Текст книги "Собрание сочинений в 3-х томах. Т. I."
Автор книги: Алексей Мусатов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 40 страниц)
Утром председатель артели распорядился запрячь в возок лучшую лошадь и доставить Василия Хомутова с ребятами в Кольцовку. Всю дорогу Василий дремал или, молча потягивая самокрутку, вглядывался в накатанную до блеска дорогу, в синие дымки над избами, в снежную слепящую светом даль за очередным увалом.
Ехали быстро и первую остановку сделали только в Пустоваловке. Пока ребята закусывали в чайной, Василий куда-то исчез и вернулся минут через двадцать. Волосы у него были подстрижены «под кружок», борода и усы аккуратно подправлены.
– Так-то вот... ходоки! – Василий загадочно усмехнулся. – Живем, значит, хлеб жуем...
Степа хотел было спросить, как понимать эти слова, и кстати напомнить о шапке: почему бы дяде Васе не сменить это грачиное гнездо на новую ушанку? Но Афоня вовремя успел толкнуть приятеля в бок и шепнул ему:
– Не мешай батьке! На него такой час накатил. Молчит, молчит, а потом ка-ак сказанет! Словно обухом вдарит.
Так всю дорогу и ехали молча.
Домой вернулись на другой день в сумерки.
Несмотря на грозные окрики жены, Василий затопил баню.
– Ты не уходи... побудь с нами, – попросил Афоня Степу.
Василий попарился, переоделся в чистое белье и послал ребят узнать, когда будет сельский сход.
– Да уж сходуют, поди... – насторожившись, ответила Катерина. – Вчера до полуночи галдели. И ныне опять за то же.
Василий надел полушубок, перекрестился на киот с иконами, что с ним случалось довольно редко, и, отстранив вцепившуюся в рукав жену, шагнул к двери:
– Пойду, Катерина! Не обессудь! Надо и нам к твердому берегу прибиваться.
Катерина с воплем кинулась за мужем.
Афоня и Степа, который задержался у Хомутовых, попытались уговорить ее и увести домой.
Но Катерина, распалившись, сорвала с головы тяжелую шаль и принялась стегать мальчишек. Им пришлось отступить.
Так и шли вдоль улицы. Позади Афоня со Степой, посредине – Катерина, которая жаловалась всем встречным, что ее беглый муженек не иначе как рехнулся, а впереди Василий Хомутов – строгий, высокий, прямой, победно выставив вперед свою круглую подстриженную бороду.
Появление Василия на собрании было замечено сразу. Заглушив речь какого-то нового уполномоченного из города, мужики и бабы разразились веселыми восклицаниями и выкриками. Василию вспомнили его неожиданное бегство из деревни, страхи жены, сына, обратили внимание на его аккуратно подстриженную бороду, праздничную, новую рубаху и высказали предположение: не собирается ли Василий обвенчаться с какой-нибудь городской кралей?
– Всё? Выговорились? Прочистили горло? – Василий строго оглядел собрание и, сняв шапку, шагнул вперед. – Теперь я скажу.
– Василий Силыч... уважаемый, – остановил его Савин. Он вел сегодня собрание. – Товарищ из города еще не закончил своего доклада. Нельзя ли в порядке очереди?..
– Нельзя ему ждать! – неожиданно выкрикнул от порога
Афоня и, испугавшись своей смелости, спрятался за чью-то спину.
Степа сжал приятелю локоть и шепнул:
– Правильно, Афоня... – И, чувствуя, что сейчас произойдет что-то необычное, вытянул шею, чтобы лучше видеть дядю Василия.
Савин пошептался с уполномоченным, с Егором Рукавишниковым, которые сидели рядом с ним за столом, и снисходительно кивнул Хомутову:
– Так и быть, говорите. Сделаем для вас исключение. Только, пожалуйста, к столу...
Василий развернул плечи, откашлялся, но к столу не пошел.
