупленная, следила за Ленькой и Клавкой, чтобы их не забыли посадить за стол или не задавили в толпе, а потом пригубила браги, охмелела и, к радости матери и Горелова, веселилась всю ночь.
Сейчас у Нюшки тупо ныло в висках, язык был сухим и шершавым, словно наждак, мучительно хотелось пить, и, главное, было почему-то неловко за свое веселье.
– Нюш, а Нюш! – шепотом спросил Ленька, не сводя глаз со спящего Горелова. – Он теперь так и будет храпеть каждую ночь... с присвистом, с переливами... Словно птиц приманивает.
– Будет тебе, Ленька... Храпит и храпит, что ж тут такого...
– А как мне его теперь называть? – не унимался братишка, и в голосе его послышалась недетская озабоченность и тревога.
– Если можешь, кличь тятей, – посоветовала Нюша. – Все же он отчим тебе. А трудно без привычки – зови дядей Тихоном.
– Нет, я его лучше Горелов-Погорелов кликать буду... – подумав, заявил Ленька.
– Почему Горелов-Погорелов?
– А его все так зовут. Был он председателем сельсовета – погорел... В колхозе его старшим конюхом назначили – опять горит.
– Много ты знаешь...
– Не много, не мало – самую середину... Сам слышал, как его дядя Вася ругал. «У тебя, говорит, не кони, а одры царя небесного... На ногах не стоят... На чем мы только пахать будем?»
– А дядя Тихон что ответил?
– «Конь, говорит, отмирающее животное. Рухлядь истории! Для колхоза не годится. Скоро все на автомобилях да тракторах будем ездить».
Нюшка с любопытством покосилась на братишку: и когда он только успевает все приметить и услышать!
– Ладно, Алексей, – примирительно сказала она. – Кони конями, а будешь звать отчима дядей Тихоном.
– Попробую, – согласился братишка, поудобнее устроился на мешках и, закрыв глаза, добавил: – А Митька-то Горелов так и не пришел на свадьбу.
– Да, – сказала Нюша, вспомнив вчерашнюю невеселую, встречу с Митей.
Заметив его в сенях в толпе, глазеющей на свадебное веселье, она бросилась к парню и потащила к праздничному столу.
– Нет уж, уволь, – отказался Митя. – Еще схватимся с папашей почем зря.
– Хоть немножко за столом посиди. Мы же теперь родичи с тобой как-никак.
– Лучше бы нам через это и не родниться, – усмехнулся Митя. – Не того вы человека в дом принимаете... Хлебнете с ним горюшка. – И, махнув рукой, он ушел домой.
В сенях раздались шаги, распахнулась дверь, и в избу вошла Аграфена.
Нюшка едва не ахнула. Вчера мать сидела за столом нарядная, в белом платье, лицо разрумянилось, глаза блестели, на губах блуждала счастливая улыбка. А сейчас в своем обычном, до блеска засаленном полушубке, в тяжелых обсоюженных валенках, в темном платке, завязанном под горлом, она казалась какой-то будничной, посеревшей и как будто даже меньше ростом.
«Так, наверное, всегда бывает после праздников», – подумала Нюшка, опуская ситцевую занавеску.
Аграфена окинула взглядом неубранную избу и нахмурилась. Потом, подойдя к кровати, осторожно тронула мужа за плечо:
– Тиша, проснись!
– Ась! Что такое? – Горелов очумело поднял лохматую голову.
– Вставай, Тиша... Очнись! Пора. Уже давно свет в окнах. Попраздновали, погуляли – пора и честь знать.
Горелов, одутловатый, худощавый, с хрустом потянулся и, спустив босые ноги на пол, сел на кровати.
– Башка, Груня, трещит... Рассольцу мне бы...
Аграфена зачерпнула из кадушки с капустой кружку рассола и подала Тихону:
– Тебя там на конюшне ждут... мужикам лошади требуются. Хомутов сказал, чтобы я поторопила тебя... Собирайся, Тиша, ступай.
– «Хомутов, Хомутов» – только и слышу! – недовольно буркнул Горелов. – Приставил меня к колченогим рысакам, а теперь понукает да командирит. А чем я этих одров царя небесного кормить буду... Ни сена, ни соломы. Хоть крыши раскрывай...
