Текст книги "Собрание сочинений в 3-х томах. Т. I."
Автор книги: Алексей Мусатов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 40 страниц)
Как все это произошло, было известно только Фильке да Семке Уклейкину.
Втравив, по наущению Фильки, Степину компанию в историю с телегами, Уклейкин успел вовремя скрыться и не попал в руки Никиты Еремина.
После этого в дело вступил Филька.
Прихватив с собой Уклейкина, он повел его по деревне и потребовал показать те места, куда были угнаны телеги.
– Зачем тебе? – поинтересовался Уклейкин.
– Да так... полюбоваться хочу.
Уклейкин показал. Первая телега, принадлежащая Филькиному отцу, была запрятана в ветлах около пруда, за околицей.
Филька предложил столкнуть ее в воду.
– Да ты что! – удивился Уклейкин – Свою же телегу – и в пруд! Такого уговора не было.
– Подумаешь – телегу укатили! – фыркнул Филька. – Это каждый год бывает. Что тут такого? И ребятам ничего не будет. Подержат их ночь в сарае, а утром поругают и выпустят. А вот ежели телегу в пруду найдут или еще где – это уж не забава. Всыплют тогда артельщикам по первое число! Соображаешь?
– Ну и жлоб ты! – покачал головой Уклейкин. – Чего только придумал!
Понатужившись, Филька и Семка столкнули ковшовскую телегу в пруд, сплошь заросший зеленой ряской.
Рессорную тележку Кузьмы Шмелева они пригнали к дому вдовы Карпухиной и привязали веревкой к крыльцу. В деревне все знали, что старик частенько захаживает к молодой вдове.
Дроги Якова Глухова мальчишки нашли на высоком берегу, над омутом. Перевернув дроги вверх колесами, они вытащили чеки, сняли колеса с осей и одно за другим спустили с обрыва вниз. С тяжелым звучным плеском колеса разбили черную гладь омута и, как поплавки, закачались на воде.
Наконец добрались до ереминской телеги. Разохотившийся Уклейкин предложил сбросить ее в реку.
– Что-нибудь поновее надо, – заметил Филька и, сняв с пояса одноручную пилу, принялся подпиливать ось.
Приятель обомлел:
– Это уж ты чересчур... За такое по головке не погладят.
– Балда! Лоб чугунный! – фыркнул Филька. – Не твоя ж голова в ответе. Пусть артельщики плачутся... Пили́ вот.
Но Уклейкин продолжал упрямиться:
– На темное дело подбиваешь.
– Струсил, сума переметная! А зачем я тебе рубль чистоганом выложил?
– Оси за рубль подпиливать – такого уговора не было. Если хочешь, плати еще два целковых.
– Да я тебе рожу растворожу! – пригрозил Филька. – Зуб на зуб помножу!
Уклейкин отскочил в сторону.
– Будешь драться – три запрошу. А то и пять... Ось-то все равно подпилена. Я ведь могу и рассказать кому...
Филька понял, что сейчас ссориться с приятелем ему никак нельзя.
– Ладно, выжига! – согласился он. – Еще полтинник набавлю. Пей мою кровь!
– Сам выжига!.. Полтора целковых – последняя цена. И весь разговор.
Мальчишки долго торговались и наконец сошлись на том, что Филька платит приятелю еще один рубль и уступает на две недели в безвозмездное пользование футбольный мяч, а Уклейкин хранит на всю жизнь гробовое молчание про то, что было сегодняшней ночью.
Подпилив две оси и одну оглоблю, мальчишки разошлись по домам.
Утром Никита Еремин, Илья Ковшов, Шмелев и Глухов разыскали свои телеги.
Но то, что они увидели, превзошло все их ожидания.
Рассвирепевший Глухов заявил, что он своими руками выпорет всех озорников, сидящих в сарае, и навек отучит их устраивать такие безобразия.
– Зачем же своими! – остановил его Никита Еремин. – Свершим все по закону. Пригласим свидетелей, представителя власти. Актик составим. Тем более, что улик вполне достаточно. И телеги пока трогать не будем – как-никак вещественное доказательство.
Мужики согласились с Ереминым.
Один лишь Кузьма Шмелев попросил не вмешивать его в эту историю. Он быстро отвязал свою телегу от крыльца вдовы Карпухиной и задами, хоронясь от любопытных глаз, потащил ее к дому.