– Поездил я по округе, мужики, посмотрел, – как бы раздумывая вслух, заговорил он, – в Дубняках побывал. Есть там такая артель, «Заре навстречу». Я у них все выглядел. Справно люди живут, в согласии, дело ведут с умом. К слову сказать, зачинал ту артель наш земляк, – Василий кивнул на Степу, – вот его батька, Григорий Ковшов. Сами знаете, что с ним стало... Постоял я на его могиле, подумал: «Погиб человек, а колхоз живет, здравствует. Значит, правильно зачинал Григорий, от хорошего шел». – Он оглядел мужиков с таким видом, словно хотел сказать, как говорил обычно весной или летом: «Потеплело, мужики, пора и сеять», «Дошла ржица, можно и жнитво начинать». – И вот вам мой сказ: нас Советская власть не к плохой жизни толкает. Болтаться, как дерьмо в проруби, нам вроде и не пристало. Надобно прибиваться к какому-то берегу. А твердый берег у нас один...
– Да не слушайте вы его, беглого греховодника! – закричала Катерина, проталкиваясь к мужу.
– Помолчи! – прикрикнул на нее Игнат Хорьков. – Дай послушать. – И он попросил Василия побольше рассказать о дубняковской артели.
Кто-то дернул Катерину за полу шубы и усадил рядом с собой.
Василий оживился, потрогал бороду и охотно заговорил о коровах, лошадях, о машинном сарае, об амбаре с полными сусеками зерна. Потом, достав фунтик с льняным семенем, разрешил мужикам заглянуть в него и потрогать семя пальцами – но не больше. А еще таинственно, словно по секрету, сообщил о том, что лен – золотая жила в артели «Заре навстречу» и что дубняковский председатель не прочь ссудить урожайными семенами кольцовских мужиков, если они, конечно, станут колхозниками.
– А ты оборотист, Василий! – заметил Хорьков. – Не зря, выходит, ноги трепал.
– Коль на артель поворот, пора и о хозяйстве подумать, – разведя руками, согласился Василий.
Катерина все еще порывалась помешать мужу говорить, обзывала его чумовым, бессовестным, рехнувшимся, грозила: «Вот я тебя дома...», но ее почти не слушали, да и сама она вскоре умолкла и, сняв с головы шаль, принялась вытирать распаренное лицо.
К удивлению Степы, мужики, как обычно, не кричали. Они собирались группами, закуривали, вполголоса переговаривались.
«Ну, что вы топчетесь, чего ждете? – хотелось подтолкнуть их Степе. – Все же ясно. Идите записывайтесь поскорее».
За столом президиума Егор Рукавишников о чем-то переговаривался с уполномоченным из города.
– Тише, граждане! – постучал по графину Федор Иванович. – Сейчас товарищ уполномоченный продолжит свой доклад.
Уполномоченный поднялся и заявил, что он от продолжения доклада отказывается и предлагает сразу перейти к прениям.
– Что там к прениям! – подхватил Егор Рукавишников. – Василий Силыч яснее ясного доложил. Давайте поддержим его... Да подружнее, всем миром!
Первым отозвался Игнат Хорьков. Он поднялся над головами мужиков, как верстовой столб, и с такой силой шлепнул шапкой по ладони, что выбил из нее облачко пыли.
– Эх, была не была! Раз Хомутов передом пошел, оно и нам не так страшно. Пиши, Егорий, иду следом!
И мужики тронулись.
Один за другим они поднимались со скамеек и подходили к столу, где Егор Рукавишников, достав старый, памятный Степе список, заносил в него новых членов артели.
Егор явно не справлялся с непривычным делом – слишком часто клевал ручкой в чернильницу, перо брызгало, рвало бумагу.
Степа поднялся с места и хотел уже было вызваться помочь, но Егор не заметил его и попросил вести список Федора Ивановича.
Не успел Савин приступить к делу, как из задних рядов попросил слова Илья Ефимович.
Степа с удивлением покосился на дядю – на собраниях тот обычно молчал и до конца не досиживал. О чем же дядя собирается сказать сегодня?