Он залпом выпил острый рассол, поморщился, сплюнул и, взглянув на ходики, неторопливо принялся одеваться.
– Ты бы, Груня, того... яишенку справила. Целый же день в бегах буду.
Аграфену не надо было и просить. Скинув полушубок, она прибрала стол, замела к порогу мусор и, разведя на шестке небольшой огонь, принялась готовить на сковородке любимую Тихоном яичницу с салом.
Через дырку в занавеске Нюша следила за матерью и удивлялась: мать, как молодая, сновала от печки к столу и находила все новые и новые закуски. Кроме скворчащей, вкусно пахнущей яичницы, на столе появились и холодец, и маринованные грибки, и соленые огурчики, и даже солидная стопка мутноватой самогонки.
– Распоследняя, – пояснила Аграфена, показывая пустую бутылку. – Добивай, и чтобы ее, окаянной, больше и в помине не было. Да ты кушай, Тиша, поправляйся! Ишь ты, худущий какой, одни маслаки да кожа... Словно тебя по этапу гнали. – Мать при этом заискивающе заглядывала Тихону в лицо, говорить старалась вполголоса, двигалась бесшумно, то и дело бросала на печку вороватые взгляды, словно совершала что-то запретное и постыдное.
«А ведь и впрямь она его на особинку будет кормить», – подумала Нюшка, вспоминая досужие разговоры соседок, что Горелов женился на Аграфене только потому, что ему надоела одинокая жизнь, еда всухомятку и нестираное белье.
Нюшке стало тоскливо и пусто. Вот, пожалуй, и кончилась веселая, дружная жизнь малой ветлугинской «артели», где никто не хныкал, не жаловался, когда все умели обходиться одной парой сапог, одним полушубком, когда чугун разваристой картошки заменял любые разносолы на столе и когда каждое событие становилось достоянием всей семьи.
Выпив стопку самогонки, Горелов посмотрел на пустую бутылку и с сожалением вздохнул.
– Груня, пошарь там... Еще бы малость для нормы...
– Хватит, Тихон... – остановила его Аграфена. – Останную выдала. Да и на конюшне тебя ждут.
– Ничего... лошади не взыщут, – отмахнулся Горелов и, поднявшись из-за стола, направился к лазу в подполье. – У меня там чекушка запрятана... заветная. Прикончим ее, треклятую, и концы!
Он приподнял за железное, высветленное кольцо широкую половицу и полез в прохладное, дохнувшее запахом земли и плесени подполье.
Аграфена с досадой принялась убирать со стола. Неожиданно за окном, выходящим в переулок, мелькнула фигура председателя колхоза. Он пошаркал сапогами о лапник, положенный около крыльца, и толкнул дверь в сени.
Аграфена заметалась по избе, как подбитая птица. Схватила пустую бутылку, сунула ее под лавку, потом нагнулась над лазом в подполье и встревоженно зашептала:
– Тиша, Хомутов идет... Небось за тобой! Что сказать-то?
– Вот дьявол его забери! – донесся из подполья приглушенный голос. – Скажи... нет, мол, меня... на работу ушел...
Дверь распахнулась, и через порог переступил Василий Силыч. В ту же секунду Аграфена с силой захлопнула лаз в подполье и в замешательстве обернулась к председателю.
– Здравствуй, Василь Силыч!
– Доброго здоровья! – снимая шапку, довольно неприветливо отозвался Хомутов. – Да мы вроде уже виделись сегодня... А где же супружник твой? Все еще нежится после свадьбы? – Он придирчиво осмотрел избу, потом, приподняв занавеску, заглянул на печь. Нюша закрыла глаза.
– А он... он ушел!.. – Аграфена вновь закрутилась по избе. – Чуть свет... Еще петухи не кричали. Сказал, что по делам. И даже перекусить не успел...
– Занятное дело, – хмыкнул Василий Силыч. – Уйти ушел, а на конюшню не пришел. Что ж это он? Или после пира-гулянья дорогу к лошадям не найдет?