– Кузьму можно и не вмешивать, – засмеялся Еремин. – Дело у него щекотливое.
Мужики подняли на ноги председателя сельсовета Горелова, собрали родителей «артельщиков», что сидели в сарае под замком, и повели их к телегам.
– Радуйся и веселися! – ласково сказал Никита Еремин, подводя Горелова к пруду, в ржавой воде которого торчала телега Ильи Ковшова.
Из омута мужики долго вылавливали намокшие колеса и тащили их по обрыву вверх, к перевернутым дрогам.
Но особенно поразили мужиков подпиленные оси и оглобли ереминской телеги.
– Это уж не потеха ради праздника, а чистое хулиганство! – покачал головой Василий Хомутов, внимательно рассматривая подпиленные оси.
– Вот-вот! – согласно закивал Еремин. – Так дальше пойдет – и лошадь вилами могут пырнуть, и дом подпалят, и дверь в амбаре высадят.
– Это кто же дошел до такого разбоя? – спросил Егор Рукавишников. – Наши парни с пьяного угара или пришлые какие? – И он осведомился у Горелова, какие принимаются меры к розыску хулиганов.
– Разберемся! Найдем следы! Сегодня же найдем, – ответил председатель. – Милицию из города затребуем.
– Что там милиция! – вздохнул Никита Еремин. – Они и без того в сарае у меня сидят. С поличным вчера захватили. Пойдемте, покажу!
Он привел мужиков к сараю, открыл замок и распахнул ворота:
– Вот они, голуби сизокрылые!
Сжавшись от утреннего холодка и прильнув друг к другу, мальчишки сладко спали на сене.
Первым открыл глаза Афоня Хомутов.
Он быстро вскочил, смахнул прилипшие к рубахе сенины и виновато взглянул на отца.
Лицо у Василия побагровело, на скулах выступили тугие желваки. Потом он медленно расстегнул широкий лоснящийся ремень. В тишине отчетливо звякнула железная пряжка. Сложив ремень вдвое, Василий молча кинул сыну на открытые ворота.
Афоня, втянув голову в плечи, медленно зашагал к выходу.
– Дядя Вася, не надо! – бросился к Хомутову Степа, – Я все объясню... Не виноват...
Он не договорил – Илья Ефимович схватил его за руку и потянул к себе:
– Вот как! Вы еще и святы! Может, и ты не виноват?..
А кругом мужики уже расправлялись со своими сыновьями. Стегали ремнями, драли за волосы, кричали на них, грозили. Горелов, как веником, хлестал Митю рыжим брезентовым портфелем. Егор Рукавишников, расстроенный не меньше Шурки, таскал сына за уши и все приговаривал, что Шурка зарезал его без ножа.
– Ну что же вы? – выкрикнул Степа, не в силах унять охватившую его противную дрожь. – Лупцуйте! Чего от других отстаете?
– За такое не лупцевать... голову оторвать надо, – сквозь зубы процедил Илья Ефимович. – Будь ты мне родным сыном, я бы с тебя три шкуры спустил. А ваше благородье тронуть не смей. Зараз жаловаться побежишь! – Он брезгливо оттолкнул племянника, вышел из сарая и направился к дому.
Степа с недоумением посмотрел ему вслед. Потом догнал его и глухо спросил:
– Может, мне из вашего дома уйти? Вы прямо скажите.
– А это уж как знаешь, племянничек дорогой! Сам смекай– не малолетка, – не замедляя шага, сухо бросил Илья Ефимович.
Все утро Степа провел на огороде у Ковшовых, стараясь не попадаться никому на глаза. Здесь его и разыскала Таня.
Встревоженная и заплаканная, она рассказала, что дядя сильно разбушевался и кричит на весь дом, что Степка стал первым хулиганом в Кольцовке, опозорил семью Ковшовых и он, Илья Ковшов, ничего не может с ним поделать.
– Ой, Степа! – всхлипнула вдруг Таня. – Не любит тебя дядя Илья. Совсем ты чужой в доме...
– Уйду я... в сапожники... теперь уже твердо, – мрачно заявил Степа.
Таня расплакалась. Вот и опять она останется одна с дядей1 да с Филькой. Снова тяни лямку, ухаживай за поросятами, мой полы. Пожалуй, и в школу ей не удастся пойти.