– Покаюсь, граждане! – заговорил Ковшов, подходя к столу. – Я ведь тоже, как Хомутов, на перепутье стоял, колебался... Все думал в Дубняки поехать, посмотреть, что там после моего брата осталось. Да вот не удосужился. Опередил меня Василий Силыч. Но я ему верю. Человек он справедливый, совестливый, хозяин что надо... И раз на артельную жизнь повернул, не годится и нам отставать.
– Прикажете записать? – подняв голову, спросил Савин.
– Согласен... Вступаю! – почти торжественно заявил Ковшов. – Всей семьей. И других хозяев зову... Пусть все видят, какие мужики в Кольцовке! Мы с нашей властью всегда заодно. – И он кивнул Савину: – Записывайте, Федор Иваныч! Чего там других задерживать...
– Скажи на милость, и Ковшов тронулся! – не то удивленно, не то недоверчиво произнес кто-то в углу.
Федор Иванович, обмакнув ручку в чернильницу, склонился над списком, но его остановил Егор Рукавишников.
– Подождите, – вполголоса сказал он. – Пусть раньше люди скажут...
– Семью в колхоз, а коровок с лошадьми куда? – подала голос Аграфена, обернувшись к Илье Ефимовичу.
– Как по закону полагается! – с достоинством ответил Ковшов. – Все в артель сдаю. Всю живность, все постройки... Хоть сейчас забирайте.
– А с хлебом как быть? – спросил Егор.
– Сам знаешь, обидели меня злые люди. Но я голеньким в артель не приду. Разорюсь, последнее продам, но семена на посев раздобуду. – Ковшов мельком скользнул взглядом по фигуре Рукавишникова и обратился к собранию: – Решайте, граждане! Если неугоден Илья Ковшов, можете, конечно, и воздержаться. Только я от чистой души прошусь. Вижу, что настоящий мужик в артель пошел, работяга, будет с кем хозяйство вести...
– Так какое же ваше мнение, граждане? – выдержав паузу, спросил Рукавишников.
– Не худо бы пока и воздержаться, – сказала Аграфена, но ее голос сразу потонул в гуле возмущенных выкриков.
Опять эта Грунька мутит людей! Илья Ефимович готов записаться в артель, отдает все свое хозяйство, а перед ним закрывают двери, подозревают в каких-то грехах. А кто из мужиков без греха, если поглубже покопаться?
Василий Хомутов сердито доказывал Аграфене, что такого серьезного и умственного хозяина, как Илья Ковшов, следует не только что принять в артель, но даже избрать в члены правления.
Игнат Хорьков через головы мужиков кричал Егору, что артель дело добровольное, командовать тут не годится, а надо слушать, что говорят люди.
Егор развел руками:
– Ваша воля, граждане... Принять так принять. Записывайте, Федор Иваныч...
Степа зябко поежился и прижался к стене. Ему показалось, что скрип пера под рукой Федора Ивановича отозвался у него в самом сердце. Что же это такое? Всю жизнь дядя Илья смеялся над его отцом и считал, что тот жил неправильно. Ворон без зазрения совести набивал добром свое хозяйство, нанимал батраков и вдобавок спрятал неизвестно куда хлеб – только бы он не достался Советской власти. И вот теперь Ворона принимают в артель, как равного.
Нет, Степа ничего не мог понять.
И почему дядя Егор, всегда такой правдивый и смелый, так легко согласился с собранием? Почему молчит тетя Аграфена? Где Матвей Петрович? Где Крючкин?
Степа тоскливо оглядел мужиков и, протолкавшись к двери, вышел из класса.
ПОЖАР
Ночью Степа проснулся от далекого тревожного звука – где-то отрывисто, резко и часто били в чугунную доску.
– Пожар! Школа горит! – истошно закричал кто-то в углу общежития и босой, в нижнем белье выскочил за дверь.
Началась суматоха. Школьники забегали, закричали. С грохотом упал опрокинутый бачок с водой. Встав на табуретку, кто-то торопливо чиркал спичками и тянулся к лампе.
Наспех обувшись и на ходу вдевая руки в рукава пиджака, Степа выбежал на улицу.
Теперь набат доносился явственно и четко – били в чугунную доску около пожарного сарая.