– Может, он в больницу завернул?
– Какая же хворь на него напала? Лодырит или там воспаление хитрости.
– Ну что ты, Силыч, – покраснев, забормотала Аграфена. – Сам видишь, какой Тихон лядащий... Все жалуется – под ложечкой у него сосет.
– У одного сосет, у другого печет, – в сердцах заговорил председатель. – Не колхоз – богадельня какая-то! Что ж мне теперь, самому лошадей кормить? И коров доить самому... И телеги к весне ладить, и в кузнице лемехи отбивать тож самолично. Я вроде и швец, и жнец, и на дуде игрец!
Он с размаху надел на голову шапку, вывернув зеленую подкладку, и шагнул к двери.
– Дядя Вася! – Нюшка, босая, в коротком помятом платье, соскочила с печи и, придерживая гибкой, как пружина, гребенкой короткие светлые волосы, остановила председателя. – Я могу коней накормить!
– А это уж ваше дело, внутреннее, – устало махнул рукой Василий Силыч. – Хошь ты, хошь мать. Раз приняли к себе в дом такого забубённого конюха, вот и отвечайте за него всей артелью.
Председатель ушел.
Аграфена, стараясь не встречаться с дочерью глазами, молча открыла лаз в подполье.
– Пронесло на первый раз... Вылезай!
Сказано это было с таким видом, словно у Аграфены заболели зубы.
Из подполья, облепленный седой паутиной, показался Горелов.
– Слава тебе... – перевел он дыхание. – Этот Василий язва, а не человек стал.
Плеснув на лицо из рукомойника холодной водой, Нюшка быстро оделась и шагнула к двери. Потом обернулась и в упор посмотрела на Горелова:
– Вот что, папаша-отчим! Мама как знает, а я тебя первый и последний раз покрываю. Понятно?
– Ладно, Нюша... Замнем это дело... – миролюбиво отозвался Горелов и потянулся за пиджаком и шапкой. – Пойдем-ка вместе на конюшню.
– Сиди уж ты... больной! Или ложись лучше, – неожиданно прикрикнула на него Аграфена. – Не срами нас нынче... Не лезь на глаза людям. И без тебя управимся.
Аграфена набросила на плечи полушубок и вместе с дочерью вышла из дома.
ДЕНЬ ТРЕВОГ
Прошло уже несколько дней, как Степу проводили на курсы, а от парня не было ни слуху ни духу. А ведь он обещал писать, «держать в курсе» и даже звонить по телефону. «Все они, видно, парни, такие!» – подумала Нюша.
Как-то раз она заглянула к Тане Ковшовой.
– Ну, как там братуха твой поживает? – спросила она. – Уехал, как под лед нырнул...
– Разве он тебе не пишет? – удивилась Таня.
– Все еще собирается, деньги на марку копит... Забурел наш курсант.
– А мне вот... написал, – вполголоса призналась Таня и как-то странно посмотрела на подругу.
«Для сестры нашел время, а мне – недосуг», – с обидой подумала Нюша и, круто повернувшись, бросила через плечо:
– Отпиши там курсанту, коль место в письме останется: мол, совесть надо иметь.
– Да ты подожди! – остановила Таня Нюшку. – Письмо-то тебя касается... Сердится на тебя Степа. Читай вот.
Нюша поспешно развернула сложенный вдвое листик бумаги. Письмо было короткое и написано торопливо.
«Таня! – прочла Нюша про себя. – Ни на какие курсы трактористов я не попал. Да их и в помине нет. Людей из колхоза вызывали на курсы агротехников. И откуда только Нюшка взяла про тракторные курсы? Или это ее очередная выдумка? Словом, скажи ей– некрасиво получилось. А за проводы Нюшке спасибочко – век буду помнить! Теперь хоть в колхоз не показывайся! Степа».
Нюшу бросило в жар, и она поспешно оглянулась по сторонам – не наблюдает ли кто за ней.
– А правда? Как все это вышло? – осторожно спросила Таня.
– Ты ж знаешь, какой у нас телефон дохлый... – смущенно призналась подруга. – Хрипит, трещит. Я слышала, что на курсы техники вызывают, а какой техники – не разобрала... Лучше бы его и не было, этого телефона!