– Ладно, будет тебе! – принялся утешать сестру обескураженный Степа. – Я еще пока никуда не ушел. Ты лучше покорми меня.
Пробравшись во вторую половину дома, Степа поел вчерашних щей, попил молока, потом отоспался и к вечеру направился к Рукавишниковым – надо было навестить Шурку,
Приятеля он увидел в переулке. Вместе с отцом Шурка пилил дрова. Острозубая пила с хрустом врезалась в сухой березовый кряж, брызгала розовыми опилками.
Увидев Степу, Шурка бросил на него быстрый взгляд, свободной левой рукой сделал какой-то таинственный жест, а правой резко дернул пилу, так что та изогнулась и тоненько запела.
– Легче дергай! Пилу порвешь! – прикрикнул на Шурку отец.
– Здравствуйте, дядя Егор! – невпопад сказал Степа.
– Здорово, храбрец-удалец! Только мы будто встречались сегодня... – не очень любезно ответил Рукавишников. – Если ты к Шурке, так проходи мимо. Нечего к нему.,,
Степа растерянно затоптался на месте. На крыльцо вышел Матвей Петрович,
– Ладно, Егор, – обратился он к брату. – Смени гнев на милость. Надо же нам еще одного арестованного послушать. Ну-ка, Степа, расскажи, как вы вчера погуляли.
– Знаешь, что про нас плетут? – хмуро сказал Шурка, когда Степа подошел ближе. – Будто мы оси подпиливали...
– Какие оси?
– У телеги Никиты Еремина. И оси и оглобли... – Шурка передал все, что узнал от отца.
Степа побледнел. Так вот почему мужики так свирепо расправились с ребятами! Глупые они, караси-окуни, попались-таки на приманку, И неужели все это сделал Уклейкин? Недаром он сбежал раньше других. Но зачем ему это все понадобилось?.. А может, тут замешан Филька Ковшов?
– Что, крестничек, молчишь? – подозрительно покосился на Степу Шуркин отец.
– Матвей Петрович! Дядя Егор! – возбужденно заговорил Степа. – Слово даю... комсомольское! У нас и в мыслях такого не было, чтобы оси... – Он умолк и зачем-то оглянулся по сторонам. – Это, наверно, Филькина работа. Он мне давно сказал: «Выживу я тебя из дома».
– А Уклейкин ему помогал, – подхватил Шурка. – Вот это верно... Недаром он нас все подзуживал телеги катать... Ну погоди же, Рыжий глист! – И он с силой толкнул ногой отпиленный березовый кругляк.
Матвей Петрович посмотрел на брата:
– Слышишь, Егор! Все это, возможно, не так-то просто. Слишком ты легко Еремину доверился и зря ребят в хулиганы записал. Мне думается, что они не врут, Я в свое время тоже телеги катал, но пакость зачем же делать,,,
– Вот и я говорю ему! – пожаловался на отца Шурка, подмигивая Степе. – А он разошелся, все уши мне пообрывал. А теперь вот еще под арестом держит. Две недели от дома не отлучись и с ребятами не знайся.
Егор озадаченно покрутил головой.
– Скажи на милость, какую паутину раскинули! А мы в нее как мухи попались... – И он кивнул сыну: – Ладно, снимаю с тебя наказание. Только от Ереминых держись подальше – не ровен час, опять заарканят.
Потом дядя Егор обратился к Степе:
– А у тебя, крестник, какие дела дома?
– Ухожу я от дяди, – помолчав, вполголоса признался Степа.
– Да-да, слышал уже об этом, – нахмурился Шуркин отец. – Танька сегодня жаловалась... Не к месту ты, видно, пришелся, коммунаров сын... поперек горла родному дяде стал. Только вот зачем же в город уходишь? На кого сестренку бросаешь?
Отвернувшись, Степа молчал. Над его головой стремглав пронеслась ласточка и юркнула под застреху. «Вот и у нее есть гнездо, – подумал он. – А где же мое гнездо, мой дом?»
– Понимаю... Ни стипендии у тебя, ни угла. И у дяди жить невмоготу!.. Матвей, ты слышишь? – обратился Егор к брату. – Парень гол как сокол, можно сказать – первый бедняк на селе, а ему никакого пособия. Что ж это у вас за порядки такие в школе?