Никакого пожара в школе не было. Горело где-то в деревне. Над заснеженными крышами домов поднималось багровое зарево; порозовели стекла в окнах, на фоне зарева проступили высокие голые деревья, и над ними всполошенно кружила галочья стая.
Плохо разбирая дорогу и часто оступаясь в сугроб, Степа вместе с другими школьниками – товарищами по общежитию – помчался вдоль деревни.
Пожар свирепствовал у Хомутовых. Многоцветное воющее пламя со всех сторон охватило старую избу, как шубой закутанную на зиму соломой. Шипящие языки огня пробивались сквозь крышу, вырывались из чердачного окна, лезли под застреху.
Хлопья огненного пепла, как сказочные птицы, легко поднимались вверх и летели во все стороны. У соседних изб с ведрами воды стояли бабы и девки, кропили стены мокрыми вениками, сбивали и тушили огненные хлопья.
У горящей избы Хомутовых толпились мужики, парни, мальчишки. Они носили ведрами от колодца воду, плескали на огонь, растаскивали баграми пылающую солому.
Всем распоряжался Егор Рукавишников.
Из окна с выбитой рамой летели табуретки, чугуны, тазы, обувь, одежда. Сквозь клубы дыма Степа заметил в проеме окна Василия Хомутова и Матвея Петровича.
Афоня с группой мальчишек подбирал выброшенные вещи и относил их в сторону от горящего дома, где уже в беспорядке валялись стол, сундук, кровать, постель, шкаф с разбитыми стеклами.
На вещах, прижимая к груди подушку, сидела Катерина и тупо смотрела на огонь. Рядом с ней стоял бледный, трясущийся Никитка. Неожиданно Катерина покачнулась, бросила на снег подушку и с воплем кинулась к крыльцу.
Афоня ухватил мать за полу шубы. '
– Рушник там... на гвоздике... Еще валенцы Никитины... чесанки... новые, – бормотала Катерина, пугливо косясь на огонь.
Афоня усадил мать на вещи и, заметив Степу, поманил его к себе:
– Присмотри за ней... Я сейчас! – И, нахлобучив на глаза шапку и прикрыв лицо варежкой, он бросился сквозь дымную завесу, окутавшую крыльцо, в избу.
Вскоре на крыльце появился Матвей Петрович. Одной рукой он тащил Афоню, другой придерживал самовар. Вслед за ним с ворохом одежды выскочил Василий. Он бросил одежду к ногам жены и погрозил кулаком в сторону пруда, где пожарники суетились около пожарного насоса.
– Василий... рушничок там... на гвоздике. И валенцы еще, – забормотала Катерина, хватая мужа за руку.
Василий крякнул, потер слезящиеся от дыма глаза и, пригнувшись, снова шагнул к крыльцу.
– Остерегись!.. Завалить может! – удержал его Матвей Петрович.
И как раз кстати: в сенях что-то обрушилось – видимо, прогорели стропила, взметнулось облако крупных горящих искр, затем из калитки повалил густой, черный дым, и наконец языкатый огонь забушевал с новой силой.
Василий попятился.
Разматывая брезентовый рукав, к горящей избе подбежали пожарники. Игнат Хорьков, одетый в брезентовую куртку и в блестящей пожарной каске, надел на конец рукава медный брандспойт и нацелился на огонь.
Потом, обернувшись в сторону пруда, свирепо закричал: – Вода! Где вода? Качай живее!
Плоский рукав постепенно начал оживать. Он вздрогнул, округлился, и наконец вода с треском вырвалась из брандспойта и белой шипучей струей ударилась в пылающую стену.
Василию показалось, что Хорьков слишком далеко стоит от огня. Он вырвал у него из рук брандспойт и, подтянув пожарный рукав, почти вплотную подошел к горящей избе.
Подул ветер, пламя перебросилось на сруб нового дома – загорелась щепа, стружки, а вскоре занялись и смолистые стены.
В старой избе прогорел потолок, рухнула крыша, жаркое пламя охватило сухие бревна, и изба стала похожа на плавящуюся золотую коробку.