– Что ж теперь Степе-то делать?
– Пусть домой едет, – не очень решительно сказала Нюша. – Будет опять избачом... И секретарство с меня снимет.
– Да как он в деревню покажется после таких проводов! На смех же поднимут.
– Это так, – вздохнула Нюша, возвращая Тане письмо. – Ты помолчи пока... может, уладится. – И она пошла в правление колхоза.
Но там и без нее обо всем уже знали – только что из города по телефону звонил сам Ковшов, рассказал об ошибке с телефонограммой и просил разрешить ему остаться на курсах агротехники.
– Ну и рассыльная, ну и зампред! – заливистым смешком встретил Нюшу счетовод. – Услужила своему дружку... Мы ему удостоверение выписали, командировочные. Парня честь по чести на учебу в город отправили, а он теперь чаи там попивает, по панелям прогуливается... Как хотите, Василий Силыч, – обратился он к председателю, – а с рассыльной взыскать придется... За ложную, так сказать, тревогу...
– Ну и взыскивайте! – буркнула Нюша.
– Ты погоди, Семеныч, – отмахнулся от счетовода председатель и, топорща свои пегие, прокуренные усы, сердито показал Нюше на скамейку: – Сядь вот! Это что ж получается? Мы тебе поверили, послали человека на курсы... И все прахом пошло. Отвечай, говорю!..
– Остынь, Василий, – остановил председателя Игнат Хорьков. – Нюшка-то здесь при чем?.. Она ж курсами не ведает. Чего ты ее словно на скамью подсудимых усадил?
Василий Силыч вытер взмокшую шею и покачал головой.
– Какой-то круг заколдованный, – пожаловался он. – Курсы трактористов не состоялись, машину без тракториста нам не дают... На чем же мы пахать по весне будем?..
Нюшка искоса наблюдала за дядей Васей. Она помнит, как он умел работать на лугу, на пашне, на молотьбе. Большой, сильный, он, казалось, никогда не уставал, был всегда спокойный, ровный, чуть медлительный, и люди при нем старались работать лучше и чище... А вот теперь в колхозе дяде Васе очень трудно. Люди тянут в разные стороны, не всегда подчиняются, и ему приходится без конца бегать, кричать, уговаривать. Вот взять хотя бы эту историю с трактором...
– Дядя Вася, а пошлите меня на курсы трактористов, – неожиданно сказала Нюша.
– Какие курсы? Где? – опешил Василий Силыч.
– Я найду... В другой район поеду. Или в совхоз. Там машин много. Я научусь, смогу. Вы только мне справку от колхоза выдайте.
– Нет, вы видали! – прыснул в кулак счетовод. – Девки, девки-то куда загребают! Чего там на трактор, Ветлугина, просись сразу на народного комиссара.
Василий Силыч устало отмахнулся от Нюшки, давая понять, что просьбу ее он всерьез не принимает.
– Ты не бойчись, девка. Сиди уж при правлении. Хватит нам и одного хваленого тракториста. – И он обратился к Хорькову: – Как с Ковшовым-то порешим?
– Я уже говорил тебе, – ответил Игнат. – Раз парня в город проводили, пусть он и учится. Агротехники в колхозе нам тоже пригодятся.
– Правильно! – обрадованно поддакнула Нюша. – Зачем ему обратно-то ехать!
Василий Силыч, почесав в затылке, сказал счетоводу, чтобы тот выписал Степану Ковшову новое удостоверение и выслал его в город, на курсы. Потом обернулся к Нюше:
– А ты разувай уши-то, когда телефон слушаешь. Не куролесь больше. Да вот еще что, предупреди-ка бригадиров – завтра семена сортировать начинаем. И своих девчат собери. Разом на работу и навалитесь!
Нюша вышла из правления и, зачерпнув у крыльца горсть пушистого снега, приложила к лицу. Хорошо, что дело со Степой хоть как-нибудь да уладилось. А все же, наверное, он здорово на нее сердится и никогда этого ей не простит. Надо будет сегодня же написать Степе большое-пребольшое письмо. Так, мол, и так, ты не расстраивайся, учись, старайся. Агротехники, они в колхозе тоже пригодятся.