Матвей Петрович признался, что порядки действительно странные. Сколько он ни доказывал директору школы, что необходимо пересмотреть списки стипендиатов, Савин отвечает одно и то же: изменить ничего невозможно. В районе же директора всячески поддерживают. Прямо какая-то круговая порука.
– А может, нашей бедноте в это дело вмешаться? – спросил Рукавишников. – У нас глаз острый, мы многое что в деревне примечаем.
Учитель обрадовался – это было бы очень кстати. Он и сам уже думал об этом.
Матвей Петрович подозвал к себе Степу и попросил его написать директору школы заявление.
– О чем, Матвей Петрович?
– Напиши, что ушел от дяди и нуждаешься в стипендии. Заявление передашь мне.
На другой день утром к Ковшовым зашел директор школы. В деревне знали, что Савин посещал крестьянские избы только в том случае, когда кто-нибудь из ребят совершал в школе лихую проделку. Разговор с родителями у него обычно был короткий, решительный. После ухода директора ученик получал хорошую порку и наутро вел себя в школе тише воды, ниже травы.
Илья Ефимович был не на шутку встревожен посещением директора.
«Неужели Филька что-нибудь набедокурил? – подумал он. – Да нет, не должно. Это, верно, по поводу Степки».
Встретив Савина на крыльце и введя его в дом, Илья Ефимович кивнул жене на самовар.
– Увольте, Илья Ефимович, не охотник до чаепитий, – предупредил Савин и, покосившись на жену Ковшова, вполголоса добавил: – Кое о чем поговорить надо.
Савин снял полотняную фуражку, вытер платком взмокший лоб, на котором от фуражки остался красный след.
– Недоволен я вами, Илья Ефимович, – сухо сказал он.
– Каюсь, Федор Иванович, просмотрел.:, совсем исхулиганился племянник,., Не сумел его к рукам прибрать.
– Не о том речь, – поморщился Савин. – Вы куда племянника устроить собирались? В город, в мастерскую?
– К тому, кажется, и дело идет. Вчера сам мне заявил, что думает уходить.
– Могу сообщить, что он уже ушел от вас, – насмешливо сказал директор. – Только не в город, а в школьный интернат.
– Как – в интернат?
– А вот так!.. Зеваете, Илья Ефимович! Родного племянника просмотрели. А теперь по вашей милости я должен принять его в общежитие и зачислить на стипендию.
Илья Ефимович ничего не понимал.
Савин заговорил тише. Вчера к нему заявилась группа бедняков во главе с братьями Рукавишниковыми. Они решительно потребовали пересмотра списка стипендиатов. Пришлось с ними согласиться, кое-кого из учеников стипендии лишить. Попал в это число и Филя Ковшов.
– Эх, дела! – с обидой крякнул Илья Ефимович. – И так меня налогами донимают, а теперь еще вы нажимаете...
– Да поймите вы, – не скрывая своего раздражения, продолжал Савин, – нельзя сейчас на рожон лезть! Чувствуете, что в деревне начинается? Только и разговоров, что о колхозе. Беднота голову поднимает. Нельзя не считаться. А вы о какой-то стипендии жалеете! Лучше подумайте, как бы чего другого не потерять.
– А что такое? – встревожился Ковшов.
– Большие события назревают... Боюсь, что крепко вас потрясут, культурных-то хозяев. – Савин взялся за фуражку. – Заходите вечерком, потолкуем. А насчет стипендии, я надеюсь, вы меня правильно поняли, Илья Ефимович.
Ковшов молча кивнул головой и, забыв проводить директора, долго еще сидел за столом.
Вечером он пригласил к ужину Степу:
– Садись-ка с нами. Для тебя новость есть.
Степа неловко примостился у края стола.
Илья Ефимович оглядел притихших домочадцев и сообщил, что у него состоялся серьезный разговор с директором школы.
– Крупно мы с ним поспорили. Но я на своем настоял. Ты, сирота, бывший колонист, имеешь все права на общежитие и стипендию. И братья Рукавишниковы меня поддержали. Так что теперь дело решенное. Учись, старайся, стипендия тебе будет. Филька свою отдает... Так сказать, в пользу родного брата.
– Я... Степке? – Удивленный Филька даже отложил ложку. – Вот уж не подумаю...
– А ты помолчи! – оборвал его отец. – Постарше тебя люди думали – им виднее. Надо ж по справедливости жить, с уважением.