От нестерпимого жара Василий отпрянул назад, бестолково направляя струю воды то на один, то на другой угол избы.
Но огонь было уже не унять.
Егор Рукавишников отобрал у Хомутова брандспойт:
– Отойди, Василий! Без тебя управимся... Надо сруб спасать, а не это старье. – И он принялся сбивать пламя с нового сруба.
Потом передал брандспойт Хорькову, а сам, схватив багор, скомандовал:
– Багорники, за мной!
С криками: «Раз-два – взяли!» – мужики и парни зацепляли длинными баграми верхние пылающие бревна старой избы, вырывали их из гнезд и оттаскивали в сторону. Здесь мальчишки заливали бревна водой и забрасывали снегом. Бревна шипели, чадили, стреляли угольками. Работы хватало каждому. Матвей Петрович не отпускал от себя ребят.
Мальчишки то качали пожарный насос у пруда, то таскали от колодца ведрами воду, то тушили горящие бревна снегом. Они были мокрые, черные, пропахли дымом, брови у них были опалены.
– Ты не знаешь, как загорелось? – спросил Степа Шурку, столкнувшись с ним у колодца.
– Разное говорят... – неопределенно ответил Шурка.
Мальчишки вздохнули. Кто не знает, какая большая беда для хозяйства пожар! Теперь Хомутовым придется скитаться по чужим углам, собирать на погорелое место, залезать в долги, кланяться мужикам, чтобы помогли отстроиться заново. А ведь Василий и без того замучился с новым домом. Теперь, пожалуй, он и в артель не пойдет – не до того ему. Наконец пожар потушили. На месте старой избы осталась груда черно-красного кирпича, куча чадящих досок и бревен Да вытаявшая земля. Рядом высился потемневший от копоти сруб с мокрой обугленной стеной.
Над горизонтом забрезжил рассвет. Крикливая галочья стая все еще кружила над крышами домов.
Пожарники скатывали в круг брезентовый рукав, выталкивая из него воду. Мужики, поглядывая на пепелище, вытирали шапками опаленные лица.
Василий все еще бродил вокруг сгоревшей избы, зацеплял багром то кусок половицы, то обломок бревна и тащил в сторону.
– Хватит тебе! – остановил его Игнат Хорьков, отбирая багор. – Что сгорело, то сгорело.
Пошатываясь, к пепелищу подошла Катерина. Она перекрестилась в сторону церкви, обвела глазами мужиков.
– Вот и покарал господь, наказал за грехи... – забормотала она. – А все через ваш колхоз хваленый! Заманили Василия, опутали...
– Не убивайся, Катерина! – остановил ее Егор Рукавишников. – Что покарали – это верно. Только богу теперь не до нас. Тут другие божки орудуют – местные, деревенские... – И он обратился к Василию: – Ты лучше скажи, с чего пожар начался? Фонарь во дворе оставил или за лампой недоглядел?
– Какой там фонарь! – Василий вяло махнул рукой. – Пожар снаружи вспыхнул... В трех местах солому запалили.
– Погоди, погоди... – Пораженный услышанным, Хорьков даже снял шапку. – Подожгли, выходит? С умыслом? Нарочно?
Хомутов молча развел руками.
– Василий Силыч, вы про записочки расскажите, – шепнул ему Матвей Петрович.
Мужики обступили Хомутова.
– Это что ж, граждане! – озираясь по сторонам, зло заговорил Хорьков, когда Василий рассказал об угрозах «доброжелателей». – Вражина зубы показывает! Огнем нас пугает! Да мы кто? Овцы бессловесные? Тля капустная? – Он вдруг погрозил шапкой вдоль улицы. – Повымести их отсюда к бесовой матери, чтобы землю не поганили!
– Все корни им порубить! – подхватила Аграфена.
– Так оно и будет... теперь уж скоро, – вслух подумал Егор Рукавишников.
Мужики обернулись в сторону двухэтажного дома Никиты Еремина. За ним смутно проступала изба Шмелева.