Приняв такое решение, Нюша несколько успокоилась и направилась домой обедать.
Матери и отчима в избе не оказалось, а братишка с сестренкой азартно спорили о каких-то листах бумаги, вырванных из тетради. Нюшка прислушалась и догадалась, что речь шла об общей толстой тетради в коленкоровом переплете, которую Горелов подарил Клавке перед свадьбой. В нее девочка записывала любимые стихи и песни.
– Бессовестный ты!.. – со слезами на глазах кричала Клава на брата. – Мне бы на целый год ее хватило, а ты зараз вон сколько выдрал!
– Как же тебе не стыдно! – упрекнула Нюша Леньку и взяла у Клавы из рук тетрадь: бумага в ней была толстая, глянцевая, кремового оттенка и разлинована частыми голубыми линейками.
– Да не вырывал я ничего... Лопни мои глаза! – поклялся Ленька.
– Еще скажешь – Нюшка взяла?.. Или мамка? – наступала Клава.
– А может, Горелов... Он вчера в твоих тетрадях копался.
– Ему-то зачем?
– А я почем знаю.
Нюшка задумалась. Странную жизнь вел в их доме Горелов. Домой он возвращался обычно за полночь и навеселе, будил Аграфену и начинал пространно рассуждать о том, что на артельной работе нет ему полного разворота, что по его натуре ему положено жить в районном центре или в городе и занимать какой-нибудь руководящий пост.
– Да спи ты, уймись, – шепотом уговаривала его Аграфена и с опаской косилась на печку, где спали Нюшка, Клава и Ленька. – Завтра поговорим.
«Вот лоботряс свалился на нашу шею, – с обидой думала Нюша. – Я теперь хоть и дома не живи – лишняя стала».
Сейчас, с трудом помирив братишку с сестренкой и наспех перекусив, Нюша пошла собирать девчат на сортировку семян.
В первую очередь она заглянула в избу к Карпухиным.
Зойка сидела за столом у низко спущенной с потолка лампы и штопала старую юбку. На лавке лежала куча белья.
Нюша села на широкий, окованный железом сундук, вытянула натруженные за день ноги, сняла сапоги и, покосившись на подругу, спросила, уж не готовит ли она себе приданое.
– Мамка велела залатать кое-что, – смущенно ответила Зойка.
Нюшка подошла к столу и, подняв жестяной круг над лампой, осветила Зойкино лицо.
– Выкладывай все! Не спрячешься!
Но не успела она ничего сказать, как в избу вошла Феня Осьмухина. Заметив в избе Нюшку, она почему-то тоже смутилась и деревянным голосом спросила Зойку, где тетя Даша.
– Мне у нее опарницу надо взять...
– Ладно уж, – махнула рукой Зойка. – Говори все по правде...
– Я тетю Дашу спросить хотела, – осторожно начала Феня. – Сколько сухарей надо запасать...
– Сухари, белье... – насторожилась Нюша. – Да вы что, девки? Уезжать собрались? Секреты от меня завели?
– Ну и собрались, – призналась наконец Зойка. – А ты будто сама не видишь, что люди из колхоза уходят. Вот и моя мать выписалась. На торфоразработки решила податься. И меня с собой забирает.
Нюшка обернулась к Фене:
– И ты туда же?
– Не могу я больше с отцом и матерью жить, – помолчав, глухо заговорила Феня. – В колхоз они вошли самыми последними... упирались, артачились, всё чего-то ждали. Прожили в артели год – и опять назад. Заладили одно: «Хотим сами хозяиновать, по своему норову... Пусть только нам землицы прирежут побольше». Замучилась я с ними...
– Когда же твои из колхоза выписались? – спросила Нюша.
– Отец вчера заявление подал, – призналась Феня. – Вот я и решила с тетей Дашей в отход податься. Хоть поживу по-людски. Поработаю летом на торфу, а потом к брату в совхоз уеду. Он ведь теперь трактористом заделался!
– Кто? Антошка ваш?