Ничего не понимая, Филька пожал плечами, вновь взялся за ложку и потянулся к общей миске с мясными дымящимися щами.
Илья Ефимович кинул на Степу быстрый, настороженный взгляд:
– Хлебай щи, племяш, наедайся! Скоро ведь на казенный харч перейдешь.
Степа поискал глазами ложку – ее около него не было: как видно, позабыли положить.
– Спасибо, я уже сыт, – усмехнулся он и, поднявшись из-за стола, быстро вышел за дверь.
Степа переночевал в доме дяди еще одну ночь, а утром собрался в общежитие.
Обошел усадьбу, забрал из сарая свои вещички, заглянул в огород, посидел на «бабушкином месте» и потом направился к школе.
Его провожали друзья.
Каждый хотел чем-нибудь помочь мальчику. Шурка нес рюкзак, Митя Горелов – чемоданчик, Таня с Нюшкой поделили между собой Степины книжки.
И много ли надо было пройти до школьного общежития– только пересечь наискось улицу да повернуть за околицей направо, к старому парку, – но ребята шагали с таким видом, словно провожали Степу в невесть какой дальний путь.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
«ЧЕРТОВА ДЮЖИНА»
Нет, в интернате было, пожалуй, не так уж плохо.
Вытянутое в длину, с подпорками в середине, с высоко поднятыми узкими окнами (все-таки бывшая конюшня), помещение общежития было выбелено внутри и заставлено двумя рядами топчанов. Окна обращены в южную сторону, и в солнечные дни в общежитии светло и даже уютно.
– Выбирай себе стойло, – вводя Степу в общежитие, сказал ему коротконогий, безбородый дядя Петя, комендант общежития, он же и школьный сторож. – Здесь раньше коняги жили, а теперь вы... стригунки.
На правах первого жильца Степа облюбовал лучшее место – подальше от двери с визгливой пружиной, рядом с приземистой свежепобеленной печкой.
Получив у дяди Пети полосатый тиковый матрасник и наволочку, он туго набил их сеном, водрузил на топчан, застелил серым ворсистым одеялом, а простыню, по старой колонистской привычке, выложил поверх одеяла в форме треугольника.
– Тумбочка на двоих, – предупредил дядя Петя. – Сноровка есть – можешь и сам смастерить.
Степа раздобыл досок, гвоздей, молоток, на скорую руку сколотил шкафчик и, пристроив его около топчана, разместил в нем все свое немудрое хозяйство.
Вот он и дома!
Вскоре пришли Нюшка и Таня.
– А мы к тебе на новоселье, – заявила Нюшка.
– Милости прошу! – Степа подвел девочек к своему «стойлу» и с недоумением покосился на сестренку: никогда он не видел ее такой толстой.
Забравшись на постель, Нюшка попрыгала на округлом, необмятом матраце, потискала жесткую подушку и кивнула Тане. Та вытащила из-под куртки перьевую подушку и передала Степе:
– Возьми, мягче будет. Я из дому унесла.
– И это тебе! – Нюшка достала из кармана новенькую деревянную ложку, расписанную золотом и чернью. – В столовой-то не зевай, торцуй шибче.
Затем девочки занялись совсем уж ненужными делами. Принесли тяжелую гроздь пунцовой рябины и повесили ее над топчаном; в крынку с отбитым краем сунули пучок серебристого ковыля, шкафчик застлали газетой, вырезав по краям ее затейливые узоры.
– Да ну вас! – запротестовал Степа. – Вы еще открытку с голубками повесьте... Это же не девчачья комната... Все равно выброшу.
Но Нюшка с Таней обиженно заявили, что тогда больше не придут в общежитие, и Степа, чтобы не ссориться с ними, согласился наконец оставить над топчаном рябину, решив про себя, что ребята в первые же дни охотно ее сжуют.
За день до первого сентября начали съезжаться школьники из других деревень – Заречья, Ольховки, Торбеева, Малых Вязем. Они вваливались в общежитие с самодельными сундучками, с желтыми фанерными баулами, похожими на спелую тыкву, с увесистыми заплечными котомками.
Тихое в течение всего лета общежитие сразу наполнилось шумом, гомоном, смехом. Мальчишки спорили из-за топчанов, тумбочек, делились и обменивались пирогами, яблоками, морковью, репой – всем тем, что насовали им в баулы и котомки заботливые руки матерей и бабушек.