Черные от гари и копоти лица мужиков были сумрачны, белки глаз сверкали, и Степе показалось, что мужики вот-вот тронутся вдоль деревни, поднимут богатеев на ноги, притащат их к пожарищу. Смотрите, мол, что натворили ваши подлые руки! И расправятся с ними так, как это бывает в деревне с ворами и конокрадами.
– Да помолчи ты! – прикрикнул Хорьков на Катерину, которая принялась уговаривать мужа поскорее, пока не случилось новой беды, выписаться из артели. – Никуда Василий не уйдет. Некуда ему больше податься... Так, что ли, Силыч?
Василий молчал.
– Где мы теперь жить будем? Где? В сарае, на улице? – Катерина обхватила за плечи подошедших Афоню с Никиткой и запричитала: – Отец у них чурбан бесчувственный, и им ничего не остается, как надеть котомки и пойти по деревням собирать на погорелое место!
– Да не вой ты, не вой! – замахал на нее руками Игнат. – Не пойдете вы по миру... Сообразим что-нибудь.
– Верно, Игнат, – поддержал его Рукавишников и, пошептавшись о чем-то с мужиками, подошел к Хомутову: – Уйми ты свою половину. А мы тебе вот что скажем, Василий. Здесь почти все артельщики. И вот наше слово: завтра же начнем тебе новый дом достраивать...
– Мне? Новый дом?! – опешил Василий.
– Как же иначе! У врагов расчет простой. Запугать одного, другого, посеять панику, артель развалить. Нет, нам теперь всем вместе надо держаться. Волк тогда и нахален, когда стадо в разброде...
– А пока строить будем, можешь у меня пожить, – сказал Игнат Хорьков.
Его поддержали другие артельщики – места у всех хватит. Женщины окружили Катерину и принялись уговаривать, чтобы она не очень убивалась – люди помогут.
Степа во все глаза смотрел на мужиков. Вот они какие! Значит, не только умеют горланить да ругаться.
– А ты к нам в интернат перебирайся, – шепнул он Афоне. – Вместе спать будем... Топчан у меня широкий.
Василий, тиская бороду, диковато озирался по сторонам. Потом снял шапку и низко поклонился мужикам!
– Спасибо, мир честной! Век не забуду!
ОБЩИЙ ДВОР
В воскресенье Степа долго валялся в постели.
Утро выдалось морозное. Общежитие за ночь выстыло, дверь покрылась шершавым инеем, от окон тянуло пронизывающим холодом. Интернаты давно поднялись и ушли завтракать, а Степа все еще продолжал лежать. На душе было тоскливо.
Вчера комсомольцы работали на Хомутовском участке, расчищали пожарище. Потом пришли колхозные плотники, врыли в землю дубовые столбы и венец за венцом принялись укладывать на них бревна нового дома.
Вместе с другими колхозниками явился на стройку Илья Ковшов. И это более всего поразило Степу: ему казалось, что после собрания колхозники все же одумаются и не допустят Ворона в артель. Но дядя работал на стройке, как равный с равными, тесал топором бревна, курил с мужиками, рассказывал какие-то побаски.
«Присосался, клещ, – вздохнул Степа, закутываясь с головой в одеяло. Идти ему никуда не хотелось. – Вот просплю весь день, – вяло подумал он, – все и забудется». Да и какое ему до всего этого дело? Ну, приняли Ворона в артель – и приняли. Они же взрослые, у них свои головы на плечах, а он всего лишь мальчишка, школьник, залетная птица в деревне. В конце концов, ему здесь и жить-то недолго. Кончит седьмой класс, уедет в город, поступит куда-нибудь в мастерскую или учеником на завод.
Его размышления прервал Афоня Хомутов. Все эти дни после пожара он жил в общежитии и даже питался в школьной столовой. Сейчас Афоня вернулся после завтрака и поставил на тумбочку возле Степиного изголовья полную миску с гречневой кашей-размазней, выложил хлебную пайку и крошечный бумажный фунтик с сахарным песком.
– Заболел, что ли? – спросил он. – Ешь вот – двойную порцию тебе раздобыл... А жалко, что заболел. Такой день сегодня...