– Ага! Курсы закончил... Живет что надо... И меня к себе приглашает.
В сенях раздался смех, говор, дверь широко распахнулась, и в избу ввалилась ватага девчат. Вслед за ними вошла Зойкина мать – Дарья, еще моложавая, подвижная женщина с пухлыми задорными губами.
– А ну, торфушки, рассаживайся! Сейчас все и обговорим, – бойко заговорила она. – Эге, да здесь уже ждут нас! И зампред пришла... Это и кстати...
– Тетя Даша, да вы что задумали-то?.. – спросила Нюша.
– Задумка верная. Я такую ли бригаду сколочу, ахнут на торфоразработках. В ударницы всех выведу. Пусть знают кольцовских девок...
Дарья Карпухина уже не раз собирала девичьи бригады и водила их на сезонные работы то в совхоз, то на кирпичный завод. Она умела постоять за девчат, они обычно неплохо с ней зарабатывали и возвращались домой довольные и переполненные впечатлениями.
– Нюшка не может с нами, – шепнула матери Зойка. – Она же секретарь комсомольский... вместо Степы Ковшова.
– А что ж, секретарям на торфу и работать нельзя? – удивилась Дарья. – Вот Степке тоже секретарь, а надо было – отпустили. А Нюшка – девка непужливая, настырная, сделаю ее своей первой помощницей...
– А колхоз? – растерянно спросила Нюша. – Нам же завтра семена сортировать... Да и кто вас отпустит?
– Здоро́во живешь, приехали! – усмехнулась Дарья. – Колхоз – дело полюбовное. Желаешь – вошел, желаешь – вышел. Я вот уже отчислилась, заявление подала. Да оно, видать, все к одному идет. Почти год прожили в артели, а ладу да согласия нет и нет. Мужик с мужиком на одном поле что кошка с собакой. Сколько за год ссор да дрязг накопилось! Вот люди и хотят каждый по своему норову жить, по-вольному. Может, так поскорее разбогатеем. Теперь кулаков-захребетников нет. Пусть нам, у кого мозоли на руках да поясница натружена, землицы побольше прирежут да тяглом помогут... Вот и жизнь пойдет справная.
«Все хотят по своему норову жить», «Пусть нам землицы побольше прирежут», – мысленно повторила Нюшка и вздрогнула. А ведь и Феня Осьмухина только что произнесла эти же самые слова.
Нюша в упор посмотрела на Карпухину:
– Тетя Даша! Это же не твои слова насчет колхоза. Ты чужое повторяешь.
– Что ж, я сама и додуматься не могу? – нахмурилась Дарья. – Совсем пустоголовая, по-твоему? Я ведь как лучше хочу... и себе, и Зойке с Петькой. – Она примиряюще посмотрела на Нюшку. – Шла бы ты с девками на торфоразработки... хотя бы до осени. Деньжат бы подзаработала, приоделась.
– Верно, Нюша, пойдем с нами, – умоляюще шепнула Зойка. – Своя бригада у нас, все вместе жить будем. Хорошо, дружно.
– И чего тебе за дом цепляться? – сказала Феня. – У матери новый муж, и ты теперь в семье что пятая спица в колеснице.
– Да вы что, девчата? Рехнулись? – принялась уговаривать подруг Нюшка. – Сами же меня секретарем заголосовали и теперь бежать... А я с кем останусь? Да нет... Никуда вы не уйдете!
– Ну хватит, секретарь! – остановила ее Дарья. – Ты мне девок не расхолаживай. У нас уж дело решенное, все на мази. Сухари сушим, белье готовим... На днях и тронемся. Лето поработаем, булгу переждем, а к осени, может, и вернемся.
– Ах, вот как! – возмутилась Нюшка. – Булгу переждать!.. Отсидеться! И не стыдно вам!
Она в замешательстве кинулась к порогу, потом, вспомнив про сапоги, быстро обулась, пристукнула каблуками и, обернувшись к девчатам, выкрикнула почти с угрозой:
– А вот не отпустим! И все тут. И весь сказ! Назначаю комсомольское собрание. Срочное. Завтра же. Там поговорим! – и выскочила за дверь.