Но интереснее всего были разговоры. Степа переходил от одного топчана к другому и жадно прислушивался к рассказам мальчишек о том, как они провели лето. Но о чем бы мальчишки ни говорили – о рыбалке, о ночном, о купании, – разговор неизменно переходил на колхоз.
В Ольховке крестьяне не только сошлись в артель, но даже собрали деньги и к весне собираются купить трактор.
В Заречье мужики вот уже вторую неделю ругаются до хрипоты, даже дрались несколько раз, а договориться ни до чего не могут.
В Торбееве записались в артель сразу пятьдесят хозяйств. Колхоз назвали «Бурелом», председателем выбрали бывшего лавочника, а попа поставили его помощником. Потом в газете было написано, что торбеевский колхоз – кулацкий, лжеколхоз, и его быстро распустили.
«Правильно Матвей Петрович говорил, – думал Степа. – Пошло́, все равно пошло́. Лед тронулся, теперь не остановишь». И ему было немного неловко перед мальчишками, что у них в Кольцовке до сих пор нет колхоза.
Не утерпев, Степа как-то раз спросил об этом Матвея Петровича.
– Тебя бы агитатором поставить, – улыбнулся учитель. – Глядишь, сразу бы народ расшевелил.
– Я серьезно спрашиваю, – обиделся Степа. – Чем же Кольцовка хуже других?
– Так вот серьезно и отвечаю: скоро и у нас начнется, – сказал учитель.
И верно, через неделю кольцовские крестьяне были созваны на собрание.
Ради такого случая Матвей Петрович получил у Савина разрешение занять в нижнем этаже школы пустующий класс.
Степа с приятелями встревожились: пустят их на собрание или нет? К счастью, для ребят нашлось дело: дядя Петя попросил помочь ему подготовить помещение. И мальчишки постарались: раздобыли скамейки, табуретки, стулья, накрыли стол кумачом, притащили из учительской бумагу, чернила, графин с водой и даже внушительных размеров школьный колокольчик, звук которого обычно был слышен далеко за пределами школы.
Крестьяне сходились на собрание неторопливо, небольшими группами, и Степа с приятелями дважды обегал деревню и напоминал мужикам, что их ждут в школе.
Наконец собралось человек сто.
Люди забили класс до отказа: стояли в проходах, сидели на подоконниках, толкались в коридоре. Горелов занял место за столом, залпом выпил стакан воды и встряхнул колокольчик. Тот зазвенел так, что сидящие на первых скамейках зажали уши.
– Хорош звоночек! – одобрил Горелов. – В самый раз горлопанов глушить. Так начнем, граждане!.. – Но тут председатель заметил в дальнем углу класса скромно притулившихся друг к другу Митю, Степу, Шурку и Нюшку. – Да, один вопрос в порядке ведения... Имеются на собрании несовершеннолетние. Полагаю, что им пора на нашест. А ну-ка, ребята, марш по домам!
Ребята умоляюще посмотрели на Матвея Петровича.
– А мы дежурные, – нашелся Степа. – Скамейки таскали.
– Да-да, они дежурные, – подтвердил учитель. – Даже звонок принесли.
– Пусть остаются, – махнул рукой Егор Рукавишников. – Выгоним – все равно под окном торчать будут.
Горелов без всякой нужды еще раз потряс колокольчиком и зычным голосом объявил, что доклад о колхозе и о новой жизни сделает их земляк и учитель товарищ Матвей Рукавишников.
Одетый в новую синюю сатиновую рубаху, с зачесанными назад, слегка смоченными водой волосами (на «политзачес», как говорили ребята), Матвей Петрович подошел к столу. Аккуратно разложил перед собой какие-то книжки и брошюры с хвостиками бумажных закладок, открыл толстую клеенчатую тетрадь, потер руки, налил стакан воды.
– Как поп к обедне готовится, – раздался сзади шепоток. – Только дьячка с кадилом не хватает.
– А чем он не поп! – ответил другой голос. – Сейчас всего насулит: и манны небесной, и кущ райских.
– Эй, вы! У меня чтоб не мешать! – строго прикрикнул Горелов. – Зараз выводить буду! – И он погрозил пальцем в угол, где какой-то старичок устраивался на лавке подремать. – И не дрыхнуть раньше сроку! Здесь не заезжий дом.