Степа высунул голову из-под одеяла:
– Какой такой?
– Лошадей на общий двор сводят! – оживленно пояснил Афоня. – Колхозники-то за дело берутся. Теперь артель не только на бумаге числится... – Он поглядел в окно и заторопился: – Ты лежи, ешь, а я побегу. Мне к отцу надо. Сейчас лошадь к Ковшову поведем.
– Это зачем? – насторожился Степа.
– Ну и дрыхнешь ты знатно! Так все на свете проспать можно! – засмеялся Афоня и рассказал, что вчера на собрании, когда Степа уже ушел, колхозники решили обобществить лошадей, и Илья Ковшов предложил до постройки новой конюшни свести лошадей к нему во двор.
– К Ворону?! – вскрикнул Степа. – И все согласились?
– А что ж такого? Он теперь член артели, дядя Илья. И двор у него просторный, теплый...
Степа сбросил с себя одеяло, схватил штаны и рубаху.
– Куда? – удивился Афоня. – Раз болен, лежи. Чаю могу принести...
– Нет уж, – сказал-Степа, торопливо одеваясь. – Сам говоришь, такой день сегодня...
– Ну, как знаешь, – пожал плечами Афоня.
Они вышли из общежития вместе. Афоня направился к избе Игната Хорькова, где сейчас жили его отец и мать, а Степа зашагал к дому своего дяди.
У двора с распахнутыми настежь воротами толпились взрослые и ребятишки. Снег кругом был истоптан ногами людей и лошадей, исполосован полозьями саней.
Из ворот доносился стук топоров, пофыркиванье пил – плотники заканчивали мастерить для лошадей коновязь и кормушки.
То и дело ко двору подъезжали на санях члены артели.
Егор Рукавишников, Аграфена и Илья Ковшов осматривали лошадей, сани, сбрую и все это записывали в толстую конторскую книгу.
Сначала Степе показалось, что во дворе всем распоряжается его дядя. Шумный, оживленный, в заношенном пиджаке, он ловким движением открывал лошадям рты, осматривал десны, зубы, проверял копыта, щупал кости в коленях и показывал колхозникам, куда поставить лошадь или повесить сбрую.
Почти каждому колхознику Илья Ефимович делал замечания. Одного стыдил, что тот заморил лошадь, другого корил за сбитую седелкой спину, третьему совал в руки скребницу и заставлял вычистить лошадиные ляжки и брюхо, покрытые ошметками засохшего навоза.
– Не куда-нибудь конягу привел – на общий двор! Совесть надо иметь! – громко говорил он.
Приняв от старика Курочкина, известного в Кольцовке своей скупостью, сбрую, Илья Ефимович подозрительно оглядел старый хомут, прелую, порыжевшую шлею, веревочные в узлах вожжи и брезгливо бросил сбрую к ногам старика:
– Заваль в артель сбываешь! Старье, шурум-бурум. Негоже так, Никодим Семенович! Набожный ты человек, а сразу грех на душу берешь.
– Так чем богаты... – начал было старик.
– Я-то знаю, чем вы с сынком богаты. Мы с ним вместе новую сбрую в городе покупали. А ну-ка, Федор, не поленись! – кивнул он рослому, бородатому сыну Курочкина. – Доставь сюда сбрую. Она у вас в чулане висит. Полный набор. Новенькая. И дегтем, поди, смазана...
Колхозники кругом засмеялись:
– А ведь в аккурат... Насквозь видит!
– Я ж говорил, папаша, надо по совести, – буркнул Федор и, забрав старую сбрую, направился к дому.
Степа отыскал в толпе Шурку с Нюшкой и вполголоса спросил, почему Ворон всем распоряжается.
– Так уж вот, – неохотно ответил Шурка. – Старшим конюхом назначили... начальником...
– А моя мать – за помощника у него, – со вздохом добавила Нюшка. – Только они все равно зараз поцапаются.
Степа зябко поежился, поднял воротник пиджака и заглянул во двор. Ему нестерпимо захотелось подбежать к Аграфене или к дяде Егору. Ну как они не понимают! Кому они доверили артельных коней?