Матвей Петрович строго оглядел собрание. Лицо его было чуть бледное, напряженное, на скулах проступили тугие желваки, белесые усики, казалось, топорщились. На занятиях Степа никогда не видел его таким.
Наконец Матвей Петрович заговорил. Но слова шли у него тяжело, учитель часто оговаривался, не находил нужных выражений.
«Волнуется... все же не перед ребятами», – подумал Степа, стараясь оправдать учителя.
Матвей Петрович вдруг схватился за спасительную книжку с закладками и монотонно принялся читать.
В классе послышались зевки.
– Цитирует... Когда доклад делаешь, это так полагается, – шепотом пояснила Нюшка матери, довольная тем, что на днях узнала новое слово. Аграфена вздохнула:
– Матвей Петрович, да что ты как псаломщик бубнишь! Свои-то слова у тебя есть?
Учитель умолк, вытер ладонью взмокший лоб и потом, словно сообразив, что лез до сих пор через глубокий сугроб, тогда как рядом вьется торная дорожка, заговорил проще и мягче. Рассказал о кубанских колхозах, о распаханных межах, о выгодах артельной жизни, о тракторах, что скоро сплошным потоком пойдут с конвейера Сталинградского тракторного завода и двинутся на колхозные пашни.
Потом, выискав глазами кого-нибудь из мужиков, он оборачивался к нему лицом и разговаривал с ним так, как будто остался один на один.
Вот у порога, прислонившись спиной к стене, в лохматой бараньей шапке, похожей на грачиное гнездо, сидит на корточках бородатый Хомутов. Здравствуй, Василий Силыч! Матвей Рукавишников хорошо знает твою жизнь. Ты – великан, силач, умеешь работать за троих, способен поднять за грядку телегу со снопами. А много ли ты нажил богатства за свою жизнь? Завел, правда, придурковатую кобылу да худоребрую коровенку, которая больше съедает корма, чем надаивает молока... Да вот еще какой уже год строишь новую избу, вкладываешь в нее все свои сбережения, экономишь каждую копейку, отказываешь во всем ребятам, а конца стройки так и не видно. И даже страшную баранью шапку и дремучую бороду, которыми все привыкли пугать в деревне малых ребят, ты носишь не от больших достатков. Забросил бы и шапку, сбрил бы и бороду, если бы в кармане завелся лишний рубль. Так вот и бьешься всю жизнь как рыба об лед. Где ж тебе, Василий Хомутов, развернуться, как не в артели, объединившись с такими же, как ты сам, маломощными середняками!
Или вот ты, Игнат Хорьков!
И тебя Матвей Рукавишников знает неплохо. Веселый ты мужик, Игнат Трофимович, затейливый, неугомонный. И где только не носило тебя по белу свету! Работал ты и на железной дороге, и сплавлял лес на Каме, и пас чужой скот, пока наконец не потянуло к земле, к родному дому. Начитался ты, Игнат, книжек по агрономии и недолго думая решил одним махом поправить свое хозяйство. Засеял турнепсом и брюквой полосы в поле и думал, что с корнеплодов корова зальет тебя молоком. Но турнепс уродился плохо. Тогда переметнулся ты на птицу. Накупил уток, гусей, индюшат – и опять вылетел в трубу. Птица наполовину передохла, наполовину разворовали. Сейчас ты носишься с жеребцом. Лошадь, конечно, на загляденье, одно имя чего стоит – Красавчик, но что будет дальше?
Зимой без овса она у тебя отощает, летом заездишь ее на пашне да бороньбе, и станет Красавчик самым захудалым конягой. А ты уже и сейчас в долгах, как в шелках. Бегаешь к богатеям за пудиком хлеба, выклянчиваешь мешок сена. А ведь нового урожая еще ждать да ждать! Нет, Игнат Хорьков, и тебе без колхоза жизни не видать!
В классе одобрительно зашумели. Ловко же учитель раскусил Игната и Василия!
– Прямо на лопатки уложил! – восхищенно шепнул ребятам Шурка. – Теперь зараз в артель пойдут!