Но Аграфена и Егор были заняты своими делами и не заметили Степу.
В дальнем углу двора, сердито фыркая и подозрительно косясь друг на друга, уже стояло с десяток лошадей, а рядом с ними толпились их хозяева. Они оглаживали своих лошадей по спинам, расправляли гривы, подбрасывали в кормушки сена.
– Хватит, граждане! Разнюнились тут! – прикрикнул на них Илья Ефимович. – Не сына на чужбину провожаете. Лошадям здесь плохо не будет... Напоим и накормим... – И, видя, что слова его не действуют на колхозников, он пожаловался Егору Рукавишникову: – Скажи им, председатель! Приемку только задерживают.
– Не мешайте конюхам, граждане! – попросил Егор. – Сами же их назначили.
Колхозники молча и неохотно вышли за ворота.
Ко двору приближался необычный обоз. Коротконогая, вислобрюхая лошаденка с трудом тащила широкие сани-розвальни, позади саней, скрипя немазаными колесами, тянулась телега. На телеге лежали два запасных колеса, новая ось, моток веревок и даже ведерко с дегтем.
В санях, то и дело оглядываясь назад, сидел Василий Хомутов и погонял лошадь.
– Вот это снарядился! – одобрительно заметил кто-то в толпе. – С полной выкладкой... Ничего не утаил.
Илья Ефимович первый подошел к остановившемуся обозу:
– Ай, Силыч! Да с тебя только пример брать! – И он назидательно обратился к колхозникам: – Вот как в артель надо входить... от чиста души...
– Принимай, не задерживай! – перебил его Василий и вновь оглянулся.
Ко двору, тяжело дыша, подбежал Афоня и шепнул отцу, что сюда идет мать, а с нею трое соседок.
– Выпрягай! Живо! – Василий передал сыну вожжи, а сам размашисто направился к дому.
Афоня рассупонил хомут, стащил его с шеи лошади, снял со спины остро пахнущую по́том седелку, аккуратно смотал вожжи и передал всю сбрую Илье Ефимовичу. Потом ввел лошадь во двор, привязал к коновязи и, достав из кармана кусок посоленного хлеба, сунул его в мягкие губы лошади.
– Что, молодой Хомутов, жалко расставаться-то? – подходя к Афоне, участливо спросил Рукавишников.
– Жалко! – признался Афоня. – Мы за ней знаете как ухаживали...
– Погоди, Афанасий... Через год-другой на трактор сядешь. Сразу двадцать пять лошадиных сил поведешь!
– Это когда еще будет! – возразил Афоня. – И все равно машина – она железная, мертвая. И слов не понимает. А Пегашка с понятием...
– «С понятием»! – усмехнулся Егор. – А сколько вы через нее натерпелись? То в борозде ляжет, то из стада убежит... Только и утешение, что свое, хотя и горбатенькое. Ох, уж эта жалость! Долго она еще нам ноги будет путать. – Он вздохнул и выглянул на улицу.
На дороге показался Игнат Хорьков. Стоя на коленях в санях с высоким резным передком и туго натянув вожжи, он во весь опор гнал своего Красавчика.
Точеная, красивая голова жеребца была высоко вздернута к дуге, лоснились сытые бронзовые ляжки, от задних копыт летели тяжелые ошметки снега.
Подъехав к ковшовскому двору, Игнат с ходу осадил Красавчика и уже собрался было вылезть из саней, но вдруг раздумал и махнул рукой:
– А ну, ребятня! Садись – прокачу! В последний раз. Мальчишки не заставили себя долго просить и полезли в сани.
Игнат шевельнул вожжами, гикнул и, завернув жеребца, пустил его вдоль улицы машистой рысью.
Прохожие с испугом шарахались в стороны; на поворотах сани заносило, мальчишки с визгом вываливались в снег, но Игнат, ничего не замечая, гонял лошадь из одного конца деревни в другой.
Наконец он остановил Красавчика около ковшовского двора, бросил Илье Ефимовичу вожжи и, ссутулившись, молча пошел к дому.