А Матвей Петрович обращался все к новым и новым мужикам, поговорил с молчаливым, стеснительным Дорофеем Селиверстовым, со вдовой Карпухиной, высказал немало горьких слов Прохору Уклейкину и Тимофею Осьмухину. Потом очередь дошла до Нюшкиной матери.
– Меня уговаривать не надо! – перебила Аграфена учителя. – И слов не тратьте! Насиделась без хлеба в своем закутке. А на миру, говорят, и смерть красна. Только от нашего дела кулаков подальше держать надо. – Она поднялась и, взмахнув рукой, крикнула Горелову: – Открывай список, председатель! Первая пишусь...
– Вот это почин! – обрадовался Горелов, вытаскивая из портфеля лист бумаги.
И Степа уже представил себе, как сейчас вот всколыхнется все собрание, мужики повалят к столу, станут в очередь. Он даже привстал со скамейки, чтобы не пропустить этого торжественного момента.
Но собрание почему-то молчало.
Мужики полезли за кисетами, усиленно задымили самокрутками, бабы сдержанно зашептались, кто-то перебрался с передних скамеек на задние.
– Подходи, граждане, не робей, записывайся! – приглашал Горелов.
А шепот все нарастал... Так бывает летом, когда издали с глухим шумом приближается тяжелая, плотная завеса дождя.
Первыми нарушили тишину женщины. Они поднялись сразу в двух или трех местах и, перебивая друг друга, высокими, звенящими от раздражения голосами закричали о том, что как это можно совместно пахать землю и сеять хлеб, когда испокон веков их деды и прадеды сидели на разделенных межами полосках и работали каждый сам на себя, за свой страх и совесть, кто как мог и как умел. И как можно поравнять разных людей, заставить их дуть в одну дуду, если каждый привык жить на свой лад и манер: один степенный, трудолюбивый, встанет до зорьки, ляжет по-темному, а поле свое уходит, как невесту к свадьбе, а другой – сумятный, ленивый, на работу идет, как на каторгу, думает об утехах да удовольствиях, и в голове у него сквозняк и ветер.
Да что там люди – скотина и та разная. Одна корова только и знает, чтобы боднуть кого рогом да сбежать из стада, другая – золотая удойница, покладистая, тихая, сущий клад в хозяйстве. Про лошадей и заикаться нечего.
Аграфене Ветлугиной – той легко говорить: своего добра не нажила, а лезет в артель с четырьмя детьми на всё готовенькое, на чужое. А каково-то им, бабам справным, хозяйственным, когда каждая вещь в доме полита потом, кровью, выстрадана всей жизнью?
К женщинам присоединились мужчины. Размахивая руками, они кричали на Аграфену, что она корыстная и расчетливая, зарится на чужое добро и потому первая хочет пролезть в артель.
– Да что вы! Мужики, бабы!.. – Аграфена растерянно озиралась по сторонам. – Я же всем добра хочу... вместе работать будем.
Горелов тряс колокольчиком, стучал стаканом по графину, требовал тишины и порядка, но в классе уже ничего нельзя было разобрать.
Собрание бурлило, как река на перекате.
Игнат Хорьков схватился ругаться со своим соседом, с которым вот уже какой год враждовал из-за межи на усадьбе.
Василий Хомутов, потрясая своей бараньей шапкой, наступал на Прохора Уклейкина и кричал ему, что лучше пойдет по миру, а не станет работать в артели на лодырей и бездельников. Он так сильно размахивал шапкой, что даже зацепил «молнию». Лампа закачалась, огонь в стекле вытянулся, заморгал, и Горелов угрожающе потряс колокольчиком.
Степа никогда не думал, что мужики и бабы могут так галдеть, свирепо ругаться и оскорблять друг друга.
«И чего им надо, чего надо? – с недоумением и обидой думал он. – Матвей Петрович все объяснил. Понятно, толково, как на уроке. В артели им только лучше будет...»
К полуночи все устали, охрипли, сипели, как простуженные, и, ничего не решив, начали расходиться по домам. В чадном, прокуренном классе остались только кольцовская беднота и актив.
Горелов, запарившийся, с расстегнутым воротом гимнастерки, запихал в портфель бумаги, надавил на него коленом и, щелкнув замочком, с досадой сказал:
– Ни к чему вы, Матвей Петрович, с мужиками душевный разговор завели! С ними пожестче надо... И припугнуть не мешало бы...
Учитель с удивлением посмотрел на Горелова.
